Своими предшественниками-символистами Бальмонт называл Кальдерона, Уильяма Блейка и «самого выдающегося символиста» — Эдгара По.

  По мнению Константина Бальмонта «символизм идёт от Фета и Тютчева» в России. Из современных ему русских символистов Бальмонт отмечал прежде всего Вячеслава Иванова, поэта, который, по его словам, способен соединить «глубокие философские настроения с необыкновенной красотой формы», а также Юргиса Балтрушайтиса, Сергея Городецкого, Анну Ахматову, которую ставил «на одну ступень с Миррой Лохвицкой», и Фёдора Сологуба, называя последнего «самым привлекательным из современных писателей и одним из талантливейших поэтов»).

Бальмонт критически отзывался о футуризме, замечая: «Футуристские брожения, которые связаны с некоторыми новыми именами, я считаю проявлениями внутренней работы, ищущей выхода, и, главным образом, — проявлением того кричащего, безвкусного, рекламного американизма, которым отмечена вся наша изломанная русская жизнь». В интервью того же времени поэт отзывался об этом течении ещё более резко:

То, что я знаю из футуристической литературы, настолько безграмотно, что говорить о футуризме как о литературном течении невозможно. Из Русского футуризма я ничего не вынес: в нём жалкие потуги, плоские и наглые выступления и беспрестанные скандалы. В Италии футуризм умерен, там на все течения в искусстве наложена печать законченности… Русские футуристы «обезьянничают» с Итальянского футуризма. Русский язык ещё эволюционирует и отнюдь ещё не закончен. Мы переживаем в настоящее время перелом. Лишь в одном отношении интересен футуризм. Он яркий выразитель происходящего на наших глазах перелома.

К. Бальмонт в интервью газете «Виленский курьер», 1914

Говоря о русской классике, поэт упоминал прежде всего Ф. М. Достоевского — единственного из русских писателей, наряду с А. С. Пушкиным и А. А. Фетом, который оказал на него сильное влияние. «Правда, за последнее время я отошёл от него: мне, верующему в солнечную гармонию, — стали чужды его мрачные настроения», — оговаривался он в 1914 году. Бальмонт лично встречался со Львом Толстым; «это — как не рассказываемая исповедь», — так характеризовал он свои впечатления от встречи. Впрочем, — «не люблю Толстого, как романиста, и ещё меньше люблю — как философа», — говорил он уже в 1914 году. В числе самых близких ему по духу писателей-классиков Бальмонт называл Гоголя и Тургенева; из беллетристов-современников как писателя «с тонкими настроениями» отмечал Бориса Зайцева.

В России до эмиграции у Бальмонта было два близких человека. О В. Я. Брюсове, он писал как о «единственно нужном» ему человеке в России.

«Когда мы с Бальмонтом после свадьбы уехали за границу, между поэтами завязалась переписка, и Бальмонт изо всех друзей скучал больше всего по Брюсову. Писал ему часто и ждал нетерпеливо его писем», — свидетельствовала Е. А. Андреева-Бальмонт. Приезд Бальмонта в Москву кончился размолвкой. Андреева давала в книге воспоминаний своё объяснение на этот счёт: «У меня есть основание думать, что Брюсов ревновал свою жену, Иоанну Матвеевну, к Бальмонту, который, пленившись ею, не подумал, как всегда, скрывать свои восторги ни от жены, ни от мужа… Но утверждать не могу». Однако, имелись основания предполагать, что камнем преткновения во взаимоотношениях двух поэтов явилась другая женщина, о которой вторая жена Бальмонта в своих воспоминаниях предпочла даже не упомянать.

Вторым близким другом Бальмонта стала в конце 1890-х годов Мирра Лохвицкая. Подробности их личных отношений документально невосстановимы: единственным сохранившимся источником могут служить собственные стихотворные признания двух поэтов, опубликованные в ходе явного или скрытого диалога, длившегося почти десятилетие.

