Я помню, как смотрю в окно. Мгновенье мне кажется, что я лечу с парашютом, а дороги под растопыренными ногами разрезают пирог гугл мапс на причудливые бело-желто-зелёные секторы. Вот стоянка. Вот поле. Вот дом. Шёл забор, да не дошёл. Уже можно различить направления авто и людей, правда, людей тут всегда было исчезающе мало.

               Чаще всего я ухожу из дома в одиночестве, не пересекаясь ни с кем. При сильном толчке закрываемой дверью внутри выпадает ручка – нет смысла менять замок при съёме – приходится заново открывать и вставлять обратно. Иногда ты уже на ногах или вот-вот на них, вернее, три часа как глазами в одну точку экрана, изредка улыбаясь или же глядя поверх смесью вины и упрёка.  Я могу спросить, спала ты или нет, а могу и забыть. Для меня твоё бодрствование уже предательство. Испуганные глаза, быстрый, оценивающий риски, взгляд, равнодушный бэк назад в монитор, за штору, попытки моих объятий (где мы свернули не туда?)и неудача, дежурный вопрос, ответ или молчок, гиря в моём желудке начинает проступать сквозь кожу угловатым боком, я снова пытаюсь что-то сказать и, всегда подсознательно зная итог, всё равно ввязываюсь в ссору… Крик, кулак, стена, побелка, крючковато-дрожащими пальцами зашнурованные ботинки – стою, как дурак, 20 минут, насвистывая под нос своё же молчание, раздражаю, сь, каждую секунду понимаю, что опоздал, но не в силах просто так взять и выйти. Ты можешь что-то сказать. Окей. Я могу что-то сказать. Окей. Потолок может упасть и прихлопнуть нашу планету. Окей. Заворачиваю пружину воли ключом и утопаю в снегу под его шамкающий рассыпчатый смех.

                Мне ужасно нравится твоё тело, я люблю каждую его точку, где мышцы с кожей образуют дугу или тупой угол, или равнину, или мелкую дрожь, или повод подумать, или повод не думать, а впиться. Вот, ты улыбаешься, расторгаешь пояс липкого и тёплого зелёного халата и кокетливо показываешься, а внутри моей головы из болота начинают подыматься подозрения, обязательно сделающие тебе больно, но даже я этого пока не знаю, чувствуя лишь легкие покалывания пунктиров вместо слов там, где должны быть мысли; веки и зрачки синхронно трясутся, я думаю, что это страсть, пересыхает рот, чешется затылок, кости просят хруста, нос перестаёт ловить любые запахи, кроме вони, мозг уже ждёт красной тряпки, я теперь в два раза менее уверен в себе, чем когда ты была в одежде, но не могу понять, почему… Почему, спускаясь всё ниже по зажженному, тяжело дышащему, вибрирующему, влажному телу, я стираюсь, уменьшаюсь чуть ли не до полного исчезновения(?), в конце к своему ужасу не в силах найти собственный член – где-то ж тут был? – остается только рот, и как только я это понимаю, мозг чеканным молотом с безжалостным размахом огревает одной и той же, но с каждым разом всё более сильной несостоятельностью. «Фу, даже губами двигать не можешь, слабак! Зубы, снова эти лакированные зубы! Повернись, а, не, не повернись! Блядь, как же я хочу ХОТЕТЬ! Мне прямо сейчас ХОТЕТЬ нужно, эй, ты понимаешь?!» БАХ ещё раз. БАХ. И снова. А потом ты садишься и утешаешь, а я смотреть на тебя не могу. И руки нужно куда-то класть, а я читаю побуквенно каждый комплекс в твоей голове, раскачиваюсь и ною, что дело во мне. А потом внезапно крик. А потом я будто в дымке пытаюсь закрыть тебе рот, не в состоянии терпеть кромсающую истерику, чтоб всё вокруг в секунду не сгорело и не сгнило. А потом ты кричишь, что я тебя бью, и начинаешь бояться (где тут найти удовольствие?)… А потом проходит неделя-две и мы снова пытаемся пробовать. В морщинах отложив прошлый опыт.

                Ты ужасно произносишь «Стеблич», когда ты говоришь это слово, я мысленно выбиваю тебе зубы, и тут же, ловя нитку, ты слишком часто начинаешь его говорить. Мне кажется, моё лицо работает на тебя.

                Порой ты наскоком подходишь вся накрашенная и в ебучем тональнике, отражающем все лампы вокруг, цепляешься сухими глазами в меня и выдаешь «Я хочу, чтобы ты сжался, забился в угол и не смог даже говорить», а я, всегда считавший себя куклой вуду всех, кто ко мне прикасался (готов отрубить руку сейчас! Прямо сейчас! Страдайте!), лезу за железнодорожным костылём, чтоб вбить себе в грудь, но впервые понимаю, что причиню вред только себе… Я что-то кричу тебе, что-то обиженно пытаюсь узнать, чем-то поддеть, затеять спор по любимым ревностным поводам, потом случайно озираюсь и вижу: в углу, сжавшийся, забитый, не в состоянии и слова промямлить, зачем врать(?). Моя жертва за твои слёзы в окне, за нависшую тишину после первой неудачи в постели, за кривые губы над вилкой с твоим блюдом, за случайно брошенное слово, а потом – просто за каждое.

                Разрастаясь, как кризис, который я, невзирая на всю бестолковость, бесперспективность и антисмысл, уже много месяцев никак не хочу отпустить, выискивая повод за поводом продолжать всё даже в одиночестве…

                Впрочем, что это я всё в настоящем времени?    

                Сейчас за окном кружат кометы. Канонада пробными зарядами лижет чернеющее небо, в спёртом кубике без окон и даже розеток – дабы на утекло в щели с таким трудом давшееся новогоднее настроение – горлышками шампанского уже целят в углы. Моё мёртвенно-синее широкое лицо освещено холодной гирляндой, я сижу в кресле, напротив погнутая свечка с рюмке с рисом, искрит выключатель, смерти Тома Йорка в микрофон осталось в лучшем случае секунд семь, возле балкона задумчиво остывает утюг, из комнаты сзади иногда долетают клубки света, алкоголь дозревает в рюкзаке, мороз с улицы настойчиво постукивает в окно хрустящим отливом, перевалился с ребра плашмя на кухне нож. Подымаю руку на свет – прекрасно! – почти очистилась от бородавок. Совсем чуть – и ластиком затрётся календарь, год, в котором я прочитал наибольшее за жизнь число книг и в то же самое время разучился понимать фразы длиной более 160 символов, вильнув обвисшим задом, свалит в ничто на счёт двенадцать, а я, надеюсь, проглочу этот взращённый на отборных дрожжах кирпич, также, как выплюнул этот текст - в пику всем радостям праздников.

                И когда придёт время открывать глаза, за ними будет больше почти забытого шума всех открытых дорог сразу, чем привычных гулких ударов крови в виски в неустанных безуспешных попытках к бегству.

                Женя и Настя, cегодня всё кончилось для последнего из вас, простите, что так долго мучил.

