Он прожил долгую и довольно счастливую жизнь, как не представлялось этого в максималистской молодости. Много маленьких событий и одно гигантское сделали его верящим в придорожные оптимизмы окружающих и понимающим пределы нагрева, выше которых он зайти не смел.

          В семье всё было против идеалистических юных задумок, но надёжно, сплоченно и уговорено: дети росли правильно, жена старела замедлено. Дом превратился в уголок спокойствия и согласия, подпираемый законом честности и подтверждения слова делом.. Рабочие дни текли увлекательно, за что шлейф от его действий дружелюбно именовали "живчиком", а он с ухмылкой оборачивался на это. Его любили - он одалживал деньги, смеялся над шутками и собирался "на пиво". Ночи и выходные одаривали чистым воздухом форточки в пригород и совершённости до самого гипертонического конца.

          Совершив, расцветая, крупную ошибку, он не просто изменился - переродился заново из интровертивного скучающего отброса интеллигенции... О той изрезанной девочке никто и не вспомнил - она была бездомной и под кайфом, но всё же стоила ли её жизнь отказа от безвестной смерти за вонючим стаканом спирта в куче собственного ленивого дерьма?..

Просто и быстро.

Дерево исчезло резко: только что незаметно торчало на всю ширь обзора, миг – и лишь ветки спичками осыпались ровно-ровно. И вроде бы даже держал двумя глазами, не отпуская, как тебя руками, словно чашку кофе, словно солнце в кофейной чашке, когда заглядывал – и оно тоже приподымало веко, отпивал, обнимал, останавливался как вкопанный, усилием двигая мозги, но всё равно не верилось… Деревянный песок – и всё тут.

Дан старт машинам – по размеренным щелчкам эгоистичная армада сыпется железом сквозь сито, натягивая дороги, дорожки, бордюры в струны и со странной выдержкой отпуская их, будто стоя в тени исчезнувшего дерева пьяный брюнет-мачо с единственным, что за душой… Мгновение – и музыка, рассыпавшись, залетает за ухо, делает петлю вокруг шеи и мчится перед глазами кляксами-нотами успеть закрыть наготу и рвань распадающегося на части воздуха, заразившего всё, что видно… Посмотрел – блевать охота, будто за растраченными деньгами погнался или за обманувшей шлюхой. В себя приходит движение вперед – вот и бежишь. Плечом по воздуху – рраз – а рука в кармане осталась, и только поминай, как культяпка смотрелась, пока пылью с дерьмовым запахом не опала, а ноги за пару шагов стали кашей о том, как накормить голодную, охочую землю, не делая ровно ничего... И посыпались прочь, как от чумы, вниз, туда, где пылью смешаются и пошлют вверх остаткам красочное падение от всяко-разных осознаний или просто потому, что больше нет опоры. Пока морда не подперлась смазанным абразивом, почудится давний диалог, подслушанный из инкубатора:

- Цели назначены.

- Ловушки расставлены.

- Пути к ним расчищены.

- Значит, будет жить…

А следом - тьма. Глаза распались на разноцветные крошки, а перед ними вовсю гуляли трамвайные пути, взбесившимися рельсами разбив руки и оторвав голову длинноволосому мужчине, протаранив насквозь женщину с крепким рукопожатием в синеющей сыпящейся ладони.

Пыльный пепел заструился из-под ног, оттуда, где они должны были быть, и разом набился в исходящие на нет рот с застывшим мычанием и ноздри, упиравшиеся волосами... В толпах выбежавших, испуганных людей метались панические серые мешки с трухой; огородными чучелами и протекшим сквозь диван трупным гноем они ринулись вперед, но разом потекли из всех своих дыр себе на останки лиц... И вот их уже нет – только безвекторные силы, их инерции, объединившись, родили воронку, сразу возлюбившую жрать родителей и округу и быстро себя разорвавшую в клочья…

…Я не ощущаю ничего, меня нет, всего лишь порошковая пыль прибилась к другой от желтого крана, десятка голубей, веток, одеяла, звуков или света, не убежавшего на своей эталонной скорости обратно к солнцу… В отколовшихся от хрусталика и прочих смотрящих стёкол песчинках небо осыпалось серо-синими сухими каплями, открыв чёрный, девственно-спокойный космический молчок…

P.s. Я не видел шагающих вдоль порошковой пустыни пыльных теней, я не слышал в триллионы раз ускоренного воя осыпающихся чувств, точкой короткого писка мелькнувшего над нашим общим «Чем-то», я не мог – всё стало слишком большим… Я потерял где-то рядом свою память, и теперь её не найти… Может, она помогла бы мне понять, что Ничего нет, только бесцветный порошок, и только в нём я могу быть абсолютно уверен.  

Через 21 минуту наступит новый день жанра, в котором кризис.

       23:32, минуты вплетаются в часы слабым запахом вседозволенности... Твоя грудь в крепких руках. Эээ…нет, это мои пальцы между надежных рёбер в сквозном рукопожатии. Ни жертвенности, ни признаний – может, тебя нет, может, меня, может, чуткий сон, и я снова сжимаю воздух, даже не подушку, а просто спазмом кулаки собираются в кучу, и отказать им никак... Да в общем и не важно: атласная кожа, еле тёплая невидимая жижа на чёрных пальцах, льющаяся прохлада порывами изнутри костяной клети – войдя, замер, слушая шорохи; и даже если их не будет, я помолюсь в самое горло молчаливой черноты, чтобы сегодня ощутить тебя по-настоящему. Как бы ты не выглядела, я всё хорошо помню.

