Боб и Муська.

Его звали Бобруйск, если по-приятельски, то - Боб. Могучая помесь «буденовца» и литовского тяжеловоза с норовом подлинно сатанинским. Чистили и седлали его не иначе как на растяжке, но и так он умудрялся лягаться и лупить нас, пробирающихся бочком по стенке, хвостом по физиономии. Боялись его все – люди, звери, и даже почему-то птицы. Здоровенные конюшенные овчарки приседали на задние лапы, если случайно оказывались у него на пути.

Было очевидно, что Боб все это прекрасно замечает и понимает, и от того ужасно собой гордится. Справиться с ним мог только наш главный тренер, шестидесятилетний, крепкий и худой, как вяленая жила, старик, лишенный, казалось, вообще каких бы то ни было эмоций. Мы прозвали его Ахавом по странной какой-то детской фантазии, о которой я уже мало что помню.


Ахав был древним прокопченным богом в этой конюшне и правил своим шумным, грязным и бестолковым миром властной и бестрепетно рукой. Жесткий, но справедливый, он установил незыблемые правила поведения, из которых не было исключений. Он мог выгнать с конюшни кого угодно, не объясняя причины, но зато у нас никогда не били лошадей, конюхи пили в меру, и с утра до вечера на конюшне толклись неприкаянные подростки, которых допускали до выездки просто за какую-нибудь незамысловатую работу.

Именно этого человека, и только его Боб побаивался и уважал, поэтому ходил под ним довольно прилично, по крайней мере, скинуть Ахава ему не удалось ни разу. Остальную же двуногую и четвероногую живность Боб не различал, ни во что не ставил и обращался соответственно.Но, как это часто случается с мизантропами, в расцвете лет подкосила его любовь. На конюшне обычно, если хозяева не отличаются каким-нибудь особым патологическим злонравием, обитает куча всякой живности.

Как-то я видела даже полуручного хорька, который с удовольствием давил крыс в чулане, где хранился овес и любил спать на седлах, наверное, ему нравился запах. Много чужих и своих собак, ну и обязательно – одна или две кошки. Муська приблудилась к нам где-то в мае. Эта худая, как велосипед, длинноногая, невозможно рыжая и зеленоглазая кошка, будучи ровно ласкова со всеми, умудрялась, тем не менее, сохранять свое универсальное кошачье достоинство. Муську на конюшне уважали.



Собаки не гоняли ее, конюхи не пинали, лошади не шарахались брезгливо. А как-то утром мы обнаружили ее свернувшейся теплым калачиком на куче сена в деннике у Боба. Ни одна кошка в здравом уме и трезвой памяти не будет устраиваться на ночлег в десяти сантиметрах от копыт коня, да еще такого сумасшедшего, как Боб. Муська, тем не менее, устроилась. Для кошки это, наверное, так же необычно, как для человека – пройти по горящим углям или левитировать в позе лотоса.

Боб был, пожалуй, ошарашен такой наглостью не меньше, чем мы. С полчаса он обнюхивал ее, фыркая и раздувая ноздри. Муська хладнокровно подставляла ему под нос разные части себя как бы говоря – вот она я, привыкай, дорогой. И уже через пару дней мы могли наблюдать нежнейшие сцены. Вот Муська, развалясь поперек лошадиного крупа, старательно его вылизывает. Вот Боб нежно дышит Муське в ушко, а та кокетливо бьет его лапой по морде.

То опять же Муська на плечах у Боба, переминаясь передними лапами, делает ему массаж, то опять же Боб, округлив от напряжения глаза, перетаскивает ее зубами за шиворот из одного конца денника в другой, а Муська растопыривает лапы и счастливо взмуркивает. Где-то в июле стало ясно, почему она к нам прибилась. Брюшко ее раздулось и отяжелело, теперь она почти не вылезала из-за широкой Бобовой спины. Теперь, чтобы покормить, почистить или вывести его на прогон, надо было обязательно принести что-нибудь Муське на зуб.



Только тогда он соглашался покинуть денник. Конюхи матерились, посмеиваясь, девчонки умилялись. За водкой бывалые тренеры упражнялись в зоологии, делая предположения, кого родит Муська – жеребят, величиной с мышь, или гибрид кошки и коня. А наш добрейший айболитообразный ветеринар частенько заглядывал к Бобу в денник, задумчиво качая седой головой, и что-то быстро записывал в блокнот.

Однажды ночью нас разбудил дикий грохот и ржание, перемежающееся душераздирающим мяуканьем. Мы все вылетели, кто в чем, на улицу, боясь самого страшного, что может случиться на конюшне – пожара. Не было видно ни огня, ни дыма, но лошади бились так, как будто на них уже падала крыша. Однако, это был не пожар. Это были Муськины роды. Боб, прямо как ополоумевший папаша, поднял весь этот гвалт, лупя в железные двери денника задними ногами, чтобы дозваться кого-нибудь из людей.

