Жизни. Артюр Рембо

Я - изобретатель, достойный совсем иной похвалы, чем те, кто предшествовал мне; я - музыкант, нашедший нечто похожее на ключ от любви. В настоящее время - сеньор, живущий в терпких краях под трезвыми небесами, я пытаюсь расчувствоваться, вспоминая нищее детство, ученичество и свое появление в сабо, вспоминая шумные споры, пять или шесть безвозвратных потерь и эти пирушки, когда моя крепкая голова мне мешала подняться до диапазона друзей. Я не жалею о прежнем участии в благословенном веселье: трезвый воздух этой терпкой деревни энергично питает ужасный мой скептицизм. Но так как скептицизм этот ныне не может найти примененья, а сам я предан новым волненьям, - то ожидаю своего превращения в бесконечно злого безумца.

Артюр Рембо

Украденное сердце

Слюной тоски исходит сердце,

Мне на корме не до утех

Грохочут котелки и дверцы,

Слюной тоски исходит сердце

Под градом шуток, полных перца,

Под гогот и всеобщий смех.

Слюной тоски исходит сердце

Мне на корме не до усех.

Итифаллический, солдатский,

Их смех мне сердце запятнал;

К рулю рисунок залихватский,

Итифаллический, солдатский,

Прицеплен... Сердце мне по-братски

Омой, кабалистичный вал!

Итифаллический, солдатский,

Их смех мне сердце запятнал.

Как быть, украденное сердце,

Когда табак иссякнет их

И зазвучит икоты скерцо,

Как быть, украденное сердце,

Когда похмелье горше перца

И жгучий спазм в кишках моих?

Как быть украденное сердце,

Когда табак иссякнет их?

Перевод М. Кудинова

Скоро наступит лето. Рассвет будет ранним и теплым. Приятно выходить на улицу около 5 утра: людей на улице нет, щебечут воробьи, тишина... Можно слушать тишину и себя, и просто ни о чем не думать - созерцать...

Левинсон: Сделка с правосудием - не правосудие, а фальшак искусственных дел
Российское правосудие соединяет все худшее и из СССР и из США
Левинсон: Сделка с правосудием – не правосудие, а фальшак искусственных дел
Российское правосудие соединяет все худшее и из СССР и из США
Категорически против вестернизации российского правосудия высказался эксперт Института прав человека Лев Левинсон, который поддерживает решение профильного комитета Совета Федерации по правовым и судебным вопросам рекомендовать верхней палате отклонить закон об особом порядке вынесения судебного решения в отношении обвиняемых, согласившихся сотрудничать со следствием, т.е. заключивших сделку с правосудием.
В своем комментарии нашему корреспонденту правозащитник отметил, что задача сенаторов и состоит в том, чтобы отклонять законы, не превращаясь в конвейер, и чем больше они отклонят, тем лучше, даже хороших законов, значит, могут стать еще лучше.
Говоря о сути «сделки с правосудием», Л.Левинсон пояснил, что из американской системы берут не хорошее, а то что, что для нас правосудием не является, потому что сажать надо меньше. Он указал на отличие американской судебной системы, где состязательность начинается на досудебном этапе и все участники процесса ведут свои досье. Положительные моменты закона по сделке с правосудием можно учесть и на основе действующего в России законодательства, суд может определить и наказание ниже низшего, например, год вместо восьми, смягчающими обстоятельствами являются раскаяние, признание вины, способствование раскрытию преступления. Есть и закон по защите свидетелей, способствующих правосудию.
«Правосудие – это состязательный процесс, сделка с правосудием – это не правосудие» – подчеркнул правозащитник. По его словам, сделка предполагает, что в отношении заключившего ее лица ничего не будет, даже досудебного расследования, только признание собственной вины и оговор других. Его приговор будет иметь преюдиционное значение в рамках способа создавать искусственные дела. Может быть он не был в этой преступной группы, да и самой группы не было, однако судебного процесса не будет, только «дружеский разговор» в кабинете.
Характеризуя сходство и различия американской и российской судебных систем, правозащитник сравнил их соответственно с двумя романами Франца Кафки - «Процесс» и «Замок», т.е. в нашем случае судебная система не работает, выкидывая человека сразу на зону, а в Америке она его засасывает, работая настолько мощно, что при общепризнанных заслугах в области демократии США лидируют по числу заключенных на сто тысяч населения – около 750, по официальным данным Россия (650 на сто тыс.) на втором месте и США уступает. Здесь следует учесть особенности Китая – официальные данные есть только по осужденным, сколько содержится под стражей до суда или под административным арестом, неизвестно.
По мнению Левинсона, если все же принять логику авторов закона по сделке с правосудием, то он согласен с позицией комитета СФ в том, что этот инструмент следует распространить на преступления, предусматривающие пожизненное заключение, т.е. например терроризм. Раскрытие таких преступлений чрезвычайно важно для общества и именно с этим имеются большие проблемы. Однако Левинсон не хотел бы обсуждать тему локально, т.к. он не согласен с самой идеей сделки с правосудием. Поэтому он согласен и с возражением комитета по несоответствию закона конституции, т.к. фактически речь идет о самооговоре. Формально подследственного никто не принуждает к сделке, но по жизни сенаторы правы, считает правозащитник.
Отметим, что по сообщению РИА Новости, профильный комитет Совета Федерации по правовым и судебным вопросам во вторник рекомендовал верхней палате отклонить с созданием согласительной комиссии закон, который вводит особый порядок вынесения судебного решения в отношении обвиняемых, согласившихся сотрудничать со следствием (заключивших так называемую "сделку с правосудием"). "К тексту закона у правового управления СФ имеются замечания правового характера", - говорится в заключении комитета.
В частности, указывается в заключении, в части 2 статьи 162 УК РФ предусматривается, что в случае заключения досудебного соглашения о сотрудничестве при наличии установленных уголовным законом смягчающих обстоятельств и отсутствия отягчающих обстоятельств срок или размер наказания не могут превышать половины максимального срока или размера наиболее строгого вида наказания. Однако, отмечают сенаторы, новая редакция этой статьи не учитывает возможность назначения наказания в виде пожизненного лишения свободы или смертной казни.
Также в заключение отмечается, что подозреваемый или обвиняемый может направить в письменном виде ходатайство о заключение досудебного соглашения о сотрудничестве на имя прокурора через следователя, который может вынести постановление об отказе в удовлетворении этого ходатайства, причем обжалование этого постановление возможно только руководителю следственного органа, а не прокурору, к которому адресовано ходатайство.
На заседании комитета ряд сенаторов заявили о том, что закон о "сделке с правосудием" идет вразрез с Конституцией РФ, он противоречит положению в Конституции, согласно которому обвиняемый имеет право не давать против себя показания. Кроме того, члены комитета высказывали опасения, что закон даст следователям лишний рычаг давления на обвиняемых.