………

        Помочившись на могилу, испорченную злой бородатой улыбкой, я всё равно вернулся к тебе, под тень вечнозеленого кипариса (или что это такое крымское над тобой?), оперся на болотно-зеленую, почти военную сталь позади памятника, ноги затерялись в траве за оградой – проходя по дороге и не увидишь, разве что удивишься вставленной между цветущих оптимистов-ромашек торчащей бликующей бутылке... Вторая вот, в руках, и я пью. За тебя, друг, пью, доверившись в первый раз, может, потому что перебоялся вдоволь или оттого, что говорить не нужно. Я снова читаю тебе на память Есенина, в который сотый раз те несколько строчек, какие знаю, да ну и что – он хорошо стелется в одиночестве, тем более под твоё согласие. Я эгоист. Да, поэтому и говорю с могилами да вещами. У них нет права голоса – вот и похожи на людей: кому налить можно, а на кого и нассать… Хоть и не уверен, что ссал бы на того деда, будь он живым, но…раздолье! С видом на выжженную свалку памятников со стеклотарой под стойким зенитом латунного цвета.

        …Знаешь, я сегодня видел чудака, жаль, только сбоку. Он нёс арбуз, воткнув в него пальцы, почти как в шар для боулинга, только в линию и лишь в тёмные полоски с двух сторон… Странно, напомнило что-то живое, типа, собаку несёт или бедного Йорика, который сам носил на руках и весело шутих... И подумал сначала, что померещилось от пяти капель, так нет же – люди по сторонам хохотали, как в цирке, передразнивая… Выходные их, что ли, так вставили? Наломали мы дров с ломкой стереотипов – от такого количества самопровозглашенных центров Земли планета выглядит прыщавой... Ну да, не то… а чё? А тот парень дальше шёл, пока в подъезд не упрятался. А я вот как раз на магазин набрёл…

          За моею спиной хлопала дверь затвором беспрерывно палящего калаша, будто от ступенек нёсся ураган. Я вышел из темной комнаты со своей черной кошкой в руках – мы слишком крепко когда-то сжали друг друга, чтобы не найти её там, даже если её и не было. Её урчание сливалось с электрическим треском телевизионных антенн, правда, глаза мои всё равно видели чернь и не поддавались слабостям тела... В какой-то момент сердце ёкнуло и упало между пяток, невидящие зрачки впали к затылку, ноги стали длиннее метров на пять, так, что было не достать связанными холодной грудиной руками - они уже неслись далеко за головой... Я знал это чувство и скоростное трепание листвы по коже. Это как глаза, увидевшие, как ногу раздавило прессом, а мозг еще не осилил…

          Когда листва кончилась так же резко, как появилась, я на секунду прозрел. И макросъемкой увидел пыльную серость. Или…сырость? Здесь мокро и пахнет водкой… Я не против, но с каких торжеств? Что за пикник на кладбище?.. И снова дед сбоку орет матерным писком, будто тоже учуял, а зуб неймет. И ведь не заткнется теперь, мудак…

           Глаз метнулся по контуру моей хоть и небольшой, но трёхмерной территории и за задней стенкой узнал сопящего тебя. Ты шептал что-то нечленораздельное, подвывая, дул на солнце, склоняя к закату, и, зажмурившись, отпивал остатки из горлышка. Пришел-таки, хоть пьяный, грязный, не совсем как представлялось много-много лет назад, но всё же ты здесь!.. Эхма, вот и плевок уговоренный! В том самом месте... Это хорошо, но ты прости, что лицемерно вижу и не подам руки – бесконечный раз падать с крыши всего лишь за маленький шажок когда-то давно, знаешь ли, ужасно утомляет…

       С началом ничего не поделаешь, но лучше бы брезгливые отвернулись… Стол большой квадратной барной стойкой шагал внутрь самого себя, всё тоньше делая хрупкую девушку-официанта, пока, наконец, не съел его вместе с яркой формой из фирменных лоскутов. Всё дискретнее делался бармен, а его прическа, покрываясь бледными червивыми помехами, тускнела, пока не упряталась во временную память, тут же забытую… Стекло пустой колбы отсвечивало сиреневым…стоп! Тут же только что была водочная колба?! И дома никогда не увидишь таких грязных блестящих вилок, в которых, между тем, сам видишься среди зубьев.

       На столе меня разрезали дольками тупым ресторанским зубчатым ножом, не жалея кожи, а на противоположной стороне я со стула мило орал матерный каламбур близлежащему уху из-под прически геолога... Хотелось есть, но живот полон. И что там: яблоки, рис, метан? – такое заполняющее. Рубящий скальпель оставлял его на потом, кромсая вдоль и вкось лицо пощипыванием после подготовительного бритья и просто раскрывшимися сотней конвертов шрамами… Две фотографии напротив были примяты к тарелкам, в одной рот лица был будто проткнут шариковой ручкой, пара повернулись затылками, оживленно кивая друг другу, остальные – просто листы выбеленной бумаги, обрезанной по форме голов с четко очерченными ушами и прическами… Кажется, именно они следили за лезвием, загадывая всё новые повороты, судача друг о друге, разворачиваясь в противоположный бок. Впрочем, может, укрывшийся стаканом я был не такой уж и жертвой, как хотел себе казаться…

       Пугаясь звуков собственного голоса, в соседнем зале музыкант подпевал минусовкам, отчего с каждым куплетом песня становилась всё громче. Блики слепили фарами поездов, из концов нескольких тоннелей впереди несшихся ко мне, пристегнутому на пересечении колей; и будто не замечавший всего происходящего, в голове портрет Дориана Грея, улыбался из своего шерстяного угла стола… Что я здесь? Нужно ли я? И зачем оно, отторгаемое, терпится?

