Так легко представить, что это происходит по-настоящему: налитые жаром угли, тренога прогорающих дров над ними, вытертые сидением бревна, дом напрямик по поливному шлангу и его дышащая садящимся солнцем крыша, редкий забор в травяных скульптурах, глотки торнадами носящейся проселочной пыли, сынишка, топящий и спасающий человечков в корыте, та самая женщина с туго стянутыми волосами в клетчатой рубашке навыпуск, её глаза и розовые щеки, что сливаются с миганием прощающегося солнца; медленно, спокойно, размеренно, еще раз медленно…

           А потом «Крррааак!». Кто-то словно оторвал половину, проведя белой рукой по экрану, и сейчас справа только молчаливая звездная ночь... Сначала исчез сын: он пропал, будто выключенное изображение советского телевизора – сжавшись в белую полосу, а затем в точку, с резким хлопком. Белые стены неба бросили закатной спичкой об землю – и по шлангу, как бикфордовым шнуром, пошла искра... Сдетонировавший дом раскрылся внутренностями и стенами пошел прямо на меня, враз проглотив и траву с забором, и высь исчезнувших облаков, и воздух, заразив сжатием, втиснув меня в четыре ободранные заобоенные плиты с прокопченным потолком и, замкнувшись за спиной, утих.

           Затхлая вонь в момент поднялась под самый карниз, разрастаясь, сочась отовсюду – из меня, из мебели, свечения монитора, оконного дерева, скрученных листов в коричневой пыли, грязи с пола, мятого домашнего очага, спрятанного за давно упавшей драпировкой для фона счастливых фотографий, даже из моего ехидного смеха. Волосатая грязь поедала падаль следом – от её челюстей в комнате постоянно стоял оглушительный лязг, они вгрызались в любую поверхность без сна и устали, даже в меня, дергающегося, со всей силой разрывая мясо на кости. Ей воздастся, не отвлекает, жить можно, я терплю.

           Полуприкрытая шторой, на ремне раскачиваешься ты, потерявшая взгляд в чавканьи живого хлама. Сейчас с тебя что-то капает, набираясь в лужу, наверное, так и должно быть… Черное озеро под тобой забрала себе подоконная тень батарей, отдав только запах лежалой мертвечины; ничто тебя не освещает уже очень долго, ты въелась в интерьер комнаты слишком плотно, настолько, что я со своего ракурса не могу судить о том, что же ты сейчас. Скорее всего, просто мусор, который мне лень выносить. Даже притрагиваться не хочу! Ты мне всегда была противна, сколько себя помню, висела и мешала…

           С экрана сыпятся шутки в картинках и убивают. Без лажи, со вкусом – целая серия удачных, таких, что смех пробирает до низа желудка, и, возвращаясь, закупоривается в гортани и продолжает бесчинствовать там... О, вот эту, с сиськами, круто обложили! Потрясно, и, блин, как же жизненно!.. И странно же, как мне самому такого в голову не приходило, ведь кучу же раз встречался, хахах. Но вот эта чего-то…хм…можно ведь было и до конца дотянуть, школота… И что я здесь делаю?

           Я беру со стола стакан и пью. Это бесцветная, безвкусная, вонючая жидкость, даже не вода. Я называю её «безалкогольной водкой» - пусть хоть удовольствие будет, чёрт с ним, раз уж с радостью никак. Она растекается по телу, и я чувствую каждый угол пищевода, извилин, вен, капилляров… Так, что у нас тут еще нового?..

            Дорога мигала и молниеносно менялась – то вытягиваясь струной, выпячивая блестящую серую грудь, то словно узлами наспех размотанного асфальтового клубка ложилась под самые ноги. Ветреный вечер предвещал не кончаться никогда, наэлектризованный воздух лил влажными струями, чуть касаясь бледных щек и, отпрыгивая к фонарю, дергал за приглушенные лучи, разжигая локальную зарю.

           Резким движением руки она отошла от столба к ртутному такси сплошь из холодных оттенков. Сказала адрес, таксист улыбнулся, хлопнула дверь, шаркнул протектор… Заброшенный светом проспект завернулся в трубку и со световой скоростью унесся назад, фона вдавились в дворняг, звезды упали в тёмные форточки, а бордюры согнулись в полозья и теперь несли внепространственные сани навстречу черной известности в конце нескончаемой разметки. Она устала. Голова клонилась в сон на будто отмершей шее, грудь то сжималась как перед воплем, то начинала критически растягивать сердцебиение под стать редким вдохам. Она ловила воздух ртом и снова выплевывала – вонь. Адище города, адище одинокого страха и просто собственное адище. Кажется, гарь въелась в стенки гортани, а зола застряла между зубов – кажется, холодная кровать преследует и на ходу, и стоя, и сидя, и в отключке, и в секунды забывчивой радости. Или нет – вроде бы там лежит, не спит, что-то живое, теплое и непривычное. Оно говорит, сильными руками водит перед собою, хочет, обожает, не может остановиться, оно всё больше он... Поэтому пусть. А что еще?

           Резкий поворот хвостом сбивает луну вправо. Мрачные облака семенят за нею и, догнав, хватаются за ветряной поручень и начинают трястись в унисон. Она расстегивает пальто, обнажая черную дыру на самом солнечном сплетении; в ней ясно видны  обходящие стороной темные работницы-вены… Никто не видел и не знает, но там, в глубине, живет и питается предательство, паразитируя на пищеводе, спинном мозге и неугасающей Её внутренней теплоте. Корча страшную гримасу из своей вечно уродливой рожи, оно царапается и кричит, не переставая, оно практически не спит, выпивая всю энергию околицы, слизывая раздвоенным языком краски улиц и витрин, с аппетитом заглатывая звуки и мелодии, оставляя лишь человеческий шум – путь к скорейшему скончанию времен в безумии. И оно, как и всякий паразит, готово умереть в любую секунду. Всегда только и твердит об этом. А она… Она кладет на дыру руки и начинает гладить... Она с недавних пор приучила себя только к собственным касаниям и искренней реакции лишь на них. И она снова в тревоге, осознавая это…  

           Но ведь чем больше людей вокруг, тем больше их потеряешь. И себя следом.

           На сверхскорости далеко за несколько тысяч километров в час лошади за окном играют мускулами, как атлеты, толкая сладко пахнущий салон по ночному коридору. Каждая прозрачная дымная морда скрытой мощности разбивается о заднее стекло, придавая всё большее ускорение, секунды возводятся в квадрат и выхлопной трубой вылетают в дорожную пыль. В её голове от неудачного скопа слишком недобрых мыслей всё неудержимо вверх дном, так, что спасительная веревочка к здравому рассудку обрывается при первой же возможности. Высасывая воду тела, рекою слезятся глаза, а колокольный звон в ушах по насущным, кажется, слишком грандиозным проблемам перерастает в гул сжигающего личность ракетного двигателя. Сама ракета с силой взлетает, но под самым куполом неба разрывается в мельчайшую крошку о потолок неподъемных для хрупких плеч обязательств, связывающих и бросающих на марафонскую дорожку. Мир вокруг комкается и готовиться выброситься в утиль во имя подвешенного за все восемь членистых ног паучьего честного одиночества без права на ликвидацию самого ценного – себя. И заставляет её то и дело бегать на привязи вокруг красной кнопки, на тонких стенках которой не написано ни одной хорошей концовки, и помнить, что в любой момент можно прыгнуть сверху, согласившись вместо жизни на наблюдение за автоматикой тела со стороны…

           Стороны! Кругом появились лишние стороны, даже во взгляде в небо углы и прямые грани с очередными вариантами безысходностей – теми, что, шатаясь, очень прозрачно намекают на…

           «Приехали.» - шофер обернулся и сразу же понял, что никого не довез. В том числе и себя. Чёрная дыра заднего сидения от падения единственной настоящей женщины расширялась и поедала всё, что только попадалось её сумрачной глубине. Через пару секунд ставшее на ручник посреди спального района время превратилось в пустую белую скатерть на глазах невидимого наблюдателя…

           Alt.

           Испуганный до визга водитель еще раз проверил Её дыхание и пульс, убедился, что всё кончено, на секунду взял себя в руки, пошарил в её кармане в поисках телефона, достал, дрожа, набрал последний исходящий и…

           …попал ко мне.

Настроение сейчас - рефлексия

«Это было настолько давно, что уже порядком перекрылось слоями мха на оголенных годовых кольцах. Я тогда уплывал далеко и надолго, сбегая от вечно преследовавшего чувства собственно хилости, впрочем, никогда не задумываясь, куда и зачем – было нужно действовать, чтобы не завязнуть. Правда, «моряк» из меня никакой – портовые шлюхи и не смотрели ни в сторону, ни вслед, а алкоголь уж слишком быстро высасывал из мозга кровь. И всё равно тогда я считал, что несмотря на мелкие жизненные неудачи, апатичную тупость и полное одиночество, я все-таки глотаю жизнь запоем и, может быть, это должно придавать гордость и уверенность…в чём-то светлом и далеком. Сейчас же понимаю, что заплывы в луже – лишь отговорка чтобы оттянуть собственную никчемность, к которой я, наконец-то по прошествии лет, дошел в полном комплекте, по ночам бредя о мировом господстве.»

