Рассказ о великом русском художнике через призму его высказываний

Кузьма Петров Водкин — художник-самородок из российской глубинки, который объехал пол-Европы на велосипеде, подверг критике великих мастеров Возрождения, посочувствовал русским женщинам и возвел простые человеческие ценности на иконостас. Своим творчеством он пытался объять необъятное, измерить и структурировать бесконечность вселенной и показать, что все живущие существа — части огромной космической системы, пульсирующего в едином ритме организма. Вряд ли у нас получится рассказать об уникальном пути Петрова-Водкина — не только художника, но и писателя — лучше его самого. Поэтому мы подготовили цитаты из его автобиографических повестей «Хлыновск» и «Пространство Эвклида», которые помогут лучше понять, каким видел мир их автор.

Петров-Водкин родился в селе Хвалынске, недалеко от Саратова, в семье бывших крепостных. Ощущение космичности жизни, сквозящее в его картинах, корнями уходит в родительскую семью: «Сильно и долго бороздили детское сердце эти образы <...> Мать так же остро, поселяя в них человеческие переживания, относилась к пейзажу, растениям и в особенности к животным, космос для нее был единым целым с огромным бьющимся человеческим сердцем внутри его».

Петров Водкин. Автопортрет

В доме купца Михайлова, где работала мать Петрова-Водкина, был прекрасный цветник. Там художник впервые проникся отношениями между разными оттенками цветового спектра: «Здесь я на ощупь, вплотную научился понимать законы роста и цветения растений, прихоти развертывавшейся розы и готовую к лопанью почку и борьбу с земляными условиями кочана капусты. И здесь я получил ощущения цветовых спектров в переливах и перекличках между кровавыми бегониями, нежными левкоями и пестротою анютиных глазок. Здесь, любовью человека поощренный, разлагался во всех нюансах солнечный спектр в лепестках, венчиках и в шапочках цветов и вспыхивал пурпуром, синевою и желтым на корпусном сложном, зеленом цвете листвы».

В начале творческого пути Петров-Водкин пытался писать иконы под руководством хвалынских старцев. «Пытался» — потому что лики его святых получались слишком человеческими, слишком живописными: «Вот это слово — живописное — и было сущностью моего расхождения с линией Филиппа Парфеныча. Подзадоренный самими материалами, я еще полусознательно, но уже тянулся к полному, непосредственному использованию живописи. Эта тяга, верно, и провела меня в дальнейшем сквозь дебри рутинных навыков, как светских, академических, так и иконописных».

Однажды Петров-Водкин упал. И, падая, получил неожиданный метафизический опыт, ощущение, которое заложило основу для всего последующего творчества со сферической перспективой и высоким горизонтом: 

«Я увидел землю, как планету <...> Я очутился как бы в чаше, накрытой трехчетвертышарием небесного свода. Неожиданная, совершенно новая сферичность обняла меня на этом затоновском холме. Самое головокружительное по захвату было то, что земля оказалась негоризонтальной и Волга держалась, не разливаясь, на отвесных округлостях ее массива, и я сам не лежал, а как бы висел на зеленой стене».

Некоторое время молодой Петров-Водкин подрабатывал, делая вывески для магазинов и лавочек родного села. От наставника-вывесочника он впервые узнал о существовании великих мастеров и высокого искусства: 

«Вывесочник не мог намекнуть мне о сущности искусства, потому что и сам о нем смутно мыслил, но он развернул передо мною существование этой области и что в ней имеются работники высокого мастерства, отдающие искусству свои жизни. Своим ухарством и фамильярностью с краской он огорчал меня, но этим же самым приспустил живопись на землю, опростил ее, после чего она показалась мне менее недосягаемой для моих сил».

Один из «фирменных» приемов Петрова-Водкина — взгляд на происходящее на холсте как бы с разных позиций: предметы изображены то ли глазами персонажей, то ли одновременно из космоса и вблизи. Этот прием он разработал сам: 

«Не смел я не доверять мастерам педагогики, но про себя думал: что-то здесь не так! Или мудрецы скрывают от меня правду, или глаза мои ошибаются. Я начинал зажмуривать то один, то другой глаз <...> И эта гимнастика вновь говорила мне, что я прав, хотя и не знал способа, который помог бы мне обозначить магическую иллюзорность вещи».