Остальные лошади, не очень, правда, соображая, что происходит, на всякий случай поддержали вожака, а Муська добавила децибелов, вопя тоже со всей мочи, но в своей кошачьей манере. Ветеринара Боб пропустил беспрепятственно. И вовремя – последний третий лобастый котенок никак не хотел выходить. Но на прочих любопытных Боб так фыркнул и выкатил кровавый глаз, что у всех как-то сразу нашлись более важные дела, вот прямо сейчас, в три часа ночи.



Настоящее веселье началось с утра. Нет, с Муськой все было в порядке – она благостно вылизывала своих тоненько пищащих, кстати, совершенно нормальных кошачьих котят и была, кажется, абсолютно счастлива. А вот Боб слегка повредился своим лошадиным умом. На прогонах он козлил, огрызался, пытался кусаться и все время с тоской оглядывался на конюшню. Стоило хоть на чуть ослабить поводья, как он тут же поворачивал к деннику и страшно оскорблялся, когда его пытались направить куда нужно.

Он похудел, стал нервен, что ни день - сбрасывал с себя наездников, и умудрился даже разгневать Ахава так, что тот пригрозил отправить его на бойню, а это было самое страшное ругательство, которое Ахав позволял себе по отношению к лошади. Но, к счастью, в тот раз все обошлось. Когда Муськины котята начали резво и смешно переваливаться по конюшне и охотиться за тараканами, Боб не только успокоился, но и стал благодушен и добр. Он брал хлеб с руки, перестал хватать верховых зубами за коленки, заигрывал с девчонками, как жеребенок, и вообще был невозможно мил. Вплоть до января.

А в январе Муська исчезла. Может, погибла, может, просто ушла. Котята ее разбрелись еще раньше, по осени, преобразившись в худых, черных, по-лесному агрессивных котов. Боб почти совсем перестал есть. А самое страшное - он ничему не сопротивлялся. Ведешь его в поводу – идет. Отпустишь – так и будет стоять, опустив голову и роняя слюни. Дашь шенкеля – поскачет, грузно и рыхло. Натянешь поводья – станет. Не фыркнет, не заржет, не тряхнет головой.



Девчонки плакали, глядя на него, ходили по лесу и выкликали Муську-паразитку. Конюхи, сообразно своему уровню развития, предлагали напоить Боба водкой, авось повеселеет. Ветеринар колол ему глюкозу, но по его лицу было видно, что долго так продолжаться не может. Ахав наблюдал за тем, как тяжело угасал Боб, покусывая свой длинный продымленный беломором ус, а это считалось у него признаком крайнего нервного напряжения. И вот однажды - был конец марта, весна тогда выдалась ранняя и нахальная - Ахав вывел похожего на скелет Боба в сумерки на коровий выпас. Боб, спотыкаясь и хрипло подвздыхивая, шел за ним, с трудом неся исхудавшую до костей голову.

На выпасе Ахав снял с него уздечку, а сам сел на пригорок и закурил. Минут сорок ничего не происходило. Боб переступал с ноги на ногу, покачиваясь от слабости. Ахав курил. Быстро темнело. Где-то к концу часа Боб вдруг сделал пару шагов. Потом еще. Ахав распечатал вторую пачку зверского Беломора. Боб медленно затрусил рысью вокруг пригорка, вдруг по-жеребеночьи махнул хвостом и пошел ровнее и увереннее, потом резко, видимо, из последних сил, вышел в галоп, и, пролетев два больших круга, остановился, тяжело дыша.

Тогда Ахав встал, сунул початую пачку сигарет в карман и пошел к конюшне, не оглядываясь. Боб подумал немного – и пошел за ним. Сам. Никто так и не понял, что случилось. Со следующего утра Боб начал потихоньку есть. А когда через две недели он впервые, обидевшись на что-то, скинул с себя молодого наездника, вся конюшня радовалась, как будто парень выиграл Кубок Дерби. Его, изумленного, старожилы конюшни хлопали по плечу и повторяли, что это, мол, на счастье, будет тебе удача.



Постепенно к Бобу вернулся его свирепый норов и неистощимая энергия. Людей он по-прежнему не любил, только к Ахаву, казалось, проникся еще большим уважением. Иногда к нему в гости захаживал черный кот с белыми усами и зелеными с рыжей искрой, как у матери, глазами. Он преспокойно умывался, сидя в непосредственной близости от мощных копыт, и могучий Боб осторожно подбирал ноги, чтобы не отдавить пушистый хвост

Тина Гай