          Ты скотина. Ты даже не можешь порассуждать о чём-то своём, потому и нет своего. Придумать, решить, сделать – нет. Прилипала. Ты ничтожество, тыкайся в экран, жми на сердечко, станет лучше, ай, нет, жми на сердечко, станет лучше, ай… Тыкаешь и плачешь? Дерьмо. Сри и улыбайся. Засмейся. Засрись. Кто заказывал – нате! Зубами куснуть? Погладить? Запеленать и спать уложить? На камеру? Пожалуйста! Эй, тварь, ану найди себя в тёмной комнате, ахаха!..  Знаешь, там, за стеночкой жизнь и тебе её жить, уже дрожишь? Образумишься, поздороваешься и помчишь зеркалить каждого, перемешивая, абсурдируя, корчась, justforfun, только лайка ради… Ебаный баннер. «Увидь меня! Кликни мной! Влюбись в меня! Я весь твой, пока ты улыбаешься над тем, над чем привык». Секунд восемь – и пока. Неловкое молчание, говорить больше не о чем. И не надо. Сука.

           Тварь. Хихикаешь о жизни, будто каждый день тебе великодушно отдали докурить, бесконечная, жалкая, щенячья радость переполняет глупое, вечно извиняющееся табло, ретируешься, глаза вбок, ты не вправе смотреть, а твои тихие нечеткие слова шепелявящим мямляньем распадаются…да кому они нахуй нужны? Спрячь серьёзность – не для того здесь, чтоб говорить. Чмо. Вырос бы и понял правила игры, а заодно и как самим тобой играют.… А что, вполне сносный персонаж. Доверчивый, веселый, благодарный. Говно и сволочь. Податливый. Смой за собой! Приоткрой окно. Подай патроны. Заткнись, конец фразы всё равно перебьют, а ты улыбнёшься тупо и станешь в угол. И будет стыдно... Ой, умора! Ой, ща упаду!.. Подрочи, забудь. Так всегда с пересмешниками.

          А среди ночи ты услышишь крик. «ААААААААААаа!» Около себя, в себе, под боком, чуть выше плеча, но немного не доставая до уха, истошное «УАААААААаа!» - в голове, во всей комнате, в каждом омертвевшем сантиметре воздуха, подожжённом по углам ночном небе – «ААААААААаа!» - отгрызшее мясистый кусок зубастое одеяло сбрасывает на игольчатый пол, а тот в самое горло пропасти – «АААААААаа!» - и тот, что только что прорубал топором до середины кости, заподлицо загоняет под ногти гвозди, на твоём теле миллионы ногтей, но «АААААААаа!» - и ты не можешь, не хочешь, не стОишь, паникуешь, боишься, стремишься к минус единице, парализованно не в силах остановить, сковородка под твоим намасленным задом адски раскаляется, а затем на повторе отрыжкой мозга снова «АААААУАААААаа!» - и тело уносит вбок порыдать, каким бы мужиком ни был, уносит вбок порыдать, каким бы мужиком ни был, уносит вбок порыдать, никаким мужиком ты ни был, вот и запах твоих обгоревших волос и проступившего на коже жира «ААААААААаа!» - и больше нечего сказать и не с чем сравнить, остаётся только «ААААААААаа!». «АААААААаа!» - твои уши и нос сифилитически проседают, освобождая мгновенно пожираемое место. «ААААААААаа!» То в холодильнике, то на Голгофе около губки с уксусом и бирки на пальце, то неотстиранным в сиреневом тазу, то размешиваемым в кипятке до однородной коричневой массы, то всеми сорока ногами и ещё одним тапком придавленным к кафелю – нигде не найду места и вездеповсюдузаткнисьзаткнисьпожалуйста, но «АААААААААААААааааа… . .

           Ты находишь себя на кухне. Отжимаешься на кулаках от узкой стены, резко жмёшься назад и целуешь кафель, затем рывком отталкиваешься, впиваешься в стекло напротив, открываешь рот и ловишь в него пулю.

          Светофорятся окна. Свет слизывается ветром. Самоубийца-тополь весь вечер высекал искры из намоченного высоковольтного кабеля, но так и не высек, потому теперь понуро уставился в стену: стоит, молчит, чернеет. Если бы дёрнуть ручку форточки и открыться улице, можно расслышать, как за такими же стёклами комнат вокруг, напротив и где-то далеко-далеко воют люди…

          Не кричи так больше.

            Мы долго шли по территории завода – и упёрлись в плиту леса. Глубоко. Заблудились. Помню, давно хотелось ко всему приложить руку - гражданин мира, участник ударной супергруппы по озолачиванию ртути, который брал и по неопытности наивно делил на ноль. И получалось! Энтропию видели? Уставшие души сами, не силком хотели вселяться в вещи, слова без смысла, невыразимый человеком толк всем известных ощущений, да и теперь вон они.. Где? Вон… Там… Не знаю.

            Очень странное время мы пережили. Наверное, на несколько лет рай опустился на землю для Великой Посевной. Иначе как объяснить, что сейчас все вдруг, как помешанные на весне деревья, коренятся и почкуются, разрастаясь на глазах, вытягиваясь сплочая кроны у самого неба и сковываясь замками рукопожатий? Видишь, вся эта зелёная стена – те, кто ещё совсем-совсем недавно были свои в поистине плотную доску, и казалось, что так будет если не очень долго, то, как минимум, всегда… Да, действительно, очень необычное время было, как? хорошо? что? мы? его пережили… Чёрт, как всё же жаль, что!..

            Впрочем, если бы у меня всё получилось, как хотел, я давно бы уже висел в петле и хныкал без стыда, будучи при этом подростком в Австрии, может быть, даже серой кошкой. Природа от таких парадоксов спилась бы, правда, но… да заткнись, не мешай мечтать, всё равно все самолеты, которыми я летал, падали.

            Мы долго шли по территории завода – и упёрлись глубоко в лес. Потерялись. Надо было слушаться? Может. Говорили взять спутницу – взял, говорили взять себя в руки – да я просто заковал себя в них(!), но всё равно аукаю…

            - Иваааанушкаааа!!

            - Алёёёнушкаааа!!

