Настроение сейчас - продолжение (не) светит

Мокрый, холодный, прозрачный воздух и небо с полностью заштукатуренной луной. Время, когда вечер властно, по-хозяйски ходит между домами и выдвигает ящики горящих балконов, выворачивая на пол - проверить, причесать, улыбнуться, чуть шевельнуть бровью, задвинуть обратно и перейти к следующему, с другими забавными фигурками. Когда мало что случается, куда точно никогда не свалится метеорит и не сметет это своими обломками, где спокойно трахуются задом в рассветную форточку всем смехам назло, спокойно напиваются и бьют морды, спокойно глядят сквозь стекло, невзначай замечая, как в свете трехглазого прожектора над операционным столом, то есть люстры, мешки выпрыгивают из-под глаз и ложатся на плиты 9-го этажа соседней высотки... Тот самый час, когда меня когда-нибудь убьют, наверное..

Настроение сейчас - Tenhi - Aatos, Saturnus - All Alone

Кончается воздух. Значит, мне повезло не выдохнуть.

           Слышатся шорохи – насморк старательно выметает разум, располагаясь во всю ширь головы, а я всё меряю шаги: два, влево, пятнадцать… Мимо холодной, каменной, «самой лучшей в мире» земли (по состоянию на 1950 год), плотно когда-то укрывшей моего любимого кота и питающей корни десяти сантиметрам бетонной стяжки «для красоты»… В который раз бегу к теплу керамзитных легких стен. Надеюсь на беленые изнутри простенки. Все заметки потом, весь интерес туда, чтоб раскрылся, где ему никто не помешает; всех убрать отсюда, чтоб не мешали, иии…здороваться, ох, как не люблю здороваться, снимать наушники... Зачем? Остаток дня всё равно догонит извергающимися жерлами головной боли и бессонницей, назло умостившейся под откинутой правой рукой, всё в сумме поприветствует мою охамевшую до царских размахов лень, усадит на блестящий «Зим» - и по всё ровнеющему серпантину извилин отправит прямо к центру желаний с драгоценной пилюлей, можно даже без рецепта: давным-давно наизусть выучил все её показания и побочные эффекты. И теперь нежусь в них, как раздавленная кошка под зимним солнцем кишками навыворот…

           Под ногами сверкают молнии, я здороваюсь с нулём. Как свой.

           Две недели назад растаяли последние вопросы. Тот, кто сидит во мне и питается ими, резко превратился в медведя и, уже по медвежьему обыкновению, засосал лапу до смертельного сна. Устал ждать, я знаю... А что еще я знаю о стихийно лопающемся терпении?.. Ничего, и, судя по всё увеличивающемуся рейтингу ведущих телеканалов, совсем. К несчастью. Новый ноль, только уже не нейтрален – тянет к полированному шкафу, где в макаронах прокисших одежек обитает 0.5 прозрачного цвета с очень даже привлекательным горлышком, стирающем память о гипотетическом, но неизбежном «завтра».

           //Мои ожидания непосредственно связаны с печенью? Или не верить памяти? Ооооого, уж лучше б я молча орал и продолжал бить в бубен, прогоняя то ли змия, то ли духов, то ли собственное достоинство маленькой циферкой отчеканенное на лбу…//

           Воронка моей (не)удачи, как украинское правительство – чтоб не поймали на горячем, меняет курс и продолжает рыть. Пусть вверх, но зато слышит радостные вопли. Хоть теперь всё это начинание не похоже на связный текст, но, кажется, я за время отсутствия окончательно стал аккумулятором мелочных раздражений, которые тек легко отпрыгивают от жизнерадостных и красивых, веселых и общительных, крепких и уравновешенных, целеустремленных и успешных, наглых и запоминающихся, расчетливых и удачливых, легкомысленных и несерьезных, уверенных и привлекательных этим всем… Зато они великолепно прилипают ко мне, запрограммированные тем, кого нет, но кто охуел, когда уходил…

           Как странно, что не тянет блевать в отражение – оно мне даже немного нравится, раз прическу поправляю. Видимо, это последний дзот, что просит гранату… Ну так их есть у меня!

           А вообще…в конце этого бестолкового текста-разминки хотел поприветствовать всех дипломированных экономистов от имени кризиса банковской наёбки, еще раз позвать инопланетян, пусть какие они не будут на вид, но чтоб главной ценностью были знания, а еще рассказать, что Деды Мразы заблаговременно столпились на полках гипер- и мегамаркетов(зачем бы?), а меня на пике обратной стороны воронки (см. выше) доедает сессия... В этот раз она особенно забавна: четыре заросших конических остроконечных лапы, отросток в форме головы без лица и оскалившийся тысячью зубов слюнявый живот... Нет-нет, не страшно. Просто нелепо как-то.

"Ай да маркетологи!" или как именуется лидер китайского электропрома.

Мрак развеивался неспешно, будто знал, что это утро всё равно не успело на раздачу света, а, значит, бежать незачем... На недалеком шоссе во все шины тормозил ранний лихач, разворачивался, стартовал, стихал и вновь неистово тер резину; тонкие, паутинные, изломанные пальцы демонических в это время года деревьев отчетливостью свежей, росистой мраморной плиты цеплялись за однотонное небо – пощекотать бога. Но напрасно – седая борода облаков тщательно скрывала любую форму жизни за собой; что-то тихо завизжало и прервалось под надвигающийся скрежет метлы, просто потерявшись в нем…

            «Дохлый» - усатый дворник носком полиуретанового сапога в бок полосатого кота с раскроенным справа черепом подытожил слово делом, достал из мешка зеленый пакет, разрисованный бытовой техникой, завернул труп и, чтоб не таскаться с мертвечиной по району, бросил в промасленную урну, походившую на раскрывшийся бутон. Закурил, кинул спичку следом («Это тебе на тот свет, Барсик»), умёл вдоль бордюра.

           Между стеной бежевой пятиэтажки и мусоркой вызывающе валялся силикатный кирпич со следом крови на уголке и отпечатками трех детских пальцев на стороне; он пошло принимал воздушные ванны, аккумулируя всё темное из утренних теней, пока не был сбит торопливой ногой тяжело дышащей девушки…

           «Тихо, тихо, всё хорошо, мой хороший, – в её взгляде по сторонам проявился нереальный, нечеловеческий, ярко-желтый блеск. – Будет у тебя новый, лучший дом. Только вот… Мама знает». Она, обернувшись еще раз на 360 и чуть не упав, бросила в железное жерло грязный сверток, с опаской ощупала карман дутой куртки и, насилу выдохнув, скрылась в дверях подъезда…

           Проехал первый «москвич», обдав вычищенный тротуар вихрем свежеопавшей листвы, сизым дымом и пришпоренным гроулингом. Около арки мялся парень в пальто с забавными баками, недокуривая одну сигарету за другой: дрожащими руками выплевывал бычки в копошащуюся черноту мусорного ведра, потом поправлял прическу, оживленно махал ладонями, рассеивая едкий дым, оглядывался и разочарованно затыкал пухлые губы новым фильтром.

