***
У могилы поэта,
презревшего все мировые базары,
я не встретил в тот день
ни души - даже призрака Лары,
но когда подошел,
обходя неизбежную русскую лужу,
я увидел одну знаменитую,
но никому не известную душу.

На скамеечке тихо сидела не кто-нибудь,
а Пугачева -
одиноко, задумчиво,
поглощенно в затрапезном платочке,
без всяких подмазок и блесток,
угловатая, будто бы скрытая в диве базарной
девчонка-подросток,
На колени она
перед камнем надгробным отнюдь не валилась,
но чуть-чуть шевелила губами,
как будто молилась.

А однажды я видел ее,
на банкете хлеставшую водку.
В чью-то кофту вцепилась она:
«Слушай, ты не толкнешь эту шмотку?»
Как смешалось в ней все -
и воинственная вульгарность,
и при этом при всем -
Пастернаку таинственная благодарность.
Персианка и Стенька в едином лице.
Гениальности с пошлостью Ниагара.

Пастернаковская свеча,
на которой так много нагара.
Фаворитов меняет,
как Екатерина Великая плебса,
но в невидимом скипетре
столько у ней неподдельного блеска!

Все народы похожи
на собственных идолов.
Их слепив из себя,
из фантазий несбывшихся выдумав.
На кого ты похожа, Россия?
Похожа на Пугачеву.
Ты идеи
с чужого плеча примеряешь опять, как обнову,
но марксизм не налез,
да и капитализм
на Россию никак не налезет.
Не по нам эти шмотки.
Чужое напяливать нам бесполезно.
На всемирные конкурсы
рваться не надо сейчас ни России, ни Алле.
Если в первые мы не попали,
не значит еще,
что пропали.
Мы буксуем в грязи,
но пока хоть в одномуголочке
души мы чисты,
"еще идут старинные часы..."

Мы не все потеряли еще,
распадаясь под собственный гогот.
Только те могут петь,
кто молчать над могилами могут.
Я Россию люблю,
как шахтер свою шахту,
не меньше во время обвала.
Я любимых артистов люблю,
как ни горько,
не меньше во время провала.
Я люблю тебя, русская Пьяф,
соловьиха-разбойница и задавала,
над могилой поэта притихшая,
будто монашенка, Алла. 

 

***
По Америке столь многодетной,
но строго диетной,
где ни яблок моченых,
ни хрустких соленых груздей,
я веду "кадиллак",
а со мною мой сын шестилетний -
к пятилетней возлюбленной
сына везу на "birthday".

Заблудилась машина моя.
Все вокруг до испуга похоже.
И жестоко пророчит
сынишка рассерженный мой:
"Знаешь, папа,
с тобой может что-то случиться похуже.
Ты однажды возьмешь
и забудешь дорогу домой".

Суеверно я вздрогнул,
задумался ошеломленно.
Что ты сделал со мною,
пророчеством не пожалев?
"Где дорога домой?"
себя спрашивали миллионы
под крестами в Стамбуле,
в Шанхае,
на кладбище Сен-Женевьев.

Несвобода уродкой была,
и свобода у нас изуродованная.
Лишь бесчестье богатства,
да глупая честная нищета.
Страшный выбор -
безденежье или безродинье.
Где Россия?
Прикончена бывшая.
Новая не начата.

Все надеялся я,
что нахапаются,
наиграются.
А они зарвались.
Никакой им не нужен поэт.
Происходит
выдавливание
в эмиграцию.
Но поэзия - воздух души.
Эмиграции воздуха нет.

Я тот воздух России,
который по свету кочует,
и ночует,
порой неуверенный -
что за страна,
но, как только отраву почует,
себя он врачует
тем, что пахнет,
как будто с лесной земляникой стога.

Мой двойник шестилетний,
за маму и папу болельщик,
мирильщик,
я запутал себя и тебя.
Но моя ли, и только, вина?
Мир запутался тоже.
Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет,
и не может найти,
а не только Россия одна.

Петербург никогда не вернется в другой Петербург -
                                  Александра Сергеича,
как в Париж Д'Артаньяна -
макдональдсовый Париж.
"Где дорога домой?" -
слышу я голоса над планетою,
тлеющей
и от пепла идей,
и от стольких других пепелищ.