            Я вот. Мозг резонирует с постоянной Планта и разрывается по коробке: с тех пор, как я люблю тебя, порционно люблю тебя, с тех пор, как я мучитель поневоле в этом подпоясанном жиром теле. С тех самых пор… Мне ужасно стыдно. Since I’ve been shame on me… Это укоренилось в характере, приспособилось, даже стало частью внутреннего уюта – теперь где-то между горящим камином и креслом с прохладным виски на подлокотнике… А в домике для гостей – совсем рядом – спивается, сблёвывая, искромсанное виной еще одно моё чучело. То, родом из детства и нежных слов отца. Оно тоже, к несчастью, выросло /не циником/…

            Да, в этой внутренней организации чёрт ногу сломит. Не один уже ломал. Ничего. Не важно. Зато у меня еще и морда страшная…

            Я упёрся в лес и упорот им. Мысли крошатся, звуки отсекаются по частоте, отличной от нуля герц, предложения этого текста на середине…, может, и не было этого в календаре совсем, в будущем меньше всего хочется видеть себя. Через пять лет. Именно потому каждое моё собеседование вежливо улыбается в финале на входную дверь с той стороны.… В доме с недавних пор осталась лишь одна гитара.  Она треснувшая, она топорная, она три четверти, она всё больше расстраивается с каждым касанием, она очень похожа на окончание несмешной шутки в пустом зале; брынчу на ней на грани сумасшествия, выдавливаю по недосостоявшемуся разнокалиберные слёзы и развешиваю мириадами сушиться на балконе. В понедельник утром натяну их свежие, как педик, короной, выйду из дома – надеюсь, будет дождь, - и лучше бы мне не возвращаться...

Настроение сейчас - вперёд

            Они убили его.

            Просто. Да, иногда не нужно привлекательных выстрелов, ярких междометий, матов, рвущих контекст утверждений, начало может быть просто началом. Вот как сейчас. В прямом смысле заключаться в том, что его убили, и он мёртв. Честно.

            4 сидел за столом. Как обычно. Какие-то торжества «для галочки» уже отгремели, какие-то, как всегда, мрачно нависали, они шли параллельно мозгу, иногда прислушиваясь, – в черепе без конца играла музыка, – но быстро убегали далее, к своему череду. За окном виднелись грибки салютов, падали одни и те же ежевечерние звёзды, зимний дождь покрывал бетон вторым слоем – всё, разумеется, шло к убийству; он знал это, но было плевать. Сегодня, да и в последние недели вообще всё вокруг мучительно вежливо и садистски добродушно. Вот и пару минут назад начальник через два стола сообщил, что, дескать, спасибо, можешь идти домой и до конца недели не потревожу – праздник же… «И ты тоже в сговоре что ли?». Потом встал, попрощался и вышел. Всё равно.

            «Стариииик, ты же невероятно стар для всего этого!»

            Понимающе улыбавшиеся цехи провожали его в последнюю ночь, там, где их не было, по контуру горизонта виднелся розовый поясок будто накрытого гигантским вантузом неба. Дорога отодвигала лужи в стороны, останавливала мчащиеся легковушки, и в доброжелательной маршрутке он, казалось, раз шесть услышал «Пожалуйста», пока не заснул, а после… В пепельных искрах из-под век ему вспомнилось, как пару недель назад какая-то женщина уступила место как раз в момент нового температурного рекорда, взятого простудой… «Она знала про этот день, она обязательно придёт! Я точно увижу её с молотком!». Это сейчас же наложилось на мелодию и зазвучало в голове. «Сегодня. Вечером»…

            Ехать к родителям всегда было сложно, особенно когда вырос, и каждый год для этого находили все более новые и сволочные причины; но сегодня они собирались его убить, потому было просто немного странно. Как желтый троллейбус. Или мужчина на каблуках.

            «То, что не делает тебя сильнее, убивает»

            …И вот уже 4 дома, спиной в диване, ногами в руках. В магазине ему вежливо улыбались, хм. Таааак… Отец дважды приглашал к столу, мама по-доброму отозвалась о девушке, даже брат, которому всегда насрать, поинтересовался, всё ли в порядке и на автоматический ответ переспросил, точно ли, мдааа… Что еще? Кто еще? Ах, да, полузабытые номера вычеркнутых людей поздравили запамятованными голосами, они и вправду были рады слышать… Где еще? А, вот, раз пять звали к себе друзья. Трижды другие. Два раза звонила девушка. Сообщения со смайлами забили весь экран… А дальше? О, вот еще преподаватель, которую не видел лет пять, просила зайти на чай, рассказать, как дела… БОЖЕ! Твою мать, и ты, Брут???!! Ты же знаешь, невозможно вытерпеть столько лезвий!!

            «Это очень подозрительно, когда о живом тебе либо хорошо, либо никак»

            «Всевсевсе, ДА, все хотят моей смерти! ВСЕ!» - с дико визжащими глазами он влетел в ванную и закрылся с такой силой, что замок заело. Не раздеваясь, сел на дно, пытаясь прийти в себя, обезопаситься, забаррикадироваться или придумать пути отступления, но все, кто мог ему помочь, были рады встрече, радовались и стремились убить. В растерянности и полубреду он оказался на улице, кишащей людьми, то толкавшимися, не замечая, то не дававшими прохода, тянувшими руку помощи, крепко сжав, пряча за спиной другую. Протягивали и хватали. Хватали и тянули, цепко впиваясь. А он вырывался и бежал. От одних к другим, третьим, к свободному переулку, к посторонним, к ближнему углу, хватался рукой за бамперы, балконы, решётки, столбы, казалось, сам асфальт толкал его, сбивая с ног, но БААХ!..

            «Самое время заняться делом, да?»

            Почесывая шишку на виске, он поднял глаза и увидел их. Всех. Чугунная ванна всё еще гудела колоколом. Углы убежали до горизонта, комната растянулась и нависла над ним своими исполинскими размерами. Тоже сразу вся.

            С раковины, кажется, бесконечно и монотонно звенел телефон СМС с проникновенно-ванильным текстом, о который он, будто о стекло, поранил в кровь ладонь, за вытянувшейся, бескрайней стиралкой стояла такая же бездонная открытая бутылка кальвадоса и нагло пахла спиртом…

            И вот тут они начали действовать.

            Вернее, тут и убили.

            Они сплотились в тысячеликое бесформенное скользкое улыбчивое существо. Они амёбой распяли его по гладкой ванне. Они зафиксировали каждую конечность. Они защекотали до судорог. Они заставили дико смеяться. Они взяли с полки бритву. Они отрезали первый кусочек творожного тела – из конической ямки в ноге вовсе не текла кровь, она будто застыла на стенках. И мясо воняло, хоть выглядело как запакованный на заводе в полиэтилен почерёвок.

            Они вырезали традиции. Они корчевали цели. Они удаляли принципы. Они отключали от всех сетей, настоящих и выдуманных. Они сдирали затупившимся лезвием опухоли предпочтений, обид, доброты, гнева, злости, жалости, снисхождения….

            А, превратив в перфорированное месиво, перерезали горло. Каждой знакомой, каждой любимой, каждой встретившейся и согласившейся рукой.

            «Умерший стоя долго не простоит, верно?»

            «Как всегда, бестолково, да?»

            «Эй, Жень?»

            Эй????...

            Нынешний, бывший… «Следующий!» - со стула кричит заведующий. Разводит бурную деятельность, мартышкинский аутсорсинг. И он еще верит во что-то, во где-то и по ситуации. И из колеса барабана джек-пот за джек-потом слетают. В яму. Простите, Вы точно записаны? – Явно. – Но всё-таки нужно проверить, быть может, у Вас нету права быть…

            Нынешним, бывшим… «Следующий!!» - истошно орет заведующий, забившись на дно коробки, но голос не спрятав, и робко попятившись, опасливым задом щупая выход в маленьком шаре из кости с восьмёркой на жирной спине... В страхе покатится вдоль бордюра, по руберойдным рулонам, забьет водосточные трубы и будет трубить напролёт, стирая бока о наждачную жесть про то, что никто не поймет, сменив, матерясь, ночь на сон. М? Разве нет? Такиесть.