http://leo-mosk.livejournal.com/57858.html

Иран продолжает казнить женщин


Иранские власти по-своему отметили первомайский праздник – вчера в тюрьме Рашт была казнена 23-летняя Делара Дараби. Закончилась самая, пожалуй, известная история приговоренного к смертной казни в Иране подростка. Пять лет назад суд приговорил её к смертной казни по обвинению в убийстве. Родственницу отца девочки убил её приятель, 19-летний Амир Хуссейн, но, испугавшись наказания, подговорил Делару признаться в убийстве, мотивируя свою просьбу тем, что девушку, дескать, строго не накажут – ей было тогда всего семнадцать лет. Делара призналась в тяжком преступлении, желая спасти своего друга. После ареста она изменила свои показания, рассказав о сговоре с Амином, в которого была влюблена тогда. Однако, суд не принял это во внимание и вынес несовершеннолетней девушке смертный приговор.

Как обычно в таких делах, никаких прямых доказательств убийства не было и адвокаты вместе с иранскими и международными правозащитными организациями начали борьбу за отмену смертной казни. Пять лет Делара и её защитники сражались за пересмотр дела — была надежда и вера в то, что правосудие восторжествует. В 2007 г. в Тегеране и в прошлом году в Стокгольме были устроены выставки живописных работ Делары Дараби — до своего ареста она училась на художника, писала стихи. В 2007 г., отчаявшись, девушка пыталась покончить с собой, вскрыв вены в тюремной камере. И вот всё закончилось – Делару повесили рано утром в пятницу, 1 мая 2009 г.
http://drugoi.livejournal.com/2938894.html

Ну вот: грохотало, грохотало и выгрогрохотало. Полилось и похоже на долго. В Новосибе дождь. Люблю дождь. Слегка грустное настроение, приятное ощущение, что никуда сегодня бежать не надо - выходной. Сварю сейчас чашку кофе и буду смотреть в окно. Льет, замывает вчерашний день, смывает пыль и прах. Кто-то на улице попал под дождь, а кто-то смотрит в окно.

Совершенно случайно пребывая в командировке в Иркутске попал в театр "Фламенко" Н. Сафроновой. Яркие впечатления.

Огонь

На работе даже и не вспоминаешь про любовь. Она (работа) так затягивает. Мимо тебя проносятся люди со своими лицами, настроениями, заморочками, планами. Карусель. Не замечаешь себя и некогда вспомнить о себе любимом. Иногда кажется, что это все ненастоящее, а кем-то выдуманный спектакль, не имеющий ярко выраженного смысла. Как же хороши люди - персонажи - творения божьи. Все - и женщины, и мужчины. Муравейник. Все подчинено законам и закономерностям и не думаю, что нам дано понять божий промысел, если конечно, бог есть. Гораздо страшнее, если его нет. Что тогда, где и в чем любовь, иллюзия?

Был в Улан-Уде. Коллеги свозили в дацан. На меня он произвел довольно странное и противоречивое, но в целом, конечно, положительное впечатление. В силу дефицита времени обошли все довольно быстро. Для меня как полного профана в буддистком культе все было в новинку.

Самый красивый дуган

Вот и в Новосибе чувствуется дыхание весны... Сын пару дней назад развлекался снимая эту птичку...

Перед нырянием

В сибирском лесу всегда благодать. Особенно зимой.

Поваляться в листве

Осенью 2008

"Я нахожу в себе, по крайней мере, двух я. Одно я — я в невинности, до всякой рефлексии, даже до возможности рефлексии. Но я уже не невинный, насколько помню себя, я не невинный и свою утерянную невинность помню, как то, что забыл. Затем я нахожу в себе себя рефлектирующего: я сам, думающий о себе самом, думающем о себе самом… Это самообъективирование я могу продолжать как угодно далеко, но чем дальше, тем больше удаляюсь от себя самого и в конце концов теряю себя".

Я. Друскин

Ленинградский Дон Кихот

Я.С. Друскин. Перед принадлежностями чего-либо: Дневники 1963—1979. Сост., подгот. текста, примеч., заключ. ст. Л.С. Друскиной. — СПб.: Гуманитарное агентство “Академический проект”, 2001. — 640 с., илл.

Залп эпиграфов.

Ян Твардовский

Венедикт Ерофеев.
“Москва — Петушки”

Мигель де Унамуно. “Житие
Дон Кихота и Санчо Панса”

Даниил Хармс

Хосе Ортега-и-Гассет.
“На смерть Унамуно”

Оскар Уайльд. “Душа человека
при социалистическом строе”

Мигель Сервантес. “Дон Кихот”

Внешнее сходство и кое-какая традиция

Внешне друг Хармса, Введенского и всей компании “чинарей”, хранитель их наследства, душеприказчик во всех смыслах, высоком и, так сказать, низком, номиналистическом, музыковед и философ Яков Друскин в старости удивительно напоминал Дон Кихота. Долговязость, худоба, какая-то странная наивность, едва ли не сумасшедшинка.

Впрочем, есть серьезные основания полагать, что сам Дон Кихот был евреем. Крещеным евреем. Марраном. Народ книги — ничего не попишешь. Здесь и возможно появление такого удивительного человека, способного поверить в книжную, текстовую реальность сильнее, чем в объективную действительность, данную нам в ощущение, восприятие... словом... данную, как блюдо официанткой. А клиент: “Спасибо большое — не ем. Позовите, пожалуйста, хозяина Вашего заведения”.

Ленинград после всех чисток, гибелей всерьез, арестов и расстрелов, бомбежек и голода оставался городом таких чудаков — Дон Кихотов. В чудаках было что-то... высоко-комичное (при всей их насмерть серьезности), что-то... в прекрасном смысле этого слова — талмудическое (независимо от национальности). Просматривалась некая едва ли не вековая традиция: жена или сестра ведет хозяйство, зарабатывает деньги, раздает подзатыльники извозчикам, торгует или еще что — а муж или брат в задней комнатке скрипит перышком, перечитывает уже читанное. Он и так все тексты знает наизусть, но все-таки надо справиться, уточнить, а вдруг что-то забыл, а вдруг упустил нюанс?

Таким и был Яков Семеныч Друскин. Только к Ветхому Завету и комментариям на Ветхий Завет у него прибавились Евангелия, Послания апостола Павла, Исаак Сириянин, Лютер, Кьеркегор, Штраус, Фрейд, Хайдеггер, Швейцер — ну, словом, все богатство мысли, какое накопило человечество.