Я дорогу домой
по кусочкам в себе раздобуду.
Я сложу их в одно.
За отца не пугайся,
наследник запутанный мной.
Не забуду дорогу домой.
Я иначе собою не буду,
потому что для стольких
я тоже - дорога домой. 

Прощание с красным флагом 

Прощай, наш красный флаг.
С Кремля ты сполз не так,
как поднимался ты -
пробито, гордо, ловко,
под наше так-растак
на тлеющий рейхстаг,
хотя шла и тогда
вокруг древка мухлевка.

Прощай, наш красный флаг.
Ты был нам брат и враг.
Ты был дружком в окопе,
надеждой всей Европе.
Но красной ширмой ты
загородил ГУЛАГ
и стольких бедолаг
в тюремной драной робе.

Прощай, наш красный флаг.
Ты отдохни, приляг.
А мы помянем всех,
кто из могил не встанут.
Обманутых ты вел
на бойню, на помол,
Но и тебя помянут -
ты был и сам обманут.

Прощай, наш красный флаг.
Ты не принес нам благ.
Ты - с кровью, и тебя -
мы с кровью отдираем.
Вот почему сейчас.
не выдрать слез из глаз,
так зверски по зрачкам
хлестнул ты алым краем.

Прощай, наш красный флаг.
К свободе первый шаг
мы сделали в сердцах
по собственному флагу
и по самим себе,
озлобленным в борьбе.
Не растоптать бы вновь
очкарика Живагу;

Прощай, наш красный флаг.
Сам разожми кулак,
тебя зажавший вновь,
грозя братоубийством,
когда в древко твое
вцепляется жулье
или голодный люд,
запутанный витийством.

Прощай, наш красный флаг.
Ты уплываешь в сны,
оставшись полосой,
в российском триколоре.
В руках у белизны,
а с ней - голубизны,
быть может, красный цвет,
отмоется от крови.

Прощай, наш красный флаг.
Смотри, наш триколор,
Чтоб шулера знамен
тобой не мухленули!
Неужто и тебе -
такой же приговор-
чужие и свои
шелк выжравшие пули?

Прощай, наш красный флаг.
С наивных детских лет
играли в красных мы
и белых больно били
Мы родились в стране,
которой больше нет,
Но в Атлантиде той,
Мы были, мы любили

Лежит наш красный флаг,
в Измайлово врастяг.
За доллары его
толкают наудачу.
Я Зимнего не брал.
Не штурмовал рейхстаг.
Я - не из коммуняк,
Но глажу флаг и плачу.

Иркутск, 22 июля 1992 г.  

***

Случайные связи-
Они порицаются, став
Синонимом грязи
У грязи самой на устах.
И лженедотроги
Надменные губы, поджав,
В пожарной тревоге
Мужьям залезают в пиджак.
 

Взрывается ярость
Когда там находит рука
Записочку, адрес-
Любую улику греха.
Упреки в разврате-
Они по-судейски грозны,
Как будто в растрате
Священной семейной казны.
 

Пусть лучше запомнят:
Развратнее нет ничего
Спать с мужем законным,
Когда ты не любишь его.
Но разве развратен
Тот случай совсем не слепой,
Что так безвозвратен
И все-таки вечно с тобой.
 

Проездом, пролетом,
Тот случай -прекрасен и дик,
Тебя над болотом возносит
Пускай хоть на миг.
В метро, в электричке,
В толпе, тебя взявшей в кольцо,
Среди обезлички
Вдруг выплывет чье-то лицо.
 

И жизнь без нажима,
Лишь горло сжимая тебе,
Вдруг неудержимо
Вас бросит друг к другу в толпе.
Что будет – потёмки,
Но выплакать легче тоску
Еще незнакомке
И все же - почти двойнику.
 

Честней очерственья,
Когда вы с женой, как враги,
Тот брак на мгновенье
Зато без измен и ругни.
И разве случайна
Такая случайная связь,
Которая тайно мерцает
Всю жизнь тебе снясь?
 

