Понедельник, 14 Сентября 2020 г. 18:42
+ в цитатник
... Пушкин и опечатки – слова, на первый взгляд, несопоставимые. Пушкин безупречен, совершенен, блистателен, и трудно предположить, что в его сочинениях, как в бриллиантах чистой воды, могут обнаружиться трещинки или иные дефекты. Но одно дело гениальная пушкинская мысль, а другое – воплощение этой мысли на бумаге. Сам Александр Сергеевич, бывало, не поспевал за собой – вот и выводила его рука имя «Квалдио» вместо «Клавдио», фамилию «Гудунов» вместо «Годунов», слово «замылл» вместо «замыслил». А потом за дело брались типографии – и тут уже разгул опечаток было не остановить! Пушкин ощутил это на себе с первых шагов на ниве изящной словесности. Всем, наверное, известен знаменитый пушкинский псевдоним «Александр Нкшп» – поставленные в обратном порядке согласные буквы его фамилии. Под этой подписью Пушкин публиковал первые свои стихи. Но вот одно из лицейских стихотворений – «Батюшкову» – было подписано в печати иначе: «Александр Икшп». Опечатка! После этого Пушкин сталкивался с опечатками постоянно, и хроника столкновений может занять десятки страниц. Не миновали опечаток «Борис Годунов» и «История пугачевского бунта»; коснулась общая участь многих пушкинских стихов, в том числе «Бородинской годовщины» (и Пушкин специально писал дочери фельдмаршала Кутузова, прося исправить опечатку в ее экземпляре). А в «Путешествии в Арзрум» опечатка случилась необычная – двойная. Поэт рассказывал там о городе Тифлисе и его грузинском имени, и при первой публикации фраза прозвучала так: «Самое его название (Тбимикалар) значит Жаркий город». Вот этот-то «Тбимикалар» и был плодом двойной опечатки. Дело в том, что Тифлис звался иначе: Тбилис-калак. Однако Пушкин выписывал название из книги некоего Гюльденштедта, где опечатка превратила город в Тбилис-калар. Выписал поэт все точно, но надо же было такому случиться: вторая опечатка снова изменила имя города – теперь уже до неузнаваемости! Примечательно, что явился миру «Тбимикалар» не где-нибудь – в собственном пушкинском журнале «Современник». И это была не единственная опечатка, пробравшаяся в журнальный текст «Арзрума». Там можно было прочесть, например, что у калмыков «пасутся их уродливые, косматые козы», хотя Пушкин писал о калмыцких конях...
"...Из наших русских писателей более других искал Бога Пушкин, но нашел ли Его – не знаю. Достоверно известно, что он решил поступить в монастырь, однако исполнить это желание ему не удалось.
Помню, однажды задумался я о нем. В какой славе был Пушкин при жизни, да прославляется и после смерти. Его произведения переведены на все европейские языки, а ему как теперь там? На вечерней молитве я помянул его, сказав: "Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Александра", и заснул с мыслью о нем. Вижу сон: беспредельная, ровная степь. Никаких селений, стоит только один старый покосившийся дом с мезонином. Много народа идет туда, иду и я, поднимаюсь на расшатанное крыльцо, затем по лестнице наверх. Вхожу в зал. Там стоит множество людей, все их внимание сосредоточено на Пушкине, который декламирует что-то из "Евгения Онегина". Одно место в этой поэме было мне непонятно, и я решил спросить о нем самого Пушкина. Пробираюсь к нему. Он смотрит на меня и произносит знаменательные слова, которые я не нахожу нужным передавать вам. Затем Пушкин оставляет зал. Я следую за ним. Выйдя из дома, поэт вдруг изменился. Он стал старым, лысым, жалким человеком. Обернувшись ко мне, он, сказал: "Слава? На что мне она теперь?" Грустно покачал головой и тихо пошел по степи, делаясь постепенно все меньше и меньше, и, наконец, слился с горизонтом.
Этот сон был ответом на мои мысли о Пушкине. Впрочем, может быть, само желание чистой жизни Господь вменит ему в дело…"
Понедельник, 07 Сентября 2020 г. 20:33
+ в цитатник
Большая Никитская улица, дом №50а/5: Вроде бы ничего особенного. Но 1820 год постройки ( опять застройка на месте пожарища 1812 года ). И, главное, в этом доме жили Гончаровы. Здесь бывал у них в гостях и сюда приходил свататься к Наталье Николаевне Александр Сергеевич Пушкин.
Воскресенье, 06 Сентября 2020 г. 14:19
+ в цитатник
Мне стало интересно, а был ли у кота прообраз и как звали народного любимца?
Как в поэме появился кот
По одной из версий сказочное Лукоморье находится в Суйде — родовом поместье Ганнибала, прадеда солнца русской поэзии.
Там Пушкин сидел на вырубленном из огромного валуна каменном диване под развесистым дубом и писал знаменитые строки.
700-летний дуб там и правда когда-то рос. Возможно, что и Пушкин бывал в этом поместье, хотя Н. Синдаловский в книге "Пушкинский круг. Легенды и мифы" утверждает обратное.
Однако основной версией прообраза Лукоморья по-прежнему остаётся Михайловское, где тоже росли многовековые дубы.
Но главное, что там точно был кот. Кот Арины Родионовны.
Метил ли кот учёный тапки?
Поэт очень любил слушать нянины сказки. Взяв один из эпизодов и наложив его на мирно дремлющего кота на лежанке, он набросал:
По цепи ходит кот кругом —
Не схожий ни с одним котом,
Направо сказочку мурлычет,
Налево песнь мяучит он.
Затем отредактировал, внёс поправки и получилось:
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом.
Возможно, написать эти строки Пушкину навеяло его собственное положение: будучи человеком грамотным и образованным он вынужден "сидеть на цепи" в ссылке.
И всё, что ему остаётся, думать об этом "и днём и ночью". (Источник: "Пушкин в Михайловском", И.А. Новиков)
Однако более популярна гипотеза о том самом коте, дремавшем на лежанке.