            В моей голове всё здорово – в моей голове всё взорвано. И грабельками разровнено, а сверху луна полная окатывает солнечной ванной. Так хочешь, я сраную звёздочку с неба тебе из-под земли достану?.. Как бывший, нынешний… «Следующий!!!» - бессильно хрипит заведующий, на шее срезая вены.

            Цинизм отработал смену, чтоб, круговернувшись в природе, завтра вернуться бодрым, и он

            Твой нынешний, бывший, следующий. Быть может, один или двестеро, взаимо_собой_заменяемых., чтоб не стопорился конвейер. Ты так не хотел в это верить.

            …Но если за стол их посадишь и вдаришь по водке до желтых ворон, то всё равно кто-то, но скажет «А что ты хотел? Все тут шоу, это значит, оно маст гоу он, и энд он, и энд он…»

Настроение сейчас - лопасти-руки

            Может, когда-то я посмотрю на дверь - она распахнется сама, всё сделав предельно ясным. И не надо будет никаких глупых улыбок, неясных слов, спланированных прелюдий. Заебало.
            Может, когда-то я закончу тетрадь, закрою ручку и отложу руки в сторону, займусь полезным, романтичным и уравновешенным делом. По способностям. Жечь мусор. Белить забор. Пилить ветки. Может…
            Когда-то я стану курящим солдатом. Приму позу «вольно», чуть подверну голову, стащу и тут же брошу шар рюкзака, а проспект прямо передо мной будет безвозвратно обрублен, и там, сразу за двойной сплошной, будет море, а это значит, что я дошел… Я небрежно сяду и вдруг, спохватившись и зажмурившись, резко прыгну на колени – и это значит, что я остаюсь.
            Может, когда-то я вскину лицо к небу и пущу пулю в рот. И, может, те двое глянут в мои два, затем ниже, на улыбку с нервной кривизной, и я совсем не свалюсь на землю, а опущусь, поддерживаемый мягкой поролоновой рукой.
            Может, когда-то я уложу тело квадратом, засуну в коробку и вышлюсь по адресу уже вполовину забытому, но всё же попаду. И там меня ждать не будут. И, может, я буду лишним, случайным, стесняющим, поздним, и, второпях выпрыгнув в окно, удачно приземлюсь в открытый люк, выскочив из него где-то сбоку глобуса, на безлюдном острове Тихого океана. И осную там дом-государство.
            Может когда-то я разумею обнимать огонь и научусь это делать с людьми. Вряд ли, но может…
          Когда-то я выпью джина из бутылки глотком – и печень отфильтрует всю ненужную словесную шелуху контрактов и прав. А я проснусь в писклявой больничной палате или темном сжимающемся ящике…
            Может,когда-то огромная волна грязи смоет нашу затхлую мусорную кучу и, как это бывет всегда, исчезнет в неизвестные свояси, а гладко отполированный черный шар-«восьмерка» метким ударом небесного кия улетит навстречу солнечной лузе. Куда ему и дорога, может… Где на подлете откроют дверь, и не будет больше никаких глупых улыбок, неясных слов и спланированных прелюдий, - лишь кто-то из глубины кухни на щелчок замка под застольный смех басом брякнет «С Днем рождения!».

Настроение сейчас - stop it's beating

            Когда темно, ночно и делится только на один, когда сюжет жизни строится рвано, и только картинки мест мигают, и ты в них «тот самый парень, что всё это снимал, помните?», а потому улыбкой в кадре не вышел, когда у тебя на гитаре от пыли всего одна струна настроена, да и то по ошибке, ты можешь слышать блюз. Даже если не хочешь слушать.

            О том, что нужен новый стул.

            О том, чтобы про запас купить еды.

            О том, как для чего-то важно сходить к врачу.

            О том, как еще раз подумать о только что сказанных словах.

            О том, что это было смешно, но лишним.

            О том, что у тебя больше нет друзей.

            В границах, оставленных себе для безнервного спокойствия, бросаешь всю ночь жертвой, чтобы сдержаться, но руки-скотины всё равно дергают эту проклятую струну, а блюз правды с треском прорубает лоб.

            О том, как правильно говорить.

            О том, как солидно идти.

            О том, как непритязательно сидеть.

            О том, как нейтрально глядеть.

            О том, как от себя отвадить.

            О том, как при этом удержать.

            О том, как правильно сдаться.

            О том, как удобней закончить разговор.

            О том, как показать, что не забыл.

            О том, как вспомнить, что должен был не забыть.

            О том, как согласившись, отказаться от слов.

            И ничего не менять, не признаваясь, почему.

            О том, как найти тысячу причин…          

            Но блюз уже рвёт твоей глоткой воздух на части, осыпая под ноги временеобломками, что ты как звучно отложил когда-то, а сейчас великодушно бракуешь, отнекиваясь, и каждая из твоих отговорок на самом деле важна, важнее, самая важная, и спорить нет толку, забьешь насмерть – но они и так кивают, подавая руку, а совесть в будке, дальний угол, и чёрт ногу сломит, как же хочется…водки(?). Или, вроде, нет. Кто там был? Не знаю, случайно, наверное, квартирой ошиблись, не пойду открывать, никого не жду. А из приоткрывшейся двери в ту комнату, куда в детстве было страшно входить без света, боясь, что кто-то тихо постучит в ночное окно, звенит рассвирепевший отчаянный блюз, клокочет петухом над городом и в порыве яростного бега по рваным, недостроенным гаммам бьет клювом прямо в купол.

            О том, что тебе неудобно.

            О том, что тебе обязательно надо посидеть.

            О том, что это – противное шумное место, и сколько можно сюда ходить.

            О том, что это уже поздно повторять.

            О том, что ты привык к брюшку.

            О том, что тебе это нравится.

            О том, как иметь ненужную возможность.

            О том, как напоминать о себе на всякий случай.

            О том, как планируешь завести ребенка «потому что это действительно надо», но сам у себя занимаешь под проценты время.

О том, чтобы всё время играть не одной струне с небольшими перерывами на сон.

            О том, как ты извиняешься впрок, даже если ничего не сделал.

            О том, как завтра тебе очень много лет, и ты вспоминаешь, как был глуп, думая, что это невозможно.           

            О том, как с каждым разом всё чаще деньгами меряешь будущее, и с каждой мерой всё меньшей суммой.

            О том, что родители больше не смотрят на тебя с гордостью. И не улыбаются тебе.           

            О том, что весь миллион твоих знакомых разом научился жить без тебя – и у них получается!

            ..........

            О том, как не умничать лишний раз.

            О том, что молчание - золото.