При той дешевизне занудства,
С которым слились
Случайности жизни-
Быть может и есть её смысл...
И пусть обличают,
Порочат, бесстыдно стыдя,
Без слова "случайность"
Нет слова другого -- "судьба". 

Потеряла Россия
в России
Россию.
Она ищет себя,
как иголку в стогу,
как слепая старуха,
бессмысленно руки раскинув,
с причитаньями ищет
буренку свою на лугу.

Мы сжигали иконы свои.
Мы не верили собственным книгам.
Мы умели сражаться лишь с пришлой бедой.
Неужели не выжили мы
лишь под собственным игом,
сами став для себя
хуже, чем чужеземной ордой?

Неужели нам жить суждено
то в маниловском, молью побитом халате,
то в тулупчике заячьем драном
с плеча Пугача?
Неужели припадочность —
это и есть наш характер,
то припадки гордыни,
то самооплева —
и все сгоряча?

Медный бунт, соляной и картофельный —
это как сон безопасный.
Бунт сплошной —
вот что Кремль сотрясает сегодня,
как будто прибой.
Неужели единственный русский наш
выбор злосчастный —
это или опричнина
или разбой?

Самозванство сплошное.
Сплошные вокруг атаманы.
Мы запутались,
чьи имена и знамена несем,
и такие туманы в башках на Руси,
растуманы,
что неправы все сразу,
и все виноваты во всем.

Мы в туманах таких
по колено в крови набродились.
Хватит, Боже, наказывать нас.
Ты нас лучше прости,
пожалей.
Неужели мы вымерли?
Или еще не родились?
Мы рождаемся снова,
а снова рождаться — еще тяжелей.

***

Подавляющее большинство,
пахнешь ты, как навозная роза
и всегда подавляешь того,
кто высовывается из навоза.

Удивляющее меньшинство,
сколько раз тебя брали на вилы!
Подавляющее большинство,
сколько гениев ты раздавило!

В подавляющем большинстве
есть невинность преступная стада,
и козлы-пастухи во главе,
и тупое козлиное: Надо!

Превеликое множество зла
подавляет добро, не высовываясь...
Счастлив я, что у слова "совесть"
нету множественного числа! 

ЕЛАБУЖСКИЙ ГВОЗДЬ
Памяти М. Цветаевой


Помнишь, гераневая Елабуга,
ту городскую, что вечность назад
долго курила, курила, как плакала,
твой разъедающий самосад?

Бога просила молитвенно, ранено,
чтобы ей дали белье постирать.
Вы мне позвольте, Марина Ивановна,
там, где вы жили, чуть-чуть постоять.

Бабка открыла калитку зыбучую:
"Пытка под старость - незнамо за что.
Ходют и ходют - ну прямо замучили.
Дом бы продать, да не купит никто.

Помню - была она строгая, крупная.
Не подходила ей стирка белья.
Не получалось у ней с самокрутками.
Я их крутила. Веревку - не я".

Сирые сени. Слепые. Те самые,
где оказалась пенька хороша,
где напослед леденяющею Камою
губы смочить привелось из ковша.

Гвоздь, а не крюк.
Он граненый, увесистый -
для хомутов, для рыбацких снастей.
Слишком здесь низко,
чтоб взять и повеситься.
Вот удавиться - оно попростей.

Ну а старуха, что выжила впроголодь,
мне говорит, словно важный я гость:
"Как мне с гвоздем-то?
Все смотрят и трогают.
Может, возьмете себе этот гвоздь?"

Бабушка, я вас прошу как о милости, -
только не спрашивайте опять:
"А отчего она самоубилась-то?
Вы ведь ученый. Вам легче понять".

Бабушка, страшно мне в сенцах и комнате.
Мне бы поплакать на вашем плече.
Есть лишь убийства на свете, запомните.
Самоубийств не бывает вообще.
 

Евгений Евтушенко

  

***

В истории бессвязность мнима.
Когда ее перелистнешь,
есть множество падений Рима
и вавилонских башен тож.

Пизанской башней будь. Порадуй
тем, что вот-вот, вот-вот, вот-вот,
но все же главное – не падай,
вдруг интерес к тебе падет.

