Оригинал взят у neihimoon в Доклад о военных преступлениях на территории Чеченской республики 1994-2004 г.г.

Этот мой Доклад - для всех кто изучает историю. Многие спорят: был ли геноцид русских в Чечне? В какие годы? Правозащитники видят только одних "пострадавших". А пострадали ВСЕ (!) жители Чечни.

Конечно, мало кому нравится правда. Одни хотят забыть, потому что на них лежит вина за совершённые преступления. У других болит душа от невысказанности, от чувства долга перед теми, кто не может себя защитить.

Я расскажу как свидетель: что случилось в Чеченской Республике в 1994-2004 гг. на самом деле. Может быть потомки разберутся, поймут, как преступные действия властей ведут к кровавым развитиям событий среди дружественно соседствующих народов.

Жеребцова П. В., независимый эксперт по положению мирных жителей во время военных конфликтов 1994-2004 г.г. в Чеченской Республике, автор документальных Дневников военного времени, уроженка города Грозного.

 

ДОКЛАД

(Журнал Кругозор, Бостон)

 

Каждый житель Чеченской Республики - жертва военных преступлений вне
зависимости от его этнической принадлежности или религиозных убеждений

ЧАСТЬ 1.

МАЛЕНЬКАЯ ЛОЖЬ

СВИДЕТЕЛЬСТВО ОЧЕВИДЦА

Из моего Дневника (1994-1999 г.г.)

ПЕРЕВОД: Докладная записка Розенберга

Необходимое предисловие.

...продолжение статьи

5) Оплата фрахта.

1. 14 ноября 1991 г., через неделю после назначения Е.Гайдара на пост вице-премьера российского правительства, председатель Комитета по хлебопродуктам Л.Чешинский обратился к Е.Гайдару с просьбой изыскать источники погашения задолженности части кредита, оплаты стоимости перевозки зерна и страхования в размере 125,1 млн.дол. Е.Гайдар никак не отреагировал на просьбу Л.Чешинского. 

Видимо, это помогло Гайдару годы спустя в своих работах «Гибель империи» и «Смуты и институты» регулярно ссылаться на обращения Л.Чешинского по поводу необходимости погашения задолженности по фрахту в качестве иллюстрации кризиса государственного управления в России осенью-зимой 1991-92 гг.

Не получив ответ от Е.Гайдара, 19 ноября 1991 г. Л.Чешинский обратился уже к первому вице-премьеру Г.Бурбулису с просьбой оплатить задолженность по оплате фрахта Минморфлоту СССР в размере 70 млн. дол., а также выделить 50 млн. дол. для оплаты фрахта в ноябре-декабре 1991 г. и еще 55 млн. дол. для оплаты задолженности за ранее полученное зерно в Канаде. Всего – 175 млн. дол. Г.Бурбулис отреагировал немедленно. На следующий день, 20 ноября 1991 г., своим распоряжением Г.Бурбулис выделил на указанные цели 125 млн. дол.

     У бывшего советника Путина Илларионова вышла развернутая статья "Угроза голода", посвященная разоблачению известного либерального мифа о том, что крушение советской экономики в 1992 году привело к реальной угрозе голода, от которой страну якобы и спасли Гайдар с Чубайсом, обосновывая этим фактом все дальнейшие "реформы", которые как недавно признано даже на самом верху, осуществлялись с ведома агентуры ЦРУ. Линия Илларионова в этом плане вполне последовательна, как представитель 2 волны либерализма в России, он уже давно занимается работой по попыткам очистить лицо системного либерализма от того клейма, который на него поставили иконы либералов вроде Гайдара или Чубайса.

     Весьма наглядно, с системным изложением фактов из открытых источников показано, что никакой реальной угрозы голода в 1992 году не существовало и Гайдара и его поклонники банально искажают действительность, чтобы оправдать свою деятельность.

Фото: Геннадий Гуляев / Коммерсантъ

На прошлой неделе суд признал Константина Лебедева одним из организаторов беспорядков на Болотной площади 6 мая, а оппозиция признала его предателем. Заключивший сделку со следствием и приговоренный к 2,5 годам колонии Лебедев рассказал Олесе Герасименко, как, где и с кем он планировал совершить революцию.


Обрадовались приговору?
 Я ждал срок два-три года. Поэтому обжаловать пока не вижу смысла. Адвокат говорит, что просить об условно-досрочном освобождении смогу через год.
 

Что именно вы признали на сделке со следствием?
 Я признал организацию массовых беспорядков 6 мая совместно с Сергеем Удальцовым, Леонидом Развозжаевым и Гиви Таргамадзе. Также я признал подготовку к будущим массовым беспорядкам в неопределенное время с теми же участниками.
 

Вас пытали?
 Нет, меня не пытали.
 

Почему тогда вы решили пойти на сделку?
 Я убедился, что у следствия есть исчерпывающие доказательства нашей вины. Увидел, что следствие получило явку Леонида Развозжаева. Она определила дальнейшую деятельность следствия, а так как Леня был посвящен полностью во все, то явка не оставила для следствия никаких серьезных пробелов.
 

Явка была написана до вашей сделки?
 До моей сделки, разумеется. Мне о ней стало известно в 20-х числах октября, а мое соглашение со следствием датируется 7 ноября. Для меня очевидно, что вся эта история с судом, прокуратурой и СК — одна большая фикция. Я предполагал, что видео, прослушку телефонных разговоров и скайпа получили оперативной разработкой, и я прекрасно понимал, что решение на самом верху давно принято. И что независимо от того, как мы будем дергаться, все равно нас ждет обвинительный приговор. У меня был выбор такой: либо упереться рогом, и закончилось бы все очень печально, десятилетним максимальным сроком. Была альтернатива — признать очевидное, именно очевидное. Я ни слова в своих показаниях не соврал и никого не оговаривал. Я не дурак и понимаю, что им нужен был Удальцов. Я во всем сознался и добился отношения «Иди, мальчик, мы тебе по минимуму дадим, ты нам не интересен». Идти на рожон сломя голову, получать десятку и все равно никого этим не спасти — ну это был выбор, который достоин фанатика, но не разумного человека.
 