            О том, чтобы помнить об этом.

            О том, что на всё есть свой план.

            О том, что твой уже реализуется…

            И никакая дрожь в руках его не остановит.

Настроение сейчас - до 3:20

Я бы хотел рисовать мирки. Совсем маленькие, не больше ладони в сечении, одноэтажные, слабокрытые и тоненькими стенами, вечно залитые то костром заката, то утренним туманом прямо из духовки, упрятанной в морозилку. Такие низкие, но в полный рост. Как в глупых американских комедиях о давних друзьях или ярких фильмах за жизнь, то есть без сюжета. Мои герои в вечной, слегка позолоченной осени покрикивали бы друг другу приветствия и шелестели по тротуарам от одного горизонта к другому или скрипучим дверям, шатались бы дорожные знаки и мигал никому светофор, тихо осыпалась бы сухая краска, иногда по диагонали проносились бы мятые газеты или пластиковые пакеты приветом в другой квартал, и несмотря на этот непризнанный локальный тихий райок, вертелась бы себе планета без отрыва от производства новых страхов для тех, кто не до конца пропил воображение... Таких, опять же, как я. А потому все мои люди заперты в многоуровневом подвале под амбарным замком, девятый этаж его мой, а остальные…впрочем, в этот раз мне на них наплевать. Просто вместе жаримся на медленном огне глобального потепления беспомощной кучкой эгоистов.

            Я хотел бы уехать далеко к дикому, забитому за все карты побережью, хоть и очень боюсь зубной боли вдалеке от цивилизации. Выстроить себе сарай, научиться вялить мясо, перестать брезговать червями, дисциплинировать раздутую лень, унять желание говорить и быть говоримым, а еще стыд от реплик собственной роли… Мой маленький одинокий дымоход будет жить только если ему ампутировать всё и никак иначе. Время ускоренно заканчивается, и названия для прошлого все более обидные, а в окружающих окнах так мало лиц, но так ослепительно много сероватой пустоты, что страшно: а вдруг скоро я проснусь, а меня нигде нет? Сойду весь еще до посадки. Швырнусь по десяткам голов хаотическими мыслями о покупках, сексе, обычаях, работе и заглохну у кого-то на противном выдохе посреди зебры, прерванный гудком... Ведь дымоход не просто так молчит, и не случайно сарай осунулся, и берег унесло, только распоясавшийся страх прижимает небо щекой к раскаленной конфорке солнца.

            Минус семнадцать, на лед выходят рыбаки в промасленных бушлатах и молча усаживаются к своим лункам, а я в шортах скоренько так с сетью пытаюсь разом поймать мешок рыбы. Я его запомнил тысячу раз – пара крупных, несколько средних и чуть мелочи на развес – именно таким он мне привиделся когда-то, именно таким чувствуется где-то рядом, именно такого нет и никогда не будет. Потому что даже не верю, а так, уже больше по инерции…

            На экране бесконечным потоком шагают люди, исчезая, стукнувшись о глаза, рядом по пыльной земле плетутся бетонные змеи бордюров, в небе прозрачный конвейер строем везет самолеты, швы видеоряда наскоро забиты цепкими ветками с наледью, а я без рыбы стою, как дурак с прохудившейся сеткой, и мне холодно. Насмешливо свистит ветер. Раскричалась автомагистраль. Думаю, брошу это все а хер – и домой, мой подвал всего-то на девятом, не согреюсь, но и не запыхаюсь. И больше ни разу не пожалею, что реальность - многоэтажный баян, дующий трижды на дню протяжной нотой заводской пересменки, где мне остается только улыбаться по-собачьи. И плечи будут толкать плечи, от случая к случаю пристукивая по роже, а для мирков со временем останутся только опиум, спирт и болезни. Наверное, потому что в слове «претендовать» корень все-таки pretend.

            Иначе никак не понять, отчего на вопрос «почему?» мне, резко забывшему все языки идиоту, нет и нельзя показать внятного ответа.