Христом не стал? Не стань подобным
Иуде… Руки предъяви,
что не в крови, а падай добрым,
и никого не придави.

 

Апрель 2014

Любопытно, но об этом стихотворении Евтушенко я узнала благодаря поэту Владимиру Корнилову и его посвящению этому конкретному произведению Евтушенко.

Сказка о русской игрушке
 

По разграбленным сёлам
шла Орда на рысях,
приторочивши к сёдлам
русокосый ясак.

Как под тёмной водою
молодая ветла,
   Русь была под Ордою,
   Русь почти не была.

Но однажды , – как будто
все колчаны без стрел, –
удалившийся в юрту
хан Батый захмурел.

От бараньего сала,
от лоснящихся жён
что-то в нём угасало –
это чувствовал он.

И со взглядом потухшим
хан сидел, одинок,
на сафьянных подушках,
сжавшись, будто хорёк.

Хан сопел, иступлённой
скукотою томясь,
и бродяжку с торбёнкой
ввёл угодник толмач.

В горсть набравши урюка,
колыхнув животом,
"Кто такой?" – хан угрюмо
ткнул в бродяжку перстом.

Тот вздохнул ("Божья матерь,
то Батый, то князья..."):
"Дел игрушечных мастер
Ванька Сидоров я".

Интересная судьба у этой песни. Я услышала ее несколько лет назад, будучи на творческом вечере Евгения Евтушенко, который проходил в Нью Йорке. 

***

И в детях правды нет...
В них тоже есть притворство.
Война, как эскимо,
для них в кино сладка.
В них -- крошечный вождизм,
в них -- черное проворство,
расталкивать других
локтями у лотка.

Когда я вижу в них
Жестокости зачатки,
конечно, их самих
я вовсе не виню
в том, что они порой
волчата -- не зайчатки,
хотя у них пока
бескровное меню.

Что старый подхалим!
Но лет пяти подлиза,
но ябеда лет в семь --
вот что меня страшит.
Мой сын, кем хочешь стань, --
хотя бы футболистом,
но человеком будь !
И это все решит.

Поверь, что я тебя
ничем не опозорил.
Не сразу ты поймешь,
но в пору зрелых лет,
что лишь отцовский страх
кощунственно позволил
сказать такую ложь:
"И в детях правды нет..."

 

***
Не в первый раз и не в последний раз 
страдаешь ты... Уймись, займись трудами, 
и ты поверь - не лучше прочих рабств 
быть в рабстве и у собственных страданий. 

Не в первый раз и не в последний раз 
ты так несправедливо был обижен. 
Но что ты в саможалости погряз? 
Ведь только унижающий - унижен. 

Безнравственно страданье напоказ - 
на это наложи запрет строжайший. 
Не в первый раз и не в последний раз 
страдаешь ты... Так что же ты страдаешь? 

1976
 

***
Зашумит ли клеверное поле, 
заскрипят ли сосны на ветру, 
я замру, прислушаюсь и вспомню, 
что и я когда-нибудь умру. 

Но на крыше возле водостока 
встанет мальчик с голубем тугим, 
и пойму, что умереть - жестоко 
и к себе, и, главное, к другим. 

Чувства жизни нет без чувства смерти. 
Мы уйдём не как в песок вода, 
но живые, те, что мёртвых сменят, 
не заменят мёртвых никогда. 

Кое-что я в жизни этой понял, - 
значит, я не даром битым был. 
Я забыл, казалось, всё, что помнил, 
но запомнил всё, что я забыл. 

Понял я, что в детстве снег пушистей, 
зеленее в юности холмы, 
понял я, что в жизни столько жизней, 
сколько раз любили в жизни мы. 

Понял я, что тайно был причастен 
к стольким людям сразу всех времен. 
Понял я, что человек несчастен, 
потому что счастья ищет он. 

В счастье есть порой такая тупость. 
Счастье смотрит пусто и легко. 
Горе смотрит, горестно потупясь, 
потому и видит глубоко. 

Счастье - словно взгляд из самолёта. 
Горе видит землю без прикрас. 
В счастье есть предательское что-то - 
горе человека не предаст. 