Бальмонт и Лохвицкая познакомились предположительно в 1895 в Крыму. Лохвицкая, замужняя женщина с детьми и к тому времени более известная, чем Бальмонт, поэтесса, первой начала поэтический диалог, который постепенно развился в бурный «роман в стихах». Помимо прямых посвящений, исследователи обнаруживали впоследствии и множество стихотворений-«половинок», смысл которых прояснялся лишь при сопоставлении (Бальмонт: «…Солнце свершает скучный свой путь. Что-то мешает сердцу вздохнуть…» — Лохвицкая: «Зимнее солнце свершило серебряный путь. Счастлив — кто может на милой груди отдохнуть…» и так далее).

По прошествии трёх лет Лохвицкая стала сознательно завершать платонический роман, осознавая, что продолжения ему в реальности быть не может. С её стороны своего рода знаком разрыва явилось стихотворение «В саркофаге» (в духе «Аннабель-Ли»: «Мне снилось — мы с тобой дремали в саркофаге, / Внимая, как прибой о камни бьёт волну. / И наши имена горели в чудной саге / Двумя звездами, слитыми в одну»). Бальмонт написал несколько ответов на это стихотворение, в частности одно из самых известных, «Неразлучимые» («…Застывшие трупы, мы жили сознаньем проклятья, / Что вот и в могиле — в могиле! — мы в мерзостной позе объятья…»).

Как отмечала Т. Александрова, Лохвицкая «сделала выбор человека XIX века: выбор долга, совести, ответственности перед Богом»; Бальмонт сделал выбор XX века: «наиболее полное удовлетворение растущих потребностей». Его стихотворные обращения не прекращались, но откровенные признания в них теперь уступили место угрозам. У Лохвицкой ухудшилось состояние здоровья, возникли проблемы с сердцем, на новые стихи Бальмонта она продолжала откликаться с «болезненным постоянством». Этой прочной, но при этом и разрушительной связи, погрузившей обоих поэтов в глубокий личностный кризис, положила конец ранняя смерть Лохвицкой в 1905 году. Её с Бальмонтом литературный роман так и остался одним из самых загадочных явлений русской литературной жизни начала ХХ века. Поэт долгие годы продолжал восторгаться поэтическим дарованием рано умершей возлюбленной и Анне Ахматовой он говорил, что до встречи с нею знал только Сафо и Мирру Лохвицкую.

Заочное знакомство поэта с Горьким состоялось 10 сентября 1896 года, когда последний в фельетоне цикла «Беглые заметки», печатавшегося «Нижегородским листком», впервые отозвался о стихах Бальмонта. Проведя параллель между автором сборника «В безбрежности» и Зинаидой Гиппиус («За пределы»), автор иронически посоветовал обоим отправиться «за пределы предельного, к безднам светлой безбрежности». Постепенно мнение Горького о поэте стало меняться: ему понравились такие стихи, как «Кузнец», «Альбатрос», «Воспоминание о вечере в Амстердаме». Второй отзыв о поэте Горький оставил в той же газете 14 ноября 1900 года. В свою очередь, стихотворения «Ведьма», «Родник» и «Придорожные травы» в журнале «Жизнь» (1900) Бальмонт напечатал с посвящением Горькому.