           От тени отделилась кожаная куртка с кепкой, вычищенными остроносыми туфлями в пять быстрых шагов пересекли дорогу и, незаметно бросив в урну бумажный конверт с пустой пачкой «Сamel», исчезли под кирпичным сводом трескающегося полукруга из двора.

           «Блядь!!!» - заросший снизу по самые веки мужчина в потертом бушлате гневно пнул ногой осколки зеленого цвета, раздосадовано подошел к урне с оставшейся в руке «розочкой», смерил содержимое взглядом профи и обиженно швырнул в неё остатки разбитой бутылки.

           Рыжий, пыльный кот зевком хитроглазой морды отозвался с мшистого козырька. Он канатоходчески прошелся по оранжевой газовой трубе, порвал неугодную паутину вместе с пауком, повернулся к ведру, присел, закрыл семафорные глаза, будто набираясь сил, и тут же вскочил на самый его краешек, как делал сотни раз и даже падение Луны и неудачный запуск коллайдера не заставили бы его менять привычки. Мускулистые лапы, заменяя сразу хирурга, наточенный скальпель и ассистента, водили по внутренностям утилизатора, смешивая опыт, интерес, голод и боязнь – что-то необычно энергетическое заставляло когти торчать навыпуск и осторожно щупать, поворачивать, принюхиваться, сравнивать и пугаться, пока хвост торчал поверх мокрого асфальта красным знаменем «Занято», пока… Бах! Смоляная трость пожилого мужчины отбросила его вон.

           ...Рука рыскала, а морщины на лице и шее напряглись и расширились, слившись в одном образе с золотой печаткой на полпальца. Когда кисть плотно обхватила руками конверт, ладонь улыбнулась во всю ширь, но тут же, как обваренная, одернулась – что-то зашевелилось, и мозг уже принялся рисовать все острые углы жутковатой картины на поляне старческих страхов. Внезапно раздался глухой удар, следом еще один, но побольше. Черная кепка и кожанка снова засветили золотым зубом, склонились над телом старика вырвали из мертвой хватки конверт, затем, обшарив карманы, извлекли белый пакетик, коричневый кошелек и вновь пропали в никуда…

           Старик закряхтел, приподнялся на локтях, красная струйка пересекала левый висок, щеку и там разворачивалась, устремляясь к театральному раздвоенному подбородку. Мужчина в спазме склонился над урной – его вырвало – и снова повалился оземь.

……………………………………………..

           Ночной ветер, похожий на машинное масло, слизал все язвы города, зарубцевав морозом на свою пятичасовую смену. Под крысиное шуршание и неожиданное тепло приподнявшегося к земной коре ядра, черный завязанный пакет в числе многих таких же вывалили на новом участке загородной свалки. Я не проверял, он ли это, но кукольная ручка, сумасшедше махавшая бутылочным горлышком сквозь дыру, намекнула, авось

Настроение сейчас - ep

 

Уже неделю выворачиваю мозги наизнанку, силясь выцедить самое сочное из поездки...оууу...уже недельной давности. Выходят какие-то странноватые выкидыши-огрызки, первый признак того, что затея дурацкая, и, скажу честно, я бросил бы, если б не масштабность исполнения этой давней мечты (похвастаться хочется, наверное). Потому что сейчас, сидя на грязном полу, давно не видевшем пылесоса, косясь на пыльные столы, пожелтевший от грязи и времени монитор, захламленные углы, открытые дверцы старого шкафа, откуда кишками свисает барахло, которое не хочется одевать, а еще зная, что за стенами, но до входной двери еще хуже, и уборкой тут не помочь, думаю о строймехе, о пропусках, просыпаниях, недоделках, лени, неумелом обращении, отсутствии концентрации и моем собственном разложении, когда из выделения главного вырастает его отрицание, и остается только разбитое корыто... Кто ближайший стоит в очереди за ресурсами? А черт знает, у этой барной стойки все в первом ряду...

А еще очень стыдно от того, что не могу сейчас внятно показать, что такое "темно, одиноко и Собор...", хотя еще ровно неделю назад не представлял ничего другого, кроме этого, из внезапно увиденных мною чудес света. Актуальность потеряла время, я потихоньку, по горошине, теряю актуальность, зарываюсь в комья серой, тканевидной пыли, похожей на оренбургский платок; молчание загоняет в угол, где слова добивают. И не разбавлять фотографиями, экспрессивной жестикуляцией, пятикопеечными глазами просто нельзя, потому что момент потерян, потому что память отбраковала, потому что не натренирована подчиняться, потому что откладывал, потому что авось прошло бы.

С другой стороны, что бы еще заставило меня бегать промозглым предрассветом, беспокоясь только об освещении и боясь не успеть [на] всё, как ни то, к чему я не привык? И посреди какого места я хотел бы еще оказаться в 5:30 утра чужим, совсем одним, совсем незнакомым, совсем мимолетно и совсем случайно, причем почти не присутствуя?.. Постоять под тяжелеющим, прерывистым небом, прокатиться на глазах по кромкам молчаливых зданий, съезжая, передать привет вечности, улечься на брусчатку объективом вверх, ... .. И обязательно не возвращаться в проданный вечно интересующимся туристам вечер.

Подожди! А, может, сейчас это мною переписывается? Вдруг, на самом деле всё это я говорил стекающей чугунной девушке с памятника, подпустившей слишком близко необузданный страх под защитой серебристого троекратного зума на всю длину? Память говорит, что где-то слышала подобные чувства, а сам я вновь прыгаю в мечты о том утре, только чуть другом - дорассказать ей полностью, чтоб сошла с постамента такая, как есть, с глазами из глубины пустой формы, с ветвью в левой ладони, чтоб преследовала меня обезумевшего неспешным шагом посреди неразвеянной пустоты на очень тематическом фоне, а догнав, сдавила в комок если не железными руками, то хоть двумя черными монетами номиналом в полжизни каждая...Ведь сейчас, прямиком из царства налипающей на ладони бесповоротной грязи, циничный, рефлексирующий, однепропетровченный брюзга, накидывающий лишние годы, до которых не дорос, и лишние качества, на которые не заработал,... на кой хрен я ей нужен?