Объяснительная записка Господу Богу, или Кое-что о социальной реализации

. Дневник Друскина встраивается в определенную традицию: дневники, писанные людьми слова, гуманитариями, в условиях жесткого идеологического контроля — на самом деле, непонятно для чего писанные. Первым таким “дневникописцем” был Олеша, а уже потом, в перестройку и постперестройку, читающая публика познакомилась с дневниками Лидии Гинзбург и Евгения Шварца. При всех различиях эти записи объединяет одно: четкое осознание, буквально физическое ощущение своего дара, таланта, и не менее четкое, жесткое, даже жестокое не понимание, а ощущение невозможности этот дар реализовать. Авторы этих дневников как люди порядочные и интеллигентные склонны винить в невозможности, неспособности реализовать свой дар самих себя (Олеша и Евгений Шварц в этом самообвинении порой доходят до полного неистовства), но как люди умные и знающие историю вообще, историю революций и историю России в особенности и в частности, они понимают (или догадываются), что их вины в нереализованности не так уж и много... Короткое замыкание двух этих ощущений и вышибает искру дневников вроде “Телефонной книжки” Шварца, или записей Лидии Гинзбург, или “Ни дня без строчки” Олеши. Будь автор такого дневника убежденным атеистом вроде Гинзбург или верующим, как Евгений Шварц, все одно — их тексты напоминают... объяснительную записку Господу Богу, мол, знаю прекрасно, что грех зарывать талант в землю, но Ты же видишь: я не могу пустить в ход этот талант по не зависящим от меня причинам. Вот, погляди, что получилось бы из меня, если бы...

Получателями сих посланий оказываемся мы, нынешние читатели этих дневников. Самое замечательное, что и в самом деле оказывается возможно прикинуть “реализацию” того или иного “дневникописца”. Про Лидию Гинзбург, например, вполне можно сказать, что Натали Саррот или Симона де Бовуар пошли бы курить, коль скоро романы стала бы писать эта ученица Эйхенбаума. В случае с Евгением Шварцем пришлось бы потесниться Марселю Прусту, но... про Друскина невозможно сказать ничего подобного. Кем бы он стал в обществе, где возможностей для социальной реализации у него было бы больше? Или даже иначе — кем бы он стал в обществе, где он вынужден был бы социально реализоваться? В обществе, где не существует суррогата социальной реализации в форме товарищеского признания и противостояния жесткой идеологической структуре? Непонятно. Он мог бы стать (судя по его дневнику) кем угодно — профессиональным философом, знаменитым теологом, может — ересиархом, основателем какой-то секты, может — великим писателем, а может... никем, то есть принципиально никем и ничем, которому совершенно незачем становиться всем и приобретать весь мир; весь мир и так ему принадлежит!

Записывал же переводчик и комментатор Альберта Швейцера, исследователь творчества Иоганна-Себастьяна Баха, хранитель текстов, за которыми охотились филологи всех стран, старый, странный теолог и философ, на котором остановила мутный взгляд тайная полиция сверхдержавы, 25 сентября 1966 года: “Однажды в трамвае я видел, как вошел какой-то оборванец, вынул из кармана хлеб, даже не завернутый в бумагу, и стал есть. Я позавидовал ему: вот человек, совершенно опустившийся, для него не существует никаких условностей, он полностью свободен от всех условностей, полностью свободен”, — и в этой записи нет ни капельки кокетства. Действительно завидует.

Может, окажись Друскин в условиях иного общества, он предпочел бы такой вид освобождения сковывающей свободу социальной реализации?

Неизвестно. Он был чересчур потенциален, omni potence, если можно так выразиться; он был чересчур нереализован, как может быть нереализован... ребенок, дитя, Дон Кихот, про которого тоже ведь не скажешь, кто он — свихнувшийся старик, начитавшийся комиксов, или святой?

Сколько в социальной нереализуемости Друскина было от принципиальной отстраненности от мира грубой реальности и несвободы, а сколько разумной (или инстинктивной) житейской, социальной, практичной осторожности, сказать невозможно — ведь первый же непрактичный, донкихотский, нелепый поступок оказался самым что ни на есть практичным, как о том и пишет его сестра: “Яков Семенович в 1923 году блестяще заканчивает философское отделение общественных наук университета, отказывается остаться на кафедре (год назад его учитель Н.О. Лосский был выдворен из страны), полностью порывает с философской средой и устраивается на работу в самое низкое по образовательному цензу учебное заведение — фабзавуч. Его поступок — пример житейской дальновидности и философской мудрости: только анонимное существование позволило сохранить внутреннюю свободу — писать то, что думаешь. И более того — спасло ему жизнь”.

Высокий комизм

. Внутренняя свобода — штука опасная; капкан из самых замаскированных. Внутренняя свобода лишена объективных критериев, метки на планке сбиты — а мне так видится! Мне так Бог сказал... в личной беседе, в непосредственном общении. В ситуации внутренней свободы думающего человека может спасти или чувство юмора, или полное отсутствие такового. Яков Друскин (как и положено Дон Кихоту) был абсолютно серьезен, мрачно серьезен, что и создавало эффект высокого комизма, сравнимый разве что с черным юмором его друга, Хармса. Чего стоит одна только друскинская запись сна про похороны аптекаря, мол, спешу на похороны аптекаря и вижу — рядом со мной аптекарь. Тоже спешит. Я пугаюсь, как же так? Он ведь должен быть в гробу! А как же — похороны? И вдруг я понимаю: так ведь он и спешит на свои похороны! Сейчас придет, ляжет в гроб — и все начнется. Так и случается. Я с облегчением просыпаюсь. Хармс, не кафкианский ужас, а хармсовский жутковатый смех — ощущал это Друскин или не ощущал. Или — единственная запись от 29 сентября 1968 года: “Первый день изгнания. Моя кровать вернулась ко мне, но я уже не тот”. Нет, это не Хармс. Для Хармса слишком смешно. Это... — ...Игорь Иртеньев. В самый раз! “Попрощаемся, что ли, родная? Уезжаю в чужие края, эх кровать ты моя раскладная, раскладная подруга моя! Ты была мне хорошей кроватью, это больше, чем просто — кровать!”