Горький и Бальмонт впервые встретились осенью 1901 года в Ялте. Вместе с Чеховым они ездили в Гаспру к жившему там Льву Толстому. «Познакомился с Бальмонтом. Дьявольски интересен и талантлив этот неврастеник!..», — сообщал Горький в одном из писем. В заслугу Бальмонту Горький ставил то, что тот, как он полагал, «предал проклятию, облил ядом презрения… суетливую, бесцельную жизнь, полную трусости и лжи, прикрытую выцветшими словами, тусклую жизнь полумёртвых людей». Бальмонт, в свою очередь, ценил писателя за то, что тот — «законченная сильная личность,… певчая птица, а не чернильная душа». В начале1900-х годов Горький по его собственным словам, взялся настраивать поэта «на демократический лад». Он привлёк Бальмонта к участию в издательстве «Знание», выступил в защиту поэта, когда пресса принялась высмеивать его революционные увлечения, сотрудничество с большевистскими изданиями. Бальмонт, некоторое время «настраиванию» поддававшийся, в 1901 году признавал: «Я всё время был с Вами искренним, но слишком часто неполным. Как мне трудно освободиться сразу — и от ложного, и от тёмного, и от своей наклонности к безумию, к чрезмерному безумию». Настоящего сближения у Горького с Бальмонтом не получилось. Постепенно Горький всё более критично отзывался о творчестве Бальмонта, считая, что в поэзии последнего всё устремлено к звучности в ущерб социальным мотивам: «Что такое Бальмонт? Это колокольня высокая и узорчатая, а колокола-то на ней все маленькие… Не пора ли зазвонить в большие?» Считая Бальмонта мастером языка, писатель оговаривался: «Большой, конечно, поэт, но раб слов, опьяняющих его».

Окончательный разрыв между Горьким и Бальмонтом произошёл после отъезда поэта во Францию в 1920 году. К концу этого десятилетия именно на Горького оказался направлен основной пафос обличений поэта, связанных с ущемлением прав и свобод в Советской России. В эмигрантских газетах «Возрождение», «Сегодня» и «За свободу!» была напечатана статья Бальмонта «Мещанин Пешков. По псевдониму: Горький» с острой критикой пролетарского писателя. Своё стихотворное «Открытое письмо Горькому» («Ты бросил камень в лик Родимого Народа. / Предательски твоя преступная рука / Слагает свой же грех на плечи мужика…») поэт завершал вопросом: «…И кто в тебе сильней: слепец иль просто лжец?» Горький, в свою очередь, выступил с серьёзными обвинениями в адрес Бальмонта, который, по его версии, написал цикл плохих псевдореволюционных стихов «Серп и молот» единственно с целью получить разрешение на выезд за границу, а добившись своего, объявил себя врагом большевизма и позволил себе «поспешные» высказывания, которые, как полагал пролетарский писатель, и сказались роковым образом на судьбе многих русских поэтов, тщетно рассчитывавших в те дни получить разрешение на выезд: в их числе назывались Белый, Блок, Сологуб. В полемическом запале Горький отозвался о Бальмонте как о человеке неумном и по причине алкоголизма не совсем нормальном. «Как поэт он автор одной, действительно прекрасной книги стихов „Будем как солнце“. Всё же остальное у него — очень искусная и музыкальная игра словами, не более».

В конце 1926 года К. Д. Бальмонт неожиданно для многих сблизился с И. С. Шмелёвым, и эта дружба длилась до самой его смерти. До революции они принадлежали к противоположным литературным лагерям (соответственно «декадентскому» и «реалистическому») и не имели друг с другом, казалось, ничего общего, но в эмиграции почти сразу же в своих протестах и публичных акциях начали выступать единым фронтом.

Между ними были и разногласия. Так, Шмелёв не одобрял бальмонтовского «космополитизма». «Эх, Константин Дмитриевич, всё-то у Вас литовцы да финны, да мексиканцы. Что бы хоть одну русскую книжку…», — говорил он, будучи в гостях. Бальмонт вспоминал, что, отвечая на это, показывал ему и русские книги, лежавшие в комнате, но это на Шмелёва действовало весьма мало. «Он огорчён, что я многоязычен и многолюбив. Он хотел бы, чтоб я любил только Россию», — сетовал поэт. В свою очередь, Бальмонт не раз спорил со Шмелёвым — в частности, по поводу статьи Ивана Ильина о кризисе в современном искусстве («Он явно мало что разумеет в поэзии и музыке, если… говорит такие недопустимые слова о превосходном творчестве гениального и просветлённого Скрябина, чисто-русского и высоко-озарённого Вячеслава Иванова, лучезарного Стравинского, классически-чистого Прокофьева…»).