Счастлив был и я неосторожно, 
слава богу - счастье не сбылось. 
Я хотел того, что невозможно. 
Хорошо, что мне не удалось. 

Я люблю вас, люди-человеки, 
и стремленье к счастью вам прощу. 
Я теперь счастливым стал навеки, 
потому что счастья не ищу. 

Мне бы - только клевера сладинку 
на губах застывших уберечь. 
Мне бы - только малую слабинку - 
всё-таки совсем не умереть. 

1977  

                                        ***

Я учился не только у тех,
                          кто из рам золочёных лучился,
а у всех, кто на паспортном фото
                                 и то не совсем получился.
Больше, чем у Толстого,
                        учился я с детства толково
у слепцов,
           по вагонам хрипевших про графа Толстого.
У барака
         учился я больше, чем у Пастернака.
Драка - это стихия моя,
                        и стихи мои в стиле «баракко».
Я уроки Есенина брал
                     в забегаловках у инвалидов,
раздиравших тельняшки,
                       все тайны свои немудрёные выдав.
Маяковского «лесенка»
                      столько мне не дарила,
как замызганных лестниц
                        штанами надраенные перила.

***

Был день как день - всех прочих не страшней, 
а на Кузнецком, в сдавленной печали, 
за пазухою книжных торгашей 
зажато мысли гениев торчали. 

Одна из мыслей, видя, что вокруг 
на корешки, а не на мысли падки, 
скользнула на асфальт из липких рук 
по красненькому хвостику закладки. 

Мысль гения по городу брела 
непризнанной актрисой вне театра 
и безработно видела: творятся 
отнюдь не гениальные дела. 

Срывая молотком на пальцах злость, 
похмельный плотник с щепками на шапке 
вколачивал полдня всё тот же гвоздь, 
фатально попадая мимо шляпки. 

«Я пригожусь тебе...» - шепнула мысль 
в заросшее тайгою рыжей ухо, 
а он лениво пробурчал: «Уймись. 
Не мысли мне нужны, а бормотуха». 

Мысль вздрогнула - лежала пара ног 
под «Жигулями» в центре мирозданья. 
Тревожно мысль подумала; «Раздавлен?», 
спросив на всякий случай: «Жив, сынок?» 

Сынок был жив. Он с гаечным ключом 
зашевелился - правда, лишь отчасти. 
«Я - мысль...» «И что? А я-то тут при чём? 
Все ваши мысли - на хрен! Где запчасти?» 

***

Не отдала ещё
всех моих писем
                и не выбросила в хлам,
но отдаляешься,
как будто льдина, сразу, вдруг -
                                 напополам.
Ты спишь безгрешнейше,
ты вроде рядом -
                 только руку протяни,
но эта трещина
скрежещет мертвенным крахмалом простыни.
Ты отдаляешься,
и страшно то, что потихоньку,
                              не спеша.
Ты отделяешься,
как от меня,
             ещё не мёртвого,
                              душа.
Ты отбираешь всё -
и столько общих лет,
                     и наших двух детей.
Ты отдираешься
живою кожей
            от живых моих костей.
Боль отдаления
кромсает,
          зверствует.
                      На рёбрах - кровь и слизь
вдоль отломления
двух душ,
          которые почти уже срослись.
О, распроклятое
почти что непреодолимое «почти»!
Как
    всё распятое
или почти уже распятое -
                         спасти?
Легко,
       умеючи, -
словно пираньи, лишь скелет оставив дну, -
сожрали мелочи
неповторимую любовь ещё одну.
Но пожирательство,
оно заразно,
             словно чёрная чума,
и на предательство
любовь, что предана,
                     пошла уже сама.
И что-то воющее
в детей вцепляется,
                    не пряча в шерсть когтей.
Любовь -
         чудовище,
что пожирает даже собственных детей.
За ресторанщину,
за пожирательство всех лучших твоих лет
я христианнейше
прошу - прости,
                не пожирай меня в ответ.
Есть фраза пошлая:
у женщин прошлого, как говорится, нет.
Я -
    твоё прошлое,
и, значит, нет меня.
                     Я - собственный скелет.
Несу я с ужасом
свои останки во враждебную кровать.
Несуществующим
совсем не легче на земле существовать.
Моя любимая,
ты воскреси меня,
                  ребёнка своего,
лепи,
      лепи меня
из всех останков,
                  из себя,
                           из ничего.
Ты -
     моё будущее,
моя мгновенная и вечная звезда.
Быть может, любящая,
но позабывшая, как любят...
                            Навсегда?
 