Был у Арины Родионовны питомец, который прослыл редчайшим пакостником: он неоднократно метил тапки поэта. Это был кот Семён.
Неужели Пушкин решил увековечить бессовестное животное? Хотя в книге С.Н. Дурылина "От "Дон-Жуана" до "Муркина вестника “Мяу-мяу”" упоминается предание, что кличка кота учёного — Евстафий или Платон. Последняя явно намекает на мудрость хвостатого и появилась в честь тёзки.
Не могу не упомянуть и версию, что кот Баюн и кот учёный — один и тот же персонаж.
Эта статья о Петре Андреевиче фон Роттасте (15.04.1785-22.06.1859), долгие годы служившем экономом Царскосельского Лицея, написана сотрудником Музея истории Павловска Александром Садиковым и опубликована в Царскосельской газете № 57(9890) 21-27 октября 2010 г.
Рис. из интернета
О служащих Лицея известно, к сожалению, очень мало. Восполнить этот пробел отчасти позволит история супругов Роттаст.
Родом из Лифляндии
Санкт-Петербург со времени основания привлекал на службу чиновников любых рангов изо всех уголков необъятной Российской империи, но чаще, чем другим, судьба благоволила выходцам из прибалтийских провинций. Это были, в основном, европейски образованные, хорошо подготовленные специалисты в различных областях деятельности. Кроме того, они отличались спокойным нравом, рассудительностью и трезвостью, что очень ценилось их будущими начальниками. Спрос на вдумчивого и исполнительного чиновника, приверженца твердых моральных устоев, никогда не падал.
Именно таким человеком был Петр-Карл Роттаст - сын чиновника Рижского полицейского суда Андрея фон Роттаста.
Он родился 15 апреля 1785 года, окончил Рижскую губернскую гимназию, а затем поступил в обучение землемерному делу. Освоив пятилетний теоретический курс наук и практические навыки, Петр-Карл получил диплом помощника землемера. Успешно начатая служба принесла свои плоды, и через восемь лет Роттаст, сдав экзамен в Лифляндской ландратской коллегии, был удостоен звания дворянского землемера. На чиновника явно не без способностей, весьма исполнительного и дисциплинированного, обратило внимание начальство и определило его в высочайше учреждённую Лифляндскую ревизионную комиссию, ведавшую межевыми работами в прибалтийской губернии. В комиссии Роттаст усердно и продуктивно работал в течение пяти лет.
В столице империи
1815 год принес Петру-Карлу Роттасту значительные перемены в судьбе: он переводится на службу в Санкт-Петербург. Новым местом приложения его сил и знании стал Департамент государственных имуществ министерства финансов. Кроме того, начальство поручило ему исполнять обязанности кассира в медико-филантропическом комитете в том же департаменте. По всей видимости, и в столице служба у Петра Андреевича Роттаста (так его на русский манер стали называть коллеги) шла успешно. Им были довольны, да к тому же подошел срок производства в классный чин. Документы, необходимые для этого, были направлены по инстанциям, а это в России всегда подразумевает долгий бюрократический путь. И вот, наконец, в 1817 году Роттаст стал коллежским регистратором со старшинством 31 декабря 1815 года (именно с этой даты он имел преимущества перед сослуживцами для получения следующего чина).
По неизвестной нам причине 1 декабря 1816 года Петр Роттаст покинул по собственному желанию Департамент государственных имуществ и медико-филантропический комитет. Известно, что уже в первой половине декабря ему поступило завидное предложение - занять должность эконома Императорского Царскосельского лицея. Инициатива исходила от вновь назначенного директора Лицея Егора Антоновича Энгельгардта, Почему он выбрал Роттаста, а не кого-то другого? Может, потому, что Энгельгардт был уроженцем Риги и нашлись общие знакомые по "малой родине"? Так или иначе, но уже 22 декабря 1816 года на имя "исправляющего должность министра народного просвещения князя Александра Николаевича Голицына последовало прошение "об определении Петра Андреевича Роттаста в Лицей экономом". Свой выбор директор объяснял тем, что знает Роттаста "весьма с хорошей стороны по его честному усердию к службе и ответственности по хозяйственной части". Для обеспечения материального положения вновь назначенного эконома Энгельгард испрашивал жалованья в 1000 р/ год. 28 декабря 1816 года Петр Андреевич Роттаст был определен в хозяйственное правление экономом и полицмейстером зданий Императорского Царскосельского Лицея, где он честью и правдой провел четверть века.
Фермуар от Императора
На службу в Царское Село Петр Андреевич Роттаст поступил тридцатитрехлетним семейным человеком. Его жена София, в девичестве Рихтер, родилась 13 июля 1792 года в Лифляндии. Екатерина Ивановна Роттаст (такое имя на русский манер она получила) в 1816 году вместе с мужем определилась в Лицей. Домовитая и аккуратная, она заняла должность кастелянши и имела "попечение о сбережении, починке и раздаче белья воспитанников". Егор Антонович Энгельгардт дал Екатерине Ивановне такую характеристику: "добрая хозяйка всем до экономии относящимся и неутомимою своею деятельностью внесла много содействия к сохранению порядка и сбережению расхода". Не забыл он отметить и душевное отношение "г-жи Роттаст во всех случаях и, особенно в болезнях воспитанников, заступает действительно на место матери у них".
Для поощрения ее четырехлетней службы директор Лицея обратился к князю Александру Николаевичу Голицыну, министру духовных дел и народного просвещения, с прошением о награждении Екатерины Ивановны "для доказательства, что добродетель и бескорыстие не остаются без внимания". Вскоре последовало положительное решение, при этом "Его Императорское Величество всемилостивейше пожаловать соизволил, ценя служащего при Императорском Лицее эконома коллежского секретаря Роттаста", для его жены бриллиантовый фермуар ценою в 750-800 рублей. Изящный подарок был передан по назначению и с особой благодарностью долгие годы хранился в семье.