Во многом прочный духовный союз двух, казалось бы, совершенно разных людей объяснялся фундаментальными изменениями, произошедшими в годы эмиграции в мировоззрении Бальмонта; поэт обратился к христианским ценностям, которые отвергал долгие годы. В 1930 году поэт писал:

Когда в 1920-м году я вырвался из сатанинского ужаса обезумевшей Москвы… мой давнишний хороший знакомый, а иногда и приятель, а иногда даже и друг Иван Алексеевич Бунин пришёл ко мне с добрым словом… и, между прочим, принёс мне «Неупиваемую Чашу» Шмелёва. Я смутно знал имя Шмелёва, знал, что он талантлив — и только. Я раскрыл эту повесть. «Что-то тургеневское», — сказал я. — «Прочтите», — сказал Бунин каким-то загадочным голосом. Да, я прочёл эту повесть. Я прочёл её в разное время и три, и четыре раза. […] Я читаю её сейчас по-голландски. Этот огонь не погасишь никакою преградой. Этот свет прорывается неудержимо.

К. Бальмонт, «Сегодня», 1930

Бальмонт горячо поддерживал Шмелёва, временами оказывавшегося жертвой окололитературных интриг, и на этой почве рассорился с редакцией «Последних новостей», опубликовавших статью Георгия Иванова, который пренебрежительно отозвался о романе «История любовная». Защищая Шмелёва, Бальмонт писал, что тот «как раз из всех современных русских писателей обладает наиболее богатым и своеобразным русским языком»; его «Неупиваемая Чаша» стоит «вровень с наилучшими повестями Тургенева, Толстого и Достоевского», а оценена — прежде всего, в странах, «привыкших относиться уважительно к художественному таланту и душевной чистоте».

В тяжёлые для поэта 1930-е годы дружба со Шмелёвым оставалась для него главной опорой. «Друг, если бы Вас не было, не было бы и самого светлого и ласкового чувства в моей жизни за последние 8-9 лет, не было бы самой верной и крепкой душевной поддержки и опоры, в часы, когда измученная душа готова была переломиться…», — писал Бальмонт 1 октября 1933 года.

" ... поэт с утренней душой", которому "никто не равен в певучей силе".

Александр Блок

Андрей Белый характеризовал Бальмонта как необычайно одинокого, оторванного от реального мира и беззащитного человека, а причину бед видел в свойствах мятущейся и непостоянной, но при этом необычайно щедрой натуры: «Он не сумел соединить в себе все те богатства, которыми наградила его природа. Он — вечный мот душевных сокровищ… Получит — и промотает, получит и промотает. Он отдаёт их нам. Проливает на нас свой творческий кубок. Но сам он не вкушает от своего творчества». Белый оставил и выразительное описание внешности Бальмонта:

Лёгкая, чуть прихрамывающая походка точно бросает Бальмонта вперёд, в пространство. Вернее, точно из пространства попадает Бальмонт на землю - в салон, на улицу. И порыв переламывается в нём, и он, поняв, что не туда попал, церемонно сдерживается, надевает пенсне и надменно (вернее, испуганно) озирается по сторонам, поднимает сухие губы, обрамлённые красной, как огонь, бородкой. Глубоко сидящие в орбитах почти безбровые его карие глаза тоскливо глядя, кротко и недоверчиво: они могут глядеть и мстительно, выдавая что-то беспомощное в самом Бальмонте. И оттого-то весь его облик двоится. Надменность и бессилие, величие и вялость, дерзновение, испуг - всё это чередуется в нём, и какая тонкая прихотливая гамма проходит на его истощённом лице, бледном, с широко раздувшимися ноздрями! И как это лицо может казаться незначительным! И какую неуловимую грацию порой излучает это лицо!