Вспомнилось. На свою голову.

Я смотрю на Луну снизу, отсюда она кажется пушечным дулом – вот-вот сюда вставят хромированную ложку и перемешают всё вокруг, чтобы попросту выпить. Гигантская чашка растворенного среди жизни кофе. Гигантские черные стенки. Миллиарды прорисованных сумрачных деталей. Такие маленькие-маленькие мы и пальцы наши крохотные, что вверх тычутся.

Вскоре меня выпьют, а пока лишь только отхлебывают. Пробуют.

Я засмотрелся на нежно-голубую гладь с бледным лунным прищуром и её по-осеннему дрожащими ресницами. Тот, кто довел до ума небо, определенно, молодец. Наверху красота, тебя забывают, меняют, ты растворяешься в голосах и шелесте, наверху красота, грохочут кузова, бутылка катится, из форточки музыка подножкой несётся к асфальту, но не тут-то было – наверху красота… Всё враз замирает страницей, читанной и непонятой тысячу раз, двумя тысячами глаз, пятьюдесятью тысячами строк, полутора миллионами знаков, единственный момент, когда в наперед задуманном шаге из сгустившегося над самой макушкой появляется рука в белом и вырывает глаза, подбрасывая зрение к условному необъятному потолку.

Туда, где задымленные легкие трутся на скорости о дрожащие в страхе осознания извилины, рука врезается в сердце и отлетает оземь, а скрещенные пальцы промахнувшейся серебряной пулей уходят в молоко... И на этом месте экран глючит продольными полосками, где то ты, площадь, кофе и летнее кафе, то спрятанная за углом красная кнопка навязчивой перезагрузки. Отпиваешь под аккордеон – и в самую чернь с головою…

Прорисованные под садящимся солнцем чувства играют красками многоликих фальшстраниц, кому-то (вроде) нужных на два близлежащих года, а в монитор забыли вставить салфетницу и набить её доверху – трогательно; я соскребаю с межреберных мышц приторный мед успокоившихся от правильных слов метаний, освобождая место для реальности-из-картинки. Если она когда-нибудь представится…

А что, поделиться тем, как я мирно сплю в стеклянном гробу, подвешенный за пальцы собственных рук и ног?.. Ссылка будет доступна по днепропетровскому адресу. Скоро. А пока не будите. Пусть там кто угодно ходит и безысходно принюхивается, ищет повод плотнее привязаться, надольше, напрочь... Для меня же в прошлых эмоциях, отчеканенных на жестком диске безликого сервера в прохладной комнате, столько жизни, что её не перечерпать и половником – вот и не будите. Хорошие новости истребили еще в 2008-м году…

Но вообще слишком простое очередное число выдалось, когда постоянные мысли о вечном уже не доставляют прежней, приятной на ощупь боли под левой лопаткой.

Что-то стало со мною и не знаю, как из этого выпутаться. Жизнь грядою из дней проходит в попытках смотреть в открытые окна без свежего воздуха, и в корнях пальцев, приросших к F5 и лево-правым нажатиям… Ночь расческою по открытой ране бессонного мозга, чтобы делать что-то нужное из того дерьма, что назначено. /Сам искал и выбрал, никого не волнует, ну и ладушки./ И только когда чьи-то рабочие стрелки с истошным воплем лязгают по обеденной единице дня, мне снятся запоздалые ночные сны о ногах в вате облаков, о дожде из-под них в потолок и о старых часах, про любви отголоски, пустой стол в пустом зале пустого дома на пустой улице в абсолютно пустом, да еще и заснувшем мире внутри вакуумно-пустой головы… Холодные слова, отшивающий сонливый взгляд, три шага за спиной – и вот уже поворот за угол заменит щит, а свежее чувство вместе со всплеском памятью бросается в архив. Заранее.

Что-то невероятное стало со мною: рот улыбается, а голова не работает. Как в тюрьме, на годы застряли мысли. И шлют именно такие сигналы на волю...

Что-то стало с семьёю, и не найти уже календарного листика с поставленной засечкой о дне и часе, когда всё началось именно так, не вспомнить те переломавшиеся на ходу 32-е, 33-и, 34-е и так далее декабря, а затем всё равно со страхом не понять, как должно быть, и… Остаться жить на лезвие тревоги в ожидании чудовищной расправы, постоянно ерзая по нему задницей. Где в порыве честности и всеохватывающей доброты истины проталкиваются с седьмого раза, и на выпустивших их руках ноют непривыкшие к свободе кровавые мозоли… Меня стыдятся, я стыжусь меня стыдят, мне стыдно. Над сонной головой воздух твердеет и падает об лицо; я выхожу из дома, а антибликовые стекла всё еще продолжают посылать спине и затылку тяжелые тупые приветы…

Что-то стало с планетой. Видели? С тех самых пор, как придумали говорить и нашли, о чём, с ней постепенно что-то становится, причём всё дерьмовей ежесекундно. И вот, наконец, сейчас, говорят, всё случилось, и я должен верить, что дна уже достигли и хуже не будет ни в коем случае. Потому что человек – венец. Потому что стихи срифмованы, а мелодии, давным-давно закатанные в дерево создателями инструментов, извлечены наружу… Потому что люди управляют собой максимально эффективно, а выше – только бог, да и то разница в паре процентов… Ты держишь меня на поводке, я слежу за тобой и делаю пометки на полях, нас обоих держат на мушке, а над теми, кто в неё не мигая смотрит, висит круглосуточное наблюдение, и до конца перспективы еще очень далеко… Парадокс: мы верим, сидим, повинуемся, но ждем. Все поголовно ждем дождя, такого, что не проливался уже лет 550, а до этого был только ветхозаветный потоп… Ожидаем, что придет, растолкав, кто-то и смоет всё чуждое с потрепанного лица Земли.

Но, скажу как уборщик: никому не охота трудиться над чужим мусором. Тем более стоя в полном зале забитых сидячих мест.

Что-то стало с той мухой – она, похоже, мутировала от постоянного сидения, превратилась в причудливый узор на паутине. Вечером придет брат и, не задумываясь, плюхнется в кресло, где я незаметно превратился в труху…

Что-то стало с полом – он размеренно подымается и падает, его ребра приятно массируют ноги, а теребящийся край ковра поедает сочащийся сквозь него шепот. Совсем скоро будет день, когда каждый пол станет в полный рост, отряхнет с себя ненужный мусор глупых, захламляющих спину нежизнеспособных поколений и, повинуясь собственному уставу, пойдет к Сириусу по небесной лестнице… Я уже готов к этому дню.

Что-то стало с ночью. Знаете? Сегодня вечер настанет на пять минут раньше, а в полдень я видел чёрную руку, на миг закрывшую полнеба. В иллюминатор солнца на секунду кто-то опасливо глянул и пропал, почти никем не замеченный…

Настроение сейчас - again

            (Много букв, лично и вряд ли интересно)

            Мне противно к тебе прикасаться, но я все равно бью тебя, чтобы стало хорошо и легче, пусть даже пощечина – не удар. Мне неприятно глядеть на заросшие жиром щеки, наливающиеся бордовым, но я барабаню по ним, искренне получая удовольствие. Волосы цвета грязи качнутся еще несколько раз, мне будет всё равно не понять, почему не расширены зрачки, рот извергнет ещё сотню потоков дерьма – ничего не произойдет. Меня и так, и так схватят и уведут туда, где я упрусь в стену, закрывшись.

           Там, где вчера рисовали молнии, даже облака запылены – всё в этом городе, что окружает меня, куда бы я ни ехал, свинцово и грязно. Наверное, именно потому крошка на полу озверяет…

           Помню, я шел под падающим из-под фонаря голливудским дождем, вскидывая голову и моясь – капли падали прямо в желудок, а оттуда выстрелом по позвоночнику неслись к мозгу, и глаза сверкали… Помню, я шел один полями, опаздывая стать посреди трассы, видел, как, сговорившись, кланялась пшеница, чувствовал каждый наименьший камешек проселка – и было неповторимо свободно…

           И всё оставшееся время помню резкий матовый нож и спину, вечно зияющую продырявленной белизной спину в конце тоннеля детства, там, где на самом деле должен разливаться теплый, софитный свет. И сейчас, на правде помешанным переростком, я не хочу верить, что перенесу на своей спине родовые кресты с надписями о бегущих иконах, огромных прозрачных бабочках, о топоте в пустых коридорах затхлой квартиры, о разговаривающих ликах, дающих якобы дельные советы… Те, что – прячь или нет – всё равно вскроются язвами на совести и стыде тех, кто будет рядом отчаянно тушить воспламенившийся эгоизм, пожирающий всё, даже оставленную помойке или дьяволу душу. Но как случилось, что я влез в эти долги, грехи, окольные пути, зыбучие пески, игры разума и по всем статьям проигрышный вариант развития событий? Я просил? И зачем мне это видеть, если всё равно по ненавистному генному щелчку вся жизнь смоется в жировик, прихватив с собою парочку чужих?.. Вопросов, как всегда, больше, а я, как обычно, из-за проклятого стыда вру изощреннее и запутанней.