Из-за такой позиции многие люди называют вас предателем. Вы чувствуете себя предателем?
 Я себя предателем в данном случае не чувствую. Люди, которые участвовали в этом деле, знали, на что идут, и знали, что такой результат возможен. Что касается всех участников этих массовых беспорядков, то я ни на кого показаний, которые могли бы привести к отягощению их участи, не давал. На Леню и Сережу — да, но это только наше дело. Мы знали, на что идем, и масштаб, который мы себе мыслили, предполагал серьезность последствий.
 

А какой вы масштаб мыслили?
 Создание мощной левой партии, получение денег из-за рубежа, по крайней мере об этом говорил Таргамадзе, и в конце концов вхождение в органы власти. То есть фактически замена собой КПРФ с перспективой вывода Удальцова в политики федерального уровня.
 

Прощай, СССР

Олег Одноколенко

Менее четырех месяцев отделяют эти события — бездарный, опереточный путч, организованный ГКЧП, и настоящий государственный переворот, совершенный в беловежских Вискулях. Впрочем, не было бы первого — не случился бы и крах великой державы. О том, как был подписан смертный приговор Советскому Союзу, о сенсационных деталях и закулисных сторонах операции, перекроившей геополитическую карту мира, «Итогам» рассказывает один из трех ее главных участников — экс-президент Украины Леонид Кравчук.

— Леонид Макарович, с Михаилом Сергеевичем Горбачевым как познакомились?

— Еще в должности секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству он встречался с первым секретарем ЦК Компартии Украины Владимиром Васильевичем Щербицким, и я видел, как Горбачев здесь, у нас в Киеве, входил в здание ЦК. Но представлены друг другу мы тогда не были. А потом состоялся пленум, на котором Михаила Сергеевича избрали генеральным секретарем. Щербицкий на тот момент находился в загранкомандировке, поэтому формально за Горбачева он не голосовал, но как член Политбюро завизировал решение пленума — такой был порядок.

А еще все республиканские партийные структуры — это было как молитва — проводили свои пленумы по итогам каждого пленума ЦК КПСС со стереотипной повесткой: о «вытекающих задачах». И вот сидим мы с болванкой доклада, к подготовке которого я как заведующий отделом тоже приложил руку, и ждем, что скажет Щербицкий. А он почему-то был свято уверен, что все крутые словечки и формулировки придумываю именно я. Переубедить его, что все взято из газет, не удавалось. Вот и на этот раз смотрит на меня с прищуром и говорит: «Читай, что вы тут понаписали». Я и читаю. Естественно, первая фраза о том, что в стране началась перестройка. Только это прочитал, Щербицкий меня останавливает: «Леонид Макарович, скажи, какой дурак придумал это слово — «перестройка»?» Он же не был на пленуме и ничего не знал… Все молчат, а Щербицкий уже завелся: «Зачем нам что-то перестраивать? Ты же знаешь, что дом сложнее перестраивать, чем строить. Что у нас все так плохо, что надо перестраивать?» Распекал меня до тех пор, пока я не выдержал и не выдал прямым текстом: «Владимир Васильевич, это сказал генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев». Пауза… «Дурак» — это было очень сильно сказано, и теперь Щербицкому, понятное дело, как-то надо было выкручиваться. «Если честно, — говорит уже несколько мягче, — слово, конечно, неудачное… Зачем нам перестройка? Надо строить, а не перестраивать!» Но и примирительный тон не мог скрыть истинного отношения Владимира Васильевича к Горбачеву. Щербицкий считал его человеком поверхностным, слишком легко воспринимающим происходящее.

Хотя, надо признать, проблему Михаил Сергеевич схватывал быстро. Я бы сказал так: Горбачев — это лидер на короткую дистанцию. Перестраиваться, конечно же, надо было, и он взялся за коренной вопрос — научно-технический прогресс. Но потом… Говорит, призывает, увидел, что дело застопорилось — и тут же принимает другое решение: проводит пленум по кадрам. Дескать, все решают люди, все решают кадры. Снова не пошло… И так постоянно: хватался за новое, не доводя уже начатое дело до конца.

— Быстро терял интерес?

— Мне кажется, он вообще жил в другом измерении. Например, первая книга, которую выпустил Михаил Сергеевич, называлась «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира». Вроде бы он уже человек мира, вождь мирового масштаба! А что это значит: перестройка «для всего мира»? Разве мир тебя просил о том, чтобы ты дал ему рецепт перестройки?.. А что у него под ногами, он уже не замечал.

Помню, приехал Горбачев вместе с Раисой Максимовной в Киев, и ему устроили встречу с горожанами на Бессарабской площади. Стоят специально подобранные люди, стоит руководство республики, я тоже присутствовал, потому что уже был кандидатом в члены Политбюро ЦК Компартии Украины. И Горбачев начинает: «Ну что, киевляне, на курорте живете?» Народ, конечно, безмолвствует, а Михаил Сергеевич, не дожидаясь ответа, принимается рассуждать. Говорит витиевато, разлого, повторяющимися сложносочиненными и сложноподчиненными предложениями... А потом вдруг заявляет: перестройка идет не очень хорошо, и в этом, дескать, виноваты сами украинцы, потому что не «давят на свое руководство». «Вы, — говорит, — давите на них снизу, а мы будем давить сверху!»