1984  

                                    Е. Ласкиной

Смеялись люди за стеной,
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.

Смеялись люди за стеной.
Они как будто издевались.
Они смеялись надо мной,
и как бессовестно смеялись!

На самом деле там, в гостях,
устав кружиться по паркету,
они смеялись просто так,—
не надо мной и не над кем-то.

Смеялись люди за стеной,
себя вином подогревали,
и обо мне с моей больной,
смеясь, и не подозревали.

Смеялись люди... Сколько раз
я тоже, тоже так смеялся,
а за стеною кто-то гас
и с этим горестно смирялся!

И думал он, бедой гоним
и ей почти уже сдаваясь,
что это я смеюсь над ним
и, может, даже издеваюсь.

Да, так устроен шар земной,
и так устроен будет вечно:
рыдает кто-то за стеной,
когда смеемся мы беспечно.

Но так устроен мир земной
и тем вовек неувядаем:
смеется кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.

И не прими на душу грех,
когда ты мрачный и разбитый,
там, за стеною, чей-то смех
сочесть завистливо обидой.

Как равновесье — бытие.
В нем зависть — самооскорбленье.
Ведь за несчастие твое
чужое счастье — искупленье.

Желай, чтоб в час последний твой,
когда замрут глаза, смыкаясь,
смеялись люди за стеной,
смеялись, все-таки смеялись!

1963 

Читая интервью с любимым мною Евгением Евтушенко, я узнала об одной интересной истории, связанной с песней, написанной на его стихи.




****************************************************

 

У нас с Эдуардом Колмановским есть еще трагическая песня, которая тоже по предложению Бернеса написана, в 64-м. Вообще запрещенная, к сожалению. Это «Отклик на смерть Джона Кеннеди». Очень сильная вещь, ее, кстати, переведенную на английский, часто пели американские студенты.  

Попытка,
         когда она стала пожизненной, -
                                        пытка.
Я в стольких попытках
                      отчаянно мир обнимал,
и снова пытался,
                 и чёрствой надеждой питался,
да так зачерствела она,
                        что я зубы себе обломал.
И я научился,
              как будто бы воблою ржавою,
как заплесневелою коркой,
                          сходящей порой за любовь,
питаться надеждой,
                   почти уже воображаемой,
при помощи воображаемых
                        прежних зубов.
Я в бывших зубастых заметил такую особенность,
в которой особенности никакой -
гражданскую злость
                   заменила трусливо озлобленность,
и фигокарманство,
и лозунг скопцов:
                  «А на кой?»
Ведь лишь допусти
                  чью-то руку во рту похозяйничать -
зуб трусости вставят,
                      зуб хитрости ввинтят на самых надёжных штифтах,
и будет не челюсть,
                    а что ни на есть показательность -
и нету зубов,
              а как будто бы все на местах.
И я ужаснулся,
               как самой смертельной опасности,
что стану одним из спасателей
                              личных задов,
что стану беззубой реликвией
                             бывшей зубастости,
и кланяться буду
                 выдёргивателям зубов.
Тогда я прошёлся,
                  как по фортепьяно,
                                     по челюсти.
Зуб мудрости спёрли.
                     Торчит лишь какая-то часть.
Но знаете -
            все коренные пока ещё в целости,
и руку по локоть
                 мне в рот не советую класть.
А кто-то за лацкан берёт меня:
                               «Слушай, тебе ещё не надоело?
Ты всё огрызаешься...
                      Что ты играешь в юнца?
Нельзя довести до конца
                        бесконечное дело -
ведь всем дуракам и мерзавцам
                              не будет конца».
Нельзя заменить
                на прекрасные лица все рыла,
нельзя научить палачей
                       возлюбить своих жертв,
нельзя переделать всё страшное то,
                                   что, к несчастию, было -
но можно ещё переделать
                        грядущего страшный сюжет.
И надо пытаться
                связать всех людей своей кровью, как ниткой,
чтоб стал человек человеку
                           действительно брат,
и если окажется жизнь
                      лишь великой попыткой,
то всё-таки это -
                  великий уже результат.
Нельзя озлобляться,
                    но если хотят растерзать её тело,
то клацнуть зубами
                   имеет моральное право овца.
Нельзя довести до конца
                        бесконечное дело,
но всё-таки надо
                 его довести до конца. 