           Мне противно прикасаться к себе. Я стою возле зеркала и натягиваю кожу на скулах, чтобы быть не похожим, быть волевее, сильнее, нужнее тебя, все мои движения стараются перечеркнуть память о том, что въелось в голову чайниково-моечной бытовухой… Парень со вчерашнего соседнего сидения бычится и каждые несколько секунд вертит головой – в нашем цивилизованном информационном переразвитом гуманном обществе каждый второй хочет, чтобы его «отпустило» побыстрее, для новой, свежей дозы. Я держу головой то, что меня разлагает, и напрягаюсь, всерьёз ненавидя и боясь всего нездорового, что внутри, что вокруг… Посмотри, ты, посмотри на свой продукт!.. Но ты… Слушай, а ты могла бы смотреть, слушать, трогать, думать, ходить, знать, чувствовать, пробовать, просить и соглашаться, если бы не было меня? Если бы я не слышал донормилово-винного бреда из самого жерла извергнувшей шизофрении? Думаю, нет. Тогда почему моя неизбежность обязательно ошалело летит на зеленый, данный заранее и на многие годы? молчишь? плевать?.. или я уже говорю сам с собой..

           Мне негде спрятаться от тебя – я знаю, ты всё равно догонишь. Рваные годы, обвисшая кожа, морщины на лбу и выбеленные пятна на мозге… Именно от этого я хихикаю куску стекла в пластмассе. Именно поэтому я сутками напролёт сплю, подмяв до удушья потную подушку. И именно здесь начинается заглавный трек моего извечного интровертивного одиночества, в твердейшей скорлупе которого весь смысл моего боязливого и обязательно деградирующего существования. Мои зубы гниют с корней, пусть там хоть какая у них сияющая верхушка.

Настроение сейчас - coming undone

«Кой чёрт мне всё это нужно?» - смотрю в незримо подмигивающий тупыми смайликами монитор. Кого я способен сделать, что создать, зачем красться под стеночкой жизни или ползти по дороге, виляя ягодицами заправской шлюхой, что мне нужно и что нужно, когда ничего не надо, кого спросить, когда всех вокруг нужно немедленно лечить и следом убивать, чем руководствоваться и зачем руководства без рук?..

           Часы в руках превратились в эспандер – для кого/чего я отнимаю или прибавляю годы, кому/чему будет приятнее, свободнее и чище дышать, кем/чем заменят меня лучшим/худшим, о ком/о чем стоит задуматься, чтобы зацепиться за жизнь, когда так не хочется/не нужно?.. Не проще ли (не перспективнее ли, не интереснее ли, не важнее ли…) довериться проверенному семейному средству и навстречу всем летящим в безвестность дням выставить мощную алкогольную броню?.. Мне совсем не хочется думать и говорить непонятными словами. Мне не хочется хотеть. Мне не хочется видеть соринки глазами-бревнами. Мне не нужно этого. И никому это не нужно. Я – мера всех вещей.

           А необходимо вот что – я должен очень быстро пережить или уничтожить всех своих соседей по квартире, я должен очистить собственную территорию, я должен оборвать провода и залепить окна, я должен разгромить всю задравшую за сотни лет посуду, я должен вырубить воду и электричество, я должен сжечь мысли и совесть, чтоб не мешали, а затем, закупившись спиртом, мешать его с бензином, мешать и пить через блевоту и адскую поджелудочную боль. Я должен изрубить все внутренности так, чтобы в закоулках какой-нибудь печени не осталось и капельки невесомой, но адски живучей души, чтобы мои проблемы с памятью надулись и враз лопнули гигантским желчным пузырем, залив слизью по самый подбородок… Потом я примусь пить и привыкать. Я буду пить, чесаться и срыгивать кровью. Я буду еще больше пить и смеяться. А потом улыбки будут валяться вокруг, между досками и дерьмом, между вытоптанным с детства ковром и грудой осколков, и ржать, а я, вторя им, в коликах кататься по битому стеклу, внутренним смрадом наполняя ополоумевшую квартиру.

           «Это путь слабых. »(с) – радостные, позитивные, уверенные в завтра люди единогласны, они знают толк и в силе, и в воле, и в словах, что не бросают на ветер, и в правде, которая напрямую почему-то зависит от жизнерадостности… А я, по-еврейски отвечая вопросом на вопрос, запью и спрошу в стену, не все ли им равно и почему «Нет», если всегда было наоборот. И куда пропала их извечная молитва «Будь собой», когда увидели такого, каков есть, меня?.. Запью еще раз и договорюсь с головой о кремации всех накопленных да так и не пригодившихся знаний. Абсолютно всех. Я должен буду быть вечно пьяным идиотом. Я должен буду пускать пузыри… О, я пускаю пузыри…

           Нужно развязываться намешанный во мне коктейль, по-слабаковски прощаться с волей, с чистотой, с разумом – вовсе не для жертвы, чтоб внесли в почетный зал умерших во спасение, а потому, что мне эгоисту просто так хочется. Потому что других выходов не и не может быть. И потому что я верю в это.

           Я вылечу себя – я превращусь в питающуюся спиртом тупую машину без мыслей дальше кончика носа, без смятений, планов, без страданий и сочувствия, без цинизма и доброты, лишь на одном перепрограммированном инстинкте самосохранения я дойду до того, что мне станет не больно и спокойно. Закрутившиеся в вихре серо-коричневые дни со светом через надорванные щели в пыльном пластыре и с таким же холодным сквозняком однажды проснут во мне идеал, только никто не сможет оценить этого – никто из-за тяжелой вони даже не посмеет приблизиться к двери… 

           Я вылечу тебя – на планете не останется обозленных, обделенных, обездоленных, униженных, обманутых, отвергнутых, испуганных, глупых, мертворожденных – все они и многие другие, набравшие по округе вселенского зла, просто сгинут во мне. Вместе со мной. Мне так будет казаться в приступах мелькающей не к месту памяти. Мне уже так кажется…

           Я сделаю лучше, совсем не хотя, даже противясь этому. И тем более сам не пойму этого, как и вы все.

           А потому однажды сдохну.

           Папа отводит нас к окну, за ним из ушата разливается оранжевый закат, и приподымает кисть с фотоаппаратом. «Сейчас!» - большая, крепкая рука обнимает разом нас троих и задерживает с улыбкою буквально на миг. Вспышка. Секундные улыбки. В глазах искрит от слишком спонтанного и яркого света, уши копиркой раз за разом отчеканивают специфический звук затвора… «Прекрасно!».

           Волна выступает из-за горной гряды и искусственных терриконов, она проскальзывает меж хозпостроек, засасывая зазевавшихся рабочих в касках, сонных дальнобойщиков, усатых дачников и прочих велосипедистов… Чернобровой, насупленной стеной она со всей силой на полной скорости летит к городу.

           Папа опускает нас на диван, сам ложится на пол и неестественно приподнимает голову. «Птичка!» - видно, как линзы в фиолетовой комнате нагоняют друг друга и, почти столкнувшись, замирают на чуть, а диафрагма приоткрывает гнездышко, откуда уже почти виден пробивающийся клюв… «Снято!» - выдыхается всеми четырьмя одновременно, и сердце снова начинает биться, пусть чуть ускореннее. На периферии зрения кажется отлет украденной кадром души, но всё это, наверное, только лишь вирусы прочитанных страхов…

           Сминающиеся пригороды, необычные стада взлетающих компаний на_троих, недоигравшие в домино деды, деревенские красавицы с недоуменными лицами за доли секунды до пропажи в черной матовой пыли, похожей на обволакивающий дым – в бешеном ритме рейсовые автобусы и электрички распахивают настежь окнами и дверьми, делясь вылетающими человеческими ступнями, которые только и остаётся видеть в набегающем мрачном прибое под раскрутившимся раскаленными диском вселенской циркулярки, едва лишь начинающим свой бег.

           Папа заводит нас за стол, ставит десятисекундный таймер и скачком перебегает во главу, поняв бокал с шампанским. Замершая восковая картина в ожидании почти посылаемого сверху щелчка волнуется непонятно, почему – и когда он, наконец, происходит, неподдельно разнервничавшись, резко принимается за еду, также скоро прекращая… Ни слова, ни взгляда друг на друга – можно лишь слышать, как под веками электрическими разрядами проскакивают многолетние отношения и неслучайные связи, сплетающиеся в торнадо и скопом наваливающиеся во время «глух и нем»…

           Вихреподобная волна сотрясает многоэтажки, выворачивая даже тех, кто по душевной болезни сидит под столами и ждет, дрожа, вслед за шариками «МакДональдс» втягиваются дети и разомкнувшие руки взрослые, электромонтёры со столбов и сантехники из лабиринтов канализации... Переливаясь сверху донизу, поедая свет, серая стена разрастается зубцами и ковшом грейдера утыкается в центр.