Во взгляде Щербицкого одни вопросы: «Всех передавишь, а с кем будешь работать? Да и за что давить? В чем вина этих людей?» Горбачев не понимал тогда, а может, так никогда и не понял, что при такой системе, которая была у нас, другого результата быть не могло. Когда перестройка зашла уже достаточно далеко, оставался один вариант: уничтожить эту систему — тогда дело, возможно, и пошло бы. Горбачев же до самого конца своего пребывания на посту президента СССР придерживался линии косметических улучшений. В общем, тянул кота за хвост…

Позднее у нас было немало откровенных бесед, и я ему говорил, что люди устали от болтовни, что авторитет генерального секретаря на Украине падает. Мы как раз провели социологическое исследование в Луганской области на предмет, кто популярнее — Горбачев, Ельцин, Кравчук или известный диссидент из Львова Вячеслав Черновол. Горбачев оказался на последнем месте, и это, заметьте, в пророссийской Луганской области, а не во Львовской, настроенной совершенно иначе!

Он почему-то думал, что я все время хочу его обидеть. И сколько мы ни говорили, ничего из наших разговоров не вышло.

…Весна 1991 года. Обсуждаем новый Союзный договор в Ново-Огареве. Ну не идет! Постоянно во что-то упираемся. Горбачев говорит о каких-то мифических правах союзных республик, а на деле никаких прав не дает. Говорит о больших возможностях использования внутренних ресурсов, а как их использовать, если все рычаги у Центра? Мы предлагаем: давайте передадим республикам все, кроме обороны и международных отношений. Будто не слышит. И тогда слово берет Ельцин: «Михаил Сергеевич, а что, если вместо федерации образовать конфедерацию?» Горбачев тут же встрепенулся: «А кто будет президентом?» Борис Николаевич: «Как кто? Например, в Швейцарской Конфедерации высшая власть осуществляется по очереди». Реакция последовала моментально: «Э нет, так не пойдет!..»

Сразу же «нет!». Вот реакция человека, который уверовал, что он уже вождь, что только ему даровано свыше право выдавать нам демократию порциями. Но на определенном этапе в движение пришли миллионы людей, и остановить их взмахом руки уже было невозможно. Тем более что из Конституции убрали шестую статью, и ЦК КПСС прежней роли с того момента не играл.

— То есть СССР был обречен?

— То, что происходило, сам же Горбачев назвал парадом суверенитетов. Но он ровным счетом ничего не сделал, чтобы этот процесс остановить или хотя бы им управлять. А ведь я неоднократно ему говорил: нужны чрезвычайные, радикальные шаги, например, все та же конфедерация. Надо было оставить в ведении Центра только два-три вопроса. Скажем, общее управление, международные отношения, оборону и охрану границы, а все остальное пусть будет у республик. Не исключаю, что мы бы и сейчас еще жили в одном государстве. Тем же швейцарцам конфедеративное устройство ничуть не мешает быть вместе. И процветать.

Горбачев же как с писаной торбой носился со своей идеей обновленной федерации. Спрашивает: «Хотите ли вы жить в обновленной федерации, где соблюдаются права человека?» Ну что за вопрос? Скажите, кто же не хочет жить там, где соблюдаются права человека? Все хотят, найдите такого дурака, который отказался бы! Но по существу это же общая фраза, за которой ровным счетом ничего нет. Поэтому многие республики 17 марта 1991 года вообще отказались принимать участие во Всесоюзном референдуме о сохранении СССР. Например, вся Прибалтика, у нас — целиком вся Львовская область.

К этому времени и Россия, и Украина уже приняли декларации о государственном суверенитете. И не учитывать это обстоятельство было невозможно.

— Работа над Союзным договором продолжалась и после ГКЧП, и там речь шла уже о конфедерации. Но в Москве были уверены, что теперь вы и на это уже не согласитесь.

— Народ Украины уже проголосовал за независимость, а я был тут же избран президентом. Занял этот пост 5 декабря 1991 года. И что: я вдруг подписываю документ о каком-то новом союзе, пусть даже о конфедерации? Тогда мне надо было честь по чести сложить президентские полномочия и объяснить, что теперь я уже не с народом солидарен, а с Горбачевым. Приблизительно так я и сказал Ельцину в Беловежье, когда он от имени Горбачева поинтересовался, не подпишу ли я Союзный договор. С этого все и началось в те декабрьские дни в Вискулях. Только сели за стол, Ельцин берет слово: «Леонид Макарович, у меня есть поручение от Горбачева…»

— Получается, что Ельцин приехал в Вискули по поручению Горбачева? Почему же тогда Беловежские соглашения Михаил Сергеевич называл тайным сговором?

— Да все он знал! А сейчас утверждает, будто бы Ельцин отпросился у него в Белоруссию, чтобы переубедить меня подписать Союзный договор. Ни у кого Борис Николаевич не отпрашивался. В Минске он был с официальным государственным визитом и уже по окончании, как мы и договаривались, заехал в Вискули. Но поручение такое действительно было… И вот Ельцин говорит: «Михаил Сергеевич спрашивает, могли бы вы подписать Союзный договор, если в текст будут внесены изменения, которые вы сочтете необходимыми?»

— А вы?

— Тут нужно знать предысторию. В ноябре 1991 года я не присутствовал на Госсовете и не поставил подпись под очередным согласованным вариантом Союзного договора, который подписали тогда и Ельцин, и Назарбаев, и Шушкевич. Я же готовился к выборам и послал вместо себя первого зампреда Верховного Совета Ивана Плюща, но без права что-либо подписывать. Вот когда Горбачев и произнес исторические слова: «Без Украины Союза не будет!»