Тотальная серьезность Друскина, его попытка вступить в диалог с Богом и вечностью буквально по любому поводу, по любой причине — от серьезной (потери самого близкого человека, матери: “...кого я больше люблю, маму или Бога? Я ответил: маму. И понял, что глупый вопрос и глупый ответ. То, что я люблю маму, то, может быть, и есть любовь к Богу. Ведь Бог не человек. Какой-то строй души, горе, постоянная мысль об одном — это и есть любовь к Богу”.) до пустячной (например, зубной боли: “14 декабря 1967 года твердое, я закрыл рот, надавил на зуб, он заболел. И мне действительно уже кажется, что так оно и было, я уже не рассуждаю, а вспоминаю: между A и B было b: A — b — B, b — причина B. Достоверно ли это воспоминание, было ли оно продуктивным или репродуктивным?”) — не могут не производить и комического впечатления. Спор с художником Стерлиговым, случайная встреча на улице со счастливой алкоголичкой; журнал “Курьер ЮНЕСКО”, посвященный 400-летию Питера Пауля Рубенса — все становится для Друскина средством выяснения отношений с Богом и вечностью. Причем выясняются эти отношения с использованием профессиональных философских терминов, с привлечением цитат из самых разных текстов и геометрических схем. Высокий комизм такого рода текстов не может не спровоцировать на создание пародий.

Ну например.

Попытка пародии

. “...громко испустил газы во время разговора. Это вполне ноуменально, ничего в этом нет феноменального. Неверно! Античный взгляд. Взгляд киника. Диоген Синопский, специально наевшийся конских бобов, чтобы вызвать газоиспускание, и усевшийся рядом с учеником, — экспериментальное доказательство ноуменальности этого явления. В самой грязи и непристойности невольного, облегчающего жеста — феномен, не ноумен! Знак!? Ибо то, что исходит от человека, — грязь? Очень много говорил, и нравилось то, что говорил, но перед Богом — все это грязь, вонь и самоуслаждение. Прости, Господи, мое окаянство. Материалистический взгляд — слишком много съел яблок, но в последовательно проведенном материалистическом взгляде есть переход к спиритуальному — (“Divina Comedia” — Данте и Вергилий ползут вниз по бороде Люцифера, и вдруг оказывается, что они — ползут вверх... к подножию горы Чистилища. Лист Мебиуса — борода Люцифера? “Метаморфозы” Кафки — чтобы познать, что такое Богу стать человеком, человеку надлежит спуститься к насекомым, сохранив свое человеческое сознание. См. инзектоподобный мир осуществленного коммунизма — предупреждение Heine: “Diese Ungetьme, denen die Zukunft gehцrt, betrachtete man damals nur durch ein Verkleinerungsglas, und da sahen sie wirklich aus wie wahnsinnige Flцhe — aber ich zeigte sie in ihrer wahren Lebensgrцsse, und da glichen sie vielmehr den furchtbarsten Krokodilen, welche aus dem Schlamm gestiegen”. — “Эти чудовища, которым принадлежит будущее, тогда рассматривали только через микроскоп, и они в самом деле выглядели, словно взбесившиеся блохи, — но я показал их в натуральную величину, и тут уж они походили на ужаснейших крокодилов, когда-либо выползавших из ила на берег”) — яблоко — плод познания. Отсюда — знак! Опасность мудрствования”.

Анти-Пруст

. В сущности, такой подход к своей жизни — глубоко христианский, во всяком случае, глубоко укорененный в христианской традиции. Человек ежесекундно ощущает на себе взгляд Бога. Человек может даже острить по этому поводу (чтобы не свихнуться окончательно): “Бог проснулся. Отпер глаз. Взял песчинку. Бросил в нас”, но ощущение того, что на него смотрит вечность, у него не исчезнет ни в каком случае. Все проявления жизни — смерть матери, зубная боль, поздняя последняя любовь к женщине, споры с друзьями, житейские неурядицы, бытовая сценка — становятся важны не в своей временности, не в том, что обречено исчезновению, а в том, как они связаны с вечностью, сколько в них... незыблемого, Божественного. В этом смысле Яков Друскин — какой-то анти-Пруст. Астматик Марсель жизнь угрохал на “поиски утраченного времени”, “чинарь” Друскин всю жизнь искал вечность. Ленинградский Дон Кихот не проживал свою жизнь, а промысливал, профилософствовывал ее (если можно так выразиться). Пруст тоже промысливал свою жизнь, но в терминах иной философии.

По сути дела, Друскин возвращается к истоку жанра европейской интеллектуальной автобиографии, да, да — к “Исповеди” блаженного Августина. Только в “Исповеди” Августина гораздо больше... человеческого, слишком человеческого. Диалектика души — ее путь к Христу. У Друскина — никакой динамики, никакой диалектики души, то бишь психологии. Его душа, такая, какой он изображает ее в своем “Дневнике”, — абсолютно неподвижна, она такая же, что в двадцать лет, что в сорок, что в шестьдесят. Современность почти не вторгается в записи Якова Друскина. Он — сам себе современник. Впрочем, вру, современность порой вторгается в записи Друскина, но удивительным, парадоксальным, экзотерическим, что ли, образом, как в записи от 2 августа 1964 года: “Возвращение с кладбища. Объезжая Марсово поле. Давид и Мелхола (2 Цар. 6, 20-22)”. Вот уж работка для интерпретатора текста, почему, спрашивается, после посещения могилы матери при виде Марсова поля (кладбища Жертв Революции) “дневникописец” вспомнил Мелхолу, упрекавшего Давида за его пляску вместе с простыми воинами вокруг вновь обретенного ковчега завета, и Давида, по-революционному объяснившего дочери царя, что он-то (Давид) — простой пастух — и ничего зазорного в пляске перед Господом, который больше всех царей, он — ей-богу — не видит?

Никита Елисеев

http://magazines.russ.ru/znamia/2002/12/elis.html

УЧЕНИК МЕЛЬХИСЕДЕКА
О жизни и творчестве Александра Введенского

И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шёл долиной чудной слёз,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
К.Н. Батюшков

       Три поэта составили ядро Объединения реального искусства (ОБЭРИУ), возникшего в Ленинграде в двадцатых годах, - Николай Заболоцкий, Александр Введенский, Даниил Хармс.
       Творчество первого из них сейчас широко известно. Однако напомню, что при жизни Заболоцкого его стихи и поэма периода ОБЭРИУ публиковались весьма ограниченно, а то, что было напечатано, принесло автору большие неприятности. Инерция настороженного и даже отрицательного отношения к ранним произведениям Заболоцкого, доставшаяся нам от критики тридцатых годов, была более или менее преодолена лишь к концу шестидесятых годов, после смерти поэта. Долгое время оставалось неизвестным читателю литературное наследие другого участника ОБЭРИУ - Даниила Хармса. И только совсем недавно - в 1988 году, после выхода однотомника произведений этого оригинальнейшего поэта и прозаика - читатель получил о нём относительно полное представление.
       Творчество Введенского по-прежнему остаётся в тени ¹. До сих пор не собраны в одну книгу не то что взрослые, но даже и детские стихи и рассказы писателя.
       Есть некоторый смысл в ступенчатом (Заболоцкий - Хармс - Введенский) познании творчества обэриутов. Ведь каждый из них нёс новое для читателя, был непривычен. Участники ОБЭРИУ, его друзья и противники считали, что Заболоцкий занимал наиболее умеренную позицию в объединении. Хармс был "серединой" ОБЭРИУ. Таким образом, читатель, пройдя через правый край ОБЭРИУ, миновав его центр, выходит к левому краю - творчеству Александра Введенского, поэта, более всего склонного к литературному эксперименту, нередко вступавшему в творческий спор с Заболоцким.