           Папа щелкает нас, лежащими на полу крестом и, пока глаза еще поблескивают от ксенона, говорит: «Хорошо вышло! Семейный альбом останется доволен.» - и заливается смехом, которому мы вторим, третим и четверим… За окном незаметно, чересчур быстро становится сумрачно и жарко, за запотевшим стеклом натягивается темное покрывало всё выше и увереннее, всё стремительнее в ней теряется солнце…

           …Сначала исчез папа, пропав, завернутый серой простынёй, затем, посерев, не стало мамы... Старший брат, едва по-детски захныкав, испарился на первой выкатившейся слезе неясного, одинокого страха – и вот я, один, маленький-маленький, посреди светлого кружочка кухни, вокруг меня мечется серебристо-серый ветер, ерошит волосы, трогает за бока и щеки... Вот я плачу, а может, истекаю слюною, не могу понять, отчего и как, а еще почему и за что... И вот фотоаппарат, что вырывается на миг из дымки и делает свой последний для меня «Клац!».

Saturnus - 7

Настроение сейчас - затушье

           <<…А я как бы пойду в ванную и, наверное, не вернусь.

           Ну и вправду – на кой чёрт мне приходить обратно? Заканчивать долголелеянный, выжданный разговор чем-то глупым, пытаться неумело целовать, по-дружески выхлопывать плечи, банально шутить и вести за дверь? Я получил секс (нет, не секс), близость (нет, не близость)… слова. И не имеет значения, что сам городил, но то, что мне отвечали – каждое слово – теперь мой персональный календарь праздников, каждая минута памятного дня. Ненадолго, но…знаешь, я мечтал и мечтаю о таком человеке до сих пор, я ищу и жду, мне нужно это вовсе не потому, что я хочу быть сбитым трамваем в собственной ванной. А потому что и сам до навязчивости, до паники привязался всего за несколько минут мечты – всё равно, куда я там провалюсь насмерть, на что наткнусь насмерть, чем ударюсь насмерть, когда иду на смерть…>>

           <<Я возьму с собой лист с ручкой – надо же будет, замечтавшись, расписать все красивыми загадочными картинками... Впрочем, нет, - Боюсь. И ты бойся, бойся людей, проживших одиночкой с ручкой и тетрадью!.. И еще раз бойся – они закуют в клетку на бумаге, скомкают и выбросят, и гнить тебе в сетчатой урне или свалочном хаотическом костре... Поэтому я тихонько достану блокнот с карандашом и скую только себя, минимальные потери, приятная мелочь на подносе светлому будущему. Кто зайдет первым, пусть не верит в мои ошметки и бордовые пятна по углам – лист всё покажет позже. Или потеряется под завалами.>>

           <<Я взлечу к небесам – не для того, чтобы там остаться, а из-за страсти к высоте, - на облачке будет наигрывать и посвистывать молодой блондинистый парень. Я захочу подплыть к нему и спросить, что видится глазами с затылка (о которых так мечтал), но…испугаюсь. Да и ты бойся людей, в одиночку проживших с гитарой. Бойся, потому что они умеют двигаться звуками. И в тот момент, когда ты будешь ушами тонуть в привычном шуме города, они за один неслышный щипок окажутся за спиной, за второй блеснут лезвием, за третий обратно сядут на облако…>>

           И вот я сижу на краю ванны одиночкой, больше двадцати лет прожившим с собственным страхом. Отвертка ковыряет вены, как червей в банке или провода в детонаторе. Мне это кажется неинтересным – я только всего остального, что за дверью, боюсь. Жду трамвая, а он, скотина, всё не идет. Ищу еще не развороченное место на коже, на полном бегу сталкиваюсь с нетерпеливым звоном посуды... В дверь стучат – знаю, это друзья: позор, усталость, уныние, надоевшие… Они страшатся, что я умоюсь и гляну на себя в зеркало, что захочу в туалет, что забуду выключить электроплиту и побегу проверять. «Не беспокойся, делай, что хотел, всё выгорит». Я совсем потерялся в счёте этим депрессивным спокойствиям, я достал ржавую пилу из-под тазика и принялся резать с плеча, я трус, мне больно. Очень знакомое чувство, будто я когда-то кого-то доставал из петли, да так и не достал, а теперь ненавижу свой маленький рост, будто опоздал на полминуты с лекарствами, будто тушу догорающий пожар, словно на моём сердце не клапан – там мило завернутая в фольгу пробка, что, вылетая, выбрасывает сияющий фонтан кровавой пены. И словно время радоваться, но почему-то не хочется…

           <<Я говорю это тебе, а ты взамен проявляешь на перфорированной стене два гладких каменных полушария для поцелуя. Я глажу их, ты попеременно прячешь то одно, то другое... За закрытой дверью оставленный, нетронутый замогильный холод, я сижу на лезвии бритвы, враз разученный любить. По стенам и воздуху носится глуповатый текст, вечно мне об этом напоминающий. Спёкся.>>

           «Бойся! Бойся!» – рассказывали мне давнее давнего. – «Одиночки, прожившим жизнь только с другим человеком и никем больше». «Бойся!» - криком нашептывала игривая стена. – «Потому что в этом случае третьи не выживают.»

           Усмехнувшись к словам и самому себе, я вдруг отчетливо слышу гудки и стук железных колес... Дрожат плиты нарисованного, пластикового кафеля, от углов рассыпается паутина боязливых трещин, грибок спешит ликвидировать свои колонии и удрать в подполье, сквозь кран пробивается пар и туманом стелется по редким кусочкам проступающего асфальта… Крошится акрил, змеёю изгибаются батареи. Гул заполняет куб ванной, – напирающий трамвай орёт как кипящий адский чайник со свистком – и за секунду до конца моего диалога со стеной он рушит кладку. У него добрые и умные глаза…

Настроение сейчас - 0.49 глаз

            Сутки. Мои любимые декады поделились на подъезды, и колпаками по округе отражался свет от облаков… Утро. Лоджии, трутни. Утварь и ненужный хлам падал из окон на балкон. И с балкона на балкон, и с балкона на балкон, и с балкона на балкон в который раз, каскадом то вниз, то вверх, стаей паникеров-голубей… Дневные капли. Плечи. Волосы, и я схожу с ума... В словаре вырван раздел на букву «з», дальше листать побоялся – смутно чувство, что и там всё правда. Здесь, здание, здоровье, здравствуйте, замуж, запить, зависимость, зависть, злоба... Бумажные крыши протыкались солнечным дождем. С пола на потолок, с потолка на пол, с пола на потолок сыпались огненные капли, прыгали за шиворот, жгли… Дом-решето через простреленный воздух моется, ну пусть так и будет. Звонит трубка, кипит свисток, треск подушки – всё играет с тобой в прятки, напоминает о себе шепотом, ассоциациями. Всё где-то, а вокруг – ничего…

           Тополь вскрыл брюхо ночи, оттуда полезли вопли. Стена стенаний. Стемнело. Смело. Каша течет по кирпичной кладке, конопатятся щели – дорогой тюбинг для подземного моста в завтра. Щелчок затвора, от стенки в угол, из угла в угол, из угла в тень прыгает похотливая мыслишка, а потом уносится в незанавешенную форточку на гладкую девичью спину... Любовь любуется. Ненависть жжет ногти в печке, оттачивая глаза для усмиряющей памяти. Пост. Пустая бутылка ложится под ноги. В воде растворяется смог, она становится бензином. Разиня. В поисках счастья выходит в переулок и попадает под подошву. Кошка тащит рыбу из его пакета, скрывается за баком. Лаком до блеска вычищен асфальт, он может даже ведет в рай, выстилаясь сумерками до горизонта невидимой стены. Спины, того, кто слег на часик в алкоголическом бреду. Приду и я. И застегну на молнию зацикленную камеру. И спрячу в шкаф к пыльным горсткам фотоальбомов по глупости разбившейся юности.

Ввалившееся тучное небо кусало горизонт, далекими воронками всасывая дома, вихри листьев и длинные колышущиеся цепочки коров... Прорвавшееся к земле солнце сновало, освещая все подряд, нервничая залетевшей в комнату мухой, но потом вдруг успокоилось и присело на столбик ничего не ограждающего бетонного забора, покосясь на меланхоличную иссиня-черную ворону своим утренним «Здрасьте»... Та грифом скривила клюв в улыбке.

Внизу в пыли лежало тело. Если бы перерывший всю детскую площадку трактор мог предсказывать, он не оставил бы там холмика, впрочем, может, ему просто было лень работать под конец дня... Так или иначе, тело покоилось тихо и незаметно, проходившие, обёрнутые назад люди с опаской скрывались за воротами, собаки вереницею тянулись к сладко пахнущей бойне и раз в неделю выбрасывались мешком скелетов, комары и мотыльки множились и летели на (возможный) свет. Потерянное тело не знало, что его потеряли, потому вело себя, как само по себе валяющееся… Лицом в подкрашенную летом землю, полувытоптанную, полупроросшую – под солнечным пятном, в тени кучи собственных помятых тряпок. Дышало, головой вращала стая вертолётов, которым как-то внезапно захотелось взлететь, немытые клочки волос стойко сдерживали торнадо заблудившегося ветра... Тело жило, обездвиженное, предоставленное себе, в бурных снах, не поддаваясь влечению самоорганизованной свалки в каких-то нескольких резких шагах.

