***

Разжигая печь и руки грея, 
наскоро устраиваясь жить, 
мать моя сказала: «Мы евреи. 
Как ты смела это позабыть?»

 
Да, я смела, - понимаешь? - смела. 
Было так безоблачно вокруг. 
Я об этом вспомнить не успела, - 
с детства было как-то недосуг. 

Родины себе не выбирают. 
Начиная видеть и дышать, 
родину на свете получают 
непреложно, как отца и мать. 

Было трудно, может быть, труднее, 
только мне на всё достанет сил. 
Разве может быть земля роднее 
той земли, что верил и любил, 

той земли, которая взрастила, 
стать большой и гордой помогла? 
Это правда, мама, я забыла, 
я совсем представить не могла, 

что глядеть на небо голубое 
можно только исподволь, тайком, 
потому что это нас с тобою  
гонят на Треблинку босиком, 

душат газом, в душегубках губят, 
жгут, стреляют, вешают и рубят, 
смешивают с грязью и песком. 
«Мы - народ, во прахе распростёртый, 
мы - народ, повергнутый врагом»... 

Почему? За что? Какого чёрта? 
Мой народ, я знаю о другом. 
Знаю я поэтов и учёных 
разных стран, наречий и веков, 

по-ребячьи жизнью увлечённых, 
благодарных, грустных шутников. 
Лорелея, девушка на Рейне, 
старых струй зелёный полутон. 

В чём мы провинились, Генрих Гейне? 
Чем не угодили, Мендельсон? 
Я спрошу и Маркса и Эйнштайна, 
что великой мудростью полны, - 

может, им открылась эта тайна
нашей перед вечностью вины?
Милые полотна Левитана -
доброе свечение берёз,

Чарли Чаплин с бледного экрана, -
вы ответьте мне на мой вопрос:
разве всё, чем были мы богаты,
мы не роздали без лишних слов?
 

Чем же мы пред миром виноваты,
Эренбург, Багрицкий и Светлов?
Жили щедро, не тая талантов,
не жалея лучших сил души.
 

Я спрошу врачей и музыкантов,
тружеников малых и больших.
Я спрошу потомков Маккавеев,
кровных сыновей своих отцов,

тысячи воюющих евреев -
русских командиров и бойцов.
Отвечайте мне во имя чести
племени, гонимого в веках,
мальчики, пропавшие без вести,
мальчики, погибшие в боях.

Вековечный запах униженья,
причитанья матерей и жён.
В смертных лагерях уничтоженья
мой народ расстрелян и сожжён.
 

Танками раздавленные дети, 
этикетка «Jud» и кличка «жид». 
Нас уже почти что нет на свете, 
но мы знаем, время воскресит. 

Мы - евреи. Сколько в этом слове 
горечи и беспокойных лет. 
Я не знаю, есть ли голос крови, 
только знаю: есть у крови цвет. 

Этим цветом землю обагрила
сволочь, заклеймённая в веках,
и людская кровь заговорила
в смертный час на многих языках.
 

Вот теперь я слышу голос крови,
смертный стон народа моего.
Всё слышней, всё ближе, всё суровей
истовый подземный зов его.
 

Голос крови. Тесно слита вместе
наша несмываемая кровь,
и одна у нас дорога мести,
и едины ярость и любовь...
 

1945  

***************************************

                       А. Вернику


Мы были там — и слава Богу,
что нам открылась понемногу
вселенной горькая душа —
то ниспадая, то взлетая,
земля трагически-святая
у Средиземного ковша.

И мы ковшом тем причастились,
и я, как некий нечестивец,
в те волны горб свой погружал,
и тут же, невысокопарны,
грузнели финиками пальмы
и рос на клумбах цветожар…

Но люди мы неделовые,
не задержались в Тель-Авиве,
пошли мотаться налегке,
и сразу в мареве и блеске
заговорила по-библейски
земля на ихнем языке.

Она была седой и рыжей,
и небо к нам склонялось ближе,
чем где-нибудь в краях иных,
и уводило нас подальше
от мерзословия и фальши,
от патриотов и ханыг.