       …И вот уже я, похожий на закрытую дверь туалета вместе с тем, что осталось позади, на вопросы, заданные зря и не к месту, на слова, после которых тихо цыкнули сквозь гниющие улыбки, на быстро поднятое с земли мороженое… Противень пуст, но дичь не съедена – где она? И не увидит никто, как жмется под столом, до сих пор и после закрытия сидит на корточках затекших ног и хнычет обо всех своих еще недавно искрившихся от желаний перьях, растоптанных дружеским сбором улыбок и крючковатых вопросов как бы «в сторону».

        Может, потом она пойдет по рельсам, проведет пальцем по тонкой паутине неуверенного снега метровую полоску выжженной за сегодня земли, разделив прошлое на себя и, естественно, не получив ничего, потому что на ноль делить нельзя... Придут слова – пока идешь по пятидесятиметровой кромке позора, они почти всегда приходят правдивыми – и им будет вторить вслух, чуть ли не подпевая... Но утром всё забудется, затеревшись под гладкими чёрными колёсами ежедневного катка, того самого, привычного.

        Наверное, ощущения не должны ничего значить, раз пришло время головы, которая из всех путей не видит только своих, хотя бы погонного метра, умаляя себя до вечно ожидающего всё меньшего на более отдаленную перспективу; ту, которая легко поспорит с бесперспективностью в отсутствии толка (кто говорил о гитиках?).

        Нас совсем немного, но мы научились стольким иностранным языкам и настолько срали друг на друга, что впору начинать строить Вавилонскую башню, каждому из своей телефонной будки плевками в общий колодец (прошлого, взросления?), делая вид, что ничего не происходит. Тупо не понимая, что всё уже произошло.

        Сейчас я полезу пальцем в рот ковыряться в зубе больше от похуизма, чем от надобности, а через секунду станет еще противнее жить…

     ...То, как я не могу разжечь костер, понапрасну искря округлившимися кремнями и то, как не способен снова услышать тот же зов Ктулху, что и раньше... Можно ли сказать, что лень, наконец, победила, сразу же уступив гладкую болванку угодным эрзацам? да. Я порчу очередную строчку, а потом снова серпантинно зачеркиваю; в мечтах всё еще воет ветер, в памяти добрые глаза покрываются искусственными шумами, с фотографий группками глядят улыбчивые рожи, издеваются надо мной, зная то, в чем боюсь признаться... И зная еще "тогда", независимо от того, сколько их было и как давно. Смеются, значит, так и есть. И, конечно, наоборот.

     Кто-то знает, как правильно расстаются с мечтами юности?

           Он сидит. Он часами вязких суток сидит в пустом зале, поджавшем за него ноги. Он не спит, молчит, читая, когда телефон под рукой, тупо смотря вперед, когда тот всасывает ток в слабую батарею. Его присутствия можно бояться, не понимать, им в самый раз затыкать брешь в разорванном гневе, правда, всё равно наткнешься на глухую, безмозглую стену, которая, кажется, доедает охраняемые от встрясок мозги…может… Она крепкая, что происходит, не видно. Он не хочет и специально, лицемерно не может. А тренинги говорят, можно изловчиться, нужно только третье, второе и самое главное.

           Он-2 висит в воздухе. Даже когда лежит на диване от бессилия отдыхать. Он-2 похож на руины торчком из воды, которые кто-то нарисовал, придумав, ведь он-2 никогда не был величественным зданием и теперь уж точно им не будет. Его тело сплошь укрыто крупными, как отбивные, язвами лени. По венам, завиваясь косичками, плетётся густая кровь, подпитывая ленивые синяки. В голове стенка со змеями, дёргая за которые весело играть. Солнце освещает развернутый на стуле вылезший из-под футболки зад. Он-2 не создал ничего, но в состоянии всё исправить, хоть и криво получится... Периодически встречающийся прищурами вечер задаёт уйму вопросов, на которые откуда ни возьмись недавно без мук родился здоровый ребенок ответа с изначально редуцированными руками.

           Он сменил диван, накрыв голову даже не развернутым одеялом. Он-2 выключил колонки и тупо уставился внутрь холодильника.

           <<Компьютерные игрушки, мечты, комедии под еду, ненужные работы, тягучее время, стопки бумаги и просто стопки, софистика, смешные картинки… “Глянь, как весело!” – “Хахахаха!”>>

           Им двоим впору покорить мир, благо, тот не так уж и против сдаться в блядское рабство… Как бумажки с неполиткорректными текстами, на которые времени жаль, они в своих ящиках стола любят тихо, без помп встречать Новые годы и дни рождения, искренне ненавидя нарастающие полипами цифры. И продолжать сидеть, антиутопизируя до пределов то, что и так в минусе… Он – по привычке и страху, он-2 – от страха наблюдать такие привычки…

На столе гора.

В документах гора.

В голове гора.

Время на подъем, дела – под уклон.

Снежок присыпает лысый пик – холодно и плевать.

Сюда не ходят, чтобы проверить крутость.

Сюда не прибывают за впечатлениями.

Сюда даже не сбрасывают отходы.

Здесь надежно, но бесполезно.

За дверью гора.

Под боком гора.

На каждой горе – куча. Неизвестно, откуда.