Если бы я был моим соседом на третьем этаже, я вышел бы покурить на лестничную площадку и, чиркнув спичкой, заметил бы много необычного у угла шевелящейся бетонной ограды, но… я не мой сосед, не курю и живу выше; по моим перилам по вечерам не ползают бесконечно черные фигуры с длинными руками – только висящие кофейные банки трещат да высота напрямик. Поэтому никто так и не увидел, как тело перевернулось через плечо, выматерившись, закряхтело и, качнувшись, покатилось с холма вниз, всё набирая скорость… Ворона, предприимчиво выхватив из его кармана бумажник, сквозь дыры в заборах, домах, автомобилях, несомненно, видела, как, прокладывая новый путь, тело оно катится за сиреневеющий горизонт, как протыкает ртутную тучу, как исчезает, завалившись за угол мира, втянутое хоботом слона… Если бы она призадумалась или размечталась, тело бы даже увидело летящие мимо засаженные степи, прослойки посадок, огромные карьеры, сады виноградников, пузатые холмы и недоросшие пики, зеркальные реки, оранжевость пустынь, барханы и теряющиеся в них караваны, алмазные трубки прибрежного, дружелюбного песка и разрыхлённую синь океана, за которым в живых лесах прячутся среди человеческих жертв и висячей на воздушных каплях влаги страшные секреты неотразимой древности... А потом в потерянной от обилия нового голове среди бирюзы, переходящей в болотную зелень, вдруг появится тот же тракторный холмик, тот же забор, та же ворона, что застыла сама в себе, увидев себя в чужих, невзначай прочтенных мыслях.

 Прикатившееся тело уже мало было похоже на человека – скорченный, обветренный кусок мяса естественной формы куска, будто выплюнутого мясорубкой. Теперь оно всё поняло о себе и том, кто его потерял, теперь оно хотело встать и выдержать жизнь, но не могло. Поэтому лежало на спине, открытые глаза уставились в ночь, где одно за другим погасали зажженные, как восковые свечи, стёкла окон, где дома-салюты то расходились светом в стороны, то мгновенно темнели, где наутро разогнавшее тучи солнце зажгло, наконец, себя на привычном месте извечной центрифуги…

…И враз потухло под захлопнувшимися веками.

А через минуту женский голос: «Ой! Что это?! Люди-люди, на помощь, ему плохо!...»

Везде твой запах – даже тут, у стекла, что я сейчас втягиваю носом вместе с рамой, а потом, скомканное, отхаркиваю на пол... Он сводит с ума, въедаясь под кожу, ослепляет, надевая на глаза мешок, заводит, туманя, но… ничего. У меня есть средство. Я уже вставляю дуло в ноздри, я уже выпрямляю руки, я уже загибаю палец на курке, я уже…

Я ничего не в состоянии больше требовать от собственной жизни, не надо, зря, просто не терплю больше, хоть она иногда по вечерам упорно постукивает в дверь эфирными мыслишками, в которых до прихода растворяешься, вспоминая, зачем, как ты надумал, сам по себе нужен… Но ничего, предательство одиноких мечтаний, уходящих под утро, сгинут вместе с ними – у меня есть средство. Через десять секунд оператор наберет тонально известный номер, а еще через чуть-чуть моя жизнь отбросит все ненужные ей мечтательные рудименты, сконцентрировавшись на размеренном догробном спокойствии…

Или мне говорить о «плохо», о «скучно», об «одиноко»?.. Мне раздумывать над тем, для чего имеются наработки, переделывать, ломать лень, доводить, филигранить их, обязательно выставляя напоказ как плоды минутной случайности?.. Мне идти к людям, договариваться о совместных идеях и игривом порядке их несмелой реализации?.. До куда, ведь второй лысины мне уже не заработать?.. И зачем, если у меня есть средство – раз использовал и забылся, а с новым смурным утром узенькая тропинка приведет к ежедневно долговым обязательствам, где взрастишься на недостатке времени и пепле нервных клеток во что-то гораздо более имеющее смысл, да и забудешь об этом думать.

Нужно бросать всё к чертям? Так страшно же!.. Нужно действовать? А ведь страшно… Нужно прекращать готовить ненужную каждодневную готовку? А страшно… Нужно выходить на улицу? Страшно… Нужно говорить с людьми? Боюсь… Думать? Зачем, если у меня есть средство – страх уходит, просто забывается, а о том, что нужно, позаботится кто-нибудь менее любящий себя, чем я сам.

А вот теперь мне действительно не по себе.

          Листья рады воде и глухому топоту. На землю течёт свежесть, она почти материальна, в самую пику волнами взлетающему асфальту... Приподнимешь ветку, глянешь: под каждым мохнатым кустом маленькая девочка, ждет-не дождется твоего внимания, радуется влаге, а та умывает её блестящие щеки. И вот ты уже где-то на проспекте, где фонари, изгибаясь катапультами, перебрасываются плафонами, где тени машин снуют, тараня друг друга, светло-серыми прямоугольниками по брусчатке, где забытая дома голова истерично ищется руками в поднятом накрахмаленном воротнике, ладонь врастает в запястье и полученная "V" электически светится под выглянувшим в прорезь неба солнцем.

          Сегодня Парад... или нет. Сегодня не будет Парада, да только тебе от этого не легче: кто-то снял, выстирал и завесил все провода разноцветным чистым бельём. Как-то перевернул другой стороной лист, на котором уместилась вся жизнь... А ты всё шагаешь под дождем, но уже прячешься, ежишься..  боишься себя потерять, ненароком смыв грязь.

            Среди бесчисленных «Позвольте мне…» и «С Вашего разрешения…» случайно пришёл к тебе, будто к неизбежному звену, а может... Впрочем, шут его знает, как на самом деле могло бы быть. Смысл в том, что я здесь, а во мне сотни-тысячи отвергаемых запросов, нарушаемых обещаний, гниющих на полках просьб... Стою, шатаясь, лицо краснеет и пылает огнём, старушки, крестясь, оборачиваются и ворчат шёпотом, кто помоложе – нечленораздельно мямлит, дети тычут пальцами; я часть их пока еще продолжающейся веселой игры в смешных живых человечков.

           И не нужно так смотреть на мой карман – знаю, сегодня я при горючем и внутри, и снаружи; прости, мне уже приходилось валять дурака в важных кабинетах, там меня забывали, прощали, выдворяли и принимали вновь…

           Я шепчу: «Прости, прости, прости…я нечаянно, от отчаяния…», а думаю гораздо разборчивей и ясней. Я говорю на восклицание сбоку «Выйди!», а про себя сдерживаюсь, как бы не захныкать от стыда и беспомощности… Я становлюсь на колени, обхватываю руками голову, и собственный затхлый запах иглами дырявит кишки серого, бесполезно таящего вещества…

           На выдохе спрашиваю «Где ты?» - и, плача, смотрю сквозь пальцы на рассудочный взгляд с иконы, его рисованные свечами искорки внутри зрачков, а потом снова – «Где же?»… Я пытаюсь довести вслух необратимость, чуть ли не обязанность Второго Пришествия, срочных, жестких мер, в том числе и против моего грешного разочарования, из моих примеров течет мутная, венозная кровь – им, видимо, тоже не по душе, да и всё равно уже, куда слать бесцельные письма Надежды. Я выцеживаю порами каплю спирта и, пока она течёт по контуру челюсти, прошу превратить её обратно в воду – не солёную, слёзную, привычную, а в безвкусную, нужную, студёную, живую... Потом заливаю внутренности звуками. Какофония их становится не только разрушающе громкой – она материальна, тверда, она само улюлюканье страха над моими собственными, вьющимися на полу останками, весёлый свист голосов в полутора метрах сверху, гудок трамвая, допотопный клаксон, стук форточки, далёкий детский мат... Всё сразу сливая в одно ведро, он брезгливым началом переходит в вымученный конец о том, как «наконец-то» остаться в вечном покое.

Иначе я просто не ходил бы по другим инстанциям, не просил слёзно и бумажно объяснить, в чём вина моего законопослушного тела перед управленческой константой – там мне с негодованием неизменно подчёркивали наивность  ужаснейшим грехом среди остальных человеческих (и грех ли это вообще, Господи?)… Я в бешенстве обязательно спрашивал: «А вы будто не срете?», на что обычно изгонялся вон мешком довёденного интеллигентного мяса… Не срут, наверное. //Ты прости мою скверную речь – какие уж тут правила, при откровениях-то? Не в словах ведь уважение, вера, любовь… Может, они как раз только для вранья и придуманы. Красивого такого, с толком и расстановкой.//

После я выпадал на улицы и утыкался глазами в тысячи, чётко детерминированные и страшащиеся… Каждому из них хотелось жить, каждый хотел убить всех остальных за домик у речки, каждый второй мечтал уехать очень далеко, каждый просил небо о лёгкой смерти во сне когда-нибудь нескоро, каждый осыпал меня полным проклятий взглядом… С улицы N-ной годовщины Проституции я брёл к площади Бесцельного Восстания, где, освещенный дюжиной фонарей, тихо чугунно грустил серый памятник Пушечному Мясу…  В витающих то там, то здесь, то везде «блядях», «отходняках», «отмечаниях», «откинулсях», «сел’ах», «баблах» сгорал полуденный зной, разлагая посреди города и без того вонявщую гниль – что же здесь было такое притягивающее? Я слушал и пугался, я хотел свести плечи так, чтобы не было спины, с которой можно было напасть; я бы засунул голову в песок, но…почему-то пользоваться задницей тоже считается очень достойным делом.