А. Белый. Луг зелёный. 1910

«Слегка рыжеватый, с живыми быстрыми глазами, высоко поднятой головой, высокие прямые воротнички, …бородка клинышком, вид боевой. (Портрет Серова отлично его передаёт.) Нечто задорное, готовое всегда вскипеть, ответить резкостью или восторженно. Если с птицами сравнивать, то это великолепный шантеклер, приветствующий день, свет, жизнь…», — таким запомнил Бальмонта Борис Зайцев.

Бальмонт и Шмелёв. 1826

Илья Эренбург вспоминал, что читал свои стихи Бальмонт голосом «вдохновенным и высокомерным», как «шаман, знающий, что его слова имеют силу если не над злым духом, то над бедными кочевниками». Поэт, по его словам, говорил на всех языках с акцентом — не с русским, а с бальмонтовским, своеобразно произнося звук «н» — «не то по-французски, не то по-польски». Говоря о впечатлении, которое Бальмонт производил уже в 1930-х годах, Эренбург писал, что на улице того можно было принять «…за испанского анархиста или просто за обманувшего бдительность сторожей сумасшедшего». В. С. Яновский, вспоминая встречу с Бальмонтом в 1930-е годы, замечал: «…дряхлый, седой, с острой бородкой, Бальмонт… был похож на древнего бога Сварога или Дажбога, во всяком случае, нечто старославянское».

Современники характеризовали Бальмонта как чрезвычайно чуткого, нервного и увлекающегося человека, «лёгкого на подъём», любознательного и добродушного, но при этом склонного к аффектации и самолюбованию. В поведении Бальмонта преобладали театральность, манерность и претенциозность, наблюдалась склонность к аффектации и эпатажу. Известны курьёзные случаи, когда он укладывался в Париже посреди мостовой, чтобы его переехал фиакр, или когда «лунной ночью, в пальто и шляпе, с тростью в руках, входил, заворожённый луной, по горло в пруд, стремясь испытать неведомые ощущения и описать их в стихах». Борис Зайцев рассказывал, как однажды поэт спросил его жену: «Вера, хотите, поэт придёт к вам, минуя скучные земные тропы, прямо от себя, в комнату Бориса, по воздуху?» (две супружеские пары были соседями). Вспоминая первый подобный «полёт», Зайцев замечал в мемуарах: «Слава Богу, в Толстовском не осуществил намерения. Продолжал заходить к нам скучными земными тропами, по тротуару своего переулка сворачивал в наш Спасо-Песковский, мимо церкви».

Добродушно посмеиваясь над манерами своего знакомого, Зайцев замечал, что Бальмонт «был и другим: грустным, очень простым. Он охотно читал присутствующим свои новые стихи и проникновенностью чтения доводил до слёз». Многие из знавших поэта подтверждали: из-под маски влюблённого в собственный образ «великого поэта» время от времени проглядывал совсем иной характер. «Бальмонт любил позу. Да это и понятно. Постоянно окружённый поклонением, он считал нужным держаться так, как, по его мнению, должен держаться великий поэт. Он откидывал голову, хмурил брови. Но его выдавал его смех. Смех его был добродушный, детский и какой-то беззащитный. Этот детский смех его объяснял многие нелепые его поступки. Он, как ребёнок, отдавался настроению момента…», — вспоминала Тэффи.

   Отмечались редкая человечность, теплота бальмонтовского характера.

     П. П. Перцов, знавший поэта с молодости, писал, что трудно было встретить такого «приятного, предупредительно-приветливого человека», как Бальмонт. Встречавшаяся с поэтом в самые трудные времена Марина Цветаева свидетельствовала, что тот мог отдать нуждающемуся свою «последнюю трубку, последнюю корку, последнее полено». Советский переводчик Марк Талов, оказавшийся в двадцатых годах в Париже без средств к существованию, вспоминал, как, покидая квартиру Бальмонта, куда он робко являлся с визитом, находил в кармане пальто деньги, тайком вложенные туда поэтом, который в ту пору и сам жил далеко не роскошно.