           Я хотел здесь написать о том, что еще приведу эту тавтологию к человеческому виду, но, по причинам, описанным ниже, никогда не сделаю этого.
           И вообще, последнюю неделю, силясь урвать осколки как-то невзначай прижившейся идеи в те моменты, когда она, казалось, наиболее уязвима, я с удивлением обнаруживал, что память закрыта, стерта, закамуфлирована, будто её и не было – по требованию она выдавала только «бонусы» забытых и неважных мыслей и малозначительные детали стыдных воспоминаний. Но так как этот текст есть, пусть и не такой, как я хотел, не вышел как задумывалось, зато я теперь четко уверен, что автономно внутри меня живёт мой враг; он решает, программирует мою неуверенность и скулит моими скулами. И он не хочет афиш.
           Именно потому я напишу. Хоть и не так. Независимо от.
           ----------
           Когда растворятся желтые двери, и тебя в неуравновешенной дрожи выплюнет в промерзлую мокрую землю мордой, неведомая сила схватит за волосы, рывком подымет на ноги и задним ходом затащит обратно по влажным ступенькам, пригвоздит ладонь к поручню и скользнет по нему чуть назад под привычные взгляды пассажиров на кончики своих носов… И ты снова увидишь это яркое пятно в самом центре, под любование которым минуту назад паззл оконных квадратиков сложился в твою остановку и которое чуть не свело тебя с ума. В нем всем плевать, сколько прошло лет – три, четыре, десять, и сколько подошв, намазанных соплями, вбивало в твою такую податливую память жижу застоявшейся реальности – там улыбнутся, и эта улыбка пройдет трещиной широкоформатно по всему, что ты только можешь увидеть: на иллюминаторе белого дома, на изгибе оранжевой стойки, на зараженной насморком столичной улице – везде ты заметишь изгиб таких обожаемых и потому таких забытых тобой губ... И вот уже тянешься к ним, ты уже такой яркий и струящийся, что готов отдать всё будущее за один желанный прошедший день, ты нежно отводишь руки, протягиваешь лицо…
           И целуешь землю. Ты разве забыл? Ты ведь поскользнулся на ступеньке при выходе, и теперь собрал на себя все взгляды пассажиров, ухмыльнувшийся водитель глядит и медлит, обернувшиеся пешеходы приостановились и глазеют, а все дома в округе светятся проемами, даже не моргая металлопластиком… И ты слышишь свои же грязные губы над собственным ухом, что низким голосом шепчут тебе всё это, пока ты впопыхах, болтаясь, как на леске, жалко пытаешься встать, скользя по льду и сырости… Ты запомнишь это, теперь надолго запомнишь, это чувство будет с тобой в каждом смехе и каждой победе: у тебя не предновогодняя детская радость – ты целуешь землю, ты не горд новой курткой – ты целуешь землю, ты не написал, наконец, вымученное и именно так, как хотел – ты целуешь землю и помнишь только её. Все остальное – свершившиеся с тобой мелкие факты. Независимо от.
           По дорогам домой и от дома всячески избегаешь знакомых – сволочь решила, что тебе по нраву надоевшая одинаковая музыка, прикрыла твои заткнутые уши ладонями, потому ты всё чаще отводишь глаза – и снова, сука, целуешь землю! И даже если тебя отвлекут, под твой приглушенный мат заставят говорить и улыбаться, ты будешь молчать, стоять, пялясь в одну точку, в то время как сволочь, танцуя, начнет невпопад противно смеяться, невесело шутить и целенаправленно показушно, будто участливо, отвечать так, что твой беспорядочно шевелящийся рот сам прекратил эту беседу и со всей силы снова бросил тебя в асфальт. Где ты будешь валяться, пресмыкаясь и не понимая, откуда у сволочи к тебе столько счётов, ведь ты давно привык ею пользоваться и, кажется, одно время почти полюбил – она удобная, твой водолазный костюм для этой лужицы, - пусть даже ты никогда не пытался барахтаться там без неё (но, уверен, ты быстро забудешь эту мысль). Ведь когда-то тебя растили для чётко определенных эфемерных целей, которых ты никогда не достиг бы, ты честно врал, что удашься, пока было интересно и важно, а сейчас честно врешь только самому себе… И во время очередного пустого трепа в одной из реальностей, когда сволочь достает из кармана очередной скользкий и извивающийся ответ, а ты, безвольно потупившись, смотришь в одну точку, она шепчет тебе в два уха одновременно рваными фразами: «…А он мужик, да, мужииик, да, и машинку водит, и ухаживает, и работать, и отдыхать умеет… да, и умен, и собой хорош, и уверен, и все чаще и чаще… и в постели великолепен, конечно, не то что.. а ты знаешь, насколько надежен? Да, и еще он знает это все и не спорит…». О чем бы ни звучали предложения вслух, пока тебе во всех лицах кругом мерещатся гипертрофированные уродливые насмешливые твари и их ненависть, которую охотно принимаешь, а взгляд так и норовит убежать и, дрожа, уткнуться носом в самый первый угол, ты будешь умолять вжать в дерьмо раз и навсегда, ударить раз и навсегда, будешь снова цепляться за грязь, целуя, а сволочь – ходить вокруг, продавая билеты на это шоу, и всё останется как было, ты же знаешь... И она же знает… А теперь и все же знают.
           Гляди-ка, насколько прекрасно выстроились звезды – в ассоциативную память, не подчиняющуюся приказам, твою беспомощность и толстую кожу бронированной оболочки, в кисель будней, всегда одинаково нагретый, в стыд вместо кислорода, чтоб им дышать, ты одет и прекрасно зализан! Ты проживешь еще много дней пассивным наблюдателем одной-единственной точки, где сходятся твои глаза и, застревая, гниют все замыслы, отдавая неизлечимым перегаром. Ты как раз по форме мира – слизкий, гибкий, цепкий и несуществующий. А вместо тебя сволочь. Уже не замечая, когда она думает или говорит, уже не глядя, как люди кругом отстраняются, утыкаясь в себя, и куда деваются дни и целые месяцы, оставляя после себя горы исписанных смайликами страниц и вечно повторяющийся смешок. Даже не представляя, что тебе готовят собственные мысли. Мгновенно мимикрируя под окружающий абсурд, хоть и в качестве вечного козла отпущения, но что уж поделать, раз с персональной сволочью тебе не повезло. Независимо от.

            Кошка, почему этим утром, как и на этой неделе, как и всё время в этой жизни, я просыпаюсь слишком поздно? Кошка, скажи, знал ли я?

            Мог ли я знать и, если да, то почему не разобрал разжиревший изнутри морозильник и не вынес тебе, всё равно мне не попробовать того мяса, что месяцами примерзало к его стенкам, на прощанье что ли или просто в подарок… Представляешь: с зудящим писком растворяется дверь подъезда и выхожу я с тазиком еды и направляюсь к тебе, и ставлю прямо под твои еще опасливые, но уже активно движущиеся ноздри – и ухожу?..

            Кошка, скажи, может, я мог просто подойти, рывком схватить тебя с земли в охапку и унести домой, так, по-детски, по-настоящему, натурально и добро, распахнуть перед тобой комнаты и впустить – занимай любое место, какое пожелаешь, все здесь теперь наше, твоё. И чтобы утром ты косилась на меня прищуренными изумрудами, полуулыбаясь-наблюдая, пытаясь понять, с какой радости тебя, зрелую, по-твоему, уже совсем неинтересную, взяли и … взяли. На раз – и сразу в дамки, своею. Скажи, ведь я же не инвалид, я способен на это всё и, даже более того, согласен, так почему…

            …я этого не сделал? Кошка, объясни, почему? Зачем сейчас ты и твой только-только вылупленный котенок лежите на чуть подкрашенном асфальте, а язык у тебя катастрофически реально высунут, давая дорогу запекшейся красной струе из неестественно сплющенной морды ровно там, где вчера ночью зеленый глаз из глубины сверкнул мне, впопыхах взбежавшему, вслед? Что помешало мне, всё равно был пьян, подурачиться и, подскочив, хотя бы топнуть ногой, чтоб ты встрепенулась и вмиг схватив младшего, ушмыгнула в форточку подвала? Или за черный занавес деревьев, или хоть к черту на кулички, но чтобы НЕ ЗДЕСЬ!..

            Кошка, знал ли я, кошка?

            Прости, что постоянно, как идиот, спрашиваю, что так много, слюняво и часто, я бы задал этот вопрос смерти, что приходит так не к месту и настолько не к тем, что её давно пора как следует откалибровать, но – ты знаешь же – твой немой, скользкий, как взгляд, ответ из вчера мне яснее любой правды из её костлявого рта… Твоя мягкость куда важнее её секундной снисходительности, а твоя поза – самого её явления на мой крикливый, наивный зов. Эх, кошка, ну почему я не умею читать завтрашние новости?..

            Ведь пока твое уже продолжается ещем, и твой пушистый хвост не перетягивает мою шею неумолимой петлёй, я мог бы очень много сделать для тебя, изменить, отряхнуть костлявую руку, что сонно машет косой направо и налево, согреть, приютить, укрыть жарой из окна и ковриком пола, накормить и, умыв, протереть доясна глаза, до туда, где скрывается доверие и забытая радость… А начал бы с простых и глупых для ХХІ века слов. Я люблю тебя, кошка. Знай.

Настроение сейчас - hey!

            Если ты вдруг проходишь мимо рядом, заходи, на это стоит посмотреть, а мне в моём потном от летнего Днепропетровска скафандре крайне не хватает самоотверженных собеседников зрителей.

            Прошло 22 года, и я верю, что открыв свой рот одним махом прихлопнул другой, прошло 22 года назад – и вот он я, слизкий, свежеиспеченного красного, с неуместно торчащими черными клочьями, скрюченный как переразвитое старение, да еще на чью-то беду распахнувший глотку… Да и если бы с чем-то полезным её раскрыл, хоть не так жалко было б! А так… Крутанем вперед – я высовываю голову из окна под проносящиеся потоком пощечины тысяч рук кипяченного ветра. «Hey you, if you really against the wall…» - он щелкает о меня пальцами, а на мою натянутую до предела улыбку впору вешать прищепки и фотографировать для цикла хрущевского трэша, вместе с водкой, баяном, газетами на стенах и кухонным ножом, воткнутым в терпеливый стол.