Сейчас я брызжу слюнявыми словами в исступлении так, что все твои сегодняшние верующие разбежались в стороны и за дубовую дверь, боясь сумасшедшего, априори опасного... Прости, я ненадолго, я уйду. И они тоже вскоре вернутся, хотя бы даже из интереса... Прости за правду.

Знаешь, у меня теперь осталось только две навязчивых идеи – ты и сбрендивший владелец водородной бомбы... Я думаю о продажах, я горько, поцелуями себя вспоминаю о любви, я просто зациклен на продажной любви, мне стыдно видеть панический интерес к разросшимся мегаполисам – Содому и Гоморре, а также к тем деревенькам, о которых даже ты не хочешь знать, но они есть и процветают. Иногда мне мерещится, как нечто серебристо-белое в человеке напротив загоняет голову в петлю при опустошении очередной кружки, шприца, кармана… Чаще же я приказываю своей душе так делать – считаю это профилактикой безумия.

Колени в пыли, треск тысяч факелков, золото блестит, /хор?/… Топчу в смятении корешки от предзаказов на популярное, понятное искусство – даже здесь, в одиночестве, восковом запахе, перегаре, твоих статичных, обвиняющих глазах я чувствую этот мокрый шелест... Озираюсь по сторонам и на вопль «Лови!» срываюсь с места, боясь быть загнанным инициативными ловцами кого угодно, боясь, что они меня ловят, давая им повод за мной гнаться... Залезаю в колокольню и истерично звоню во все концы, пытаясь кого-то разбудить, снять с печи, но в итоге просто оказываюсь битым…

Да, наверное, всего этого очень мало для тех многих, но – знал бы ты – как невероятно тяжело и много для одного меня! Знаешь, я слишком пьян, чтобы просить тебя о чём-то важном, я чересчур боюсь сказать не то – ведь оно обязательно исполнится и наградит непотопляемым стыдом... Мне просто хотелось бы, чтоб ты хоть на секунду открыл глаз и направил его вниз, сюда, ко мне. Пусть я не верю в тебя, каюсь, но я поверил бы тебе, по-дружески поверил, услышь сквозь собственный бред спокойное, низкое и долгожданное «Иди исправляй, я подсоблю»…

Настроение сейчас - .

          Что ж это за алкоголь такой, после которого наутро А уже упало, Б будто и не бывало, труба спизжена, разрезана и вывезена металлоломом в Польшу, да так, что никто ничего не помнит?..

          Отовсюду веет праздником, на календаре Пасха, в голове капли из крана - нет-нет, да и взорвут пару полушарий, слишком хорошая погода нагло врёт, растапливая приступы панического страха и ненависти к праздникам... Сегодня мыл голову, посмотрел на себя грозно под каким-то несуществующим углом - увидел лысый до темени череп, испугался и отпрянул, кабы хуже ничего не произошло...

          Эгоист я и подонок. И стыдно мне должно быть за свои бездумные "Воистину воскрес"...

             Она ехала все дальше; мимо, невидимо играя на ветках, плыл ветер, за ним по рваной земле бежали трещины и уплывали «до времени» мирно загоравшие руины… Она двигалась, и ей было страшно, будто в волнении и забытьи среди белого дня она – это он, чужой, у которого свои отдельные проблемы, своё лицо, своя поездка к краю обозначенного им для себя света, будто она предательски, исподтишка подглядывала за ним, далеким, неизвестным, неприятным, и не могла отвернуться, так бесповоротно слившись... Под деревом на секунды распластался амебой потёкший глиняный сарай, и через его черные, глубокие глаза в голову лился мирок чужой жизни, чтобы забыться в нагловатых мысленных фильтрах, вечно не вовремя начавших изображать кипучую деятельность. Машина, давшая задний ход, выезд с виадука, дом посреди поля с табличкой «Выход», выброшенные вещи, сгрудившиеся в кучу мусора, вырванные и перенесенные неведомо куда верхние слои почвы, выпитый алкоголь, возвращение назад, высшая мера у самобичевания тоже бывает... Она пыталась оградиться рассудком против инородных мыслетел, но он почему-то вырывал с корнем сразу все зачатки, оставляя только себя, сероватую пустоту, тревогу незнания и страха; она очень боялась отдаться чужим, неизвестным раздумьям по непонятым причинам, чувствуя, что придется страдать даже неясно, за что, но очень глубоко... Она видела свои мужские пальцы, скрёбшие стекло забрызганного солнцем окна, она пыталась верой в стёбные буквы комментариев оседлать кожаную птицу и вернуться в прошлое, она уже почти поверила, что это делается именно так.

           Она бессильно опустила голову, и он исчез, забрал все ощущения и память. Только непонятно осталось, почему слезы на глаза навернулись…

           Когда-то потом она лежала в белой комнате почти без сил даже на то, чтоб повернуть голову. Жалюзи пропускали полоски безжизненного бледно-желтого света, угловатое одеяло трещало свежестью, цветастая сорочка пропахла потом, пустив корни в стены, потолок, вещи, воздух, все другие запахи молниеносно уничтожив… Человек, сгустки страха вылепили полупрозрачную тень, и она вышла за дверь покорять отгороженный стенами мир... Не прошло и секунды, как обратно вошла вполне реальная женщина с белым свертком и лучезарной улыбкой. Её доброе, правильное лицо давало надежду и заставило память очнуться от разрушительной боли тела.

           - О, а вам, кажется, лучше!

           - Я в больнице?

           - Почти... И у вас теперь чудесная девочка.

           Смесь крика и удивления вырвалась изо рта, но потом снова влетела обратно и стала поперёк горла. Осколки памяти плотно прижались друг к другу и выдали картину осторожных шагов с томительным ожиданием, когда за каждым углом торчала обязательно разящая нога, а в нервах поселившийся шокер давал разряд всякое новое утро... И вот оно – то, что так долго вынашивалось, пряталось, хранилось, ждалось, протягивается на широко раскрытых руках, приподымая легкой струйкой выдоха загнувшийся край белой пеленки. И уже руки сами тянутся к себе же, к своему же, - тот самый момент, который нельзя пропускать…

           Глаза пролетают сквозь жест к улыбающемуся доброму лицу…но на нём во всю ширь, разрезанный лезвием, растянулся полный розовой слюны демонический рот, разорвав нос и щеки, но оставив потёкшие ярко-белыми каплями глаза в сетке паутинных, сжавшихся в спазме морщин. «Дай!» - и ладони недвижимо, парализовано прижаты к телу. «Даай!» - и вместо голоса слабый писк мольбы, неверия и бессилия. «Дааай!» - и чужие руки перед самым лицом ломают дышащий сверток, чавкая телом, выкручивая содержимое в разные стороны мелкими брызгами, а длинные пальцы червями изгибаются в пеленках, словно в какой-то кружке киселя…

           «ДААААЙ!!» - и женщина со снова добрым лицом дёргается, бросает нетронутый свёрток в руки обезумевшей матери и выбегает из палаты, открыв дверь неестественной черни коридора… В крике, поту, собственной слюне, она, натянутая струной нерва, резонирует от слэпа пальцем беспричинного страха, боясь того, что в руках, того, что посмотрит в её глаза, неотступно подбираясь к маленькому отверстию, очертившему лицо... Боясь того, как могут смотреть крохотные фигурки с дверей туалетов, лишённые ног и рук, но наделенные жизнью, такие, словно их конвейерно производят за соседней стеной, и даже можно слышать шум пара, выходящего из адского станка и звон стальных цепей под залитой маслом резиновой движущейся лентой…

           …Но на неё пристально глядели, будто из зеркала, два боязливых, интересующихся взгляда глаза.

           Однажды поздно вечером она включила музыку страха на полную катушку, безотрывно следя за журчанием хлорированного ручья на забрызганный фаянс. Настроенный на волну, где слышатся только первые буквы слов, да и те не имеют смысла, приёмник головы завис и сломался, хаотически поливая бесконечным холодным душем влажные от слез стены её живьем протухшего карцера... В стыде за собственное вчера, вырванная из корней и унесенная в пустыню разбитых окон, захламленных дорог и ржавеющих сварных швов, она боялась завтра, панически принимая каждую новую секунду, беспрестанно моргая... Пришедшее когда-то погостить счастье привело с собою обязанности, мешком сразу же прилипшие к спине и вонзившиеся в вены толстыми, как спицы, сосущими иглами... И вот прошли недели – счастье убралось восвояси, оставив на столе быстро набросанный список вопросов в вечность, а мешок всё там же; утянул кирпичами вниз её гладкую кожу настолько, что даже дочь жмётся в противоположный угол кровати, когда она с улыбкой подходит просто поглядеть.