Все каменистей, все безводней
в ладони щурилась Господней
земля пустынь, земля святынь.
От наших глаз неотдалима
холмистость Иерусалима
и огнедышащая синь.

А в сини той, белы как чайки,
домов расставленные чарки
с любовью потчуют друзей.
И встал, воздевши к небу руки,
музей скорбей еврейских — муки
нечеловеческой музей.

Прошли врата — и вот внутри мы,
и смотрим в страшные витрины
с предсмертным ужасом в очах,
как, с пеньем Тор мешая бред свой,
шло европейское еврейство
на гибель в ямах и печах.

Войдя в музей тот, в Яд-Вашем,  я,
прервавши с миром отношенья,
не обвиняю темный век —
с немой молитвой жду отплаты,
ответственный и виноватый,
как перед Богом человек.

Вот что я думал в Яд-Вашеме:
я — русский помыслами всеми,
крещеньем, речью и душой,
но русской Музе не в убыток,
что я скорблю о всех убитых,
всему живому не чужой.

Есть у людей тела и души,
и есть у душ глаза и уши,
чтоб слышать весть из Божьих уст.
Когда мы были в Яд-Вашеме,
мы видели глазами теми,
что там с народом Иисус.

Мы точным знанием владеем,
что Он родился иудеем,
и это надо понимать.
От жар дневных ища прохлады,
над ним еврейские обряды
творила любящая Мать.

Мы это видели воочью
и не забудем днем и ночью
на тропах зримого Христа,
как шел Он с верными своими
Отца единого во имя
вплоть до Голгофского креста.

Я сердцем всем прирос к земле той,
сердцами мертвых разогретой,
а если спросите: «Зачем?» —
отвечу, с ближними не споря:
на свете нет чужого горя,
душа любая — Яд-Вашем.

Мы были там, и слава Богу,
что мы прошли по солнцепеку
земли, чье слово не мертво,
где сестры — братья Иисуса
Его любовию спасутся,
хоть и не веруют в Него.

Я, русский кровью и корнями,
живущий без гроша в кармане,
страной еврейской покорен —
родными смутами снедаем,
я и ее коснулся таин
и верен ей до похорон.
 

Про евреев
 

Евреи хлеба не сеют, 
Евреи в лавках торгуют, 
Евреи раньше лысеют, 
Евреи больше воруют. 

Евреи - люди лихие, 
Они солдаты плохие: 
Иван воюет в окопе, 
Абрам торгует в рабкопе. 

Я всё это слышал с детства, 
Скоро совсем постарею, 
Но всё никуда не деться 
От крика: «Евреи, евреи!» 

Не торговавши ни разу, 
Не воровавши ни разу, 
Ношу в себе, как заразу, 
Проклятую эту расу. 

Пуля меня миновала, 
Чтоб говорили нелживо: 
«Евреев не убивало! 
Все воротились живы!» 


 
 

Взято у pmos nmos  

К Дню Памяти жертв Катастрофы.

Натан Альтерман, декабрь 1942 года.

(1910 - 1970)

В тот день

В тот день, когда будет Суд, непохожий на все суды,
Страна под названьем Германия переполнится плеском воды.

Миллионы убийц, в предчувствии адских мук,
Побегут отмывать кровищу со своих заскорузлых рук.

Будут мылить, тереть и усердно скоблить ладонь,
И от страха потеть, и свою ненавидеть вонь.

Папа с мамой возьмут кувшин и польют сынку –
Палачу, садисту, насильнику, мяснику.

 Будут с рук капать капли, капля капли святей –
В каждой капле жизнь – отцов, матерей, детей.

Будет в каждом германском доме капели плач,
Потому что в каждом германском доме сидит палач.

Здесь живёт писака – плотник духовных скреп,
Что нацистским бонзам руки лизал за хлеб.

А вот здесь – рабочий, классово-близкий друг.
Выходил под знаменем – красным, в центре – паук.

По соседству – химик, физик, стеклянный глаз.
Он создал пулемёт, эшафот, крематорий, газ.

Рядом скромный бюргер с сонмом детей, внучат,
Просто ждал – когда же награбленное вручат…

Будут в каждом доме руки мыть и тереть,
И дрожать от страха, и смертным потом потеть.