— Так что вы ответили Ельцину в Вискулях на его вопрос?

— Ответил вопросом на вопрос: «Борис Николаевич, если бы русский народ проголосовал за независимость, вы бы после этого подписали Союзный договор?» Сидим, смотрим друг на друга в полной тишине… «Ну что вы, Леонид Макарович! — говорит. — Конечно же нет!» Едва сдержался, чтобы не спросить, зачем же тогда задавать глупые вопросы... Ельцин повторил фразу Горбачева о том, что без Украины союзного государства не будет, и предложил заняться делами.

— И все-таки: о встрече в Вискулях надо было как-то договориться. К вам кто-нибудь приезжал из Москвы по этому поводу?

— Накануне я встречался только с одним человеком — госсекретарем России Геннадием Бурбулисом. После ГКЧП он приезжал в Киев, но разговаривали мы исключительно о делах текущих — все же стояло, все в стране зашло в тупик. А договорились мы еще в Ново-Огареве, когда работали над Союзным договором. Даже не о Вискулях, а просто о встрече в Белоруссии.

— Не работалось в Ново-Огареве, уже смотрели на сторону?

— Место там хорошее, комнат много, кормили нас хорошо, и чарку, помню, выпивали… В общем, было комфортно, но по существу ничего не получалось. И как-то Ельцин, когда мы прогуливались, говорит: «Слушайте, надо бы серьезно поговорить. Сами видите, что у нас все зашло в тупик, за что ни возьмемся, ничего не выходит. Я так думаю, что нам надо поговорить без Горбачева. Здесь он нам поговорить серьезно не даст». Я эту идею поддержал, а Шушкевич и Назарбаев не возражали.

— Ни словом?

— Все видели, что Горбачев тормозит процесс, думает только о себе и активно ищет любые способы, чтобы остаться при власти. Так называемая обновленная федерация — это для него был единственный вариант. И он за него боролся. Вот пример. Тогда в Ново-Огареве заседали, по-моему, девять руководителей союзных республик, помимо Прибалтики и, кажется, кроме Армении с Азербайджаном, которые воевали за Карабах. И вот обсуждаем, за спором оканчивается очередной рабочий день. Приходим наутро и видим битком набитый зал заседаний. Полно людей! Оказывается, Горбачев за ночь собрал всех председателей автономных образований, и нас оказалось уже не девять, а вроде как тридцать с чем-то, а то и больше. При этом было понятно, что все автономные республики и другие подобные образования проголосуют за союз. То есть Горбачев решил взять количеством.

Ельцин тогда взорвался буквально с порога: «Кто их пригласил? Я этих людей не знаю. Какие субъекты Федерации они здесь представляют? Они что, создавали СССР?» Вижу в зале председателя Крымского облсовета Николая Багрова. Подхожу к нему: «Николай Васильевич, а чего ты здесь делаешь?» «Меня Горбачев пригласил», — отвечает. Конечно, я был возмущен. Выходило так, что Украиной начали руководить за моей спиной, даже не ставя в известность, — будто бы меня уже и нет. Резко выступили против таких манипуляций Назарбаев, Каримов и все, у кого в составе были автономии. На этом работа над Союзным договором фактически остановилась.

…Именно тогда на одной из дорожек в Ново-Огареве мы и стали договариваться о встрече без Горбачева. Ельцин сразу предупредил: « В Москве не надо! Потому что обязательно скажут, что Москва снова руководит. Давайте на Украине, в Киеве». Я не возражал: «Можно, конечно, и в Киеве, но это вторая по величине республика, поэтому тоже возможны упреки. На мой взгляд, лучше подходит партизанская Белоруссия, наиболее пострадавшая от войны. Это будет символично». На том и порешили. Определились и с датой — когда Ельцин будет с официальным визитом в Белоруссии.

Действительно, уже под конец официального визита Ельцина в Минск звонит мне Шушкевич: «Леонид Макарович, помните, мы там разговаривали? Так вот, Борис Николаевич согласился остаться на день, чтобы мы встретились». Ну я и прилетел.

— И вот вы в Вискулях…

— Что такое Вискули? Лес, глухое место, где подальше от посторонних глаз была построена резиденция, в которой Брежнев собирал первых секретарей из стран Варшавского договора. Поэтому здесь были созданы все условия и для работы, и для отдыха. В первую очередь для охоты. Ну и Шушкевич, когда встретил меня, говорит: «Ельцин еще в Минске, приедет не скоро, так, может, поохотимся?» В этот день, 7 декабря 1991 года, был мороз и выпало много снега, а я для охоты одет был не очень-то подходяще. Но что-то там для меня подобрали, и Шушкевич все-таки уговорил. Сели в машину, поехали. Лес, темно. Смотрим, стоит кабанчик. Я уже изготовился стрелять, а Шушкевич под руку: давай, дескать, подъедем поближе, чтобы уже наверняка. В общем, забыл я о правиле никогда не слушать на охоте советов, и кабанчик ушел. Замерзли, конечно, сильно, а Ельцина пока что нет и, как нам сказали, еще долго не будет. Поэтому не стали его дожидаться и сели за стол. Причем без протокола и рангов, все, кто был, — врачи, помощники…

Некоторое время спустя из Минска приехали Борис Николаевич и премьер Белоруссии Вячеслав Францевич Кебич. Ельцин сразу же поздравил меня с избранием на пост президента Украины — сделать это раньше у него возможности не было — и сел напротив. Ужин продолжился. Пили «Беловежскую» — очень хорошая водка. Сало у белорусов тоже неплохое. Потом пошли погулять…

Шушкевич предложил сходить в сауну. Я согласился, а Ельцин сослался на усталость и ушел со своей командой отдыхать. Мы же попарились и тоже разошлись. Все! Никаких встреч после ужина не было, не было больше никаких возлияний, и никто, как сейчас пишут, под кустами пьяным не валялся — глупости это самые настоящие… Хотя наутро Ельцин после подведения итогов в Минске и ужина в Вискулях был, конечно же, хорош. Не то чтобы пьяный, а веселый такой… Надо отдать ему должное: он держаться умел!