Поле гор до горизонта. Все смотрят друг на друга, виня взглядами.

Магомету тут взяться неоткуда.

………

За окном гора.

На стенах – зеркальные горы.

И горе.

С сотнею жизней, дееспособной спермой, на вертолете, готовясь к ПМЖ.

Люби друзи, украинцы, с радостью сообщаю вам, что в новом году нас ждет пиздец.

Желаю заниматься исключительно творческой работой и верить только себе. В противном случае всем вам толстой (иностранной) веревки, которая точно не подведет. Ибо без толку.

С новым очередным и кем-то долгожданным, хоть это и глупо - каждые 365.25 дней долгождать...

Не смотрите новостей и президенточных поздравлений, не верьте в лучшее, это просто конец месяца.

             «Тебя» - написал без точек, закупорив в слово полное утреннее желание, помноженное улыбкой на дальние дали и оттого еще более глубокое и поглощающее, затем снова откинулся на недоспанную подушку…

           «Не можется без…» - приквел полетел следом, не дожидаясь отчета, еще одним ходом с туза протаривая sms-дорогу… Бессезонное солнце сквозь жалюзи теперь не просто подглядывало - оно уже успело расчехлить сверкающий парадный баян и набрать несколько од навстречу самому себе, и вместе с ним к горизонтальной лености постучался уж кто-то с листом бумаги и потусторонним страхом, чтобы начать ненавящиво пилить.

           «Прости, не буду отвлекать»  - и третья цепочка следов скользнула извилисто между лезущими на язык и пальцы прилагательными, местоимений парами, наперегонки с глаголами многоточечным и интимным, обещаниями и фразами с тонко-неуловимым смыслом, со стороны выглядящим полным бредом, но (же, же… же!)… Когда нападает почти беспричинный страх, а здравый смысл, смеясь, начинает забрасывать его почти железобетонными аргументами, я всегда получаю пизды, но не могу оторваться. И даже не знаю, кто нажимает кнопки в то время, как я сижу/лежу/иду/мчусь/пью/веселюсь и боюсь, чтобы пролиться – пустым ответом, как подтверждением, на глухие постукивания ногтей или протяжными гудками на заранее бестолковый звонок в угоду дрожи рук, паранойе и бабским боязням, заложенным глубже, чем я умею себя копать… Но я чувствую, что есть он.

           «Жаль, не дотянуться, шептать бы в ухо тебе сейчас…» - уже сбивчиво, с надеждой, на рассеченным надвое терпением, что за спиной валяется... В новом естественно отсутствующем ответе приходит собственное покрашенное. Что-то о ментах. О ворах и о толпах. О сервисах, склерозах, разрядах, колесах, железе, асфальте и ваучерах пополнения... Слившись, вихрь отговорок клеет пластырем по всему телу, снаружи и внутри, зеленкой замазывая наиболее пораженные участки.           

           Снова, кажется, можно писать, отвечать не только, чтоб потом самому искать смысл, задавать вопросы впрок, выискивать новое как в старом, так и в свежем, брать на ладони под кофе и пару собственных отражений припорошенные авто, совсем игрушечные с десятого этажа, вязать вокруг них взгляды и засасывать глаза обратно в череп, туда, где обязательно какая-то работа на столе, стол в голове, голова в тепле, тепло изнутри, а нутрь – тьфу-тьфу – обволокло непрочным покоем… Ждать, что же еще остается?

           А девушку ту еще утром переехало поездом метро. Как-как? Так, как всех желанных и горячо ожидаемых переезжает для баланса хэппи-эндов, превратив в кровавый блин.

           Мегаполис ничего не заметил.

Поговорить о слове "наивный"?

О том, кто готов крушить голову о стены, корчиться в необоснованных приступах , выворачивая изнанку, посреди  (не)своей квартиры и до мяса резать себе руки? О том, у кого ничего нет и никогда ничего не будет совершенно не потому, что мысль материална, а вернее, даже вопреки этому?

Зачем? Он слаб и так, он ни на что не способен за порогом, где его видят... и не сможет, по шутке бога, пальцем сделанный.

С первой сигаретой сразу как-то все не заладилось – дружок мой всё требовал вдохнуть всем горлом, а у меня оттуда подступала рвота вперемешку с кашлем, будто пленкой обволокло. Я харкнул, и во второй раз пошло так быстро, что даже спец Серега одобрил своим “О, наш человек” и хлопнул по руке… Лет через десять, помню, аккурат на следующий день после выпускного, его нашли в люке неподалёку; говорят, почти без головы – сам видел только крышку закрытого гроба. Но тогда, в восемь лет, именно он подсадил меня на курево.

Страшное дело: чаще всего людям, вроде бы даже неравнодушным, сил хватает только на то, чтобы съязвить, сказать резкое и снова забраться под плед, выставив ноги – типа грелся и греется. И со временем, чем больше за их розовыми пятками наблюдаешь, давно прекратив нервы тратить, меньше и меньше придаешь значение словам – “как обычно брюзжит”, “снова за своё…”, - хоть правды горькой не убавляется, напротив, она даже обрастает годовыми кольцами… Вот так и мама: сначала кричала, что курят только хулиганы, потом – что дымом воняю и денег много на это уходит, а в конце концов просто стала вслух бояться, что от рака легких умру, и внуков она не увидит. И вот правда – только сейчас до смысла фразы дошел, а тогда просто отнекивался каменным лицом и “да-да, хорошо”… Помню, как проснулся ночью, мама в зале телевизор смотрела; зашел спросить, не пора ли и ей ложиться – а она со стеклянными глазами в кресло вжата… “Инфаркт” – сказали врачи потом. И “утешили”, что всё произошло быстро и без боли. Всего на два года пережила разбившегося отца, странно даже, что первым делом об этом подумал, да и сейчас странно.