       Александр Иванович Введенский родился в Петербурге 23 ноября (6 декабря) 1904 года. Его отец, Иван Викторович Введенский, служил в Поземельном банке, мать, урождённая Евгения Ивановна Поволоцкая, была врачом в знаменитой клинике профессора Д.О. Отта.
       Среднее образование Введенский получил в находившейся на Петроградской стороне 10-й трудовой школе. До революции, когда будущий поэт начал посещать занятия, она называлась частной гимназией Лентовского. "В дореволюционном Петербурге это было одним из лучших, если не лучшим среднеучебным заведением", - вспоминал сын писателя Леонида Андреева Вадим, учившийся одновременно с Введенским. "Здесь я встретил настоящих живых людей", - признавался он.
       К "настоящим живым людям" относился преподаватель русской литературы в гимназии, а затем в школе Леонид Владимирович Георг. О нём ярко и с большим чувством вспоминает Д.С. Лихачёв, также учившийся в бывшей гимназии Лентовского: "Леонид Владимирович обладал всеми качествами идеального педагога. Он был Разносторонне талантлив, умён, остроумен, находчив, всегда ровен в обращении, красив внешне, обладал задатками актёра, умел понимать молодёжь и находить педагогические выходы их самых иногда затруднительных для воспитателя положений" ².
       Георг был первым, кто поддержал литературные опыты Введенского, хотя вряд ли преподавателю отечественной словесности были близки футуристические уклоны юного Введенского.
       По свидетельству академика Лихачёва, Георг приучал молодежь к "интеллектуальному отношению к жизни". В Лентовке (так ученики называли свою школу) Введенский познакомился с двумя яростными приверженцами этого принципа - маленькими гимназистами, неразлучными друзьями Леней Липавским и Яшей Друскиным. Впоследствии Леонид Савельевич Липавский (1904 - 1941, псевдоним - Л. Савельев) и Яков Семенович Друскин (1902 - 1980) станут горячими поклонниками таланта Введенского. В юности Липавский и сам писал стихи, даже входил в гумилёвский "Цех поэтов". Но всё же аналитик, классификатор победил в нём поэта, не заглушив, впрочем, хорошего эстетического вкуса. Липавский занимался лингвистикой и биологией, современной историей и историей Земли. Писал научно-популярные книги для молодёжи, редактировал рукописи в Детиздате. Маршак считал его "одним из самых образованных литераторов".
       Столь же многогранна - увы, по необходимости - была и деятельность Я Друскина. Он окончил консерваторию и философский факультет университета, но зарабатывал на жизнь преподаванием математики в средней школе. Главным своим делом он полагал создание теологических сочинений. Друскин стал и первым исследователем поэзии Введенского - уже в семидесятых годах он закончил логико-эстетическую систематизацию его творчества в работе "Звезда бессмыслицы" (рукопись хранится в ГПБ).
       На протяжении всей жизни Введенский встречался с двумя друзьями-лентовцами. Есть все основания полагать, что интеллектуальное общение с ними не проходило бесследно для поэта, утверждавшего, что "бог, время, смерть" являются основными темами его творчества. Сам Введенский признавал это. О стихотворении "Мне жалко, что я не зверь…" он сказал Друскину (как свидетельствует сохранившаяся запись): "Это философское размышление, и, написав его, я вторгся в твою область".
       Отсчёт своей литературной деятельности Введенский начинал с 1921 года. В этом году он оставил школу. Чуть раньше он вместе с другими молодыми поэтами передал на отзыв Блоку, тогда председателю Петроградского отделения Союза поэтов, стихи. В то время Блок хотел внушить творческой молодёжи мысль о необходимости преодолеть ограниченный тематизм "петербургской" поэзии, приблизиться к социальной проблематике. Он выделил из присланного ему материала стихи В. Алексеева о труде шахтёра (вряд ли автор, да и сам Блок реально представляли, что это такое) и безразлично отнёсся к эго-стихам Введенского о петроградском кабаре.
       Без сомнения, начинающий поэт был далёк от актуальных социальных проблем. Да и впоследствии Введенский избегал их прямого отражения. Но не сам ли Александр Блок сказал о стихотворении Катулла "Аттис": "…личная страсть Катулла, как страсть всякого поэта, была насыщена духом эпохи; её судьба, её ритмы, её размеры, так же как ритм и размеры стихов поэта, были внушены ему его временем; ибо в поэтическом ощущении мира нет разрыва между личным и общим; чем более чуток поэт, тем неразрывнее ощущает он "свое" и "не свое"; поэтому в эпоху бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта также преисполняются бурей и тревогой".
       Умонастроение нашего общества двадцатых и тридцатых годов если не во всём объеме, то очень важной частью вошло в трагическую поэзию Введенского. Но она, пользуясь его же словами, "непрямо отвечала на вопросы". И только в переполненной горечью "Элегии", равной по силе лермонтовской "Думе", Введенской поднял забрало художественной условности, прежде плотно опущенное. НО это произошло в самом конце тридцатых годов - в 1940-м, - когда Введенскому оставалось жить считанные месяцы.
       Вернёмся к началу его пути. В 1924 году он вступает в Ленинградское отделение Союза поэтов - похоже, Введенский был самым молодым его участником. В анкете Союза от 6 мая 1924 года он указал и свой псевдоним: "александрвведенский". Вот так - с маленькой буквы и в одно слово. Столь же непривычна и графика ранних стихов Введенского. Они хранятся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) - десять стихотворений, которые Введенский подал в приёмную комиссию Союза поэтов. Связь этих стихотворений с крайним крылом русского футуризма, с творчеством так называемых "заумников", несомненна. С одним из них, Игорем Терентьевым, поэтом и театральным режиссером, Введенский был в дружеских отношениях.
       В том же Рукописном отделе хранится и другое произведение Введенского, написанное двумя годами позже, - "Минин и Пожарский" (1926), довольно обширная алогично-скоморошья драматическая поэма. Она относится к периоду "чинарства", то есть к тому времени, когда Введенский познакомился с Даниилом Хармсом. Что значит словечко "чинарь" - можно только гадать: то ли это своеобразный инфантилизм (от "чин чином", "чинарик"), то ли перед нами особый - "небесный" - чин. Хармс называл себя "чинарь-взиральнк", Введенский - "чинарь", авто-ритет бессмыслицы". Молодые поэты уже переболели заумью. Но они сохранили задор футуристической борьбы с литературными штампами, с нудным описанием психологических тонов и полутонов. В борьбе со стереотипами "чинари", в частности Введенский, опирались на русскую смеховую культуру. Чувство меры удерживало их от воскрешения отработанных художественных форм, от плакатной народности.