Впрочем, как и она всем остальным, появлявшимся из тумана, шедшим по этой площади, опаздывая, сокращая путь, невероятно стыдясь и злясь на межсезонье, в которое так легко проспать разрывающийся будильник, но так тяжело объяснить это педантичному начальству. В которое идешь из прокуренного ночного клуба, коробка-автомат переключает скорости, не спрашивая "верх", а красные глаза из-под туго натянутой шапки - скорее, украшение, им некогда на многоколонное золото глядеть. И тут уже ты сам меняешь роль, недоумевая от степени равнодушия. Уже готов бегать зигзагами, орать во все горло, направлять силой, помогать разделять, доставать всех их незаметным достоянием... и тут же становишься немыслимо одиноким. Это часть жизни. Да. Декорации. Да. Занимаемая площадь, памятники старины, культурные места, достопримечательности, туристские деньги в казну. "Да, да, да..." - повторяешь, конечно, ты и сам бы мог идти, состыковывая в голове абсолютно разные результаты строймех-задачи и её проверки, любоваться каким-нибудь риффом в качественных, немецких ушах... Или мечтать побывать где-то в других, непохожих странах, потаращиться на их выставленные напоказ особенности "Специально туристов для"... Вот запара, действительно, мог!

За ней весь энтузиазм прячется, напяливая валенки, пуховик и ушанку, открывая дверь, сдерживавшую внешний вечный холод, и шагая со вздохом. А после хочется только двигаться. Причем не здесь, а отсюда.

     Прозрачными каналами реабилитирующихся, многое подзабывших проспектов с легким контуром спокойных бордюров, я по нарастающую лысину ввязался в Киев. Электронные часы древнего садящегося самсунга тикали и сбивались без подзарядки, ноги то шли, то нет, бесконечные улицы неизбежно кончались табличкой "А метро-то было в самом начале, тупица", но, там, где был я, все мелочи с размаху клеились лизунами по стеклам, сползая за дерево-в-окне и забывались там же, в креветочном зародыше, даже когда посреди них просыпались мысли, и информация волей-неволей красноглазо жевала чистую пленку памяти. Временами что-то вставало, выстреливая спереди безразмерным куском пульсирующего мяса, так, что обходил со сторон, разметая правым дворником в коричневом ботинке листву, щупал и признавался, дескать, действительно стоИт и никуда не денешься... Но то ли за отсутствие энтузиазма нынче поощряют "сверху", то ли голова оказывалась сильнее, и.. (эх, знал бы кто, насколько страшна обратная сторона этого умения "держать голову"!.. ). Всё получалось. В таком повелевании собственными х@ями всегда, абсолютно всегда становится ясно, как же полезно при хлопке в ладоши обращаться проституткой. И...обратно?

     Дальше - больше. Больше в 15.50 по Киеву. Еще. Невыносимо больше бы таких дальше! Припрятанный наркотик наконец-то возобновил действие, начал приводить в себя, кидать о стены, кормя с ложечки под опахалом ладоней, которые все ниже и ниже по хребту то ли гладили, то ли отрывали по позвонку... А он всё никак не кончается/ломается, неистощимый желудок, вечные "африканские дети" чувств... Дальше подзорная труба переворачивалась концом и отдаляла предосвещенное небо, чтобы его хоть как-то можно было рассмотреть, раз потолок уж пробуравлен; за грибами-новостройками поднималось невидимое солнце и, спрашивая "Что теперь делать?", разрешало отвечать что угодно без взаимных плевков. Оно тоже стучится в окно. Тоже стекает по коже. И лужи после него остаются, разве не видели? Солнечные! В них опускаешь ноги по щиколотки, отогреваешь сердце, каменеющее от скрипучих полов в трескающемся лаке.. .Когда вступаешь. И откуда-то, на цифровых ветрах принесенный, смех слышится... Стоп! Это ж за углом. Всего два метра шагом и стена да дверь не на шпингалете, потому что его нет :)

     Именно под его колокольчиковый звон ты не можешь не конкурировать с кометой, не открывать новые территории личной карты, не есть из надобности, заворачивая охотничью сосиску лавашем из пакета, недоуменно надзираемый цирковыми курильщицами, сменяющими друг друга на посту, но, кажется, передающими одни и те же глаза, наблюдая надпись "Украина" и отчего-то приклеивая к записи в память слово Gorgoroth, просто как слово, без подтекстов. Как необитаемую пустошь. Шрифт, что ли, приятный?... Станция "Дачная", в моем пакете литр "швепса", три энергетика и печенье, которого я не хочу и не захочу. Все еще хочется вырвать после МакДональдса. В голове страх получает в ворота решающий мяч от интереса, плюется и вытирает пропотевшей футболкой вонючее красное лицо. А может, это мой запах. Один на один на двадцать часов.

     ... А потом должен кто-то прийти. Не смерть, конечно, помладше. И забрать, отдав, передав, отпустив, но все же подержав чуть. Впрочем, может статься, это уже не я додумывал, а фигурка из тетриса, абсолютно неуютно разместившаяся в четвертом ряду сидений по дороге к краю нарисованного мозгом мира и подсознательно старавшаяся не проснуться посреди терки.

Reki bistrie, gornie, molchalivie, zhestkie, sinie, nepreklonnie, sverxu vniz, na tebya po tsentru, bez prava ix zarisovat'. Ti malen'kiy, robkiy, chuzhak, znakomiy znakomogo po umershemu otcu ili sosedu, 4to davno s'exal. Tebya reka poobgladivaet i vikinet na bereg kormom dlya padal'shikov, kotorie tut ne vodyatsya. I eto budet s4ast'em za to, 4to posmel sunut'sya...

No tol'ko v etom mire ono nazivaetsya "schtum mann"

Почти отбыл. Возможно, надолго, может, впросак, невероятная непонятность обнажает детали только, когда утыкаешься в них носом, и то так неторопливо, как Крайзис, поэтому и не предугадаешь... Я толком и не понял, на скорость этот забег, на время или на прочность.  Верить в лучшее, теперь только верить в лучшее и получать жопу на завтрак. Впрочем, не все ли равно, что со мной, когда я не online, не так ли? %)

А Все будет на вкус и запах. Так надо.

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни -
самые важные!-
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
"Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она".-
"Товарищ Иван Ваныч ушли заседать -
объединение Тео и Гукона".

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
"Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом".

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет -
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
"Пришел товарищ Иван Ваныч?" -
"На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома".

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
"Зарезали!
Убили!"
Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
"Оне на двух заседаниях сразу.

В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там".

С волнением не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
"О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!"

В.Маяковский (1922)

- Объяснись.