— А вы, кстати, могли бы его перепить?

— Никогда в жизни! Абсолютно проверено: я могу выпить не больше трехсот граммов. Если больше — бывали такие случаи, — на следующий день я больной. Ну не идет она в меня, что ты тут скажешь!

— А Шушкевич?

— Та нет! Шушкевич же интеллигент, он членкор. А что такое настоящий ученый, никому рассказывать не надо. Вот Ельцин — это боец! Это — россиянин! Это — вождь! Он мог абсолютно все…

А теперь рассказываю протокольно, как все происходило. Встали утром, сели за стол, и Ельцин задает мне тот самый вопрос — могу ли я подписать Союзный договор со своими поправками…

— Понятно, что убеждать вас подписать Союзный договор было бесполезно. А Ельцина или Шушкевича?

— А чего их было убеждать? Ельцин и Шушкевич к тому времени по сути уже подписали Союзный договор. И говорю как на духу: если бы тогда в Вискулях они смогли меня переубедить, никаких Беловежских соглашений не было бы. Это объективно!

— Но у вас оказалась железная воля?

— Не моя, это была воля народа: я опирался на всеукраинский референдум о независимости. Ни у Ельцина, ни у Шушкевича такого аргумента не было, они у себя референдумов не проводили. А я понимал: если мы не проведем референдум, нас не выпустят из Советского Союза. Референдум, конечно, изменил расстановку сил.

…В общем, выяснили, что никакой Союзный договор я подписывать не буду. Приступаем к работе непосредственно над текстом будущих Беловежских соглашений. Ельцин спрашивает: «Кто возьмется писать?» Я и говорю: «Поскольку у меня хорошая авторучка, давайте буду писать я». Работа началась в буквальном смысле с чистого листа.

Ассистировала нам команда помощников Ельцина, которые сопровождали его во время официального визита в Минск. Там были и Сергей Шахрай, и Андрей Козырев — в общем, человек сто. Мы что-то писали в зале заседаний, они редактировали, возвращали нам, потом уже мы вносили правку и так далее. А руководил этой челночной работой Геннадий Бурбулис.

Через некоторое время Ельцин говорит: «Что-то не идет… Давайте, когда напишем первый параграф, выпьем по полбокала шампанского». И действительно, когда написали — а параграф был тяжелый! — выпили по полбокала. И все! Хотя утверждают, будто мы и там, за рабочим столом, не просыхали. Ничего, кроме бутылок с водой, перед нами не стояло. И пока мы все не написали, из-за стола не встали. Начали в десять утра, и, я думаю, часа в два-три все уже было готово.

— Значит, это именно вы написали первую строчку Беловежских соглашений?

— Первую строчку написал я. А вот формулировку о том, что «Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование», предложил Бурбулис. Промучились мы над ней часа полтора.

Но когда были написаны слова «перестает существовать»… Это чувство не передать! Вот говорят — «историческое событие»! История, значит… А когда ты сам участник этих событий?.. Думаете, так просто было написать эти слова?

— Чувство страха было?

— Что значит страха?.. Вот когда идешь в лес, волка боишься, медведя, или бандита, или черт знает еще чего. А когда делаешь что-то вот такое масштабное, о страхе, ей-богу, не думаешь. Когда вот такой масштабный переворот…

Я изучал историю и знаю, что это был первый в мире государственный переворот такого масштаба, который удалось осуществить мирно — без конфронтаций и крови!

Только представьте: огромное войско, атомные станции, ракеты — только у нас на Украине было 165 стратегических ракет, больше шести тысяч боеголовок… Случись что, мы все погибли бы под этими завалами, просто исчезли бы… Последняя мировая империя, сложнейшая и тяжелейшая, даже не развалилась, а сравнительно спокойно расползлась по ниткам — как истлевшая тряпка…

Сегодня можно что угодно говорить и о Ельцине, и о Кравчуке, но единственно правильный вариант был нами все-таки найден. Вот если бы мы просто написали, что «развалился Советский Союз», то, думаю, масштабной катастрофы избежать не удалось бы. Но мы продолжили фразу и написали, что на смену СССР пришел СНГ. Это было 8 декабря 1991 года.

Наутро люди проснулись: Советского Союза больше нет, но вместо него есть некая новая структура, и мы вроде бы снова вместе. А поскольку идея СНГ давно уже витала в воздухе, люди приняли это новое.

...Помните, какая к этому времени накопилась усталость от Советского Союза? Я, когда ездил в Москву на семинары, обычно покупал продукты в гастрономе при ГУМе, стоял и со страхом думал, что мне может не хватить масла. Но послушайте, это же глупость: за маслом ездить из Киева в Москву! А когда моему сыну привезли джинсы, он же прыгал от радости. Вдумайтесь: радовался каким-то штанам…

...Так что за Вискули меня совесть не гложет.

— И вот вы с чистой совестью своей собственной рукой подписали «приговор» СССР. Что было потом?