  Главные цвета на полотнах Петрова-Водкина — красный, синий и золотисто-желтый. Часто именно из-за этого триколора его работы сравнивают с древними новгородскими иконами. К краскам он относился с большим уважением, а к выбору оттенков и тонов — с трепетом: 

   «Наблюдателю не домыслить, что ультрамарин — это для спорящих не просто химический препарат, а выразитель всей синей гаммы от Джотто до Александра Иванова, от весеннего неба до бархатной синевы ночи. Что он и в голубых глазах девушки и в обертке для сахара, и что берлинская лазурь так же далека от ультрамарина, как пошляк от остроумного человека. Что все наши чувства разложены в гаммах цвета и в форме».

Петров-Водкин ставил под сомнение авторитеты мастеров прошлого и достижения современников. Он осознавал, что в его руках рождается новое, не существовавшее ранее искусство: 

«Если мои друзья уже обосновались в стилях, то у меня стиля работы не было: не зная, какой должна стать моя работа, я знал, что она должна стать иной. Я не вобрал в себя ни одного из окружающих меня мастеров и никого из исторических, как это сделали многие из молодежи: я самодельничал. Благодаря этому, вероятно, и удалось мне не застрять на чем-нибудь, наскоро состряпанном во мне, и иметь возможность при других условиях и в другом, международном окружении двинуть себя по живописи ближе к ней и уйти глубже в себя».

Образ женщины, матери, заступницы — один из ключевых в картинах Петрова-Водкина. Женское начало в его работах светлое и лучистое, как лик Богоматери. Его работницы и крестьянки приобретают ореол святости, а иногда даже мученичества.

«Истязание жен было обычным явлением у нас в городе», — пишет он. Крики женщин, доносившиеся с ночных дворов, Петров-Водкин сравнивает с воем шакалов на луну: «Поразительно похоже на женские голоса выли они на осеренную еще неулегшейся дневной пылью луну <...> Если бы это был не человеческий голос! Если бы это была не мать, не сестра, не дочь!.. И снова захлопнет сверху бархатным сводом, задушит зноем июля, и некуда деться и нечем помочь, и сам внутри начинаешь скулить, выть от жалости и страха перед кошмарами жизни».

Расцвет творчества Петрова-Водкина пришелся на Великую Октябрьскую революцию. Стихийное явление, захватившее страну, было и завораживающим, и пугающим: 

«Набросала история в котел русской снеди, и забродило по кругам котла содержимое. Легковесное скопилось наверху, опенилось будущим наваром. И вот снизу, один за другим, забулькали пузыри, вынося на поверхность крупинки. „Это я“, — успевала только вскрикнуть одна из них, подброшенная снизу, как ее сменяла другая, третья: „Я, я, я“; с „буль, буль, буль“ смешивалось уже ворчание котла в мычание: „Мы, мы, мы...“ Куда расплеснется раскипевшийся котел, сколько хлама разбросит он по золовому поду печки? <...> Потомки наши со временем разберутся в событиях; доисследуются до первопричины: почему закипел котел и почему вообще котлы кипят; моя задача — в том, чтоб посильно показать живой материал, из которого строился я и мои однолетки...»

Цели изобразительного искусства Петров-Водкин видел в нравственном преображении, в духовном развитии и росте:

«Для меня намечается, что живопись — не забава, не развлечение, что она умеет каким-то неизведанным образом расчищать хлам людского обихода, кристаллизировать волю и обезвреживать дурное социальных взаимоотношений».

  Вектор творчества Петрова-Водкина всегда был устремлен куда-то в неизведанное будущее. Современники называли его пророком, потому что видели в его картинах символы происходивших в мире изменений. Сам он не всегда это осознавал — но всегда интуитивно чувствовал. А про отношение к линии времени говорил так:  «Прошлое здесь только для того, чтобы от него рикошетом возникло современное».