Лицейские будни
Здесь необходимо сказать несколько слов о самом хозяйственном правлении и служивших в ранее чиновниках. Правление находилось в первом этаже здания вдалеке от парадной лестницы, здесь же были и квартиры инспектора, гувернеров и некоторых других чиновников, служивших Лицее; во втором располагалась столовая, больница с аптекой и конференц-зал с канцелярией. Еще со времени В.Ф. Малиновского в пристройке директорского дома в Певческом переулке находились кухня и баня для воспитанников.
Наиболее деятельными чиновниками хозяйственного правления были люди интересные, образованные, любящие Лицей и его воспитанников. С 1811 по 1812 год надзирателем по хозяйственной части служил Леонтий Карлович Эйлер - внук знаменитого русского академика, математика и физика Леонарда Эйлера. Его сменил Матвей Алексеевич Золотарев, весьма способный и образованный человек, проявлявший большую заботу о воспитанниках, их одежде, белье и прочем. Поэт и декабрист Иван Пущин вспоминал: "кушанье было хорошо, но это не мешало нам иногда бросать пирожки Золотареву в бакенбарды". Недолгое время экономом был Илья Антонович Камараш, уволившийся "по преклонности лет и болезненному состоянию". На смену уже не молодым чиновникам хозяйственного правления пришел тридцатилетний Роттаст.
В начале своего директорства Е.А. Энгельгардт сумел наладить дисциплину и восстановить режим, пошатнувшийся во время "междуцарствия" (период с 1814 по 1816 год, когда Лицеем управляли профессора, их сменяли после каждого ненормального случая), завоевать уважение и симпатии воспитанников. Улучшение быта лицеистов стало предметом особых забот. В этом главным помощником директора стал Петр Роттаст, которому поручалось организовать рациональное и бережливое ведение немалого хозяйства. Среди многочисленных обязанностей эконома было заведование питанием воспитанников, содержание в чистоте и исправности постельных принадлежностей и столового белья, мебели и другого инвентаря, обеспечение всем необходимым для учебного процесса и жизни лицеистов. В зону ответственности эконома входили здание Лицея и принадлежавшие ему постройки.
Госпожа смотрительница
В январе 1822 года "Правление Царскосельского Лицея, находя необходимым иметь... смотрительницу над кухней и съестными припасами, вместо уволенной из ведомства Лицея Скалон - избрало к исправлению сей должности жену эконома коллежского секретаря Роттаста, Катерину Роттаст, об утверждении коей... смотрительницей с жалованьем, какое производилось Скалон". Выбор кандидатуры был не случаен; директор Е. Энгельгардт считал, что неплохо бы "иметь смотрительницею г-жу Роттаст, а не кого-либо другого, поелику с сим вместе сберегается расход, необходимый на стол, квартиру, дрова и прочее содержание смотрительницы из посторонних определяемой".
20 февраля 1822 года господину эконому Императорского Царскосельского лицея последовало распоряжение "о допущении жены вашей Катерины Роттаст к исправлении возложенной на нее должности, назначить ей жалованье при определенных 300 рублях в год". Днем зачисления в штат смотрительницы госпожи Роттаст стало 28 января 1822 года. Пришедший на смену Е.А. Энгельгардту генерал-лейтенант Федор Григорьевич Гольтгоер также высоко ценил добросовестную и самоотверженную службу Екатерины Роттаст, исполняемую ею "в течение 14 лет и с отличным усердием и ревностью на благо воспитанников". В рапорте от 6 июня 1836 года главному начальнику пажеского, всех сухопутных кадетских корпусов и дворянского полка великому князю Михаилу Павловичу директор испрашивал, "отдавая справедливость отличным трудам и усердию к службе... повеления Вашего Императорского Высочества на выдачу ей, Роттаст, в единовременное награждение 500 руб. из экономических сумм Лицея".
Послужной список
Первое поощрение не заставило себя ждать. 9 июня 1817 года высочайшим указом Роттаст был произведен в коллежские секретари. Дальше последовала благодарность эконому, "за благоразумные распоряжения по хозяйственной части Лицея коим в течение 1818 года сбережено было казенных сумм до 500 руб.". Несколько позже Роттасту было "выдано за усердную службу в награждение из сумм Государственного казначейства единовременно 1000 руб.".
И в дальнейшем Петр Андреевич неоднократно отмечался начальством. Он стал титулярным, а затем и надворным советником, получил знаки отличия беспорочной службы за 15 и 20 лет. Не обошлось и без орденов: Св. Анны 3-й степени, Св. Владимира 4-й степени, Св. Станислава 3-й, а позже и 2-й степени.
Ведение немалого хозяйства Лицея, решение многочисленных текущих проблем, рутинная работа, связанная с заполнением отчетных бумаг, - все это сказалось на здоровье Петра Андреевича. 31 декабря 1840 года ему пришлось обратиться к директору с просьбой об увольнении с должности на время лечения глаз и об оказании материальной помощи. Доктор Пешель, служивший в Лицее еще при А.С. Пушкине, наблюдавший и лечивший эконома, выдал ему свидетельство, из которого следовало, что "он лишился почти зрения от имеющегося у него на левом глазу катаракта, который начинает у него образовываться и на правом глазу". Разрешение на увольнение на время болезни последовало, но в оказании денежной поддержки было отказано. Впрочем, 16 июля 1841 года император пожаловал "уволенному от службы эконому Императорского Царскосельского Лицея надворному советнику Роттасту по уважению болезненного и бедственного его положения единовременное пособие 571 руб. 42 коп. серебром из Государственного казначейства". А через полгода П.А. Роттасту была высочайше утверждена пенсия в 214 руб. 50 коп. серебром в год. На этом карьера Петра Андреевича Роттаста в Лицее завершилась.