— Сразу же провели пресс-конференцию, на которой каждый сказал по несколько слов: Ельцин, я и Шушкевич. Кажется, именно в таком порядке… Это было уже часов пять вечера, наверное, и мы поднялись наверх, где была связь, чтобы сообщить миру о том, что произошло, что это за Беловежские соглашения, которые мы подписали. Приняли решение позвонить Горбачеву и Бушу. Почему именно Бушу? Потому что, как мы предполагали, если о событии в Вискулях узнают в Америке, то достаточно быстро узнает и весь мир.

Андрей Козырев тут же сел на телефон и стал связываться с Белым домом. Сначала ничего не получилось, потому что ему не поверили, будто из какой-то деревни, из каких-то Вискулей звонит именно Ельцин — мало ли в мире людей, которые хотят пошутить таким образом?

А в это время Шушкевич как хозяин по специальному правительственному телефону дозванивался Горбачеву, но ему ответили, что Горбачева нет, что он где-то занят. А тут Буш берет трубку… Сейчас утверждают, будто мы специально позвонили Бушу первому. Вранье! Просто до Горбачева было не дозвониться, а Буш первым снял трубку, и мы уже не могли отложить этот разговор. В общем, Ельцин говорит, а Козырев переводит. Буш потом задал еще несколько вопросов, и на этом точка. Дело было сделано.

…А тут наконец соединяют с Горбачевым, и Шушкевич по своей интеллигентской наивности и неискушенности сообщает ему о разговоре с Бушем. Горбачев взорвался: «Первому Бушу!..» Шушкевич объясняет, как это получилось, а из трубки: «Вам вообще не надо было…» Как Шушкевич все это выдержал, одному ему известно. Мы потом поинтересовались, какие слова употреблял Горбачев в этом разговоре, так Станислав Станиславович только отмахнулся: «Та ничего…»

На этом все закончилось. Пошли поужинать. Стол получился большой — где-то сорок шесть человек, и мы опять сидели с Ельциным друг против друга. А после ужина он подходит ко мне и тихо говорит: «Леонид Макарович, нам надо быстро отсюда уезжать». Как я понял, кто-то — возможно, маршал Шапошников — предупредил Бориса Николаевича из Москвы, что здесь у нас могут быть сложности. Охрана у нас была не слишком большая, поэтому на все про все хватило бы одного взвода ОМОНа… И я, конечно же, последовал за Ельциным на аэродром. В Киев летели, на всякий случай не указывая карты полета. То есть практически инкогнито.

— И как вас встречала Украина?

— Приземлились ночью, уже после двенадцати. Настроение, конечно… Пока никто не знал, что мы там такое подписали в Вискулях, а что, думаю, будет, когда узнают?

— Оружие у вас какое-нибудь было?

— Была охрана, а у меня свой пистолет. Кстати, он у меня и по сей день. Многие спрашивают, зачем ты постоянно держишь оружие в тумбочке у кровати, а я не знаю зачем. Привычка с той поры, когда стал председателем Верховного Совета Украины. На партийной работе пистолета у меня не было.

— А стреляете как?

— На охоте стреляю хорошо. Вот в этом году с руки подстрелил кабана. Вымерили расстояние — сто девяносто три метра. Это, как считается, колоссальный выстрел!..

— Так приезжаете вы домой…

— Еще раз повторяю: никто ничего не знает, ночь. Настроение… Тут же военные, полуторамиллионная армия, спецслужбы такие, что не дай боже! А жил я за городом на даче. И вот выхожу я из машины, иду к дому, а навстречу мне три человека с автоматами… Ну, думаю, все — приехали! Но продолжаю идти. А куда деваться? Когда они останавливаются, вытягиваются в струнку, и старший докладывает: «Пан президент, мы пришли вас охранять!» Знаете, у меня аж от души отлегло и глаза потеплели.

— Откуда были эти люди?

— Из «Альфы». Зашел в дом, все уже спали. Тоже ничего еще не знали. Сказал два слова жене, а утром меня разбудил звонок Горбачева. Очень показательный звонок, в нем проявилась вся сущность Михаила Сергеевича.

Снимаю трубку и слышу: «Леонид Макарович, вы должны немедленно приехать в Москву!» Я говорю: «А чего это я должен? Меня только избрали, потом я поехал в Белоруссию, даже в президентском кресле еще не сидел после инаугурации. Да и делами надо заняться!» «Нет, — говорит Горбачев, — вы там такое натворили, надо приехать и все это поправить. Тут уже люди собрались, Назарбаев и другие…» Перечисляет и ждет ответа. А я, чтобы не тянуть, знаете ли, резину, сказал: «Михаил Сергеевич, я в Москву не поеду!» И положил трубку.

Минуты через две звонит руководитель президентской администрации Григорий Ревенко, которого я знал еще по Киеву: «Ты так поговорил с Горбачевым… Он обижен на тебя страшно, переживает, весь сам не свой. Зачем надо было говорить «не поеду!», что значит «не поеду!»? «Да, — говорю, — не поеду!» И тогда Ревенко сообщает мне, будто Горбачев ему сказал, что в отличие от Кравчука Шушкевич согласился приехать в Москву, хотя еще в Вискулях мы с ним договорились, что Ельцин сам все расскажет Горбачеву. Без нас. И вдруг Шушкевич едет в Москву!

Ну, думаю, интеллигентный человек, может, и не выдержал? Тут же набираю Минск: «Станислав Станиславович, вы что же, едете в Москву?» «Нет, — говорит, — со мной на эту тему никто даже не говорил». Слушайте, это же меня пытались обмануть! На таком уровне! То есть сначала звонят Кравчуку и говорят, что Шушкевич едет, а потом Шушкевичу говорят, что это Кравчук дал согласие приехать в Москву… В общем, попытались провести нас, как малых детей, — заманить обманом в Кремль и денонсировать еще не вошедшие в серьезную силу Беловежские соглашения. Но я не поехал, и ничего у Горбачева не получилось.

