Для
urbis.
Надеюсь это то, что Вы искали.
Зона.
Ты от старого мира устал, наконец.
Пастушка, о башня Эффеля!
Мосты в это утро блеют, как стадо овец.
Тебе надоела античность, ты жил среди римлян и греков.
Автомобили здесь кажутся чем-то отставшим от века.
И только религия новою выглядит: вера в Христа,
Подобно ангарам аэропорта, проста.
В Европе одно христианство не покрывается пылью.
Из всех европейцев, вы, Пий ХХ, ближе других к современному стилю.
А ты, на кого в это утро окна глядят и город глядит,
Ты церковь обходишь - войти помешал тебе стыд.
Ты читаешь проспекты, читаешь афиши, что громко поют:
Вот поэзия этого утра, а прозу в газетах прочтут.
25 сантимов за выпуск, где столько различных событий,
Похождения сыщиков, снимки людей знаменитых и описанья открытий.
Этим утром я улицу видел, названья которой запомнить не смог.
Трубило солнце в нее, как в сверкающий рог.
Машинистки, рабочие и управляющие с понедельника и до субботы
Там четыре раза на дню на работу идут и с работы.
Троекратно сирена нам стон издает по утрам.
В полдень лает взбесившийся колокол там.
И афиши, вывески, стены, рекламы.
Как попугаи кричат упрямо.
Я люблю красоту промышленной улицы этой,
Что в Париже, между Омон-Тьевиль и авеню де Терн находится где-то.
Вот знакомая улица, снова она молодая, а ты еще только дитя.
В голубое и белое мать одевает тебя.
Очень набожен ты и в восторге от богослуженья.
Твой товарищ Дализ разделяет твое восхищенье.
Время девять часов. Пламя газа чуть светится; из дортуара уйдя незаметно,
Вы крадетесь в часовню коллежа и молитесь там до рассвета,
Между тем, как прекрасных и вечных глубин чистота
Озаряет ярко пылающей славой Христа.
Это лилия нежная, мы ей опорою служим,
Это факел негаснущий, факел, чьи волосы рыжи,
Это бледный и розовый сын опечаленной матери-девы,
Это всех песнопений молитвенных пышное древо,
Это чести и вечности мера,
Шестиконечной звезды отраженье,
Это бог, умирающий в пятницу и обретающий жизнь в воскресенье,
Это тот, кто Христом называется и, не боясь пустоты,
Выше летчиков в небо летит, побивая всемирный рекорд высоты.
Глаз, хрусталик, Христос...
О, двадцатый хрусталик веков!
Птицей став, этот век, как Христос, ввысь взлетает, не зная оков.
Бесы, видя из бездны его, говорят, холодея:
"Подражает он Симону-магу, что жил в Иудее".
Бесы громко кричат:"Если может летать он, как ворон,
так пусть называется вором"...
Стая ангелов ввысь за красивым летит вольтижером.
Аполлоний Тианский, Икар, и Енох, и Илья
Возле первого аэроплана в эфире парят.
Иногда они прочь отлетают, давая дорогу
Нагруженным святыми дарами служителям бога.
Наконец, самолет приземляется, не отпуская простертые крылья,
И тогда сотни ласточек в воздух взлетают, и взмыли
В небо соколы, совы и вороны, что предрекают судьбу,
Прилетели из Африки ирисы и марабу.
Птица Рох, что воспета поэтами, кружит упрямо
И сжимает в когтях своих голову первую - череп Адама.
Слышен клекот глухой - то орел свою тень распростер,
Из Америки рвутся колибри в небесный простор;
Прилетели пи-и, эти длинные гибкие птицы Китая,
Однокрылы они и поэтому парами только летают;
Голубь, дух непорочный, явился, но он не один:
Птица лира его охраняет и пестрый павлин.
Феникс, вечный костер, что таит в себе смерть и рожденье,
Пеплом жарким все небо покрыл на мгновенье.
Три сирены, оставив опасный пролив,
появляются тоже, и льется чудесный мотив.
Вечный Феникс, орел и китайские птицы -
Все с крылатой машиной хотят породниться.
Ты в Париже. Совсем одинок ты в толпе и бредешь, сам не зная куда.
Тут же, рядом с тобою, мычащих автобусов мчатся стада.
Горло сжала тоска тебе обручем острым своим,
Словно ты никогда уже больше не будешь любим.
Если б жил ты в другую эпоху, постригся в монахи б наверно.
А теперь вы стыдитесь молиться, когда на душе у вас скверно.
Над собой ты смеешься и в смехе твоем - искры адских огней.
Позолотой они покрывают холст жизни твоей.
Этот холст был повешен в музее печальном. Туда
на него ты приходишь взглянуть иногда.