Свою почти двадцатилетнюю службу смотрительница над бельем и над кухней, жена чиновника 8-го класса Екатерина Роттаст закончила в 1841 году. В прошении уже новому директору Императорского Царскосельского лицея генерал-майору и кавалеру Дмитрию Богдановичу Броневскому она писала, что "по расстроенному здоровью" долее продолжать службу не в состоянии. В аттестате жены надворного советника Катерины Роттаст, выданном ей 23 августа 1841 года, появилась запись, что она вовсе из ведомства Лицея уволена". В случае с ней надеждам о назначении пожизненной пенсии не суждено было сбыться.
Большая семья
Далеко не только служба была в жизни Петра и Екатерины Роттаст. Их супружество обрело новый смысл и наполнилась новыми заботами после рождения первых детей: Егора (1817), Константина (1819) и Елизаветы (1821). Позже родились еще два сына, Виктор и Александр, и три дочери: Екатерина, Анна и Амалия. Детям требовались не только отеческое внимание и материнская забота и ласка - их им вполне хватало. А вот материальные затруднения все больше тревожили супругов: содержание столь многочисленного семейства требовало каждодневного напряжения сил. А когда дети подросли, перед родителями неизбежно встал вопрос об их образовании.
Десятилетнего Егора Роттаста зачислили в Морской кадетский корпус. Не последним аргументом в выборе учебного заведения было и то, что воспитанники обучались на средства военного ведомства. По выходу из корпуса гардемарин Егор Роттаст пополнил ряды российского флота. В 1839 году среди личного состава Морского ведомства был и мичман Егор Петрович Роттаст. К сожалению, в аттестате, выданном эконому Лицея в 1842 году, в сведениях о детях старший сын не упомянут, что наводит на грустные размышления.
Многие чиновники Лицея старались дать образование своим детям за казенный счет. Вот и девятилетнего Константина, мальчика смышленого и подающего большие надежды, родители хотели "определить слушать лекции в классах Царскосельского Благородного пансиона, без причисления к оному заведению и прав, предоставляемых воспитанникам". Но ни прошение Петра Роттаста, ни ходатайство директора лицея Ф.Г. Гольтгоера не имели успеха: Его Императорское Высочество цесаревич Константин Павлович (главноуправляющий Лицея с 1812 по 1831 год) "не соизволил дать позволения". Решение родителей определить сына по гражданской службе осталось неизменным. В 1833 году Константин Роттаст поступил "своекоштным пансионером" в Санкт-Петербургскую 3-ю гимназию, которую успешно окончил в 1839 году, а затем продолжил образование в Императорском С.-Петербургском университете. Дальнейшая судьба Константина Петровича Роттаста на долгие годы оказалась прочно связанной с Павловском.
Для Виктора Роттаста, как и для старшего сына, отец выбрал военную карьеру. Он был определен в Гренадерский корпус. Младший сын, Александр, по примеру Константина поступил в 3-ю гимназию, которую успешно окончил в 1846 году. Дальнейшая судьба его была связана с судебной практикой.
Пока супруги Роттаст служили в Лицее, им удавалось сводить концы с концами. Но болезнь главы семейства и ни отразилось на младших дочерях (Екатерина, Анна и Амалия, скорее всего, получили домашнее образование). Трудное положение семьи подтверждается многочисленными прошениями о материальной помощи от Петра и Екатерины Роттаст влиятельным лицам. В каждом из них мольба о выделении "средств на воспитание 3-х дочерей, одна из которых малолетняя, а две другие обе переступили лета, где бы они могли быть приняты в казенные заведения". Ни от великого князя Михаила Павловича, ни от его супруги Елены Павловны положительного ответа не последовало.
В годину испытаний
Что поддерживает человека, потерявшего на службе здоровье, создавшего большую семью, но с трудом обеспечивающего ее материальное благополучие? Только вера. За время службы в Лицее Петру и Екатерине Роттаст приходилось общаться с подлинными подвижниками веры - законоучителями пасторами Кристианом-Фридрихом Гнихтелем и Христианом-Вильгельмом Авенариусом, причем последний был также пастором в Славянке. Строгие приверженцы лютеранского исповедания, супруги Роттаст не только приобщили своих детей к вере отцов, но и сумели воспитать в них подлинную преданность ей. Как члены евангелическо-лютеранского прихода Царского Села, они окормлялись в кирхе, которая была построена в 1818 году на земле, отведенной по распоряжению императора Александра I и отданной в ведение Лицея.
Петр Андреевич Роттаст, кроме обязанностей эконома, выполнял и функции полицмейстера (смотрителя) зданий Лицея и, конечно же, входил во все хозяйственные нужды кирхи. Кроме того, он был на протяжении четырнадцати лет бессменным старшиной при Царскосельском евангелическо-лютеранском приходе. За свою усердную и бескорыстную деятельность на ниве духовного служения Петр Роттаст в 1834 году удостоился благодарности генеральной консистории.
Последние годы жизни супруги Роттаст провели в Павловске в Солдатской слободке в доме Сторожева вблизи семьи старшей дочери Елизаветы, вышедшей замуж за павловского городского архитектора И.Я. Потолова. Много физических и моральных сил требовалось Екатерине Ивановне для ухода за больным, слепым мужем и младшими, еще не пристроенными тремя дочерьми, но беда не приходит одна, и Екатерина Ивановна захворала сама. Ее болезнь еще больше усугубила трудности. Супруги Роттаст впали в долги, погашение которых, по ограниченности средств, не могли и предвидеть, не лишив себя самого необходимого. Все это привело к тому, что 25 января 1858 года Екатерины Ивановны не стало. Очень тяжело переживал потерю супруги Петр Андреевич. Оказавшись в затруднительном положении, он вновь обратился с прошением об оказании ему материальной помощи к попечителю Александровского (бывшего Царскосельского) лицея принцу Петру Ольденбургскому: ... ныне [1859 год. - А.С.] же Богу угодно было посетить меня слепого старца новым горем, лишив меня жены и. спутницы жизни моей в течение 48-ми лет". Сто рублей серебром - в эту сумму, полученную 74-летним отставным экономом за три месяца до смерти, была оценена многолетняя служба, включая 25 лет, отданных Царскосельскому лицею. Петр Андреевич Роттаст умер 22 июня 1859 года и был похоронен рядом с супругой на Павловском кладбище, где со временем нашли упокоение и другие члены их некогда большой семьи.