- Ну…знаешь, когда я целую её, то нне могу остановиться. Она такая…непредсказуемая, необычная, недоступная…

Первый раз он понял, что она Та в четверг, на затененной скамейке, смотря в упор и с каждой секундой мутнея всё больше. В конце концов он просто упал на её лицо посреди мягко пахнущих волос и заткнул рот поцелуем… Иии… дальше – только резкий удавшийся толчок, как в экстазе падал на мокрый асфальт, а её губы, убегая, пугливо оглянулись… Что на губах такое…кислое?

- Поцеловав её один раз, просто не могу прекратить. Она такая сочная, вкусная, такая, что не напьешься…

Много позже они шли по полуденной набережной, обнявшись крепко, но осторожно, чтобы выдержать, и разговаривали о прошлых жизнях. Она захлебывалась слезами горла и памятью, а он вычитал из сегодняшнего дня собственные годы, давно просившиеся на свалку... Внезапно солнце засветило максимально ярко, блики стеклянных насаждений стали невыносимы, будто вся вода в реке поднялась на ноги и ждала, не пуская, а пар от отмостки застелил глаза непроницаемой жаркой волной. Он припал к ней, разрядив весь жар, накопившийся от непередаваемой осторожности, и весь украденный у окружающих циркулирующих пар… Удар – он снова на земле, а над фокусирующимся взглядом здоровый детина в синей форме осматривал кровь на её плачущем лице, даже не подозревая, что это – Его…

- Целую и просто не могу перестать, кажется, я могу делать это вечно.. Она светящаяся.

Она вернулась. Конечно, она чувствовала всё, потому не могла не вернуться. Прямо в его скромную квартиру.

- Где она сейчас?

- Ну…знаешь, я же говорю, целую и…

Брат за мгновенье облетел все комнаты и кухню, открыл дверь в ванную... И сел тут же. Она полураздетой и едва розовой лежала, опершись на стиральную машинку, с ровными пальцами на прямых руках, а тело болезнью покрывали оранжево-бордовые засосы и синие язвочки неукротимой страсти. Губы были измяты и, казалось, надуты, а в глазах до сих пор стояла застывшая умоляющая просьба, видимо, она не раз билась о его закрытые в исступлении веки. Никаких следов насилия, кроме любовного, и, видно, смерть наступила от удушья…

- Я не могу совладать с собой, когда целую её... Она так…прекрасна!.. – и он тут же взлетел от удара поддых. А кулак уже был взведен заново.

Он не догадывался, что, ударив раз, брат просто не мог остановиться…

            Спрашиваешь, что я могу сказать о радио?

            Эти звуки – как закадычные друзья с детства, - скукоживаются, истлевают вместе, комкаются и рассыпаются по взрослении, как сожженная бумага. Что, поддаваясь закону не random’а, а на-кого-бог-пошлет, заправляют, будто бак, и следом расходуют, как табун, что вырвался из-под капота неукротимого черепа и завернул за единственный оставшийся угол планеты, может, просто маленькую неисследованную морщинку удивления на её идеальном трехосном геоиде... И что они не читают мысли, когда вдруг оказываются «по пути», они их надиктовывают. Хотя это тоже будет танец на иголках.

            Стоялось смирно и смотрелось в диван в центре просторной белой комнаты больше из мрака, чем зажалюзенного света; он ходил от стены и стене, поправляя волосы, заводя их по-девичьи за ухо, потом садился и черкал в тетради. Перелистывал и черкал снова, что-то отмечая на полях и поглядывая на время. Из приемника было слышно еле различимое шарканье, как по насту вдалеке, приглушенное упавшим ползунком громкости, но как будто управляющая невидимая рука прозрачным пальцем прожевывало то, что хотя бы начинало походить на мелодию и сбрасывало звуки в треск.

            Вдруг комната враз залилась ярко-алым, громом разодрал спокойствие звонок, со скоростью звука появлялись/менялись новые люди, вызывающие позы, недвусмысленные взгляды, приподнятые юбки, увеличенное скоростью желание торопило события и вскоре от динамики остались только мельки, как съемка с низкой частотой кадров, где всё казалось статичным, скульптурным, и лишь сквозь розовые вспышки было видно, как освещаемые зубы впивались в мышцу и выдирали её, облизывая по пути… Демонически спокойной музыкой, с ритмом, доведенным до дроби, но резиновой мелодией и маслом в моем единственном глазу орошались пустые крики сумасшедших белков, забрызганных мелкими темными точками.

            …Утренняя желтая тряпка солнца слизала пыль и грязь с макушки, и я снова ожил. Шипело. По дивану, как выведенная валиком, тянулась бордовая полоса и заканчивалась на полу, в метре от него, у угла. Он сидел и водил глазами вперед и назад, как по трассе, как ребенок или сумасшедший, как любой другой, когда его никто не видит. Он быстро загибал и разгибал пальцы, будто считая многозначное число, а затем резко встал и рванул ко мне…

            Нет, это было не море – всего лишь ковер. Но он разбивался, истекая барашками и ртутными отражениями, об твердо стоящие ноги, о кожаные подушки дивана, о неожиданные углы в серовато-черном, о распахнутую дверь, иногда даже брызгая нитями на стену. Стены яростно вторили, будто соревнуясь, брызгая красками единственной абстрактной картины в ответ на «девятый вал» взбунтовавшейся побелки, под которые основным блюдом стоял он и жевал засунутую в рот по локоть собственную руку, напрягая все мышцы сдуваемого тела. Прибойный шум окрашивался во что-то темное, примесь, неразличимую в алых очках, но эта, ветреная музыка, менявшаяся через каждый свой такт, казалось, несла ему удовольствие или, вернее, цель… И вот уже они вместе тонули, накрываясь усилившимся ковровым штормом, в звуках из поднесенной к уху ракушке.