            В трех делениях позади ручка стопорится и закисает, прикипая к костюму, хоть к уходящей талии, хоть к презрительно сбрасывающей ноге, хоть след обласкать, хоть лизнуть взглядом, хоть... А нога уже на подоконнике, я вспоминаю, что карнизы с новых домов пересадили старым, что архитектура, да, развивается в прошлое и все об этом знают, но молчат. В поисках мечты о комнатушке в новостройке. И еще о чем-то – помечтать на досуге, перед сном, а то завтра рано ж… Я придерживаю её рукой, направляю в трамвай и стреляю, но он, бронированный, проносится за застеленный стеной горизонт обзора, лукаво высунув язык. Вот честно, женился б на трамвае! Прямо сейчас. Его лицо время делает только добрее, но не до такой степени, что начинаешь испытывать докторскую жалость…

            Две ноги над двадцатью восемью метрами бетоно-воздушной городской смеси, мерило натикало пять лет и требует за них отчета, ну и оплатить квитанцию, конечно, - на моём счету много миллионов открытых ртов, мои жертвы ложатся в ряд по принципу домино, на их душах, проходящих через счётчик, если б поднатужился, мог бы научиться летать, игриво позвякивая в насупленную дверь хмурой жизни во всех её самопиарах в надежде на замученную рабыню, что отопрёт. Что именно мне отопрёт… Кстати, посмотри, я выключил утюг?

           Я прошу таймер вернуться вперед и отсчитать месяц, - облить меня этим маем, во всей его разорванности пополам, недосказанности, нехватке, полной свободе за заевшей ширинкой – мне нужен такой эффектный взлет, за который смогу подойти к себе (ну хоть раз!), похлопать по плечу, признав, что есть еще на свете я-молодец. Просто. Помимо меня.

            Я отталкиваюсь, как бы невзначай, случайно, в шутку болтая ногами. За что-то своё. Когда так умирает вирус, организм ликует, ВИЧ потому и непобедим, что слишком оптимистичен и самолюбив. А люди поэтому же продолжают свой род, детей не спрашивая даже потом, в зрелости, откровенно, чуть-чуть боязливо, нетрезво и пристально так: «Ничего, что мы тебя зачали? Правда?»…а ведь я хотел бы послушать ответы. Много, можно целый сборник.

            …И вот мои ноги улетели далеко вверх, а панорама кричащего на весь свой спокойный сон пригородного района становится всё площе. Я кожей чувствую, как ссыпаюсь по крыльчатке огромного колеса, с другой стороны подымающего одного за другим небесных рядовых – у смерти закрытый производственный цикл: даже когда умираешь ты, остальные тоже продолжают умирать. Даже, когда, падая, в сантиметре от земли открываешь правый глаз и по-сонному критически оглядываешь край мокрой подушки… И враз индульгенция падения заменяется им же, только в настоящем длительном.

            Я нёсся сквозь кроличью нору, летел спиной с балкона, срывался с высокой ветки, оступался мордой в асфальт и слишком твёрдую воду, терял равновесие просто стоя на земле – сон опытом приучил к сладкому адреналину вместо такого привычного страха боли… А кто-то внутри всё чаще и заметнее пишет вилами на воде «Когда ты открыл рот, кто-то обязательно захлопнул» - и 80 процентов меня вскипает паром в свисток, не на шутку задаваясь готовым ответом на «Может, закрыв, наконец, мой, я открою чей-то более социально необходимый?», а потом то же, только с добавлением «конечно»… И бездонная нора зашторенным ночью асфальтом манит туда, где невидимая сейфовая дверь под щелкающей годами ручкой отворяется, обнажая ватный, притягивающий, наркотический белый свет, такой новый и сладкий на вкус, и к которому нужно сделать всего лишь один шаг по воздуху...

            Заходи, если вдруг будешь проходить мимо рядом…

               Крики! Вот сейчас бы в тишине они отчетливо отчеканивались бы на любой поверхности, дырявя пространство по чем зря, безнаказанно и с удовольствием, а потом там же расходились волнами, ломая скрюченные лапы деревьев вместе с полуоборотом человеческой боязливой походки… Но. Сейчас далеко не тишина, и, упорно убегая от ближайшего прошлого на остановку, намеренно слушая специально выдуманный и записанный мелодичный крик, я всё равно их слышу. Сквозь грохот помех китайских ушей, трамвайное приветствие лязгом и доброй мордой, сквозь туго распираемый острыми вопросительными знаками беременеющий живот, всё более дискретные лица, по строчкам уплывающие из памяти, через… Хватит! Я всё, блядь, равно слышу их, и они ярче повалившегося на землю Солнца, что вот-вот, в десяти метрах распахнуло свою уставшую глотку и, заорав миллионом переливающихся голосов, прикрыло лавочку жизни на застойный переучёт, а никто и не заметил! И в довершение услышанного вот уже – почти вижу – испещренный червивыми мыслишками коллективный ум, насаженный на самый высокий флагшток для пущей важности, посвистывает ветром из своих собственных дырочек, и что-то членораздельно, спутано крякает: «Нет, сейчас не поймать маршрутки, а так ноги гудят, так находилась, правда, вот это сиськи, да, эх, пожрать бы сейчас, только не жирного, конечно, надо кинуть на кредитку денег, ужас, я такая толстая, интересно, а как убивает кокс, ооо, посмотри фотку на стене, поржи, еще бы не забыть взять бабла…» - и всему этому я вверяю свой извиняюще-боязливо-писклявый, будто выметенный из-за печки сухой голос – «Можно?», звучашее как «Мо» или «Мя», снова протискиваясь и подставляя зад в печальном обзоре сорока глазами…

            Сломанный самим собой, я уже вижу гораздо больше причин остаться для или ради, я более согласен и более спокоен, менее задумчив, в выводимых головой закономерностях гораздо больше счастливых финалов, и это придает дополнительное ускорение движению под сорокатрехградусным Джеком в прямом направлении по ровному и твёрдому.. Из человека я превратился в побежденного мечтой, и теперь лепить из меня можно всё, что угодно; а от осознания этой неизбежной конечности хочется на полную громкость врубить «тикалку» на всех часах вокруг, закричать под этот адский метроном , перекрикивая всех так срочно в ненужном дерьме нуждающихся и, прихватив с собой парочку очень срочных и важных информаций, врезаться с разбегу в стену, оставив только мокрый уплывающий след… Пусть растекается, обои все равно переклеивать, да и к чему врать - это всего лишь очередное «хочется»…

            То, что никогда не будет моим, манит, оставляя на внутренней стороне кожи рубцы размером с карандаш каждый раз каждой мысли. Когда-то, когда я полностью обрасту ими, потеряв глаза, совесть, восприимчивость, какие-нибудь дети, с интересом в меня, случайного, заброшенного и темнеющего, всматриваясь, спросят в прошедшем времени: «Дядь, а зачем ты оставил после себя так много ненависти? Она же вызывает рак…», а я только и смогу, что прошамкать бестолковую ложь, вспоминая, как закатывал в банки, обжигал в кирпичи, зарывал в земле, прятал в чужих ушах под сгустками серы, заливал в бутыли, выдувая алкоголь, а иногда и просто смывал в унитаз сиюминутности городской жизни тонны соленых капель вырабатываемого для внутреннего пользования яда... И чётко осознавая, что они, подобно радиоактивным отходам, прямо сейчас, в этот момент, укорачивают жизнь кому-то, кто просто не в силах выключить эти доводящие до исступления крики в своей голове и оттого забивает себя всё глубже от органов чувств, буду тихо ухмыляться удачно переданной подаче. Полностью довольный.