Александр САДИКОВ, сотрудник Музея истории Павловска.
Царскосельская газета № 57(9890) 21-27 октября 2010 г.
От себя (К.ф.Ш) добавлю, что Пётр Андреевич Роттаст с женой и детьми перешёл из саксонского гражданства в российское лишь 28.05.1852 г., о чём есть свидетельство (ЦГИА, ф.1343, оп.28, д.2858, лист 7).
В том же архивном деле (лист 10) есть свидетельство о крещении сына Петра Андреевича (цитирую по выписке с сохранением орфографии и пунктуации):
«Константин-Эдуард Роттаст родился в законном браке апреля 25 дня и крещён мая 26 дня 1819 года.
Родители: коллежский секретарь Пётр-Карл Роттаст и жена его Екатерина-Елисавета урожд. Рихтер.
Воспреемники: Г. директор — фон Энгельгардт, супруга полковника фон-Бухгольц, фр. фон-Гоппиус, надворный советник фон-Ротенберг, барон фон-Сакен, супруга майора фон-Скалон, девица Елена фон-Скалон, профессор Карцов, доктор Пишель, титулярный советник Чирков.»
Константин Петрович фон Роттаст, долгие годы будучи комендантом Павловска, проживёт 82 года и покинет сей мир 20.01.1902 г., упокоившись рядом с родителями на городском кладбище Павловска.
А его внучка, в свою очередь, выйдет замуж за одного из Пушкиных.
17 августа 1817 года Пушкин вписал в альбом тригорской соседки П. А. Осиповой первое из созданных в Михайловском стихотворений. При жизни поэта не печаталось.
* * * Простите, верные дубравы! Прости, беспечный мир полей, И легкокрылые забавы Столь быстро улетевших дней! Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз! На то ль узнал я вашу сладость, Чтоб навсегда покинуть вас? От вас беру воспоминанье, А сердце оставляю вам. Быть может (сладкое мечтанье!), Я к вашим возвращусь полям, Приду под липовые своды, На скат тригорского холма, Поклонник дружеской свободы, Веселья, граций и ума.
Александр Пушкин
Л. В. Гервиц. Пушкин в Тригорском. 1978. Из фондов Пушкинского Заповедника
Утро 2 мая 1836 года было жарким. Жара стояла уже несколько недель, как будто начинался не май, а июль. Выехали рано, почти затемно. К югу от Твери тракт тонул в плотном тумане, и лошади шли тихо. Ночлег в грязной и шумной гостинице в Твери казался уже далеким, превратился в воспоминание, стал прошлым. А настоящим был воздух, напоенный ароматом трав и цветов, мерное покачивание экипажа, неказистые девушки, которые, как призраки, выплывали по краям тракта из тумана.
Солнце пробилось сквозь туманную пелену. И под его горячими лучами туман начал быстро таять, открывая перед путешественником молодо зеленеющие леса, голубые пятна озерков и коричневую бархатную поверхность болота. Тракт был ровный, рессоры новые, и мягкое покачивание располагало ко сну. Александр Сергеевич устроился поудобнее...
Проснулся он верст через сорок. Клин был близок. Сон прошел. Захотелось посмотреть книгу, которую он накануне отъезда взял у знакомых в Петербурге. "Путеводитель в Москве, изданный Сергеем Глинкою, сообразно французскому подлиннику Г. Лекоента де Лаво, с некоторыми пересочиненными и дополненными статьями" - прочитал он на титульном листе. Ниже заглавия помещался эпиграф: "Что матушки Москвы и краше и милее!" Иван Иванович Дмитриев часто повторял эти свои строки, когда говорил о старой столице. И Карамзин тоже любил их. В чопорном Царском они напоминали ему о годах незабвенных, теперь уже далеко ушедших из его размеренной жизни великого ученого, историографа Российской империи.
Пушкин усмехнулся. Сергея Глинку он не очень любил, а писательского таланта у него никогда не признавал. В петербургской библиотеке Александра Сергеевича была другая книга Сергея Глинки со столь же пространным названием: "Русские анекдоты военные и гражданские, или Повествование о народных добродетелях Россиян древних и новых времен".
Пушкин, привлеченный названием, книгу купил, разрезал и начал читать. Но скоро бросил. Скучно написано, и язык какойто суконный. И вот путеводитель...
Слева от титула был фронтиспис. На переднем плане гравер изобразил романтические руины в духе модного Гюбера Робера. Пушкин тут же вспомнил полотна этого художника в двух специально для них приспособленных комнатах имения Юсупова "Архангельское". На втором плане за Москвой-рекой гравер изобразил Кремль. Хорошо были видны Иван Великий и стоящая рядом филаретовская пристройка. Слева виднелся торец дворца и купола кремлевских соборов. В правом нижнем углу гравюры Пушкин прочитал: "Грав. Д. Аркадьев". И запомнил фамилию, чтобы при случае познакомиться.
Потом по привычке, перевернув страницу, посмотрел фамилию цензора: "адъюнкт и кавалер Иван Снегирев". Этого он знал хорошо. Сейчас же вспомнил переделки второй главы "Евгения Онегина", цензором которой был тот же Иван Михайлович Снегирев. В прошлые приезды в Москву Пушкин бывал у него на Троицкой. Да и на этот раз вряд ли удастся избежать с ним встречи.