            Кто-то неизвестный включил свет и обнажил дорожку круглых капель, параллельную линии. Третьей параллелью неподвижно лежал он, полуприкрытый собственной неестественной тенью. Оказывается, за искусственным углом тоже было окно, и вертикальные жалюзи, выпрямляясь на сквозняке, сплетались и опадали, нагруженные собственным «удачно вышло». Шипение не проходило, напротив, - его стало еще больше, оно заполнило всю комнату, весь дом, все мозги, весь мир, все иголочные ушки, так, что, казалось, конкурировало само с собой и текло из незакрытого крана выдуманными каплями помех… Усиливаясь, разбивая все обозримые ровные линии на пиксели и искря розетками по низу стен, оно, казалось, подошло вплотную и заглянуло за мигающий зрачок, чтобы… «пшшшшшшш…»

            Что я могу сказать о радио? Что в нем особенного, и почему ночное щебетание на минимуме звука – наркотик, о котором не задумываешься, жизненный, самостоятельный? Что демонического в тишине позади одинокого на всю ночь ди-джея, говорящего бессмыслицы уравновешенно, но опасливо? Чем страшны постоянные помехи родом из пост-апокалипсиса и насколько ужасно их отсутствие – просто молчание из активной, готовой зарычать, колонки?.. И куда бежать от застывшего за сеточкой динамика времени, вечно молодого, романтичного, задумчивого, иногда срывающегося в панику или рефлексию – такого, каким ты был когда-то, а потом резко перестал и внезапно стал собой…

            Что-то необычное в шуме неуловимой и незнакомой станции? Скажи что-нибудь о радио, пока лампочка-глаз уверенно не загорелась красным. Ты знаешь, Оно Само любит слушать.

            «пшшшшшшшшшшш….»

Если я сегодня напьюсь и прозрею, телефон почувствует учащение сердцебиения, даже без денег передаст тревогу по засекреченному каналу, а после один из спутников для Google Earth отделит песчинку с плечами от толпы в высокоточном приближении, записав все действия и сведя с аудиодорожкой. На всякий случай... Экзоскелет этого мира прекрасно работает. Как мои часы: спешит, чтобы остановить; видимо, из-за этого и чувствуешь себя широкоглазым мотоциклистом внутри гротескного шара...

Вот в мыслях о таком никогда не поймешь, почему всех вокруг по выходным охватывает непреодолимый ужас. Особенно, когда сам не знаешь, отчего тебе Так страшно...

          Я закрою дверь в комнату от сквозняка и посторонних, привычных криков, я распахну окно, пустив ветер вверх, настроившись на +10, я обналичу лаконичное название “Autumn’s Grief”, чтоб traumtanzer’oм пуститься по ковру, пока жар кофе еще не всосался в кровь и не ушел оседать в печени кусочками неперевариваемой хитросплетенной органики, пока настроение не женилось на сварливой старой бабе и не повиновалось ей, пока я еще успеваю на утренний отлив…

            Меня станет так мало, что, кажется, я буду сжиматься в материальную точку, меня останется так мало, что характер устремится заполнить мною все емкости, включая параллелепипед вокруг, а внутри вылезет из гроба революционер и начнет взрывать кингстоны эмоций, потому что просто так они не откроются. Альтернатива всему, кроткая, живущая, и тихо посматривающая на театр военных [действий], разразится потоком себя, но я не проглочу ни капли из этого. Я буду на недотянутой расстроенной акустике с шестью струнами вместо семи наигрывать Invinsible, зажимая лады мобильным телефоном, копируя игру слайдом и нихера не попадая в мелодию :), наверное, вот таким образом покажу себе, что действительно буду, что все не от желания потрахаться было на самом деле, а задумывалось, реализовывалось – поэтому и существует уже больше двадцати лет. Что даже если и было нежеланным, то упорно отвоевывает себе банку с кислородом, скользя по выровнявшимся на раз ступеням лестниц навстречу будущему, скрытому за черным фоном, сквозь, казалось, выколотые глаза, все-таки видимому. Просто нужно когда-то подыматься с колясок, вылезать из песочниц, надо зашивать безразмерные дыры на заднице, надо, а то чуть-чуть – и не понадобится…

          Понятное дело, что такое чувство быстро пройдет, кокетливо показав только свое начало, еще более ясно, что я пишу это от голода, от голосов многих по разным поводам голодающих внутри, но я это видел. Мне кажется, оно меня не забыло, если, в который раз кидая у разбитого корыта, возвращается с адски жарким поцелуем.

Эта аллея должна бы завернуться трубочкой, залить меня промозглым дождем, обветрить и пустить по себе, закисшего, стеклянно смотрящего под перебирающие с трудом ноги, шумно нарущающие лужи в наступлении, она должна чуть ли не вырастить руки и бросать в меня лавочками и промерзшими «Москвичами» или мною в них. А я обязан идти напролом стихиям, преградам, поворотам, протаривая свой коридор со слегка ободранными процессом краями... Вместо этого висящее солнце попеременно прикрывается облачками, как опахалом, температура будто выставлена на нормальную, а асфальт, кажется, изрисован стрелочками вперед, как разметкой, специально для меня.

            Они ведут к вокзалу, месту, где ожидаю встретить свой первый попавшийся поезд вглубь области и умчаться в конечную точку глядения его глаз или выброситься по дороге в понравившийся овраг, чтобы напиться в хлам или заунижать себя до смерти,.. Бах!..

            С размаху ударяюсь лбом прямо в челюсть долговязой подружке перекачанного лысого, мгновенно отпускающего её наполовину удлиненные обработанными ногтями ладони и сжимающего кулаки... Да-да! Я хочу по морде и почкам, да, сломай мне ребра, ведь то, что внутри, уже заебалось набивать синяки в извечном стуке о них, да, я хочу, чтоб ты впечатал мной в асфальт, а зубы, посмеиваясь, убегали изо рта целыми семьями... Я просто мечтаю о твоем кулаке, натренированном на более крепких чем моя, рожах...

            - Простите, молодой человек. – говорит он.

            - Извините нас, вам плохо? – продолжает.

            - Хотите, довезем вас домой, вы вот-вот свалитесь. – я стою, как раздавленный и вкопанный, губы срослись, мозг растаял и вытек под канализационный люк.

            - Нет? Ну извините еще раз, мы честно ненамеренно… - понимающе кивающая лысина и поджатая накрашенная губка растворяются в компании с гитарой, играющей не «Мама», как положено, а «Coma White», и происходит это так быстро, что я даже не успеваю ощутить собственного облома, и стартую в полубег с ворохом не распутанных линий-мыслей.

«До ******* сегодня ничего нет» - вещает девушка из-под стекла напротив, так, будто благодарит, что хоть кто-то заставил ее работать. И действительно странно: я вошел в кассы первый и, казалось, единственный, но за двадцать секунд нашего диалога за спиной выросла дюжинная очередь. Значит, недолго радоваться молодой кассирше… От соседнего окошка отделяется мужская фигура в свитере и преграждает мне путь к выходу.

- Парень, - говорит дружелюбным басом, похоже, совсем нетипичным для себя тоном. – Я слышал, тебе нужно в ******* прямо сейчас? У самого поехать не получается, назад, скоты, не берут, понимаешь ли, отправление через 15 минут, так что вот билет – дарю.