И услышав это, всполошится сосед-нейтрал,
Что ворота запер, и ключ подальше убрал.

Встрепенётся политик в своей кабинетной тиши –
Тот, кто вёл торговлю, когда надо было тушить.

И от малой конторки клерка до ватиканских вершин
Будет литься вода из кранов, будет звенеть кувшин.

Потому что в такие моменты не приходится выбирать:
Чем целую вечность мучиться, лучше вовсе кожу содрать…

А потом весь мир зарыдает, проклиная свой прошлый грех,
Потому что воды не хватит. Ни за что не хватит на всех.

 
(пер. с иврита Алекса Тарна) 

Недавно прочитала интервью с Андреем Кончаловским. Зацепили его слова о Чехове.

 
********************************************

"Чехов был удивительный в этом смысле человек – они никогда не говорил о политике. Он никогда не говорил даже слово «социалисты». Он никогда не говорил этих слов. Я уже не говорю о том, что он не выносил власть. И, когда его Великая княгиня пригласила однажды в гости, потому что они прочитали где-то в Зимнем дворце несколько рассказов Чехова, он позеленел и сказал: «Передайте Великой княгине, что она меня никогда не увидит». Трудно сказать.

Я тебе скажу одну вещь, которую ты не знаешь, наверное. Но я был потрясен. Я подумал о том, как Чехов понимал, что может произойти в России. В свое время Бунин написал, что Чехов ему сказал в Ялте: «Вот умрет Толстой и все в России пойдет к чертовой матери». И Бунин спросил: «Литература?» И он сказал: «И литература тоже». То есть, он имел в виду гораздо более глубокие процессы. Я подумал, что бы он сказал, если бы знал...? Ты знаешь, у него была первая невеста Дуня Эфрос, еврейка из богатой семьи. Он был влюблен, и, вообще, хотел денег немножко, чтобы сделать журнал. Она была умная, красивая. Дуня Эфрос, красивая, интеллигентная, чудная женщина – вышла замуж потом за адвоката. Если бы он знал, что в 43-м году 93-летнюю старуху в газовой камере убили в Треблинке."

*********************************************

Поразительный факт! Мне стало очень интересно и захотелось узнать об этих отношениях больше. Приведу здесь один любопытный отрывок из прочитанной мною статьи Валентина Домиля "Дуня Эфрос и другие. Женщины Чехова". Эта статья многое объясняет. И насчет Чехова, и насчет Куприна, и насчет Достоевского... Хотя я предпочла бы, чтобы все было иначе... Уж очень я люблю этих писателей... (Ника Т.)

*********************************************

***

Эта страна обозначена цифрой на глобусе,
  В этой стране чудесам не дивятся давно.
  В эту страну приезжают и варятся в соусе,
  Привкус которого всем оценить не дано.

  В этой стране ни весны не бывает, ни осени,
  В этой стране что ни мир - то сплошная война.
  Силы небесные нас еще, видно, не бросили, -
  Значит, колодец еще не исчерпан до дна.

  В этой стране до вершины горы доползу ли я?
 Или на склоне крутом заклюёт вороньё?
 Я бы, наверно, влюбился в неё до безумия, -
  Если бы не обезумел уже от неё...
 

Михаил Фельдман

***

Невзлюбила судьба отчего-то Нехаму.
Никогда ей не сыпалась манна с небес –
роковая болезнь унесла ее маму,
с горя зАпил отец – и бесследно исчез.

Понимала Нехама, что жизнь – не вареник,
но на этом запас её бед не иссяк –
оказалась одна, без работы, без денег,
да еще не пойми от кого на сносях.

Языки уже были готовы к работе,
только тётка Дебора прикрикнула: «Ша!
Я хотела бы видеть, как вы запоете,
если в доме разруха и нет ни гроша!»

А Нехама сама-то – почти что ребенок,
и душа за дурёху у многих болит.
Мириам отдала простыню для пеленок,
целый день с колыбелью возился Давид.

А когда наконец-то  закончились роды
(разве спрячешь такое от здешней молвы?)
то соседи –
красильщики и коноводы –
наклонялись над люлькою, словно волхвы.