Впрочем, а о чем еще: Зачастую и не особо нужно обращать на себя внимание – пока ты можешь сделать руками то, что осиливаешь воображением, в принципе, подробные разборы ни к чему. Всё равно, что загонять в помещение сотрудника, захотевшего выкурить одну-другую под кофе, крича, что заебался его вечными перерывами, что фирма подохнет от этого… Мне ничего не мешало, но за мою уж слишком заметную привычку о раке легких приходилось слышать на пару порядков чаще, чем кому-либо, хоть для врачей я всегда был невероятно здоров, даже когда со сломанной ногой ковылял в кабинет закрывшегося на обед хирурга… Тогда я еще не знал, что мой брат мертв – известили вечером. Тогда я просто упал с лестницы, поскользнувшись, а он, почти также, но с края перрона, навсегда закрыв свой рот о том, что у него получилось и как ему теперь от этого прекрасно чувствуется... Блин, совсем же давно было, лет как пятнадцать назад, и жена его уже успела квартиру родительскую продать, за другого выскочить, фрицев маленьких наплодить и сгинуть где-то под лавиной на Альпийском курорте, но… Кучно как-то ложится, а?

Как так вышло, что одна потеря обязательно накладывается на другую, и уж никак этого не остановишь? Почему, пока всё вокруг тебя рушится, пока на этой кухне пережаривается твоя жизнь, не выйти подышать в ближайшее окно? Почему, не наебал её, не сделал этого раньше? Да и плевать на то, что вообще сможешь, если всё еще не смог... И она, которая ты, зря боялась? Вряд ли. Она всегда как-то по-особенному интеллигентно съезжала с этой темы, но, тем не менее, все хорошо понимала. И про неподавленное ребячество, и про «поздно», и про годы, которые отсекли все амбиции, пролетев, а теперь, зная, что не убежишь, тащатся… Что про себя знала, даже боюсь представить, раз так бесповоротно ограничивала, при малейшем сдвиге от нормы бегая к психиатру, чтоб свежую память вытер. Может, и правильно, ведь как сейчас помню: я пьяный сидел в пыли на обочине трассы и орал матом проносящимся фурам, ты звонила телефоном из кармана, а я всё сбрасывал – знал, что никуда не денешься... И так полушел-полуполз до дома, где ты сидела и ждала... А что было бы, если б не верила, что приду?.. Она, которая ты, почти не делала мне никаких замечаний, сбрасывая их в урну своей рассудительности, вечно бравшей верх. Или, может, это и был тот самый залог спокойствия? Сейчас уже не поймешь, но когда грузовик подал назад, обнажив твоё грязное, окровавленное тело с одним выпавшим наушником посреди «зебры», лицо было всё так же сосредоточено, хоть открытые глаза смотрели внутрь.

Наш единственный сын полгода назад всё-таки выиграл марафон, к которому так готовился… Сидя, закурив и уже опрокинув стакан-другой, я не мог насмотреться на его атлетическое тело, на каждое движение-магнит, взгляд-крючок и характер-молот… Он меня понимал и не укорял ни за что (он так похож на тебя…), хоть в двадцать лет – отчетливо помню – это тяжелейшее испытание для правдоруба. Я сидел и любовался им, когда он был рядом, мы разговаривали, как могли, хоть стены и давили памятью…а сейчас я даже не могу представить себе его голоса!

Позавчера пошел 41-й день после него… «Несчастный случай», если таким можно назвать шальную пулю в воздух пьяного мента… И позавчера же мне, наконец, поставили диагноз – рак легких, великодушно предоставив два месяца умиротворенной агонии. Советуют за это время взять от жизни всё))

Чиркаю зажигалкой, поднося огонь к очередной сигарете привычной марки... За открытой балконной дверью звездами в смерзшиеся лужи опадает декабрь, шипованные шины бреют асфальт, сквозь штору на моё обвисшее тело дует Морозко, заставляя ежиться… Во дела: навестить всех родных и близких, закомпостив билет горящим кончиком фильтрованного цилиндра!.. Слышится гром, следом треск – под небо молнией возносится салют и, освещая дремлющее облако, разлетается на тысячи розовых лезвий. С одним из них в руках смотрю одновременно сбоку и сверху, в двеститысячный раз проклиная себя за слово «подождать» и, наконец-то, ничего не обещая...

Отблески, отзвуки, следы и их запахи, выскочкой выделив за хвост среди засухи, где, кажется, можно только в наблюдателях числиться, сквозь окна глядеть на лица опущенные, ведра дожидающиеся; о том, что истекать потом и порывами изнутри вовне, что трещина розовая с глазами неба уж очень волнующа, как силуэт темный на черном краю гаража в новой картинке, что в окно на скорости спереди подсунули... Не выписать, не срисовать, не разукрасить, а в попытках сделать червем унижаешься до старых походов за теми же наркотиками, в дровах для той же печки спрятанными, в думах только о них – разве получится так вырасти, метода другого не зная? Округа головой качает, опыт гнобит, ты стараешься в бестолке собственных паутинных мыслишек по одной прямой туда-обратно… По кирпичикам бежевым, как по клавишам, пройдешься взглядом многоруким, зажмешь последний – веткой полоснется по щеке до синяка с кровью; родится внутри жемчужноподобный глист и въестся в подкорку сосать о своём, пока не сдохнет от обжорства тобой и не отпадет на радость кишечным тварям…

           Налитая в стакан атмосфера взбалтывается, заглатывая погоды с небесами и мокрым песком в серую несъедобную кашу, кажется, в прослойки тумана можно влезть и поползать, с двух метров пластунских изглазовывая те места, где грудью колесом ходить привык. И снова в наблюдатели… Да-да, а то ишь чего задумал – землю переплюнуть и себе в затылок попасть.