Невероятно паранойское чувство овладевает, что сегодня, с самого полудня за мною, в паре шагов позади, следует хранитель и расчищает дорогу для всего нечеловеческого, искреннего, настоящего, а все человеческое, гнилое и подозрительное, заталкивает в шкафы и под бордюры, отдавая дряни на откуп всех следующих прохожих. Но почему? Отчего на этот вопрос я могу ответить только циничным «Издевается, сука, обязательно подъебет»?.. И мчаться в электричке у окна все дальше.. Видимо, я-таки человек для людского, чтобы…

…чувствуя себя раненым пулей гораздо большего диаметра, чем я, улечься на стог сена вдали от асфальто-бетонного города в красках оранжевого осеннего лета из-под пальцев надвигающегося заката, откупорить принесенные ноль-пять и чуть потормозить о случившемся и теперешнем, так и не разделенным, а в язвительном клубке, катающемся по внутренностям... Да, а ведь не такой уж и тяжелый вопрос «Что делать?», когда смысл вычеркивается. Можно делать что угодно, а можно свалиться в запой или влюбленность, можно сменить род занятий, уехать навечно, забыться, то есть просто затереть всю телефонную книжку, или сотворить что-нибудь персонально-гениальное, например, полюбить всех людей, поверить им…

Отпиваю водки из горлышка. Стоп. Еще, еще, снова глотков с десять... Хах, в бутылке вода, чуть паленая и проданная мне в центральном супермаркете чуть задорого... Делающий все наоборот Хранитель, оказывается, печется о моей больной головушке! : )

В «отсутствие состава пьянки», покидаю облюбованное и бреду скошенным полем туда, куда указывают две полоски насаждений и бронзовая медалька Солнца прямо на моей пути. На краю посадки уснувший комбайн с мутными стеклами натягивает на правый бок запыленное золотистое одеяло скошенной пшеницы. Над необитаемой сторожкой бета-зажегся первый фонарь, с ближайшего дерева, встрепенувшись, взлетели две сороки, завязали несколько узлов на небе и сели обратно, ровно на те же ветки. Мобильный сказал мне, что никто не звонил, что он потерял сеть, что чертовски надоел нескончаемый день – и задремал тоже. На часах последний раз мелькнуло 18:54.

Почему? Скажи, почему <<бутылка летит в небо>> ты можешь филигранно отточить Её годовщину, <<откашливаюсь>> если ровно в 18:55 триста шестьдесят пять дней назад с ненавистью бросил её об железо?..

Плюю в солнце.

Оно в ответ.

Вот так исчезла Земля…

Надпись в маршрутке: "Аптечка у водителя"

Я: "Водителя замочить, аптечку забрать" (с)

     Ясноглазая силуэтная кошка из тонкой блестящей проволоки с вечно поднятым хвостом грустно стояла, опустив привязь метрового шнурка и, кажется, молила, как всегда, выше правой коленки - прямо в глаза. Лысеющая надутая женщина зеленовато-бледной кожи с самого верха хромированной коляски искала себе место по четырем матовым сторонам, паникуя вальяжными руками и болезненной дрожью трясущихся щек, но...дальше круга света стелилась мгла, засасывая все поиски вместо со взглядами и надеждой... Глаза уперлись в разлегшийся желейный, давно отвыкший двигаться живот, и, казалось, вытянулись в трубочки. "Я знаю!" - зрачки метнули идеей, а на пальце неизвестно откуда взялся сверкающий ноготь.

     Через секунду, максимально перегнувшись за дермантиновую ручку, не обращая никакого внимания на желтовато-алую полоску, пересекавшую подол больничного халата в горошек, она уже смазывала подшипники колес чем-то жирным, бежевым и наркотическим, смеясь, а еще через миг носилась по кругу вслед за кошкой вприпрыжку, что в единой упряжке скалила стальные зубы и хохотала в бессловесный ответ...

     Я облепил стеклянные стены аквариума присосками глаз и пальцев, думая о силе, притяжении, интересе, неверии ни одному слову и многочисленных подтверждениях того, что чувство уровней, казавшееся прогнанным, все-таки вернулось и вмазало... Я даже не представлял, что радость возможна.

Я выжимаю из неё всё до последней капли, подстегивая себя, резко переходя в ускоренный ритм – насладиться, рвануть половину, а может, и весь кайф сразу... Я напираю и заслушиваюсь ответным стоном и ее шепотом «Мой...ммМой..», обливаюсь очередным сладким смешанным, нашим общим потом, говорю что-то невнятное в перерывах между учащенными вдохами и тут же припадаю губами к кромке любимого ушка – зацепиться...да, нужно срочно зацепиться, чтоб не улететь, или забрать её с собой в царство ароматов на основе счастья, где я иду, взаимно радуя каждую травинку, каждый...волосок на её теле дрожит сейчас, разрывая меня в неосторожных поцелуях и взглядах... И их невозможно остановить. Но это не больше, чем картинка – голова уже отлетела в самое болото страсти, единственное из всех, где рождаются цунами и по новым венам из-под ее ногтей на спине и шее возвращают кровь обратно в сердце... Насколько мы ближе...я не различаю, слившись воедино, только мокрые руки да влажная обивка, и запах, всюду её запах, который ласково стучится в рот, чтобы непременно быть съеденным.. В такт, в такт... На невесть откуда взявшейся струе меня уносит протыкать полумесяц...и вот... Возвращает, кружа мимо грозовых розовых туч и превысивших призраков, а они недоверчиво щурятся в моё довольное свечение... Пальцы указывают вниз, и тело само плывет за мнимой стрелкой... Лицо... А темно-синее небо давит прыщи звезд облачками, завидуя... Мокрые волосы... И кааак же долго настраивается фокус на каждом из глаз!..

Глаза остались раскрыты максимально широко, а губы сомкнуты , она сейчас вся такой стала и непонятно, почему... Ну ладно, очухаемся, пройдет – и по дороге в душ, я замечаю только легкий скат руки по разорванной подушке...

Вода лилась не спасительно, а холодно, так, что я буквально вылетел из душа прямо в стену напротив. Прошло четверть часа, а она лежала всё так же; всё так, что нагнетало пустую гордость. «Непорядок!» - мелькнуло в голове, и вот уже я, не теряя секунд, натягиваю на нее халат и уношу прямо к кипящему чайнику, на свет...

...Уже неделю август метает ветрами и необыкновенным зноем так, что от порыва из открытого окна она упала, как только я усадил её, отвлекшись на кофе... Я поднял её снова, но от налитого она отказалась молчанием, разбив кружку, даже когда я вставил её между полусогнутых пальцев, уговаривая взбодриться... Шелест, жара и свист, она ест меня огромными, как блюдца зрачками, а я емся, пристыжено улыбаясь и глотая, искренне силясь наконец-то прийти в себя.