Кто сказал, что местечку волхвы не по чину?
Ну и ладно – о Библии речь и не шла.
А Нехама опять удивила общину –
Маргаритою дочку свою назвала.

«Что за странное имя!» - ворчала Дебора,
«Может быть, она гойка?» - справлялся Семён.
А девчонка росла, невзирая на споры,
в окружении древних еврейских имен.

Раздавала улыбки направо-налево,
не рвалась со скандалом из чьих-нибудь рук.
И Дебора заметила: «Ишь, королева!»
«Королева Марго!» - подхватили вокруг.

И хотя королевство – отнюдь не Монако,
но дающего не оскудеет рука –
как ни беден молочник Юдович, однако
приносил каждый вечер стакан молока.

А  Нехама стирала белье у забора,
выносила помои, колола дрова.
- Отдохни, - говорила порою Дебора, -
разбужу, не волнуйся, часа через два.

Никого у Деборы – ни деток, ни внуков,
ей девчонка – как путнику свет от костра.
Накормив, искупав, уложив, убаюкав,
напевает над люлькой почти до утра.

Пой, Дебора! Пройдут времена – и увидишь
Королеву, что правит своею судьбой,
эту рваную куклу и песню на идиш,
и тебя, и Нехаму ведя за собой.

Пой, Дебора,
рассвет уже близится, пой же,
всё еще утрясется – не думай о том!..
Вот такая случилась история – в Польше.
В тридцать пятом. А может быть, в тридцать шестом. 

ИСХОД
 

Потерян глагол,
И не найден эпитет.
Кровь стала водою,
И камнем стал хлеб.

Ты звал, Моисей,
Нас покинуть Египет.
Мы молча пошли
За тобою вослед.
 

Зачем ты позвал нас, косматых, кудлатых,
Бездомных избранников Бога-Отца?
Забыты обеты, просрочены даты,
И знойной дороге не видно конца.
 

Ты кормишь нас, кормчий, небесною манной,
Иллюзией счастья еврейского и
Ведешь нас пустынею самообмана
В кошмарные сны Сальвадора Дали,
 

В распятия Рима, в объятия гетто,
В застенки гестапо, в дневник Анны Франк,
Неужто, безумец, ты веришь, что это –
И есть наш еврейский потерянный рай?
 

И звезды не гаснут. И солнце не стынет.
И мы, как секунды в песочных часах,
Бредем за тобой, Моисей, по пустыне
С надеждою в сердце, с тоскою в глазах
 

В ту землю, которую ты не увидишь,
Где, как в крематории, время горит.
Дорога длинна от иврита до идиш,
Но вдвое короче из идиш – в иврит.
 

Псалом

О народ древний,
Богом ты избран,
Чтобы пить слезы.
Так сними обувь –
И станцуй танец
На шипах розы.

Жизнь твоя – притча,
Сыновья – мудры,
Жены все – прелесть.
На шипах розы,
На шипах гетто
Ты станцуй фрейлехс.

О народ древний,
Смех твоей грусти –
Как пожар моря.
Так возьми скрипку
И сыграй радость
На струне горя,

Повенчай в песне
Стрекозу с тигром,
А орла с рыбкой,
Пусть дожди плачут
И снега пляшут
Под твою скрипку.

О народ древний,
Как раввин Тору,
Ты читал страны.
Разверни небо –
Посчитай звезды,
Как свои раны.

Ты гоним ветром,
Ты палим солнцем,
Ты мечом мечен,
Но враги – смертны,
Палачи тленны,
А народ – вечен.

***************************************************************************

Ссылка на замечательное исполнение этой песни
Валерием Леонтьевым (музыка Игоря Крутого):

http://www.youtube.com/watch?v=U3zusDMaVfA 

           Фрейлехс

У евреев сегодня праздник.
Мы пришли к синагоге с Колькой.
Нешто мало их били разве,
А гляди-ка - осталось сколько!

Русской водкой жиды согрелись,
И, пихая друг друга боком,
Заплясали евреи фрейлехс
Под косые взгляды из окон.

Ты проверь, старшина, наряды,
Если что - поднимай тревогу.
И чему они, гады, рады? -
Всех ведь выведем понемногу.