 Мне до сих пор стыдно, по прошествии тысяч часов и стертых подошв, которые не раз успели потерять своё начало запутавшимся клубком, что из всех людей, имевших полноценный рот, нос, глаза, даже волосы, зубы, и голова их держалась высоко и прямо, тогда я спросил у самого себя. Что сил и храбрости хватило только на это, да так, что сейчас я и не вспомню вопроса, а ответ и подавно сам загладился в почти жидком пластилине извилин. Для сохранения внутренней красоты ;)

           И каждая отражающая поверхность для меня зеркало заднего вида, где моему помолодевшему отражению постоянно набивают шишки, оставшиеся от которых шрамы воют так, что моих рук катастрофически не хватает, чтобы успокоить все сразу, - потому я сгибаюсь безвольной буквой, потрясая тысячами слоёв лицевых морщин, как трещоткой, и в психически выверенном, постоянно действенном спазме всё время вижу его – он стоит со включенным пылесосом, направив на меня ощетинившуюся трубку. А пылесос сосёт. И в его временном мешке неризмеримо пыльных фактов с истекшим сроком годности, прокисшей дружбы, растворившейся симпатии, спрятанных от глаз в задние карманы пугливых срамостей и так много (зло)памятных снимков со всех возможных ракурсов, что только из-за их багажа, кажется, я не люблю фотографию… А Илья смотрит на меня сверху вниз и кривится то ли в горькой усмешке, то ли в окончательно сделанном очередном выборе – всё никак не уймется в злости, что я так запросто переложил ответственность за всё происходящее на него, и что ему некуда от этого деться.

            А настоящего нет. Цепкими лапами вакуума вылепляя прошлое из всего, что возможно, тянет, тянет пылесос времени, и вслед за свежестью только что тут бывшего вкусного воздуха в трубу влетают способности, навыки, старания, планы, умение управлять мозгом, вроде бы, еще недавно спасавшее от троеточий, сейчас же намеренно на отмерших серых полях только их и расставляющее, чтобы дать ему быстрее устать и спустить на тормозах всё, что ни приходит в голову, всё, что ни увлекает необычностью, всё, что требует хотя бы мизерного усилия, чтобы увидеться полностью, всё, что стучится только раз и всё реже... И эта куча с полумесяцами остригаемых ногтей, клочками вылетающих волос, полифонией смрадов каждого неудачного утра всё усиливает скорость своего бесконечного перманентного исчезновения, десятками тысяч одинаковых слов о том, что я здесь только чтобы терять, отпечатываясь по роговеющей коже.

            И вот уже мне не нужно ни зеркала, ни воображения – я иду через толпу улицы, а Илья наступает на меня, и алюминиевая труба, гудя, по старой памяти блестит на спрятавшемся в тучу солнце. Я сосу из пальца, а он – из меня силы. Мои глаза настолько налиты желчью, и я боюсь, расплескав, испачкать рубашку, потому вокруг считают, что я всё время игриво прищурен и пытаются этим воспользоваться... И нет вообще никакого мегакатаклизма в планетарных масштабах, упорно незамеченного из-за глазных брёвен – жизнь идет своим чередом, и как бы я ни вставлял отвертку в ухо вкрест этой мысли, идти будет, и это будет правильно…

            Илья читает эти слова и впервые согласно кивает – радость прогрессу в исцелении всего за полторы тетрадных страницы, что он продиктовал мне на ухо. Иль я сам это сделал. Не знаю.

У тебя такие мягкие руки, так какого хера ты расходуешь их на поручни и клавиатуру?

Они должны нажимать на курок и стрелять! Без разбору, пробиваясь напролом сквозь толпы ограждающих согласившихся, пассивных залихватски хныкающих противников и броуновски шатающихся в наушниках… Иначе то, что лежит под сердцем, никогда не захочет вылезти само, а, вытащенное, услышит сюсюканье и резко острый каблук, со смехам так картинно и радостно скачущий по неокрепшей, но крошащейся детской черепушке, и улыбка откуда-то сверху сверкнёт в каждом из стеклянных стен бизнес-центров вокруг. И пока волдырями лопаются по всей планете денежные пузыри и тучами умалишенных забиты очереди к проповедникам, и твоя жизнь росчерком на фирменном бланке с гарантиями сачком снимается с ветки и аккуратно сложенной вновь вкладывается к остальным в чемодан нового хозяина, ты должна убивать. Кровь за кровь. Независимо от милости славненького личика, независимо от длины ног и размера сисек, от которых все почему-то разом вошли в штопор и по плечи вонзились головой в землю, независимо от новомодных тенденций, а, вернее, вопреки им, независимо от того, хочется ли тебе или, действительно, проще вмазаться в уши пластиком и вжаться в кресло, пока за окном оно «само собой разумеется». Ты не на той планете живешь, чтоб безнаказанно так думать!

У нас уже есть мода на нездоровую радость, на миллиарды копеечных побрякушек, внутренних тоже, да-да, и она сверкает белозубо, не срёт, развлекается круглыми сутками и с тарелкой амфетаминов у неё никогда не болит голова, потому что она сама назначает сексуальные правила, у неё в подчинении всё рабы лампы плюс полки минималистичных магазинов, и все вокруг готовы почитать её величество, прислуживаясь, из радости от этого разбивающие головы о следы её божественных каблуков по плитке, подстукивающей и подцокивающей удесятеренно… Да, она, вроде бы, есть давно и чёрт с ней, но… в этот самый момент, когда это словонепроходитсквозь проверку орфографии нерасчлененным, она испытывает свою новую способность и уже готовится великодушно сказать своё «Ня!» и назвать это ПРИРОДНЫМ…

Платить нам в аду до- и посмертном вечную аренду сковородки и масла под драгоценные жопы за наделение способностью мыслить. Никто Там не спасет душу с красным треугольником «Человек» на голой коже.

Потому убивай, не думая о завтра, потому что о нём нужно делать. И делать немедленно.

P.s. Всем котятам под каблуками улыбчивых мразей посвящается.