           Однажды этим же вечером она снова подошла к люльке и присела на корточки, глядя, словно в зеркало, на полное, абсолютное своё продолжение. Конечно, она бы могла научить её, обезопасить, но…в тёмной квартире было темно и тихо, а газ давно уже был пущен, и лишь печка шипела, отдавая. Не в силах держаться за скользкий, обманчивый воздух, изуродованная собственными внутренностями, она глядела на неизбежное под игру зажевавшего проигрывателя, даже сейчас не оставлявшего её своими «Не ты, не должно, зачем продолжать, как-то нехорошо…». И всё чиркала и чиркала салатовой кремневой зажигалкой…

           ..............

           Самоуправляемые механизмы в крыше или небе тащили за собой толстенные канаты, натягивая на вечер поверх окон кованый чугунный занавес.

Мне всё кажется, что это должна быть песня…

«…шоооушш,» - как можно шире постараюсь разинуть рот, насколько это будет возможно обездвиженному. А потом – «Прости».Прости, что не лежу сейчас в полной ванне крови, турбулентно смешавшейся с теплой водою. Что не стало проще, легче, удобнее, прости, что в случае меня не происходит так, как должно случаться. Мой взгляд не ловит полю сквозь солнечную дырочку в ярко-белом листе, приподнятом будто невзначай, нет, я посиневший не найден в гаражной петле, я не продолжу этой традиции, вернее, этого правдивого семейного таинства, прости, пока не готов... Я не уйду так быстро, чтобы можно было обеспокоиться фактом «Больше некого», по крайней мере, по моей воле этому не бывать. С горем пополам я попробую и дальше поплавать в этом болоте ненависти, привычно отрывая твоих метких, живучих пиявок, прости. Я терпила.

/Уже несколько лет за светом в моём окне живёт скотина, хоть последнее время подозреваю, что она была тут всё время./

Я насмотрелся на закрытые, освещенные, грязные, хлопающие и крошащиеся двери – их, будто бумажные обои, помазал вечным масляным пятном зачем-то приглашенный однажды поп, и они засасывают любой прислонившийся взгляд. Хорошо, что я привык их закрывать. Плохо, что себя до сих пор не умею – выучен опытом детства. Да, я прекрасно знаю, что задумывалась девочка…слушай, а, может, я вообще случайность, компромисс чьих-то страхов? И поэтому сейчас валяюсь в дальнем углу, как неизвестно, безвредный ли, боеприпас... Лежу и наблюдаю, потихоньку зарастая слоем пыли, прости, как гниют опоры, податливо превращаясь из лестницы в коврик, затем в поворот дверной ручки, потом в воздух, который можно и нужно пинать, не задумываясь…

Прости, это всё же не песня, чтоб её петь, а тем более посвящать, но я не против оставить здесь припев – как же я откажусь от тебя, если верю? Если каждый раз рублю себя при любом удобном случае. – повторять и повторять его, как мантру, помогать себе избавляться от бобыльства, эгоцентризма, глупости, ненадежности, точечного беспричинного неудовлетворения, злопамятства, вознесённого самолюбования…а, впрочем, разве можно вылечиться рядом с такими «учителями»?

Я гляжу вперед и по сторонам, я заранее знаю, что всё будет херово, а если вдруг не будет, то я собственными руками создам для развития опухоли все условия; я вижу то, что заслужил видеть вокруг и учусь у этого, прости. И с этим своим поднадоевшим шестибуквенным паразитом между зубов говорю, что ты не будешь единственной такой в своём роде – уже сейчас паростки всех возможных дерьмовостей до боли знакомого характера проявляются морщинами на лице и трещинами поверхности сердца… Казалось, твои неудачи и эгоизм, как торф под неимоверным давлением, затвердели и перешли на новую фазу, создав что-то такое сильное, что, кажется, невозможно пережить. Но…прости. Ты уже не будешь единственной хотя бы потому, что, кроме ненависти, во мне ничего не осталось…

И это, увы, не песня.

           Устал сегодня говорить со стенами: одну отвернул, второй вдогонку бросил кирпич, от третьей стремглав убёг куда-то почти за шкаф и сидел, пока стыд не улёгся. Это, думаю, верно, как умертвить неизлечимо больного новорожденного… Это правильно. Правильно. Правильно (если).

           Хотя на руках уже ничего и не остается: мои возможности неинтересным воздушным шариком у соседнего дома пролетают вверх и мимо, мои страсти прекращают расходиться кругами по водной глади, видимо, добравшись, наконец, до пыльного дна, мои интересы объедены повторениями и, собрав с полторы сотни дохлых мух, висят под потолком приторной клейкой ленточкой, которую пора бы менять... Мои страхи – привет вам! – прогрессируют на своих и одолженных по случаю дрожжах, взрастая без остановки на их дерьме и обильных испарениях. Вечная любовь как вечное лежание, в не очень-то поиске трещины между полом и миром грёз. Том, который (если). Только в целях безопасности закрытый снаружи и внутри.

           Я боюсь.

           А знаешь, впрочем, мне действительно хорошо, упираясь в пыль и чьи-то засохшие потроха, молниеносно напиваться до неработоспособности и корчить в фон диалогу молчаливого умника!.. И мне на самом деле нравится красть из Брюсселя «Писающего мальчика», а потом носиться с ним в лифте многоярусного центра, направляя то на цирк, то на левый берег, то на красный последний трамвай, то к центру земли – мой каменный знакомец оброс годами, но, к счастью, не вырос юношей-ссыкуном, как некоторые, такие беспомощные и утерянные живые. Кстати, спасибо вам (если). Зато хоть говорите, что я исправляюсь…

           Затем снова – купаться в выделениях, собой любуясь, ожидая, как сомнительный, забывающий Пр(если) предложит десятидневное улучшение жизни, а тебе критически понадобится отказаться, иначе не посмеешь. Сговорившись с грудной мафией, заляжешь за серую непробиваемую плиту под сердцем и будешь пережидать темноту, закрытые пространства, толпу, скорости, пауков, признания – не всё возможное выставится дуло, хоть все давно знают, что больше одного холостого в воздух оно не способно выпустить. А особенно (если)…

           И не то, чтоб на страхах замешано каждое утро – просто я отчего-то, как губка. Болезнь. И еще соединение СО с гемоглобином гораздо устойчивее оксигемоглобина... И поэтому (если)…, то обязательно сдохнешь на вдохе…

Ой, простите, засмотрелся куда-то не туда; мне на самом-то деле грех на всё это жаловаться…

Настроение сейчас - kielo

 

          Это совсем не то, что шепчут тебе наушники, не то, что слышишь над рекой, стреляющее и раскатывающееся, моросясь в одиночку, иногда вместе с кое-близкими тенями на пустых лавочках из предыдущих, непростительно трусливых концов... Эта неизвестная музыка – твоя (?) – та, что отражает почти всё, сама не изменяясь, её фрагменты ты меньше чем на миг можешь вспомнить, а забыть уже как что-то гениальное, посетившее не ту голову. С ней в паре легко ждать. С ней вдвоём во все глаза пялишься на солнце. Вместе вы много шаркающих в поисках прекрасного рук. На чуть-чуть, пока не опомнишься. И снова не попробуешь воспроизвести…

          Большая машина мечтала постоять в холодке, под тенью бигборда. Квадратное окно в ней хотело открываться деревенскими расписными ставнями наружу. Я вытекал рядом растаявший и был не прочь посидеть на таком «подоконнике», болтая ногами, которые ветер не отказался бы, облизав, унести за угол мечтавшего упасть от тоски дома... Дорога инея вплелась в теплотрассу и перепадах температур родила кажущуюся любовь, она пошла на набережную, вытянула из-под охладевшей скамейки скелет и выкрасила в жизнерадостный белый, «Бог простит» (с), затем еще раз взбежала на 8-й этаж на щелчок, поняла, что не зря, и села зашивать свежие порезы на локтях... Начитываясь про себя досыта о том, что успокоился и устал, жму песчинки оправданий. Не катит. Ищу в себе брюхо и лень. Нахожу. Прошусь в прошлое. Не берут. Чего еще такого бесполезного поделать? Пойду, помогу любви, что ли, продеть нитку в ушко…

           Это совсем не то, что выглянуть за открытое нараспашку окно и найти её, пропавшую маму, там, на асфальте, в девяти этажах под тобой. Это не назойливая мелодия (?) детских кошмаров. Не танцы со спиртом, вскипающим утюгом, никогда не догладящим, и мертвенно-белым лицом, подсвеченным непонятно откуда, лишь бы было страшно... В ней самолёты описывают дугу за гору и, рыча, взрываются, в ней падаешь с абрикосы головой вниз, просыпаясь, летишь или, летя, просыпаешься, ударяясь о дорогу совершенно другим человеком либо всю оставшуюся жизнь так думая…

            Все твои воспоминания будут как бы пыльными, в них как бы отчетливо обозначится краешек привычного стола, как бы неяркий свет и, собственно, то, что заставило туда заглянуть, влетая в оба уха сразу... Все такими будут. (Странно, что плёнка так боится раскручиваться дальше.) Может, потом ты вспомнишь лицо, где ха щеки словно напихали несколько десятков пушечных ядер... А, нет, прости, не то :) Ты увидишь тоже лицо, но оно чиркнет зажигалкой и сгорит. А за ним вереницею все обычные «забыл усилием», «забыл нарочно», «забыл случайно», такие же безвольные, как ты, но такие же грязные в своей открытости... Пусть даже только с её помощью на моём потолке по вечерам живёт серый, полупрозрачный рак.