Видно, мало костям их прелось
По сырым и далеким ямам.
Пусть покуда попляшут фрейлехс -
Им плясать еще, окаянным!

Выгибая худые выи,
В середине московских сует,
Поразвесив носы кривые,
Молодые жиды танцуют.

Им встречать по баракам зрелость
Да по кладбищам - новоселье,
А евреи танцуют фрейлехс,
Что по-русски значит - веселье.

                        1964
 

***

Вблизи музея одиноко
Стоит обшарпанный вагон.
Обычный товарняк без окон.
Еще момент – и под уклон
Со старых рельс сорвется он.

В войну в таких вагонах немцы
Везли евреев прямо в ад.
И помнит Белжец и Освенцим
Зловещий этот экспонат.

Перевозил он столько горя,
Чужих отчаяний и слез,
Что и теперь нам нет покоя
При виде смолкнувших колес.

А боль жива в воспоминаньях
И в горькой участи детей,
Что так вовек и не познали
Свободы родины своей.

И все здесь вопиет: «Не смейте
Предать забвению хоть миг...»
Стоит вагон – как символ смерти.
...И не стихает в сердце крик.

И каждый день на Лобном месте
Свой суд История вершит...
Все может повториться, если
Вагон тот будет позабыт.
 

***

Я рос тебе чужим, отверженный народ,
И не тебе я пел в минуты вдохновенья.
Твоих преданий мир, твоей печали гнет
Мне чужд, как и твои ученья.

И если б ты, как встарь, был счастлив и силен,
И если б не был ты унижен целым светом -
Иным стремлением согрет и увлечен,
Я б не пришел к тебе с приветом.

Но в наши дни, когда под бременем скорбей
Ты гнешь чело свое и тщетно ждешь спасенья,
В те дни, когда одно название "еврей"
В устах толпы звучит как символ отверженья,

Когда твои враги, как стая жадных псов,
На части рвут тебя, ругаясь над тобою, -
Дай скромно встать и мне в ряды твоих бойцов,
Народ, обиженный судьбою.

С.Я.Надсон

* * *
Евреи, с вами жить не в силах,
Чуждаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз.

Во мне рождает изумленье
И ваша стойкость, и терпенье.
И необычная судьба,
Судьба скитальца и раба.

Отравлен я еврейской кровью,
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
Я к вам таю любовь сыновью,

И в час уныний, в час скорбей
Я чувствую, что я еврей!

И.Г. Эренбург
 

***
Уезжаете?! Уезжайте - 
За таможни и облака. 
От прощальных рукопожатий 
Похудела моя рука! 

     Я не плакальщик и не стража,
     И в литавры не стану бить.
     Уезжаете?! Воля ваша!
     Значит - так по сему и быть! 

И плевать, что на сердце кисло, 
Что прощанье, как в горле ком... 
Больше нету ни сил, ни смысла 
Ставить ставку на этот кон! 

     Разыграешься только-только
     А уже из колоды - прыг! -
     Не семёрка, не туз, не тройка.
     Окаянная дама пик! 

И от этих усатых шатий, 
От анкет и ночных тревог - 
Уезжаете?! Уезжайте. 
Улетайте - и дай вам Бог! 

     Улетайте к неверной правде
     От взаправдашних мёрзлых зон.
     Только мёртвых своих оставьте,
     Не тревожьте их мёртвый сон. 

Там - в Понарах и в Бабьем Яре, - 
Где поныне и следа нет, 
Лишь пронзительный запах гари 
Будет жить ещё сотни лет! 

     В Казахстане и в Магадане
     Среди снега и ковыля...
     Разве есть земля богоданней,
     Чем безбожная та земля?! 

И под мраморным обелиском 
На распутице площадей, 
Где, крещённых единым списком, 
Превратила их смерть в людей! 

     А над ними шумят берёзы -
     У деревьев своё родство!
     А над ними звенят морозы
     На крещенье и рождество! 

...Я стою на пороге года - 
Ваш сородич и ваш изгой, 
Ваш последний певец исхода, 
Но за мною придёт другой! 