Люди очень похожи тем, что у них обязательно кто-нибудь есть..

Настроение сейчас - длинношееееёеее рс

           Я крещу проспект, смотря в тучные зады китайпромских машин, чтоб снова заставиться не думать, что все блуждающие взгляды замыкаются на мне, чтоб не чувствовать себя виноватым за неизбежное это и их живой, потому что брезгливый, интерес... Белоснежный свитер отдает свежей стиркой, коричневые брюки в гигантских каплях застывших брызг по колено, мелу и, кажется, моей рвоте на левой штанине. Да, блевал. С куртки стекает мокрая сажа слезными потеками туши на сером лице долгой проплаканной до дыр ночи, кое-где кровавые сгустки прошлись бордовыми подошвами, оттеняя лежалую на беленом заборе спину, но разбегаясь под мокрым прессом правого рукава, что переходит в графитовую ладонь с тонким, начищенным, золотым кольцом… Пакет через плечо объемный и прозрачный, без реклам и букв, но с приоткрытыми мертвыми кошачьими глазами и выпущенным клыком наружу складки… Мне кажется, я несу всё, что она так любила, все думают, я конченый человек.

           Иногда я не в состоянии вспомнить, чаще – забыть, но всегда – не в курсе, что делать с результатом. Асфальт же теперь больше плитки одинаковой формы, розовые и пепельные; перед глазами шнурами вьются ноги-спички, отстраняясь, резкий запах дневной копоти прорезает даже ровный слой кокона разложения, каждая капля с рукава накатывает цунами стыда и скрытой радости…

           Мне кажется, она бы оценила шутку, я вспоминаю, что похожее уже делалось, но всё было по-другому, я вижу: впереди неизвестным компрессором раздувается плотный сгусток людей и выстилается красная дорожка, будто из глаз подопытных мышей, подсвеченная ими же, и словно я иду на окровавленных кулаках, и вроде кожа плавится от того, как пытался, да так и не привык жить под тысячами первых встречных микроскопов…

           Я вижу каштановые игривые волосы, они секунду назад вились на ветру – сейчас отстригаются ругливой рукой, прессуясь в тканевый сверток. Я вижу капусту в майонезе, вылетающую из-под усов. Я вижу полуоткрытый люк, но больше всего вижу, как видят меня, не прекращая смотреть... Но…нигде нет учебников по таким дням, и, не догадываетесь, почему?

           На одинокой площадке крыши стрелочка направлению солнца, и оно послушно ей следует. Рядом, над сложенными небольшой пирамидкой щепками прыгает зарождающийся оранжевый язык; он будто шепелявит сквозь неровные желтые зубы «Ну что, принес?». «Да» - наконец, снимая пакет, растираю свежую грязь по шее. – «Вот, кажется, она любила…»

           Края дров теряются в огне, а я достаю труп кота и, отогнав пару мух, кладу в костер, что тут же заглатывает шерсть, даже не давясь снопами искр. Гниение братается со сгорающей кровью и жженой резиной, тут же волнами смоляного, матерчатого дыма захлестывая импровизированный алтарь. Я снимаю с мизинца кольцо, подбрасывая сверху – мне не важно, что будет с золотом, оно прошлое, мартовское, тем более в крови... Следом летит белый свитер, выглаженный и вычищенный, почти с вешалки – и в нем, как в бумаге, очень скоро прогрызается дыра, оплевываясь в лицо зиянием, и вот уже запахи радугой разбивают колбочки глаз, цепляясь рыболовными крючками за ноздри изнутри, натягивая леску изо всех сил... Огонь-союзник с радостью поедает даже то, что съесть не может, и с ним не поспоришь в аппетите, тетрадь того, что писал ей, даже топор не мог вырубить, а всё же... И только муравьи на извилинах то там, то тут включают проекторы, кадры расписываются днями на памяти, теми самыми секундами, что были, но придерживались воспоминаться... Они смотрят документальные картинки, жуют мякиш серого вещества и охают в неожиданных местах, совсем сбивая с толку, а я кладу поверх прозрачного пакета с деталями от нескольких жизней одной истории яркую гвоздику и тупо гляжу, как она исходит на нет или тот самый флогистон трехмерным отпечатком себя. Потом силуэтом, легко рассыпающимся в пыль…

           И она стёрлась, слившись с черным глазом внутри солнечной печки. Я отвернулся, силясь припомнить то, что никогда не забывал, но что лезло из головы с муками... Авось, смотрит на меня сейчас с неба, из-под земли ли, с ветки или с улицы, остановившись. Глядит, нагнув шею, прямо в... Оп!

           Я стал на четвереньки прямо возле огня. Заросшее лицо щипало близкое пламя, всё, кроме чисто выбритого подбородка, чтобы её не колоть... Пролетел самолет с извечным шлейфом, мигая аэродрому, чтоб не забыли принять. Пронеслась ворона, каркнув на чью-то беду… «Да, это она тоже любила. Так любила!..» -  и уткнулся лицом в самое жерло костра.