На следующей странице книги красовалось посвящение: "Его сиятельству князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, генералу от кавалерии, московскому военному генерал-губернатору и разных орденов кавалеру". Дальше можно было не читать. Автор уничижал себя и льстил этому сиятельству меценату. "Хотя, подумал Пушкин, - Голицын получше других. Больниц понастроил, о тюрьмах печется, купчишки к нему благоволят, и он их жалует. Не тиран. Скорее отец. Милостивый и все понимающий". И все-таки чувство какой-то брезгливости вдруг охватило Пушкина. "Как же мы любим власть имущим свое холопство показывать", - подумал он. И закрыл книгу.
Читать дальше ее расхотелось.
На обед в Клину ушло часа три. До Москвы было еще более 80 верст, а солнце уже клонилось к горизонту. Но дорога томила, и Пушкин хотел сегодня же попасть в первопрестольную. Тракт стал хуже, качка усилилась. После обильного обеда в Клину переносить ее было трудно. Клонило ко сну.
Сон был неглубок. Все время прерывался какими-то неясными мыслями и видениями. Беспокоили петербургские сплетни, предстоящая дуэль с Сологубом, отсутствие денег и задуманный роман о Петре. Проехали Пешки, а затем и Черную Грязь.
Название станций будили воспоминание о другом путешественнике, чью книгу в России читали тайно. И немудрено, что в ней не было посвящения, как в книге Глинки. Да и путевые наблюдения автора были далеки от казенных восторгов почитателя Голицына.
Но перед самой Москвой Александр Сергеевич заснул крепко. И проснулся лишь тогда, когда на крутом повороте с Садовой в Воротников переулок чуть не вылетел из коляски. Ямщик резко осадил. Дом губернской секретарши Ивановой стоял в самом начале переулка, недалеко от церкви, известной под названием "Старый Пимен".
Была глубокая ночь. Но гостя ждали. В деревянном мезонине был виден свет. Минут через десять он появился и в окнах нижнего этажа. А через несколько минут Пушкин оказался в крепких объятиях своего московского друга Павла Воиновича Нащокина. "Что ж так поздно? Совсем заждались. Рад, друг ты мой сердечный".
- "А ты потолстел, Войныч, видно, жена молодая раскормила. Показывай, где она, твоя ненаглядная? Жаль, что спит, ну да утром разгляжу..." Эти и многие другие восклицания сопровождали встречу давно не видевшихся друзей. Слуги тем временем расторопно разгрузили вещи и внесли их в дом. Ямщик получил на чай и поехал в слободу у Тверской заставы, согреться чаем и ночевать.
Усталость давала себя знать. Возбуждение первых минут встречи улеглось. Бутылка вина была выпита. Пора было ложиться. Друзья разошлись по своим комнатам..Но на прощание Павел Воинович с таинственным видом сообщил Пушкину, что его ждет один весьма интересный сюрпризец. "Знаю тебя, выдумщика, - сказал Пушкин. - Опять в своем домике чегонибудь необыкновенное соорудил?" - "В домике тоже, - сказал Нащокин. - Ты там еще многого не видел. Завтра посмотришь. Но сюрприз в другом. Но не буду тебе заранее говорить, сам потом увидишь".
Впервые за несколько недель Пушкин уснул, как только лег в постель. В доме Нащокина, в какой бы квартире он ни жил, Александра Сергеевича всегда охватывало ощущение уюта, спокойствия и безопасности, которое никогда в последние годы не приходило к нему в Петербурге.
Понедельник, 17 Августа 2020 г. 21:35
+ в цитатник
Нескольким нашим собратьям я задал, наверное, неожиданный вопрос. Он представлялся мне слишком сокровенным, касающимся только того человека, кому был адресован. Поначалу я пытался обращаться лично к каждому из тех, чьи стихи привлекли моё внимание, но компьютер сопротивляется, не желая дважды задавать один и тот же вопррос. Несколько раз я умудрялся его "дурить", но потом мы всё равно поменялись с ним местами. И тогда я решил обратиться со своим вопросом к каждому, кто заглянет на эту страничку.
А вопрос таков:
КАКАЯ СТРОКА У ПУШКИНА - стихотворная или прозаическая -
ОБРАЩЕНА ИМЕННО К ВАМ?
Только не подумайте, что вопрошающий свихнулся. Лишь дайте ответ: не было ли у Вас такого ощущения (такой вспышки сознания) при чтении какого-либо его произведения: "А вот эта строка написана лично мне!" - ? Пушкин писал её, и, конечно же, не предполагал, что именно эта строка будет адресована только Вам. Но вот так сошлось... Я не в первый раз задаю задаю этот вопрос, в основном, знакомым, и с 1999 года. Случаются неожиданые ответы.
Пример из собственной "практики". В переписке со мной мой коллега по Стихире Зиннур Хуснутдинов привёл строку из Пушкина: "Над вымыслом слезами обольюсь..." В связи с этим мне вспомнилось:
Как-то, служа первые месяцы в Армии (1972 год), я пошел на сутки в караул, прихватив с собой том Пушкина - мне привезли его в дивизион на две недели из гарнизонной библиотеки. Я в какой-то момент понял, что пора спасаться от мата-перемата, звучащего со всех сторон: "два слова скажут, полтора из них - мат". Я не ханжа, сам иногда использую ненормативную лексику, бывает и в стихах. Но тут стало невмоготу - примитивный мат, однообразный, замызганный. И я понял: спасёт только Пушкин. Ну, мне и привезли том Александра Сергеевича. И однажды сижу я в караулке - в бодрствующую смену - и (в который раз, зная наизусть) читаю из "Медного всадника" про своего несчастного тёзку:
Кругом подножия кумира Безумец бедный обошёл И взоры дикие навёл На лик державца полумира. Стеснилась грудь его. Чело К решётке хладной прилегло, Глаза подёрнулись туманом, По сердцу пламень пробежал, Вскипела кровь. Он мрачен стал Пред горделивым истуканом...