       К концу 1927 года "чинари" организовали ОБЭРИУ, став его ядром. В январе 1928 года состоялся большой вечер обэриутов "Три левых часа" в Ленинградском Доме печати. В информационном бюллетени Дома печати была опубликована и Декларация обэриутов. Она содержала лаконичный анализ творчества каждого из обэриутов, их своеобразные визитные карточки. О Введенском было сказано следующее: "А. Введенский (крайне левое нашего объединения) разбрасывает предметы на части, но от этого предмет не теряет своей конкретности. Введенский разбрасывает действие на куски, но действие не теряет своей творческой закономерности. Если расшифровать до конца, то получается в результате - видимость бессмыслицы. Почему - видимость? Потому что очевидной бессмыслицей будет заумное слово, а его в творчестве Введенского нет, нужно быть побольше любопытным и не полениться рассмотреть столкновение словесных смыслов. Поэзия не манная каша, которую глотают, не жуя и о которой тотчас забывают" ³. Крошечная заметка о Введенском в Декларации была первой и последней серьёзной попыткой в печати разобраться в непростом творчестве поэта.
       С конца двадцатых годов Введенский, как и другие обэриуты, постоянный автор пионерского журнала "Ёж", а затем и другого ленинградского детского журнала "Чиж". Для детей он написал очень много. В двадцатых-тридцатых годах под его именем вышло, не считая множества журнальных публикаций, около тридцати книжек стихов и рассказов. Работу Введенского в детской литературе высоко расценивали такие мастера, как Л. Чуковская, Л. Пантелеев, С. Михалков.
       Две области творчества - детское и взрослое - были связаны между собой. Связь была прямой - в ритмах, организации текста - и контрастной. От мягкого, доброго, даже идиллического мира детских стихов и рассказов Введенский уходил - проваливался - в мрачный, фантастический хаос взрослых произведений.
       По свидетельству его младшего брата, известного ленинградского адвоката В.И. Введенского, поэт, работая над ними, отъединялся на время от всего мира. Он создавал свои произведения в мрачнейшем творческом запое; закончив, вновь возвращался к повседневной, как говорится, "рассеянной" жизни: азартная игра в карты и на бильярде, ухаживание за женщинами, встречи с друзьями. "Родился в ресторане", - шутили о Введенском его друзья. О нем рассказывали много забавных историй, в которых обыгрывались его азарт игрока и франтоватость. Сам поэт относился с полным безразличием к тому, как называли его: гением ли, беспутным балагуром, формалистом.
       Частная жизнь Введенского была такой же неуютной, бродяжной, как у Есенина или Мандельштама. В тридцатых годах он беспрестанно мотался с места на место. Из Ленинграда в Москву, из Москвы в Харьков, оттуда опять в Москву или Ленинград. В 1931 году он вместе с группой писателей и художников журнала "Ёж" был арестован по ложному доносу. В середине следующего года освобождён. Посыпавшиеся в 1933 году на Заболоцкого критические разносы и обвинения в "реакционном жонглёрстве" рикошетом били и по другим бывшем обэриутам, в том числе и по Введенскому. После поднявшихся в Ленинграде репрессий в связи с убийством Кирова Введенский на всякий случай решил перебраться в Москву, где было, на его взгляд, спокойнее. Здесь он сдружился с С. Михалковым. Знаменитый "Дядя Стёпа" был подготовлен поэзией Хармса и Введенского. В первой редакции этого популярнейшего произведения действовал персонаж, перенесённый автором из стихотворения Введенского "Кто?", - Петя Бородин.
       В конце 1936 года Введенский переезжает на Украину, в Харьков, к жене (Г. Викторова). Отсюда он совершал и частые наезды в Ленинград и Москву. Последний раз в Москве, по свидетельству Михалкова, он был осенью сорок первого. Когда Введенский возвратился в Харьков, его арестовали по неизвестной причине. Умер он - согласно реабилитационному документу - 20 декабря 1941 года (реабилитации поэта добился Сергей Михалков). Существует несколько версий смерти "авто-ритета бессмыслицы", равно убедительных: смерть от дизентерии, пристрелен конвоиром, убит уголовниками, погиб во время бомбёжки железнодорожного тюремного состава.
       Жизнь поэта оборвалась преждевременно. Но он был обречён: и то, что не произошло в тридцать четвёртом или тридцать седьмом, случилось в сорок первом; а уцелей тогда поэт - он попал бы под жернова сорок восьмого или пятьдесят первого. Ему не суждено было выйти за пределы сталинщины, перешагнуть в 1954 год. Он давно был на примете у чрезмерно бдительных людей, у которых "ошибки не бывает". Через всё творчество Введенского проходит "ощущение бессвязности мира и раздробленности времени". Он был охвачен ужасом перед неумолимой нелогичностью мира. А она казалась ему именно такой - нелепой и жестокой, потому что "червяк ползёт за всеми" - сказано в стихотворении "Мне жалко, что я не зверь…". В последнем произведении Батюшкова, строчки из которого вынесены в эпиграф этой статьи, говорится о библейском мудреце Мельхиседеке. Он размышлял о смысле человеческой жизни, и вывод был его горек: "Рабом родится человек, рабом в могилу ляжет".
       Все поколения исторического человечества задавались вопросом о смысле жизни. По возможности искался утешительный ответ. Бурный ХХ век задал вопрос, пожалуй, с наибольшей остротой. Тема скоротечной жизни человека, его обречённости и биологической, и социальной, прокатилась по русской литературе уже в начале века, в кризисную пору нашей истории. Вспомним произведения Леонида Андреева, Блока, Сологуба, Хлебникова. Введенский перенимает эту тему у предшествующих поколений, делает её основной в своём творчестве. Пафос же сообщала сама современность - время революций, войн, голода, репрессий, разрушения и созидания. Нельзя обходить и личную потрясённость, "ангажированность" поэта этой темой. Вот что он писал в "серой" тетради, единственном дошедшем до нас материале с автобиографическими записями поэта:

        "Не один раз я чувствовал и понимал или не понимал смерть. Вот три случая твердо во мне оставшихся.

       1. Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть. Никогда никто мне моей смерти не предсказывал. Чудо возможно в момент смерти. Оно возможно потому что смерть есть остановка времени.

       2. В тюрьме я видел сон. Маленький двор, площадка, взвод солдат, собираются кого-то вешать, кажется, негра. Я испытываю сильный страх, ужас и отчаяние. Я бежал. И когда я бежал по дороге, то понял, что убежать мне некуда. Потому что время бежит вместе со мной и стоит вместе с приговоренным. И если представить его пространство, то это как бы один стул, на который и он и я сядем одновременно. Я потом встану и дальше пойду, а он нет. Но мы все-таки сидели на одном стуле.

       3. Опять сон. Я шел со своим отцом, и не то он мне сказал, не то сам я вдруг понял: что меня сегодня через час и через 1?повесят. Я понял, я почувствовал остановку. И что-то по-настоящему наконец наступившее. По-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. Оно пупок, оно тень листа, оно скольжение по поверхности".

       Для большинства произведений Введенского характерен синкретизм - объединение в рамках одного произведения прозы, стихотворной речи и драмы. Диалоги могут развиться в стихотворения. Ремарки вырастают в прозаическое описание. К таким "диалогостихам" или "стихопрозе" можно отнести и "Минина и Пожарского", и "Священный полёт цветов", и "Потец", необходимым комментарием к которому служит приведённая выписка из "серой" тетради.
       Я. Друскин относит эту вещь ко второй половине тридцатых годов. О позднем происхождении произведения свидетельствует и его отчётливая композиция - триптих, с хорошо проработанным зачином (прологом) и финалом. Видно, что трёхчастное произведение хорошо продумано мастером. Вместе с тем он здесь выпускает на простор иррациональную образность, опускается в глубины генетической памяти.
       Учёные-фольклористы без труда увидят в этом произведении народно-сказочные мотивы и аксессуары: здесь и "беседа" сыновей с мертвым отцом, вопросы и загадочные ответы, волшебный конь. Бросаются в глаза и комические литературные перифразы: "сверкая очами" (ср. "Бородино" Лермонтова), "был брит Брут…" (ср. "Наш марш" Маяковского) и т.п.
       Произведение выстроено на искусной игре света и мрака. В этом смысле - в контрастах образной системы, симметричности - оно является музыкальнейшим в творчестве Введенского. Замечу, что наш современник композитор Эдисон Денисов ставит поэта в первый ряд литературных новаторов двадцатого века ⁴.

Анатолий Александров

Ист.: Звезда, 1989, №10. Стр. 177-180.

¹ О Введенском см.: Александров А., Мейлах М. Творчество А. Введенского. Материалы XXII науч. Студенческой конференции Тартусского гос. ун-та. Тарту, 1967.

² Лихачёв Д.С. Леонид Владимирович Георг. В кн. Прошлое - будущему. Л., "Наука", 1985, с. 550.

³ Афиши Дома печати. Л., 1928, №2, с. 12.

"У меня нет никакого выхода, и никакой возможности жить так дальше…"

Письма А.Введенского в Детиздат*

А.Введенский. 1930-е годы. РГАЛИ. Фонд Е.Шварца. Публикуется впервые

Летом 1936 года Александр Иванович Введенский, которому было немногим больше тридцати, приехал вместе с Сергеем Михалковым в Харьков по каким-то издательским делам и в Харьковском отделении Союза писателей познакомился с молоденькой двадцатитрехлетней секретаршей Галиной Борисовной Викторовой, у которой, однако, был уже полуторагодовалый ребенок, сын Боря. Вскоре они поженились, и Введенский переехал из Ленинграда в Харьков. В следующем, 1937 году у них родился сын Петя.

Ко времени переезда Введенский был уже известным детским писателем. С основания "Ежа", а потом и "Чижа" он сотрудничал в этих журналах. И с 1928 года выходили его книжки для детей, среди которых самой популярной была "Кто?" с рисунками Л.Юдина,

Дядя Боря говорит,
Что
Оттого он так сердит,
Что
Кто-то на пол уронил
Банку, полную чернил,
И оставил на столе
Деревянный пистолет,
Жестяную дудочку
И складную удочку.

Гораздо меньший круг людей знал Введенского-поэта не для детей. Это было связано с тем, что после двух стихотворений, опубликованных в 1926 и 1927 годах, и устных выступлений во второй половине 1920-х - самом начале 1930-х годов Введенский-поэт нигде больше не появлялся. И о том, что он по-прежнему пишет еще что-то недетское, знали, пожалуй, только его близкие друзья: Хармс, Липавский, Друскин... И московские знакомые - Харджиев, Крученых, завлит театра кукол Ленора Шпет... Может быть, кто-то еще. Вместе с тем именно в эти годы (во второй половине 1930-х) Введенский написал одни из лучших своих вещей: "Некоторое количество разговоров", "Потец", "Елка у Ивановых", "Элегия", "Где. Когда". Возможно, что он написал и больше, но эти вещи не дошли до нас.