Ты в Париже. Здесь женщины кровью забрызганы алой.
Это было (о, я не хочу вспоминать), это было в то время,
когда красота умирала.
Нотр-Дам в окруженье огней лихорадочных видел я в Шартре;
Заливал своей кровью меня Сакре-Кёр на Монмартре.
Болен я, когда призраки счастья скользят предо мной,
Заражен я любовью, что схожа с болезнью дурной.
Образ, ставший твоим наважденьем, тебя отравил и замучил.
Этот образ, куда бы не шел ты, с тобой неразлучен.
Ты в краю, где лимонные рощи в цвету круглый год,
И тебя к Средиземному морю дорога ведет.
Ты катаешься в лодке с друзьями вечерней порою,
Житель Ниццы один из них, житель Ментоны другой и из Турбии двое.
Мы со страхом глядим, как скользит в глубине осьминог.
Рыба, образ Спасителя, пересекает подводный чертог.
На дворе постоялом живешь ты близ Праги.
На столе твоем - розы, в душе твоей - праздник.
Ты сидишь за столом, сочиняя какую-то прозу,
А потом забываешь о ней, заглядевшись на розу.
Ты в соборе святого Вита со страхом глядишь, как на камне дрожит твоя тень.
Грусть казалась тебе безысходной в тот день.
Ты, как Лазарь безумный. В обратную сторону двигаться стали
Часовые стрелки на башне в еврейском квартале,
И в обратную сторону жизнь твоя движется тоже;
Вечерами, в Градчанах, услышать ты можешь,
Как в харчевнях прокуренных чешские песни поют.
Вот Марсель. Изобилье арбузов увидел ты тут.
Вот ты в Кобленце, в старом отеле живешь.
Вот ты в Риме под деревом пышным сидишь.
Вот живешь в Амстердаме с девицей, которую ты называешь красивой,
хотя безобразна она,
и к тому ж за студента из Лейдена замуж выйти должна.
Помню я, как сдавали нам комнату добрые люди.
В Амстердаме провел я три дня, и три дня еще в Гуде.
Ты в Париже, под следствием. Тяжек твой крест,
Как преступника взяли тебя под арест.
Был ты в странствиях радостных, грустных и грозных
До того, как узнал, что такое неправда и возраст.
В двадцать лет ты страдал от любви, в тридцать тоже страдал.
Как безумец я жил и напрасно время терял.
Ты не смеешь на руки свои посмотреть, и готов зарыдать я, скорбя
О тебе, и о той, что люблю, и о том, что пугало тебя.
На толпу эмигрантов глядишь ты с тоской. Эти бедные люди
Верят в бога, читают молитвы, а женщины кормят детей своих грудью.
Запах тел наполняет вокзал Сен-Лазар,
Эмигранты в звезду свою верят, подобно библейским волхвам.
Они верят, что можно богатство найти в Аргентине
И вернуться в страну, где их ждут дорогие им тени.
Вот семья, неразлучная с красной периной; ее, словно душу свою они чтят.
Она призрачна, эта перина, как наши мечты.
Видно, часть эмигрантов останется здесь и во мраке лачуг
На окраине города жизнь свою будут влачить.
Я их часто встречал: вечерами выходят они
Подышать свежим воздухом, им не в привычку гулять, их движенья неловки.
Тут немало евреев. Их жены и вечером в лавке
Остаются сидеть. Они носят парик, и бледны их улыбки.
Перед стойкою скверного бара, скрывая невольную дрожь,
Ты среди обездоленных жижу кофейную пьешь.
В ресторане большом ты встречаешь ночи приход.
Эти женщины, право, не злы, но у них есть немало забот.
Даже та, что совсем некрасива, любовнику горе несет.
Она дочь полисмена, на острове Джерси он служит.
Ее руки - я их никогда не видал,- огрубели, потрескалась кожа от стужи.
Шрам на теле ее вызывает великую жалость во мне.
Я теперь оскверняю губы мои ради девушки бедной со смехом ужасным.
Ты один. Приближается утро.
На улицах сонных бидоны молочниц звенят.
Ночь уходит подобно метиске красивой,
Это Леа покорная или Фердина с улыбкою лживой.
И ты пьешь, и тебя алкоголь опьяняет, что схож
С твоей жизнью: ее ты, как спирт обжигающий, пьешь.
И пешком ты уходишь домой, чтоб среди своих идолов спать.
Из Гвинеи они, с островов Океании. Ты их увидишь опять.
Каждый идол - Христос, только веры другой и другого обличья;
Боги смутной надежды, они не достигли величья.
Прощай же! Прощай!
Солнце с перерезанным горлом.
Аполлинер. Зона.
urbis.
Франц фон Штук. Геракл и Несс.