            Это совсем не то, когда стыдно как ложиться спать, так и с трудом просыпаться. И не то, когда неприятно читать, только чтоб выискать подтверждения самому себе. Это и не стыд соглашаться для относительного рабского покоя, не тот звук(?)… Рты без устали, рты без страха и упрёка, рты только и делают, что болтают, рваная туча ртов. Им такое нравится, слюна вязкая, как масло... Вот, что это.

            Вечный «день сурка» с непроходимым боссом, он уже давно надоел, но старит и старит. В моей памяти он сначала матом разъел слово, потом волосами ноги, теперь лысиной доедает голову…а дальше и не хочется. Где-то на очень глубоком уровне «Мне хорошо», который спрятал от всех, я держу свою мелодию (?)… Может, когда сплю, я и выстукиваю её вялыми пальцами на подушке, но, впрочем, я могу во сне и по-немецки говорить, и это никого не колышит. Я ведь не прячу её – ведь я её даже не знаю! Просто, думается, что ждет она какой-то всемирной обязательной опасности, перед лицом которой нагадит под себя и внезапно, любой ценой, как стареющий инвалид, захочет жить, и следом меня потянет… А если тут еще вспомнить, насколько он узок, это проклятый «мой мир»..

            Это совсем не то, что я сейчас запущу в плеере, не то, что там когда-либо играло. Это – набор бессмысленных звуков естественных раздражителей, рандомно украденных потайным отделом памяти у асфальта, сирени, дерьма, котят, профиля, шпаклевки, аниме, бильярда, танцплощадки, ракушняка, теплохода, лазерного луча, Немезиды, плача, алкоголя, парашютистов, разметки, травы, свёрел, обязанности, волос, взрывчатки, АК-74, откосов, кофе, ссоры, большого члена, запоя, кладбищ, аэропортов, теплоцентралей, обнимающей руки, колбасы, будильника, поручней, зависти, чужих земель, портландцемента, кучки букв, дождя, бороды, паленых наркотиков, меленькой груди и еще кое-чего, о чём забыл упомянуть. И того, что никогда не было и не будет моим.

          Переживешь и с очередной новой морщиной начнешь жизнь заново, с новой женщиной, при новом очаге, нагроможденном над разоренной могилою старого, с застеленной ковром дырой в бездонную чёрную яму того, что осталось от четырёхрукой основы, выстроенной в две руки... Почти незаметным станет то, над чем надругался и забил до смерти о собственную стену, прячась в «жить-поживать, добра наживать»…

           А потом приду я и сломаю хребет твоему единственному сыну от новой жизни. В его день рождения. В разгар веселья и цветных подарков с яркими ленточками, в то самое мгновенье, когда он обрадуется, открывая наибольшую коробку с чем-то давно мечтаемым, в ту самую улыбку во весь ребячий задор… Тело хрустнет и, недвижимое, согнется пополам. А следом окажется, что паралич конечностей навсегда, что инвалидность на всю оставшуюся жизнь – именно то, чего я добивался – будет гарантированной абсолютно всеми божествами, за исключением врачей, что отберут вначале сбережения, затем долги, а после деньги от продажи квартиры, но всё равно ничего не смогут и лишь разведут руками, «слишком тяжелый случай», и потом вас благополучно выпишут в свежеснятую комнату пыльной мебели…

            За окном будет светить солнце, ты останешься идущим по широкой улице красавцем с затемненными стеклами очков, «участливые» отслоятся резко и все вместе, а некогда неуязвимые страхи будут волочиться за спиной на толстом поводке… Всё потому, что в зашторенных днях умеренно-континентальной вечной ночи ты, конечно же, вспомнишь о том, как холодно бывает в венах, о быстрее-выше, что происходит потом, о своей сосредоточенности и умении решать, которые тогда наступают. Но…первая же доза обязательно недоснимет боль... И вот где-то тут я пойму cудьбу, что обычно заставляет детей платить по родительским счетам, и почему-то станет теплее.

            …И до того самого момента, когда высококонтрастность твоего дня кончится, ты так и не поймешь, что уже начал расплачиваться нехваткой воображения за недостаток совести. Впрочем, может, ты вообще никогда не поймешь этого.

          ...Я сегодня прыгал. Ревел. Стонал. Гладил. Топтал. Сбрасывал, подымал, отряхивал и прижимал прямо к оголённой душе. Я чесал. Запутывался. Кутал. Накалялся. Промерзал. Что-то изверг и кому-то отдал... И еще лизал. Впервые, решив вдруг попробовать, каково на вкус... Ничё так: струны как струны, клавиши как клавиши, пот как кровь, пол как песочница.

          Я сегодня нравился... Поэтому больше никогда не буду этого делать.

          А сейчас - лежать с прощальным отключённым грифом письма на груди, плясать пальцами, как в детстве, когда было весело от того, что теперь "наплевать", от всего... И 8-я часть эта, а, может, странное "виии", - чёрт разберешь под утро, что этим хотел сказать и почему именно бабочкой-бесконечностью закрутил самый конец. Кто-то это знает? Слышал? Конечно. Все... А потом вместе куда-то делись, вдруг разом, скандируя, не попрощавшись... А я, вот, прилёг отдохнуть, впрочем, может, меня уложили, если верить нытью мышц.

          Теперь я думаю про себя, а рот поёт (или так громко дышит) сам по себе, всё о фиолетовых мечтах под сутулым пьяным влагой деревом, прогнувшимся от дождя и старости, о шелушащемся прибое, о снежной завесе над оцинкованным морем, травяном одеяле, ласкающем спину, спокойствии и высоких, сжавших тайну горах горизонта, куда и подступа-то нет, разве что душа, отлетев, доберется может быть... Слова будто отслаиваются, подымаясь мелкой пылью и кружась микротрещинами над глазами в одной-единственной технологической лампочке освещенные, я совсем Там, с приглашением к отшельничеству в кармане, с конвертом безвозмездно подаренных лет в другом, с легким ветерком к салатовой осветленной земле через неровный разрез светящихся, скользящих книзу крон...

          Ничего, совсем ничего не осталось, умолкнув, от рвавшей вечер разодранной страсти, похожей на свист... Почему же мог, и даже выпивка не при чём? Может, всё сказал?.. И она убаюкана, она спит, сонно шелестит на грязном полу, в пророненной мелочи, жвачках, высохших каплях; молчаливой революцией, присевшей на корточки отдышаться перед тем, как съесть своих же собственных детей, и случайно отключившейся... Мысли под колыбельную губ путаются в первобытной нежности, не в силах рождать кровь или цинизм, или даже реальность - они мягкотелы, спокойны, впервые за много лет (или раз) прощают ошибки, даже привычные едкие воспоминания обращая в ровный-ровный, жующий коровий позитив...

          Но падать всё равно лучше на самом верху синусоиды, а потом умиротворенно скользить вниз...

          ...Дымно, слепо, глухо, память держится, скачет по тысяче рук, каждая из которых кричит собственным горлом, а потом скалит зубы и сжимается во вполне боеспособный кулак. И бьёт - всё, что мне нужно. Сыро пахнет наэлектризованный - вот-вот пробьёт! - воздух, кто-то подбегает, щёлкает, целует, дарит, жмет руку; красивое лицо в первом ряду просто стоит, чуть улыбается, значит, это - для него... И длинная туча, похожая на чёрного ежа, уползающая дальше, чем могут видеть глаза, брошенные в колонку и скатывающиеся по ней... Всё на потом, потом, потоо-ом... - и я пуст, я в будущем, я в утре... Я кричал, что изменим, начнём, что даю и давайте, я терял голос на "самое время" кому-то, я заебался на правде, не видя, мне всё время что-то кажется... Я уперся в дисторшн из динамика и уснул. Над головой летали мотыльки и дудела во флейту вечно падающая бабушка... Всё, сказал. Всё.

          Сегодня был первый и последный мой концерт из полудюжины собственных выношенных лоскутков, оказывается, нужного материала...

          Он подождал синхрона мыслей и слов, с трубом встал, зачехлил гитару; думал, было, взять с собой, но, пожав плечами, просто поставил около сцены справа. И вышел. Еще минута - он уже серый "ЛАЗ" с залепленным чёрным снегом номером и верность своему личному " навсегда" в подготовительную смену того дня, когда в первый раз поздно жить мечтами юности...