                                                                                                                1984

Почему-то раньше я читала только сокращенный вариант этого стихотворения...
Но это и объяснимо... читайте и поймете почему...
 Из песни слов не выкинешь...как и определенные вехи из нашей истории... Все это было...и была гордость за все это, была любовь ко всему этому...и счастье, что мы живем в стране, где есть и Ленин, и революция, и серп и молот...

Обвинять поэтов за воспевание не самых лучших страниц нашей истории у меня рука не поднимается... Они такие же люди как и мы, только еще более чувствительны и ранимы... 
Да и  понимание приходит ко всем в разное время... Легко быть умным задним числом...
А стихотворение очень понравилось! А потому выкладываю его целиком.
Люблю Евтушенко! Несмотря ни на что...

 Кабычегоневышлисты
 

Не всякая всходит идея,
                        асфальт пробивает не всякое семя.
Кулаком по земному шару
                        Архимед колотил, как всевышний.
«Дайте мне точку опоры,
                        и я переверну всю землю!», -
но не дали этой точки:
                       «Кабы чего не вышло...»
«Кабы чего не вышло...» -
                          в колёса вставляли палки
первому паровозу -
                   лишь бы столкнуть с пути,
и в скальпель хирурга вцеплялись
                                 всех коновалов пальцы,
когда он впервые разрезал
                          сердце - чтобы спасти.
«Кабы чего не вышло...» -
                          сыто и мордовито
ворчали на аэропланы,
                      на электрический свет.
«Кабы чего не вышло...» -
                          и «Мастера и Маргариту»
мы прочитали с вами
                    позднее на двадцать лет.

***

Я так завидовал всегда
всем тем,
что пишут непонятно,
и чьи стихи,
как полупятна
из полудыма-полульда.

Я формалистов обожал,
глаза восторженно таращил,
а сам трусливо избежал
абракадабр
и тарабарщин.

Я лез из кожи вон
в борьбе
со здравым смыслом, как воитель,
но сумасшедшинки в себе
я с тайным ужасом не видел.

Мне было стыдно.
Я с трудом
над сумасшедшинкою бился.
Единственно,
чего добился,-
вся жизнь -
как сумасшедший дом.

И я себя, как пыткой, мучил -
ну в чем же я недоборщил
и ничего не отчубучил
такого,
словно: "дыр... бул... щир..."?
 

О, непонятные поэты!
Единственнейшие предметы
белейшей зависти моей...
Я -
из понятнейших червей.

Ничья узда вам не страшна,
вас в мысль никто не засупонил,
и чьё-то:
"Ничего не понял..." -
вам слаще мирра и вина.

Творцы блаженных непонятиц,
поверх сегодняшних минут
живите,
верой наполняясь,
что вас когда-нибудь поймут.

Счастливцы!
Страшно, между тем,
быть понятым, но так превратно,
всю жизнь писать совсем понятно,
уйдя непонятым совсем...
 

1985

***

Проклятье века - это спешка,
и человек, стирая пот,
по жизни мечется, как пешка,
попав затравленно в цейтнот.

Поспешно пьют, поспешно любят,
и опускается душа.
Поспешно бьют, поспешно губят,
а после каются, спеша.

Но ты хотя б однажды в мире,
когда он спит или кипит,
остановись, как лошадь в мыле,
почуяв пропасть у копыт.

Остановись на полдороге,
доверься небу, как судье,
подумай - если не о боге -
хотя бы просто о себе.