 Окно трещит. Снова порыв и снова падение прямиком в кофейно-молочную лужу. «Обиделась?»... Вне себя от смущения, я подымаю её и вдруг неистово прорываюсь... Я начинаю с того, как люблю её стоны – слепые отголоски игривого голоса, меня волнует выбившаяся прядь разлегшаяся прямо перпендикулярно линии упёртого взгляда, что она наделена магией порабощать без слов и движений, как огонь или течение, что божественна, даже когда сидит здесь, на грязной узкой кухне панельного дома с отполированной временем мебелью, но трон ей пошел бы куда лучше... Я веду мизинцем по застывшей капельке пота от виска до острого подбородка и всё твержу, не уставая, о космическом удовольствии, красоте и ничтожестве, которое случайно возникло на её широком шоссе. Говорю, что небо ревнует, что я это видел лично, и о какой-то дурацкой статистике, смеясь прямо в широкий взгляд на меня всего... Я вспоминаю детали из прошлых месяцев, истекая росой от накативших ностальгий – и почти вижу её согласный кивок и шоколадный взгляд изнутри серых радужек – оболочек чего-то...

Шо-ко-лад, шо-ко-лад...поднимая её на стул после очередного прерывающего падения, не выпускаю этого слова из головы, а её лицо устремленное ко мне, как бы подталкивает мысли вперед... «Ах, да! У нас совсем не осталось шоколада!.. Конечно, схожу. Я мигом. - Встаю, одеваюсь за пять секунд и выскакиваю на лестницу. – Не заскучаешь, надеюсь...»

Выходя, я не перестаю удивляться силе притяжения и думать о том, насколько она хороша. И что даже если бы её слабое сердце не выдержало и внезапно остановилось, я всё равно дрочил на светлую память о Нас и застывшие образы в двустворчатой книге-мозге, что сохранятся еще на много-много лет... И, весело посвистывая, убегаю в ближайший киоск...

…Теперь я уже сам качусь вниз, без пинка, по инерции, для боли оставшихся мышц и несломанных еще костей… Стена, удар, упор. Затекший кровью глаз видит как сквозь разбитые очки: тельняшка, черные волосы сеткой и серая муть на месте глаз, парящих со всех сторон, кажется. Разбрасываюсь зубами, упершись в начищенную звезду на бляхе, пальцы шевелятся через один – настораживает… Вдруг что-то бледно-розовое дергается и заполняет весь обзор, разрастаясь, и резко начинает тащить к потолку, отрывая из мути две устремленных глубоких точки.

            - Кстати, если ты вдруг обнадежился, убивать тебя сейчас я не собираюсь.

            - Шшшшфф…тьфу!..

            - Может, сейчас и сам умрешь, но пока ты не один….эээ…не хотелось бы…

            - Шшшшфф…А.

Из глубин утробы вырвался, было, рёв, но оступился перед самым выходом из горла. Это было так глубоко и неожиданно, что я ощутил удар, только когда лезвие ускользнуло из брюха, оставив легкий холодок на взрыв кипящей крови…

./……//..

Слепящий свет следящей вспышки… И вонь, невыносимая вонь мяса, забивающая не то что окружающие гнилые поползновения, но даже стук днища о мостовую. Кажется, моя... В оторванную дверь, как в водосток, кружась убегает улица с единственным уцелевшим фонарем, палящим, как ядерный взрыв, до кости; в раздраженных лужах отчеканиваются облезлые силуэты крошащихся многоэтажек с коричневым небом в синих язвах – именно то, чего не увидишь сверху… Попутно разрывающемуся телу обступает желание остаться здесь, примёрзнуть головой к асфальту и тихо себе разлагаться, как тот олень у кирпича, «доросший» так до самых рогов. Но я знаю эту дорогу, она – домой, и если до него гниль не съест-таки мозги, то…

…и разрушающий спазм сломавшегося отрицания боли вновь каменит раной об самый неудачный момент…

./……//..

Над выбеленной избой встает солнце, заливая кипятком лапшу перистых облаков, и под разбросанным по округе ярко-голубым в салатовых зарослях объявляется ухмылка на хитрющей чернобровой голове... Остатки спора с самим собой таят в родном запахе плавящегося посреди двора навоза и стекают прямо в желоб, отводящий воду за свежеокрашенный забор, прямо под синим квадратиком «Почта». Вдоооох!.. Красный экран.

./……//..

Рябь… Из посеревшего бункера выбегают четверо, неразборчиво крича друг на друга, снимают моё тело с проволоки и несут внутрь, туда, где тепло, безопасно, где свои и можно что-нибудь сделать… «Блядь! – гортанно орет Слепой, снайпер. – Спирт сюда, Важа! Резче!» …И осетин уже несется с трёхлитровым ополовиненным от скуки бутылём из дальнего угла оружейки… Меня кладут на стол, слышен только стон разбившейся кружки, последней из керамических, а чей-то бутерброд шмякнулся тушенкой об пол… Веселый, невероятно посерьёзнев, срезает с меня защитную майку, потрескивая засохшей кровью... Мне колют новокаин, голова опадает, и я уже в состоянии увидеть только как Велес матом выгоняет из кухни столпившихся зевак, выталкивая в дверной проем человек двадцать разом… «Нет»

«…Ннееттт?...»

Нет!! «НЕЕЕЕТ!!!» - вою я всеми внутренностями, только не ртом, оживая под горькую сталь колючей проволоки. Так не было и не может быть... Разорванного Велеса я нашел неделю назад на одной из ближних крыш, и выглядел он совсем не недавним; Важа – это кучка пепла у обгоревшего угла бункера, Слепого в одну особо жаркую ночь утащила за ограду разъяренная собачья стая, а фирменная улыбка Веселого вместе с его головой и шеей до сих пор висят на арматурном заборе, встречая въезжающих в город... Нееет! – и боль открывает глаза-кингстоны во всю ширь, заполняя слезами из всемирного резерва или того, что от него осталось. Мой дом всего в десятке метров, но я не могу ничего, кроме крика души молча, я не способен даже еще больше проткнуть себя – только наблюдать… Я теку в выбоины в асфальте и смешанную с пылью грязь, опустошаюсь по дороге в грядущее утро и не в состоянии ни ускорить, ни задержаться… И видеть теперь могу только Её, а Она – это…ммм…

Её вы не видели, если не ходили утром или под безлюдный закат мимо коробочных девятиэтажек. Её нельзя увидеть, всматриваясь в каждое окно, Она появится случайно, закупорится в цисту страха и будет жить с тобой до конца дней – из резкого броска взглядом и попадания в бледное, обездвиженное лицо-картину, кажется, нереальное, но смотрящее прямо в зрачки. Так, что не убежишь. Она стара, холод мимических морщин, чудится, припал пылью давних времен, что дырявит любую смелость, но ты всё равно смотришь под её тяжестью, и хотя глаза пытаются обогнуть дом справа, слева и даже сверху, но по кривой возвращаются к ней... Так было раньше, или откуда ещё я могу помнить, в первый и самый страшный раз. С тех пор я не пытался даже смотреть на хрущевки, предпочитая сносить их спиной на бегу.