- и тут у меня (ничуть не стыдно признаться) из глаз брызнули слезы: состояние было близкое к молитвенному. Я думал: "Пушкин! Гений мой! Спасибо Тебе! Сколько лет прошло - больше 170, а я - по-ни-маю Тебя, я со-чувст-вую бедному Евгению... Какое счастье, что я говорю с Тобой на одном языке, что я могу читать и перечитывать твои строки..." Что-то еще "искрило" в мыслях. Вспомнился Михаил Ромм, творец великих фильмов - "Мечта", "9 дней одного года", "Обыкновенный фашизм". Он писал, что приведённый отрывок - пример кинематографичности мышления поэта: Пушкин сначала даёт общий план, потом постепенно укрупняет изображение... Друзья-товарищи с изумлением взирали на меня: - Ты чё, Шурик, долбанулся? Может, дома что?.. - Всё нормально, парни. Это - Пушкин. - Ну, ты точно - долбанутый... Я нисколько не обижался. Тем же вечером я читал ребятам "Пиковую даму". Мои слушатели время от времени передёргивали плечами - белые ночи (мы служили под Ленинградом)добавляли бледности и озноба рассказчику и слушателям. Казалось, в караульное помещение прошаркала сама старая Графиня... - Да ну тебя, Шурик, нагнал страху. Хрен я теперь на пост один пойду...
Было бы здорово послушать запись речи Александра Сергеевича: тембр голоса, как он произносит слова, манеру изъясняться. Это интересно, бесценно, но и невозможно, к сожалению. Мы можем только представлять себе образ великого писателя, его голос, жесты и мимику, читая поэмы, сказки, романы и письма. Произведения Пушкина оказали мощное влияние на культуру речи русских людей, изменили стиль литературных произведений, определили направление развития современного языка. Пушкина любили в светском обществе, любил царь и простой народ. Каждый с замиранием сердца слушал, как Пушкин читает свои стихи:
Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина...вместо высокопарного языка богов мы услышали простую ясную, обыкновенную и между тем - поэтическую, увлекательную речь... (М.П.Погодин, историк) Читал он чрезвычайно хорошо...Это был удивительный чтец: вдохновение так пленяло его, что за чтением "Бориса Годунова" он показался красавцем... (П.В.Анненков, литературный критик)
В.М. Звонцов. А.С. Пушкин. 1960. Из фондов Пушкинского Заповедника
В этот день 195 лет назад, 13 августа 1825 года, в Петербурге, в альманахе "Соревнователь просвещения и благотворения", N6, напечатано стихотворение Пушкина "Желание славы". Стихотворение связывают с Е. К. Воронцовой.
ЖЕЛАНИЕ СЛАВЫ Когда, любовию и негой упоенный, Безмолвно пред тобой коленопреклоненный, Я на тебя глядел и думал: ты моя,— Ты знаешь, милая, желал ли славы я; Ты знаешь: удален от ветреного света, Скучая суетным прозванием поэта, Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал Жужжанью дальному упреков и похвал. Могли ль меня молвы тревожить приговоры, Когда, склонив ко мне томительные взоры И руку на главу мне тихо наложив, Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив? Другую, как меня, скажи, любить не будешь? Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь? А я стесненное молчание хранил, Я наслаждением весь полон был, я мнил, Что нет грядущего, что грозный день разлуки Не придет никогда... И что же? Слезы, муки, Измены, клевета, всё на главу мою Обрушилося вдруг... Что я, где я? Стою, Как путник, молнией постигнутый в пустыне, И всё передо мной затмилося! И ныне Я новым для меня желанием томим: Желаю славы я, чтоб именем моим Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною Окружена была, чтоб громкою молвою Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне, Чтоб, гласу верному внимая в тишине, Ты помнила мои последние моленья В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
28 июля (16) 1844 года, через семь лет после смерти Александра Сергеевича Пушкина, его вдова Наталья Николаевна вышла замуж во второй раз. Её супругом стал генерал-лейтенант Пётр Петрович Ланской — они прожили вместе 19 лет, до самой смерти Натальи Николаевны в 1863 году.
...Смертельно раненый на дуэли Александр Пушкин перед смертью сказал своей 24-летней жене: "Носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, но за порядочного человека". Такого человека Наталия Николаевна встретила лишь спустя 6 лет...
Наталья Гончарова встретила своего первого супруга, на тот момент уже известного поэта, в 16 лет. Предложение Пушкина, который был старше на 13 лет, последовало почти незамедлительно, однако помолвка тянулась долго — из-за конфликтов с будущей тёщей и отсутствия денег с обеих сторон пожениться Гончарова и Пушкин смогли лишь спустя три года. А прожили вместе меньше 6 лет — трагическая гибель поэта, раненого на дуэли, оставила Наталью Николаевну вдовой с четырьмя детьми на руках.
Народная молва никогда не жаловала Гончарову, и среди исследователей творчества Пушкина и истории его жизни до сих пор нет однозначной оценки личности его единственной супруги.
Её считали поверхностной красоткой, ничего не смыслящей в поэзии, увлечённой лишь балами и светскими приёмами, называли любовницей Николая I, вступившей чуть ли не в сговор с семьёй Дантеса, и, конечно, косвенной виновницей гибели "солнца русской поэзии".
Переписка Пушкина и Гончаровой, опубликованная уже после её смерти дочерью, во многом изменила представление о Наталье Николаевне — сейчас литературоведы и биографы склонны к мнению, что Гончарова была такой же жертвой враждебно настроенного общества, бесконечных анонимных писем и клеветы, всю дорогу омрачавших жизнь Пушкиных, поженившихся не по расчёту, а по любви.
"Отправляйся в деревню, носи траур по мне в течение двух лет, потом выйди замуж, но только не за шалопая",— обращался поэт к жене перед смертью. Вместо двух лет траур продлился семь. В первое время оставаться в столице Гончарова не могла, а потому уехала с детьми в родовое имение к матери и брату, где прожила затворницей два года. Вернувшись в Петербург в 1839 году, она продолжала вести уединённый образ жизни, и лишь в 1843 году вдова Пушкина стала вновь выходить в свет.