http://exlibris.ng.ru/person/2004-12-02/5_vvedenskiy.html

Что я видел и понял в лагере
Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели — при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.
Главное средство растления души — холод, в среднеазиатских лагерях, наверное, люди держались дольше — там было теплее.
Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных — со ставкой жизни — условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).
Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу — к остальному он равнодушен.
Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.
Понял, что сталинские «победы» были одержаны потому, что он убивал невинных людей — организация, в десять раз меньшая по численности, но организация смела бы Сталина в два дня.
Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного — никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере.
Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов.
Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.
Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха.
Что народ различает начальников по силе их удара, азарту битья.
Побои как аргумент почти неотразимы (метод № 3).
Узнал правду о подготовке таинственных процессов от мастеров сих дел.
Понял, почему в тюрьме узнают политические новости (арест и т. д.) раньше, чем на воле.
Узнал, что тюремная (и лагерная) «параша» никогда не бывает «парашей».
Понял, что можно жить злобой.
Понял, что можно жить равнодушием.
Понял, почему человек живет не надеждами — надежд никаких не бывает, не волей — какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения — тем же началом, что и дерево, камень, животное.
Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека — если моя воля должна служить начальству, угнетая других людей — таких же арестантов, как я.
И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, — в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса.
Горжусь, что ни одного заявления до 1955 года не писал (в 1955 г. Шаламов написал заявление на реабилитацию).
Видел на месте так называемую «амнистию Берия» — было чего посмотреть.
Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин — на Колыме нет случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие (Фаина Рабинович, жена Кривошея)(См. очерк «Зеленый прокурор» Собр.соч., т.I, с. 531-571).
Видел удивительные северные семьи (вольнонаемных и бывших заключенных) с письмами «законным мужьям и женам» и т. д.
Видел «первых Рокфеллеров», подпольных миллионеров, слушал их исповеди.
Видел каторжников, а также многочисленные «контингента «Д», «Б» и т. п., «Берлаг».
Понял, что можно добиться очень многого — больницы, перевода, — но рисковать жизнью — побои, карцерный лед.
Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нем провел одну ночь.
Страсть власти, свободного убийство велика — от больших людей до рядовых оперативников — с винтовкой (Серошапка (См. рассказ «Ягоды». Собр. Соч., т.I, с. 54-56.) и ему подобные).
Неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе.
Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.
Убежден, что лагерь — весь — отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать.
На всех — заключенных и вольнонаемных — лагерь действует растлевающе.
В каждой области были свои лагеря, на каждой стройке. Миллионы, десятки миллионов заключенных.
Репрессии касались не только верха, а любого слоя общества — в любой деревне, на любом заводе, в любой семье были или родственники, или знакомые репрессированы.
Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведенные в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось крепить дух слабых и где все говорили свободно.
Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше.
Понял, что воры — не люди.
Что в лагере никаких преступников нет, что там сидят люди, которые были рядом с тобой (и завтра будут), которые пойманы за чертой, а не те, что преступили черту закона.
Понял, какая страшная вещь — самолюбие мальчика, юноши: лучше украсть, чем попросить. Похвальба и это чувство бросают мальчиков на дно.
Женщины в моей жизни не играли большой роли — лагерь тому причиной.
Что знание людей — бесполезно, ибо своего поведения в отношении любого мерзавца я изменить не могу.
Последние в рядах, которых все ненавидят — и конвоиры, и товарищи, — отстающих, больных, слабых, тех, которые не могут бежать на морозе.
Я понял, что такое власть и что такое человек с ружьем.
Что масштабы смещены и это самое характерное для лагеря.
Что перейти из состояния заключенного в состояние вольного очень трудно, почти невозможно без длительной амортизации.
Что писатель должен быть иностранцем — в вопросах, которые он описывает, а если он будет хорошо знать материал — он будет писать так, что его никто не поймет.

Сайт о В. Шаламове
http://shalamov.ru/library/29/

"Эффект сотой обезьяны"   Любое количество, достигнув своей критической отметки, неминуемо преобразуется в новое качество. Как кипящая вода, дойдя до 100 градусов, переходит в иное качественное состояние - пар, а при замерзании, при температуре ноль градусов, становится льдом. Так и все человечество, развиваясь и размножаясь, неминуемо достигнет своего количественного апогея, и перейдет в иную форму существования. Ну, а собственно, каким образом мы можем влиять на стремительно развивающиеся процессы? Остановить рождаемость или научно-технический прогресс, так же нереально, как остановить вращение Земли вокруг Солнца. Единственное, что в наших силах, а точнее в силах каждого живущего на планете, - это производить изменения в себе, тем самым способствуя распространению этих изменений во всем мире. Как такое может быть, спросите вы? В науке это явление получило название "эффект сотой обезьяны". Коротко поясню, о чем речь. На японском острове Косима обитала колония диких обезьян, которых ученые кормили сладким картофелем (бататом), разбрасывая его по песку. Обезьянам нравился батат, но не нравился песок на нем. Сами знаете, животные не едят грязную пищу. И вот однажды 18-месячная самка Имо обнаружила, что может решить эту проблему, вымыв батат. Она научила этому трюку свою мать и других обезьян. А когда число научившихся мыть батат обезьян достигло 100, все обезьяны, жившие на близлежащих островах, вдруг, без какого бы то ни было внешнего побуждения, тоже начали мыть картофель. У этих обезьян не было никакой возможности общения друг с другом, поэтому выводы ученых были сенсационными. По их мнению, для того чтобы какая-то популяция (например, человечество) получила новую информацию или сделала какое-то открытие, необходима критическая масса особей (людей), которые искали бы ответ на поставленный вопрос. В истории с обезьянами критической массой стала сотая обезьяна, которая захотела очистить грязный картофель. Как только она приступила к этой работе, критическая масса была достигнута, и барьер с информации был снят. Новую информацию получили сразу все обезьяны, жившие на близлежащих островах. Получается, что согласно этой закономерности, все научные открытия и достижения в нашей истории происходили именно тогда, когда количество исследователей достигало критической массы. Разумеется, для каждого открытия или новой информации существует своя критическая масса людей, занятых решением данной проблемой. Но в любом случае (да простят меня ученые мужи), все Эйнштейны, Ньютоны, Менделеевы и Коперники - по сути, те же "сотые обезьяны" на пути открытий. Хотя, разумеется, это обстоятельство никоим образом не умаляет их таланта и достижений. Выходит, что от каждого из нас зависит, во что мы в итоге трансформируемся как вид под названием "человек". Возможно ли такое? Если эксперименты с обезьянами не фальсификация, а доказанный научный факт, то значит - ДА. Просто очень трудно поверить в то, что мысли простого человека, соединенные с множеством таких же устремленных, могут повлиять и изменить весь мир. Остается только определить, на что мы должны направить все свои усилия? Ответ на этот вопрос подсказывает нам стремительно развивающаяся ситуация в мире на фоне целого ряда кризисов в различных областях нашей жизни. Все они приводят к тому, что размышления о смысле жизни все чаще будоражат сознание людей. Переоценка ценностей и поиск смысла дальнейшего существования - вот основной вопрос, к которому подошло человечество сегодня. Этот вопрос и должен сплотить людей в совместном поиске ответа на него. Конечно, это будет посложнее, чем найти решение в случае с грязным картофелем. Но на то мы и люди, чтобы отличаться от животных степенью поставленных задач. Каббалисты говорят, что если бы все люди на планете одновременно задались вопросом: в чем смысл жизни? - мир изменился бы в одночасье. Нужно лишь понять, что нынешний кризис - не временное явление, с которым скоро справятся политические лидеры и новые экономические программы. Осознать, что помочь себе и всей планете можешь только ты сам, и никто другой. Только от тебя зависит все, происходящее в этом мире, и только ты один можешь его изменить. Ведь критическая масса перехода в новое качество нам неизвестна. Так что, вполне возможно, что "сотая обезьяна", изменившая мир, - это именно ты.

http://kabmir.com/prosto_o_kabbale/zakon_est_zakon/effekt_sotoj_obezjany.html?utm_source=newsletter&utm_medium=kabmir&utm_campaign=effekt_sotoj_obezjany

Михаил Хазин: Сторонники западного проекта говорят: "Надо из шести миллиардов оставить двести миллионов, и будет всем счастье".