И вот теперь никого – только Она и Тот, кто зажег свет в моем убежище, а я досхожу на Нет. Устремленный, прямой удар глазами душит, и вместе с его неотвратимостью в голову начинает стучаться что-то новое, не моё, чего и разобрать толком не могу… «Твой…провод длиннее…и целый. Пробуй…пока не…потерялся.» Провод? Ка…

Из-за стукнувшей двери объявляется Свежий, он приблудился позавчера и даже пытается со мной ужиться. Точнее, пытался... И сейчас начинает утреннюю разминку в сраных десяти метрах от меня, в предрассветном тумане не видя в упор… Черт! Почему она не влезет глазами в его мысли, не скажет, что... Твою мать, почему же он не развернется?.. Блядь, вот свезло с недомерками!.. Взгляд-слепок и взгляд-разрыв в одном всё дырявит и дырявит, раздвигая края раны до непереносимой боли, будто пытаясь выбросить наружу всё, что во мне есть. Я напрягаюсь миллиньютонами сил, вдавливая тело в колючий металл, всё глубже, всё приятнее, до остатков крови с литровым чаном по сараям каждого из органов... И проволока рвется, падая мною с глухим бульканьем. Грязь. Щелчок затвора – Свежий опасливо…

./……//..

Я выхожу из убежища, продирая глазами серость полуденной пыли – пытаюсь привыкнуть после долгой изоляции. Вдыхаю запах кустистого лета, разросшегося на никому не нужных дрожжах и над каждой руиной распустившего смертоносные цветки на двухметровой высоте. «Почему я не умер?», «Сколько меня не было?», «Где Он?» - все вопросы как-то странно выгоняются из головы глазами напротив. Огонёк вечной сигареты во рту снова тлел или розовый разрыв неба так причудливо преломился о закисшее стекло. Зрачки Её клеммами упали прямо на мою лобную долю, остановив ветер.

«Провода…»

…где-то что-то такое я от тебя слышал, но вот только память снова взяла отпуск, про…

«Дай сказать, пока не поздно! Ты не знаешь меня, поэтому перейдем к главному. Провода окутали это место, не подпуская под страхом смертной казни. Выстроенные в четко организованную сеть, они до сих пор управляют нашими действиями от нашего же имени. Ты не думал, почему я не могу выйти из комнаты или просто отлепиться от грязного окна? Почему ты не можешь зайти ко мне и убить, заебавшую? Почему Он не убил тебя?.. Думаешь, желание? Воля? А если я скажу, что вижу их вокруг, помню, в какое время они перенаправляются, освобождая одни дороги и закрывая на убийственный ключ другие?.. Не веришь, носом воротишь?.. Хм… Я помню, как вы по средам отрабатывали экстренное проникновение через окно, припоминаешь такое? Удивишься ли, если узнаешь, что на входной двери именно в этот день скапливаются тысячи оголенных контактов со всего района, способные в одно прикосновение стереть в порошок?..»

Постой, но ведь однажды в среду мы отменили учения из-за годовщины на…»

«…и где теперь ваш грузинчик? Глянь под ноги – не он ли к ботинкам прилип? Провода – это наша реальность, понимаешь? Они вечно создают настоящее время! Вот почему ты никогда не думал о своем детстве, вглядываясь только в возможность выжить, вот почему не можешь представить, что эти дома создавались когда-то для жизни, а не чтоб рассыпаться… И вот почему есть Он – посторонний наблюдатель, не убивающий только от страстной любви Смотреть… Нужно только подтолкнуть к краю рамки – вы сами за неё выйдете. Смотри…»

Детство… Моя молодость, какая она? Где она осталась?.. Стоп! Вот же: зеленый забор, водоотлив, малина, самая вкусная – да! – на свете малина, корыто с пластмассовыми солдатиками на дне, сухой лед с завода, а за туалетом ночью оживали мертвецы и заглядывали сквозь окна первого этажа, где я, боявшийся и съежившийся, накрывался одеялом с головой…

«..от стены отделились два провода и несутся к тебе. Думай дальше…»

И что-то теплое, что… Борщ с красным перцем? Крыло дедушкиной…ммм…«Копейки»? Руки! Женские ру-ки!..Ма-ми-ны..

Разряд. Удар. Упор.

./……//..

Я выхожу из бункера вслепую, пытаясь вглядеться в темноту полудня сквозь линзы из сгустков взвешенной пыли. Тьма отступает к положенной ей границе, привычной мне, и я внезапно замечаю силуэт висящего Свежего…

«Не могу дрожать один, устал, заперт, привязан, подключен. Что теперь надо? Наклонить фонарный столб» - и позавчерашнее число. Тоже кое-что понял, общий сон или…? В поисках хоть какого-то ответа на то, что происходило за время реальных видений о желанных мною странностях, подставляюсь под пристальный взгляд…иии…а-а-а…расплывчатое лицо в желтоватом окне растеклось, оголив кости, превратившись в жирную кляксу. На месте вечного рта с сигаретой и каменных скул лишь вязкая сетка вылившихся в подоконник разложившихся тканей, а вместо напирающий глаз зияют два пустых, слегка забродивших кружка, из-за которых в непроглядной тьме виднеются опадающие волосы на забеленном черепе, уставшем ждать свободы... Хоть для одного движения. И самое невероятное – от глазниц ко мне тянутся искрящиеся красные нити, не достающие всего полметра до висков. Оглядываюсь: тело Свежего будто закутано в алый кокон нитей, ведущих отовсюду, в том числе и от шрама на моём животе, а вся дорога вымощена ими, как покрывалом... Беру в охапку мешающие пройти и подымаю на уровень глаз – тепло и игривый свет власти изнутри бьет прямо в мозг, дурманя... «Вот она какая, судьба» - и бросаю взятое к поднявшимся навстречу агрессивно настроенным «сторожам» моего Настоящего. Connect.

А потом, с секунду погоревав о том, что обычный семейный обед на неразрушенной веранде под ясным солнцем куда лучше моего нового сверхумения, срываюсь в бег…