Настроение сейчас - смешно

вчера проспал 14 часов просто так.

пойти, что ли, снова потратить день снова ни на что от неосознания, что мне можно и нужно?

работа любит, когда её делают, безделие, что самое смешное, тоже за. И хоть бы кто спросил моего разрешения; найти-то я найду, знать бы, что искать. Еще раз.

                        Доброе утро, ребята. Начинаем утреннюю зарядку.Встаньте прямо, расправьте плечи. Упражнение на дыхание. “Р-раз, два-а, три-и, чтыыре…”

                        Лопасти рук одновременно вздымают ураганы, вся, усеянная взмахами площадь ликует первым утренним вздохам, широко растянув глаза в попытке раскрыть, не зевая, держась ритма, равняясь на передних. Розовощекий рассвет плескается в бетонных плитах и типовых серых квадратиках, густо поросших травой и одуванчиками по краям, обдавая брызгами тысячу ветряков. Все вместе, синхронно, точно…

                        Наклоны вперед…в стороны. Исходное положение – руки на пояс. Упражнение начии-най!

                        Ряды будто редеют – кто стоит, кто присел за спиной мясистой девушки, резво нагибающейся до самого асфальта, кто, сделав пару раз, останавливается на месте, подпираясь руками в уверенную улыбку знатока… Там, где закончившееся упражнение еще звенит в ушах – инертные последние ряды,  что далеко от рупора – среди разбитого строя, отрыжек и улюлюканья болтается несколько человек, добровольно продолжающих впитывать округу из-под длинных, заостренных от непрекращающегося ветра ресниц…

                        Рывки руками. Исходное положение – руки перед грудью…

                        Там, где не смотрят на дистанцию, её не видно. Там, где её не видят – кровавое месиво под взмахами расстегивает верхнюю пуговицу и вдыхает до краёв рассветного воздуха под скандирование цифр голосом из мегафона, под четкое наставление примера на фоне насупившихся небес… Неразборчивым почерком отписывая на лицах, груди и шее законы очередей, бегства, успеха и дружеских связей, руки не боятся преград – им лишь бы не остановиться. А то,  что закрытые ударами рты не поправить и не зашить обратно – так это им скулить, это не важно… Конец упражнения под радостное ликование сквозь выбитые зубы и тяжелую одышку из стороны в сторону хищно волнующихся ртов.

                        Круговые вращения головой. Исходное положение – ноги на ширине плеч.

                        Надо представить, поверить доказать нужно, что главное – стержень. Он. Сам. Кружится всё вокруг, только оно. Свистит. Да, но ведь в этом даже своя прелесть есть, когда твои ноги твердо на земле, а тело набирается потенциальной энергии действия… Ты против? Верно. Через левое плечо. Раз-дваа-трии-чтыре. Через правое. Раз-дваа-молодец!-чтыыре. Закончили.

                        Следующее упражнение – приседания.

                        «У-у-у!..» - протяжно собирается в строю, вихрем взлетает над людьми и разбивается о гром задорной маршевой музыки… Под чужие приседания критической массы удобно стоять, как бы отчитавшись, с каменным лицом уверенной позы, недовольно протянув вначале, знаешь, что всё равно не будешь тащить свой зад кверху, потому что сойдет и так… Это никому не нужно, пусть как-то не по себе от задержки, от взглядов вокруг, от черных птиц тройками, разводящих мини-авиашоу бесплатно и прямо над головами, пусть раздражение перекатывается от каждого вдоха, что словно с оттенком скрытой ненависти приходит то через два человека, то спереди, всё равно тебе стоять – причины потерялись, ты о них забыл, и теперь просто «для лохов это»…

                        Отжимания. Упор лежа. Мальчики сорок раз, девочки – двадцать. Начии-наай!

                        Это должны делать все, и…да, почему же счёт, сволочь, как назло попадает, когда ты максимально прижат к студёной земле?.. Со сторон тянутся – не вытянут потуги стариков и девушек шестого месяца, кривые улыбки средневозрастных мужчин, хитрые взгляды домохозяек и стыдливые беспокойства стеснительных студенток. Отжимания делаются всеми, пресмыкаясь к земле как можно ниже – это единственное правило того, как обрести силу. Закон. Раз-дваа-три-закончили… Распалив в руках огонь, ты знаешь, что надо встать для финального оздоровления, прощания и ухода, но ладони будто стали напичканы магнитами и…ведь это на самом деле так просто – при пасть к земле и остаться…

                        И, наконец, (последнее упражнение на восстановление дыхания) проходит под заунывную музыку, отправляющую в глубокое прошлое, в те годы, когда ты мог хоть что-то исправить, чтобы в другом месте, хоть и не представляя, где и как, оказаться. Теперь лишь память, и то случайная, и груз этот сам собой подталкивает к вечному заклинанию (Здоровье в порядке без вашей зарядки), причем концовка фразы сама просится на язык прямиком из воображения, но почему-то её говорят и все вокруг… И снова, который день, под победный мотив из динамика шагаешь марш в стреловидной толпе, головою в вроде бы своем, но таком далеком, что…

                        ТЫ приходишь в шестиместную комнату с побеленными желтизной стенами с целью скрыть «Х-У-Й» на половину стены приветом и датой от прошлых жителей. Ты смотришь в заляпанное зубной пастой зеркало, щупаешь светлеющую бороду пятого десятка, растягиваешь подглазные мешки в надежде их выровнять, ковырнув зазудевшее в ухе… Где-то вдалеке всегда одни и те же, но многие похороны и набор фактов из папки «Видел». Твои или нет?..