Многие говорили о впечатлительности и импульсивности Бальмонта. Самыми замечательными событиями своей жизни сам он считал «те внутренние внезапные просветы, которые открываются иногда в душе по поводу самых незначительных внешних фактов». Так, «впервые сверкнувшая, до мистической убеждённости, мысль о возможности и неизбежности всемирного счастья» родилась в нём «семнадцати лет, когда однажды во Владимире, в яркий зимний день, с горы он увидел вдали чернеющий длинный мужицкий обоз».

В характере Бальмонта замечалось и нечто женственное: «в какие бы воинственные позы он ни вставал… всю жизнь ему были ближе и роднее женские души». Сам поэт считал, что отсутствие сестёр пробудило в нём особый интерес к женской природе. При этом в его натуре всю жизнь сохранялась некоторая «детскость», которой сам он даже несколько «кокетничал» и которую многие считали притворной. Впрочем, отмечалось, что даже в зрелые годы поэт действительно «нёс в душе нечто очень непосредственное, нежное, детское». «Я всё ещё чувствую себя пламенным гимназистом, застенчивым и дерзким», — признавался и сам Бальмонт, когда ему было уже под тридцать.

Склонность к внешним эффектам, нарочитая «богемность» сослужили поэту дурную службу: немногие знали, что «при всей экзальтированности… Бальмонт был неутомимым тружеником», много работал, писал каждый день и очень плодотворно, всю жизнь занимался самообразованием («прочитывал целые библиотеки»), изучал языки и естественные науки, а путешествуя, обогащал себя не только новыми впечатлениями, но и сведениями по истории, этнографии, фольклористике каждой страны. В массовом представлении Бальмонт остался прежде всего претенциозным эксцентриком, однако многие отмечали в его характере рациональность и последовательность. С. В. Сабашников вспоминал, что поэт «…почти не делал помарок в своих рукописях. Стихи в десятки строк, по-видимому, складывались в его голове совершенно законченными и разом заносились в рукопись».

Если нужно было какое-либо исправление, он заново переписывал текст в новой редакции, не делая никаких помарок или приписок при первоначальном тексте. Почерк у него был выдержанный, чёткий, красивый. При необычайной нервности Константина Дмитриевича почерк его не отражал, однако, никаких перемен в его настроениях…

Да и в привычках своих он казался педантично аккуратным, не допускающим никакого неряшества. Книги, письменный стол и все принадлежности поэта находились всегда в порядке гораздо большем, чем у нас, так называемых деловых людей. Эта аккуратность в работе делала Бальмонта очень приятным сотрудником издательства.

С. В. Сабашников о К. Д. Бальмонте

«Рукописи, им представляемые, всегда были окончательно отделаны и уже не подвергались изменениям в наборе. Корректуры читались чётко и возвращались быстро», — добавлял издатель.

Валерий Брюсов отмечал в Бальмонте исступлённую любовь к поэзии, «тонкое чутьё к красоте стиха». Вспоминая вечера и ночи, когда они «без конца читали друг другу свои стихи и… стихи своих любимых поэтов», Брюсов признавался: «Я был одним до встречи с Бальмонтом и стал другим после знакомства с ним». Брюсов объяснял особенности поведения Бальмонта в жизни глубокой поэтичностью его характера. «Он переживает жизнь, как поэт, и как только поэты могут её переживать, как дано это им одним: находя в каждой точке всю полноту жизни. Поэтому его нельзя мерить общим аршином».

Серия сообщений "Бальмонт":
Часть 1 - Бальмонт в сопровождении Шумана и феи
Часть 2 - Кто услышал тайный ропот Вечности, ...
...
Часть 13 - 150 лет со дня рождения Константина Дмитриевича Бальмонта
Часть 14 - Неустанного стремленья неизменная печаль,—
Часть 15 - Бальмонт о современниках и они о нём
Часть 16 - Константин Бальмонт. Морская пани
Часть 17 - Поздняя осень
...
Часть 29 - Он писал стихи
Часть 30 - Константин Бальмонт и Дмитрий Минаев
Часть 31 - Константин Бальмонт. Июнь