— А если бы тогда, в Вискулях, с вами был Нурсултан Назарбаев, он бы смог что-нибудь изменить?

— Соглашение он, очевидно, не подписал бы, но изменить ничего не смог бы. Но его там и не было, потому что Горбачев перехватил Назарбаева еще в Москве и предложил ему пост председателя Совета министров СССР, чем, по всей видимости, и переубедил. Или подкупил. Впрочем, деталей я не знаю, но мне так говорили. Поэтому Назарбаев и ждал нас на следующий день в Москве — чтобы отменить решение, принятое в Вискулях.

— Вот вы называете Беловежские соглашения государственным переворотом. А почему у ГКЧП ничего не получилось? Как известно, тогда, в августе 1991 года, в Киев приезжал сам генерал Варенников. Помните, как это было?

— Я спал на втором этаже, и все телефоны на ночь переключал на первый этаж, где располагался дежурный, — иначе выспаться не давали. А тут с утра пораньше прибегает сын: «Папа, тебя просит Гуренко». Это первый секретарь ЦК Компартии Украины. Беру трубу. «Спишь? — говорит. — А в Москве уже другая власть! Включай радио». И рассказывает, что ГКЧП взял власть в свои руки, а Горбачев отстранен. Включил: действительно транслируют обращение ГКЧП. «Тут, — продолжает Гуренко, — к нам приехал представитель ГКЧП генерал Варенников, ты его должен знать».

С Варенниковым я познакомился, когда он командовал войсками Прикарпатского военного округа, вместе сидели на пленумах ЦК, и вот теперь он захотел со мной срочно встретиться. Я согласился, и тогда Гуренко подвел разговор к тому, что состояться эта встреча должна у него в кабинете. Иначе говоря, мне прозрачно намекали, что власть снова у партии, поэтому я, председатель Верховного Совета, должен идти на встречу с московским генералом в кабинет первого секретаря ЦК. Но поскольку опыт у меня к тому времени был уже колоссальный и такие детали я хорошо просекал, я на эту удочку не клюнул.

Гуренко было сказано следующее: «Станислав Иванович, пока я возглавляю Верховный Совет, я буду встречаться с Варенниковым в своем кабинете, а ты, если хочешь, приходи». И на этом разговор закончился.

Вызвал машину. Уже по дороге мне позвонил Ельцин и попросил связаться с Горбачевым, потому что его почему-то не соединяют. Машина оборудована соответствующей связью, и я звоню прямо с колес. А из Фороса отвечают: «Михаил Сергеевич занят, подойти не может и просит его не беспокоить». Перезвонил Ельцину, который крайне удивился: «Как это, на вашей территории вас же не соединяют?» Но уже было понятно, что всем руководят из Москвы. Мы от Горбачева отрезаны.

Приехал в Верховный Совет, захожу, а в приемной офицеров — как на параде. Все-таки Варенников главнокомандующий Сухопутными войсками, заместитель министра обороны СССР, и свита у него была большая.

Стали рассаживаться, и я специально занял свое руководящее место, чтобы было понятно: это они ко мне пришли, а не я к ним. А генерал Варенников тем временем начал рассказывать, что произошло. Изложил, что хотел, и говорит: «Надо что-то делать, Леонид Макарович!» Дескать, ситуация требует решительных действий! А я ему с ходу: «Валентин Иванович, а мандат у вас есть?» «Какой мандат?» — «Ну, такой — документ с красной печатью. А то, о чем говорят по радио, это для меня не основание. Мне, чтобы работать с Верховным Советом, надо на что-то сослаться. Должен быть документ о том, что вы посланы сюда ГКЧП с полномочиями. С какими полномочиями?»

Он абсолютно ошалел! Он не ожидал такого — наверное, думал, что и на Украине можно командовать, как в Таманской дивизии. А здесь ему: «Предъяви мандат!» В общем, я сказал генералу Варенникову так: пока не будет официальных документов — и подчеркнул: с красной печатью, — разговора не будет!

Варенников продолжает настаивать: надо срочно вводить чрезвычайное положение. Я ему в ответ показываю документ, согласно которому чрезвычайное положение вводит Верховный Совет, а не председатель, что я по закону не могу это сделать, даже если бы очень захотел. Тем более, поясняю, что, по моему разумению, необходимости вводить ЧП на Украине нет: «Вы что же, видели в Киеве какие-то бунты, кто-то перекрывает дороги, митингует?» Тогда Варенников смягчает нажим: «Введите чрезвычайное положение хотя бы во Львове». — «Как это — «хотя бы»? Что это за основание такое — «хотя бы»? — «Ну, там РУХ, там Черновол…»

В общем, вот такой получился разговор — скорее генеральский, чем политический. И в конце концов я счел необходимым заявить: «Никакого чрезвычайного положения на Украине не будет!»

А тут звонит телефон правительственной связи. Подхожу. «Здравствуйте Леонид Макарович, это Крючков». — «Слушаю, Владимир Александрович!» — «Варенников у вас?» — «Да. Дать ему трубку?» — «Нет, я просто передаю ему привет». И все. Тогда я кладу трубку, поворачиваюсь к собеседникам и говорю: «Валентин Иванович, вам привет от Крючкова…» Нелепейшая ситуация! Зачем тебе, спрашивается, передавать привет Варенникову через Кравчука? Чтобы надавить на меня? Таким способом? Представляете, уровень! И эти люди взялись совершать государственный переворот?.. В общем, больше разговаривать было не о чем, и я сказал: «Всем спасибо, до свидания!»