                        В зеркале сквозь ветви абрикоса и открытую балконную дверь отражается море… Нет, оно тут не советчик.

-------------------------------

*Спасибо ДОЛ МО «Пионер» за предоставленные воспоминания.

Настроение сейчас - вопро(несно)сно

Что же останется после нас, если каждый может написать "Тайную вечерю", набрать "Трёх товарищей", создать "Как сказал Заратустра", сочинить "Слово о полку Игоревом", скомпоновать "Времена года" и остаться незамеченным, захламленным, занесенным похожестями, наборами оригинальчиков?..

Найдется ли культурный символ эпохи, неповторимый и бескомпромиссный, что не устареет со смертью последнего из его поколения? Впрочем, нужно ли гипсокартонным стенам и пластиковой посуде что-то вечное? И почему именно они выбирают?

Я почему-то не могу вспомнить ничего с конца 70-х: вечность упущена, только сия минута... может, что-то не так вспоминаю?..

У каждой девушки должно быть красное платье Просто даже лежать в чемодане, секретом от посторонних. Чтобы каждый раз по-новому сводить с ума, пусть всего пару раз в жизнь, но именно тогда, когда захочется. У тебя такое есть, я уверен, я видел… Не знаю, случайно удалось найти или шили специально по тебе, и было ли оно вообще шито – в нем ведь ни одной нитки, только жилы, кожа, нервы, истерики, взвизги, зовы, землетрясения, блески золоченых куполов об силу и правдивость креста прямо из земли. Не знаю, было ли оно куплено: ни одного намека на мысли, расчеты, прагматику – одни лишь взрывоопасные прямые чувства , как квадратик неба сквозь заколоченный брошенный чердак. А там тучка овечкой подмигивающей играючи перепрыгивает через край неба... Знаю только одно: это подарок. Ты – подарок, ударными волнами отбивающий позывы рук дотронуться до алого облака сути.

Ты пришла в красном, когда я прикидывался больным, чтобы прогнать из живота остатки болезни. Я лежал скрючившись посреди взорванной пыткой кровати и тихо стонал, а ты, шелестя, уселась на стол напротив и принялась безотрывно наблюдать. Ты сказала:

- Умри.

- Хуй тебе! – ответил я, ощущая лавинный прилив силы в каждой клеточке кожи. И всё никак не мог отвести глаза – то, чем мы с тобой всегда грешили.

Возмущенная, ты ногой отправила мою бледную голову в гости к праотцам, а я в ответ смял тебя и унёс в чулан, по пути стараясь слиться всей кожей с оттенком атласа. Ты смеялась и сверкала кошачьими зрачками, я пыхтел, падая в изнеможении каждые полметра до двери… И вот она закрылась.

Моя рука что-то быстро отстучала на косяке, силой повернув остальное тело на 180 и направив вперед, но я резко стал. В квартире внезапно стало тихо, что, казалось, уши были незаметно прострелены навылет, а мир замолчал, упав замертво всей своей голубоватой небесной сладкой массой.  Я огляделся по сторонам и не увидел света, а то, что почувствовал, отказывалось от памяти – стены окружали тугой коробкой, куда бы ни тянулся, паутины заплетались вокруг пальцев, а огромные на ощупь пауки так и стремились заползти на ладонь и выше, чтоб довести до боязливой дрожи; разбросанные по углам грабли, нужные только чтоб впотьмах выколачивать мозги, агрессивные лезвия бетонных стен, о которые обжигаешься, даже не прикоснувшись. Но всё это исчезало в сравнении со мной самим – посреди груди, там, где солнечное сплетение принимает парализующие удары, зияла дыра, сухая сквозная дырка со своим собственным, будто врезанным, промозглым ветром, накачанным из безразмерного кожаного мешка вселенской тоски по…все равно на «по», причины всегда естьсвои... Я трогал эту дыру, водя пальцем по острому, как фанера, краю, и было уже плевать на марши пауков-гигантов между моих волос, на прыжки бетонных заноз прямо в тело – чувствовал только ощущение красного платья, враз засветившего через дырку во мне плотным, возрождающим светом, волной округлого атласного блеска от настольной свечи-помощницы... Я не смог и

…открыл дверь чулана.

 Комната была белой. Не освещенной, без окон – просто белой. Настолько, что стены и углы в ней угадывались каким-то шестым чувством. Будто из музыкальной шкатулки, играла струнная умиротворяющая мелодия, окрашивая воздух, а на единственной люстре сияло красное платье. Оно крутилось в такт, манило, уговаривая «Возьми, надень на кого угодно…», «Она станет твоей…», «Она сведет тебя с ума…», «Посмотри, какое я прелестное…». Я осел, не отрывая глаз, запутавшись в единственной, в простой мысли, как в веревочном клубке… «Кто чей хозяин?» - разносилось от меня сквозь плотно сжатые губы.

 Она посмотрела в специальную щелку в двери, что-то записала карандашом, улыбнулась сама себе, внимательно и быстро оглядела свой белый халат, хмыкнула висящему платью, но потом улыбнулась снова... Когда она скрылась в конце бесконечного коридора из белоснежных дверей, под узким смотровым окошком проявилась печатная надпись «Безнадежен». Выключился свет. Остались только редкие мычащие звуки под музыку, неподвижный силуэт, удивленные белки глаз да блеск вращающегося красного платья.