Под шелест листьев обветшалых,
под паровозный хриплый крик
пойми: забегавшийся - жалок,
остановившийся - велик.

Пыль суеты сует сметая,
ты вспомни вечность наконец,
и нерешительность святая
вольется в ноги, как свинец.

Есть в нерешительности сила,
когда по ложному пути
вперед на ложные светила
ты не решаешься идти.

Топча, как листья, чьи-то лица,
остановись! Ты слеп, как Вий.
И самый шанс остановиться
безумством спешки не убий.

Когда шагаешь к цели бойко,
как по ступеням, по телам,
остановись, забывший бога,-
ты по себе шагаешь сам!

Когда тебя толкает злоба
к забвенью собственной души,
к бесчестью выстрела и слова,
не поспеши, не соверши!

Остановись, идя вслепую,
о население Земли!
Замри, летя из кольта, пуля,
и бомба в воздухе, замри!

О человек, чье имя свято,
подняв глаза с молитвой ввысь,
среди распада и разврата
остановись, остановись! 

1967

***

Когда увижу над рекой две тени,
обнявшихся и вросших в тишину,
я им не позавидую в смятенье –
я улыбнусь печально и вздохну.

И я любил, и думал – это вечно –
в тумане простодушья своего,
и представлял себе чистосердечно
лишь нас вдвоём, и больше никого.

В незнании властительная прелесть.
На чёрта мне моих познаний чушь
и вся так называемая зрелость
ума, –
когда в ней места нет для чувств?!

И, медленно сливаясь, правы тени
в непреходящей прелести минут,
а я, как дом, где бродят привиденья,
но если бродят, – значит, в нём живут.

Над памятью, как нищий над сумою,
я выскребаю крохи во хмелю,
но эти крохи всё-таки со мною,
и я опять надеюсь и люблю.

К любви напрасно жизнь высокомерна.
Недолог век у ложной злобы дней,
но доброта мгновения бессмертна,
и лишь мгновенья вечности умней.

Любовь, исчезнув даже, бесконечна,
она бессмертней всех на свете слав.
И я любил и думал – это вечно,
и оказалось – был в ошибке прав. 

 

Восьмилетний поэт

На перроне, в нестёртых следах Пастернака
оставляя свой след,
ты со мной на прощанье чуть-чуть постояла,
восьмилетний поэт.
 

Я никак не пойму – ну откуда возникла,
Из какого дождя,
Ты, почти в пустоте сотворённая Ника,
взглядом дождь разведя?

Просто девочкой рано ты быть перестала,
извела себя всю.
Только на ноги встала и сразу восстала
против стольких сю-сю.

Ты как тайная маленькая королева,
Вы с короной срослись,
Все болезни, которыми переболела,
В лоб зубцами впились.

Я боюсь за тебя, что ты хрустнешь,
что дрогнешь.
Страшно мне, что вот-вот
раскалённой короны невидимый обруч
твою чёлку сожжёт.

Карандаш в твоих пальчиках тягостней жезла,
из железа – тетрадь.
Тебе нечего, если у ног твоих бездна,
кроме детства, терять.

Может, это спасение на беспоэтье,
если, словно со скал,
прямо в пропасть поэзии прыгают дети,
заполняя провал?

Если взрослые пропасти этой боятся,
дети им отомстят.
Неужели Гомера нам выдвинут ясли
и Шекспира – детсад?

Дети – тайные взрослые. Это их мучит.
Дети тайные – мы.
Недостаточно взрослые мы, потому что
быть боимся детьми.

На перроне, в нестёртых следах Пастернака
оставляя свой след,
ты вздохнула, как будто бы внутрь простонала,
восьмилетний поэт.

Ты рванулась вприпрыжку бежать по перрону,
но споткнулась, летя,
об уроненную на перроне корону,
вновь уже не дитя.

И с подножки глаза призывали на поезд
в жизнь, где возраста нет.
До свидания! Прыгать в твой поезд мне поздно,
восьмилетний поэт. 

7-8 ноября 1983

***

Благослови меня, строка,
благослови мечом и раной,
Я упаду, но тут же встану.
Благослови меня, строка.
 

Ника Турбина