Потом Варенников поехал во Львов. Что он там делал, никто не знает. По крайней мере с политиками не встречался, что-то поизучал в Прикарпатском военном округе, вернулся в Киев и улетел в Москву. Больше я с ним не виделся.

А вот мы свой государственный переворот в декабре осуществили изящно…

— Буквально накануне ГКЧП вы встречались с Горбачевым в Форосе. Ничего тогда не почувствовали?

— Мы отдыхали с семьями в Крыму, но в разных местах. И как-то вечером приезжает начальник охраны и говорит, что нас с женой приглашают на ужин. Приехали. Собралась вся семья Горбачевых, а во главе стола сидит Раиса Максимовна и командует. Но это меня, надо сказать, не сильно удивило, потому что еще неизвестно, кто на самом деле руководил страной. Она вникала буквально во все вопросы, в том числе и в международные, и знаменитая фраза «посоветуюсь с Раисой Максимовной» — это совсем не шутка, так оно и было.

…Завязался разговор ни о чем. Рассказывали анекдоты, потом вышли прогуляться. Не могу сказать, что я тогда почувствовал что-то такое тревожное в словах Горбачева. Ни слова, ни полслова. Он говорил о Союзном договоре, рисовал перспективы. А потом мы уже вместе не собирались, потому что я улетел в Киев встречать Буша, который собирался выступать у нас на Верховном Совете.

Тоже любопытная история. Сидим мы в специальном зале Верховного Совета, когда Буш неожиданно обращается ко мне: дескать, господин президент — так американцы уже тогда называли председателя Верховного Совета, — хочу, чтобы вы посмотрели мой доклад в вашем парламенте. Представляете? Это было настолько неожиданно, что я тут же его спросил: «А зачем?» «Там, — говорит, — есть момент, который касается Украины». И действительно, в тексте выступления президента США был пассаж с призывом к Верховному Совету Украины не спешить с суверенитетом. Как потом выяснилось, вписали его по просьбе Горбачева, который напугал американцев тем, что в случае развала СССР ядерное оружие расползется по независимым государствам и контролировать его будет намного сложнее.

На Буша это подействовало, я видел, что он действительно напуган. И вот что я тогда сказал: «Господин президент, я бы выразился здесь более дипломатично, потому что настроение в Верховном Совете уже не такое, как было полгода назад. Идея суверенитета уже живет. Остановить ее невозможно. Поэтому ваш призыв может быть воспринят не очень корректно». До конца Буш к моим словам не прислушался, хотя немного формулировку все-таки смягчил. Но все равно и в США, и в Европе, и в Канаде его потом еще долго критиковали за то, что он якобы специально приезжал агитировать Украину не выходить из Советского Союза.

— А могла ли Украина остаться ядерной державой, такой вариант рассматривался?

— Это было невозможно! Дело в том, что сама Украина не производила ядерные боеголовки. А они имеют свойство стареть, их надо заменять. Только представьте: 165 ракет, и на каждой по несколько боеголовок, от одной до десяти… Это же страшно подумать! Ну хорошо, приняли бы мы решение остаться ядерной державой, а кто у меня заберет боеголовки, когда они выйдут в тираж? Ситуация — хуже Чернобыля. Мы бы тогда стали заложниками ядерного оружия, как та обезьяна с гранатой, зажатой в лапе. Слушайте, ну нельзя же быть такими идиотами! Поэтому считаю, что мы приняли единственно правильное решение — избавиться от ядерного оружия.

— В курсе ли на Украине, что в 1992 году, уже после Беловежских соглашений, в Москве рассматривался вариант, как с опорой на русскую диаспору и группировку войск вернуть Крым?

— Россия все время хотела вернуть Крым, здесь нет ничего нового. Но тут сам Крым помешал Москве, когда затеял референдум. В результатах самого референдума сомнений не было, поэтому и в Симферополе, и в Москве считали, что решение об отделении Крыма от Украины уже в кармане. В бюллетенях для голосования сначала было два вопроса: об автономии и об отделении от Украины. Но я поехал туда и сказал депутатам тогда еще Крымского областного совета, что сделаю все, чтобы вопрос об отделении Крыма от Украины не прошел через Верховный Совет, а за автономию — пожалуйста, голосуйте. В общем, где-то даже припугнул. И они — никто ж этого даже не ожидал! — настолько обрадовались автономии, что забыли о том, что хотели назад в Россию…

— То есть вы их перехитрили и переиграли?

— ...И переиграл.

— А как вы относитесь к тому, что вас называют националистом?

— Признаю: я — националист, потому что я за национальное государство. Но я против национального экстремизма, я никогда не выступал за то, что Украина только для титульной нации, я — за гражданское общество, за союз всех национальностей, проживающих в нашем государстве. Но я всегда стоял на том, чтобы коренные вопросы моей жизни — язык, земля, отец, мать, Бог, религия — были только моими.

— Вы грекокатолик?

— Я православный. Причем храм в моем селе принадлежит Русской православной церкви. Мне даже говорили: как же так, вы первый президент, а церковь у вас в селе русская? Я отвечаю: идите к моим близким, к моим односельчанам и попробуйте убедить их ходить в другой храм. Это на уровне «патриархатов», где кабинеты, где телефоны, где квоты на нефть и газ, вот там политический фактор имеет значение. А на сельском уровне, где вера истинная и искренняя, епархиальная принадлежность роли не играет. На украинской мове можно молиться и в русском храме. Это территорию можно поделить. А как поделить веру?

При участии Майи Табачниковой

 Картины художника Ралифа Ахметшина под музыку Антонио Вивальди.