     На глаза нахлобучив шляпу,
     Дерзкой рыбой, пробившей лёд,
     Он пойдёт, не спеша, по трапу
     В отлетающий самолёт! 

Я стою... Велика ли странность? 
Я привычно машу рукой! 
Уезжайте! А я останусь. 
Я на этой земле останусь. 
Кто-то ж должен, презрев усталость, 
Наших мёртвых стеречь покой! 

20 декабря 1971 

* * *
Уезжают русские евреи,
покидают отчий небосвод,
потому-то душу, видно, греет
апокалиптический исход.

Уезжают, расстаются с нами,
с той землей, где их любовь и пот.
Были узы, а теперь узлами,
словно склад, забит аэропорт.

Уезжают.. Не пустить могли ли?
Дождь над Переделкиным дрожит.
А на указателе "К могиле
Пастернака" выведено: "Жид"...  

* * *
Во мне бурлит смешение кровей...
Признаюсь, по отцу я чисто русский.
По матери, простите, я - еврей.
А быть жидом в стране родимой грустно.

Разорван в клочья бедный организм.
В какой борьбе живет моя природа!
Во мне слились в объятьях "сионизм"
навек с "Союзом русского народа".

То хочется мне что-то разгромить,
то я боюсь, как бы не быть мне битым.
Внутри меня семит с антисемитом,
Которых я не в силах помирить.

 

А. Галич - Кадиш

Кадиш - еврейская погребальная молитва.

Януш Корчак - педагог, писатель, врач и общественный деятель. Когда в августе 1942 пришёл приказ о депортации Дома сирот, Корчак пошёл вместе со своей помощницей и другом Стефанией Вильчинской и 200 детьми на станцию, откуда их в товарных вагонах отправили в лагель смерти Треблинка. Он отказался от предложенной в последнюю минуту свободы и предпочёл остаться с детьми, приняв с ними смерть в газовой камере. 

********************************************************************************************** 

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею мольться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги...

                    "Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается". (Януш Корчак. Дневник)

Уходят из Варшавы поезда,
И все пустее гетто, все темней,
Глядит в окно чердачная звезда,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью своей...

Послание к евреям

        "В сем христианнейшем из миров
        Поэты — жиды."
        (Марина Цветаева)
 

В душном трамвае — тряска и жар, как в танке, —
В давке, после полудня, вблизи Таганки,
В гвалте таком, что сознание затмевалось,
Ехала пара, которая целовалась.

Были они горбоносы, бледны, костлявы,
Как искони бывают Мотлы и Хавы,
Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны —
Семя семитское, проклятое семижды.

В разных концах трамвая шипели хором:
"Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корень!
Ишь ведь две спирохеты — смотреть противно.
Мало их давят — сосутся демонстративно!"

Что вы хотите в нашем Гиперборее?
Крепче целуйтесь, милые! Мы — евреи!
Сколько нас давят — а все не достигли цели.
Как ни сживали со света, а мы все целы.

Как ни топтали, как не тянули жилы,
Что не творили с нами — а мы все живы.
Свечи горят в семисвечном нашем шандале!
Нашему Бродскому Нобелевскую дали!

Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской,
О мой народ богоизбранный — вечный лакмус!
Празднуй, сметая в ладонь последние крохи.
Мы — индикаторы свинства любой эпохи.

Как наши скрипки плачут в тоске предсмертной!
Каждая гадина нас выбирает жертвой
Газа, погрома ли, проволоки колючей —
Ибо мы всех беззащитней — и всех живучей!

Участь избранника — травля, как ни печально.
Нам же она предназначена изначально:
В этой стране, где телами друг друга греем,
Быть человеком — значит уже евреем.

А уж кому не дано — хоть кричи, хоть сдохни, —
Тот поступает с досады в черные сотни:
Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит —
Хочется быть евреем, а не выходит.

Знаю, мое обращение против правил,
Ибо известно, что я не апостол Павел,
Но, не дождавшись совета, — право поэта, —
Я — таки да! — себе позволяю это,
Ибо во дни сокрушенья и поношенья
Нам не дано ни надежды, ни утешенья.

Вот моя Родина — Медной горы хозяйка.
Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка.
То-то до гроба помню твою закалку,
То-то люблю тебя, как собака палку!

Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила!
Наша кругом Отчизна. Наша могила.
Дышишь, пока целуешь уста и руки
Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.

Вот он, мой символ веры, двигавшей годы,
Тоненький стебель последней моей опоры,
Мой стебелек прозрачный, черноволосый,
Девушка милая, ангел мой горбоносый.

Татьяна Кузовлева  - р.1939г, Москва

***

Поверь, Иерусалим:
Была моя бы воля,
Губами бы сняла
С твоих камней слезу.
Здесь вертикаль любви
С горизонталью боли
Образовали крест,
И я его несу.
 

Я знаю, хрупок мир
И вечность ненадежна,
И не точны слова,
И уязвима плоть.
Но истина одна
Светла и непреложна —
Одна у нас Земля,
Один у нас Господь.
 

Прости, Иерусалим,
Я вряд ли вновь здесь буду.
Но будут жечь меня
На северных ветрах
Жар полдня твоего,
Твоей ночи остуда
И за твоих детей
Неистребимый страх. 

 ДИСПЕТЧЕР СВЕТА
(отрывок из поэмы Братская ГЭС)

Я диспетчер света, Изя Крамер.
Ток я шлю крестьянину, врачу,
двигаю контейнеры и краны
и кинокомедии кручу.

Где-то в переулочках неслышных,
обнимаясь, бродят, как всегда.
Изя Крамер светит вам не слишком?
Я могу убавить, если да.

У меня по личной части скверно.
До сих пор жены все нет и нет.
Сорок лет не старость, это верно,
только и не юность сорок лет.

О своей судьбе я не жалею,
отчего же все-таки тогда
зубы у меня из нержавейки,
да и голова седым-седа!

Вот стою за пультом над водою,
думаю про это и про то,
а меня на белом свете двое,
и не знает этого никто.

Я и здесь и в то же время где-то.
Здесь - дела, а там - тела, тела...
Проволока рижского гетто
надвое меня разодрала.

Берлин Анатолий Ильич
(р. 1939)
инженер, бизнесмен, поэт.
Уроженец Санкт-Петербурга. Сейчас живет в США

*********************************************************************** 

Еврей молился

Звук канонады стал почти привычным,
Бомбоубежища рыдали теснотой,
Над городом, гордившимся величьем,
Не умолкая, плыл протяжный вой.

Еврей молился… Как умел, как мог…
К нему сбегались люди коммуналки
И верили: его еврейский Бог
Не даст разрушить крышу, стены, балки…

Еврей бубнил на чуждом языке,
Раскачиваясь в такт своей молитвы,
Метались двери, как при сквозняке,
Выдерживая стон великой битвы.

И ни одно оконное стекло
Не выдало несчастных постояльцев –
Дом выстоял – наверное, спасло,
Что старец тот, заламывая пальцы,
Просил за всех… Лишь только с потолка
Струилась пыль надежды на спасенье…

Пульсировала вена у виска,
Суббота кончилась, настало воскресенье…
 

(2009) 

Агранович Евгений Данилович
(1918—2010),
советский и российский кинодраматург, киносценарист, поэт, композитор,
бард и художник (скульптор).

************************************************************************************
 

Еврей-священник

Еврей-священник — видели такое?
Нет, не раввин, а православный поп,
Алабинский викарий, под Москвою,
Одна из видных на селе особ.

Под бархатной скуфейкой, в чёрной рясе
Еврея можно видеть каждый день:
Апостольски он шествует по грязи
Всех четырёх окрестных деревень.

Работы много, и встаёт он рано,
Едва споют в колхозе петухи.
Венчает, крестит он, и прихожанам
Со вздохом отпускает их грехи.

Слегка картавя, служит он обедню,
Кадило держит бледною рукой.
Усопших провожая в путь последний,
На кладбище поёт за упокой…

Он кончил институт в пятидесятом —
Диплом отгрохал выше всех похвал.
Тогда нашлась работа всем ребятам —
А он один пороги обивал.

Он был еврей — мишень для шутки грубой,
Ходившей в те неважные года,
Считался инвалидом пятой группы,
Писал в графе “Национальность”: “Да”.