Спустя год, в 1844 году, брат Натальи Николаевны Сергей познакомил её со своим сослуживцем Петром Ланским — красота Гончаровой покорила сердце 45-летнего убеждённого холостяка, который, к тому же, успел искренне полюбить её детей, и спустя полгода после знакомства он сделал ей предложение.
Брак с Ланским, как и с Пушкиным, был не по расчёту, а материальное положение обоих супругов было не бедственным, но и не лёгким. Нашлись, впрочем, и те, кто продолжал поддерживать теорию о связи Гончаровой с императором: якобы, благодаря этой связи Ланской после женитьбы продвинулся по службе.
Свадьбу сыграли 28 (16) июля в Стрельне: известно, что для того, чтобы получить разрешение на брак, командир гвардейского полка Ланской обратился к командующему гвардейским корпусом, а тот, в свою очередь, передал просьбу Николаю I. Узнав о торжестве, император пожелал быть посажённым отцом, однако Наталья Николаевна настояла на скромной свадьбе для узкого круга близких людей. Николай I на своем присутствии настаивать не стал.
Друзья Пушкина, в том числе Плетнёв и Вяземский, назвали Петра Ланского хорошим человеком, добрым по отношению к Гончаровой и детям. Ланской и правда принял сыновей и дочерей Пушкина — Григория, Александра, Марию и Наталью — как родных, что позволило Гончаровой отказаться от специальной опеки, в которую вошли родственник Гончаровой, дипломат Григорий Строганов, Жуковский и Наргиз Отрешков и которая была назначена над детьми после смерти поэта. В 1846 году опекуном был официально назначен Ланской.
В браке у них с вдовой Пушкина родились ещё трое дочерей: Александра, Елизавета и Софья. Ланские дали всем семерым детям отличное образование: сыновья выбрали военную карьеру, дочерям удалось удачно выйти замуж — младшая дочь Пушкина Наталья даже породнилась с Российской императорской семьёй, выйдя замуж за принца Николая-Вильгельма Нассауского.
Дети Гончаровой от обоих браков на протяжении всей жизни были очень дружны между собой.
"Пустые слова не могут заменить такую любовь, как твоя. Внушив тебе с помощью Божией такое чувство, я им дорожу. Я больше не в таком возрасте, чтобы голова у меня кружилась от успеха. Можно подумать, что я понапрасну прожила 37 лет. Этот возраст даёт женщине жизненный опыт, и я могу дать настоящую цену словам. Суета сует, всё только суета, кроме любви к Богу и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это делает мой муж",— писала Наталья Гончарова Петру Ланскому. Оба они к моменту знакомства были уже не молодыми, по меркам того времени, людьми, а потому вместо свойственной юношам и девушкам страсти, зачастую разрушительной, в их семье царили любовь и уважение.
В последние годы жизни Наталья Николаевна часто болела — подорванное переживаниями здоровье привело к болезням сердца и лёгких. Она перестала выходить в свет, уезжая за границу на лечение, которое, однако, не помогало. Ланская умерла в ноябре 1863 года от воспаления лёгких — в окружении мужа, детей и самых близких родственников и друзей.
Спустя несколько недель историк и литературовед Пётр Бартенев опубликовал в одной из петербургских газет некролог: "26 ноября сего года скончалась в Петербурге на 52-м году Наталья Николаевна Ланская, урождённая Гончарова, в первом браке супруга А. С. Пушкина. Её имя долго будет произноситься в наших общественных воспоминаниях и в самой истории русской словесности. С ней соединена была судьба нашего доселе первого, дорогого и незабвенного поэта. О ней, о её спокойствии заботился он в свои предсмертные минуты. Пушкин погиб, оберегая честь её. Да будет мир её праху".
Пётр Ланской пережил супругу на 14 лет, всё это время он продолжал заботиться о детях: как об их с Гончаровой общих дочерях, так и об отпрысках Пушкина — в том числе и о внуках. Пётр Ланской ушел из жизни в 6 мая 1877 года и был похоронен в Александро-Невской Лавре, в одной могиле с женой.
Женщина была очень старой — ей было, по всей видимости, около девяноста. Я же был молод — мне было всего семнадцать. Наша случайная встреча произошла на песчаном левом берегу Днепра, как раз напротив чудной холмистой панорамы правобережного Киева.
Был солнечный летний день тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Я играл с друзьями в футбол прямо на пляжном песке. Мы хохотали и орали что есть мочи.
Старая женщина, одетая в цветастый, до пят, сарафан, лежала, скрываясь от солнца, неподалеку, под матерчатым навесом, читая книгу. Было весьма вероятно, что наш старый потрёпаный мяч рано или поздно врежется в этот лёгкий навес, покоившийся на тонких деревянных столбиках. Но мы были беззаботными юнцами, и нас это совсем не беспокоило. И в конце концов, мяч действительно врезался в хрупкое убежище старой женщины! Мяч ударил по навесу с такой силой, что всё шаткое сооружение тут же рухнуло, почти похоронив под собой несчастную старушку.
Я был в ужасе. Я подбежал к ней, быстро убрал столбики и оттащил в сторону навес.
— Бабушка, — сказал я, помогая ей подняться на ноги, — простите.
— Я вам не бабушка, молодой человек, — сказала она со спокойным достоинством в голосе, отряхивая песок со своего сарафана. — Пожалуйста, не называйте меня бабушкой. Для взаимного общения, юноша, существуют имена. Меня зовут Анна Николаевна Воронцова.
Хорошо помню, что я был поражён высокопарным стилем её речи. Никто из моих знакомых и близких никогда не сказал бы так: "Для взаимного общения, юноша, существуют имена...". Эта старушка явно была странной женщиной. И к тому же она имела очень громкое имя — Воронцова! Я был начитанным парнем, и я, конечно, знал, что это имя принадлежало знаменитой династии дореволюционных российских аристократов. Я никогда не слыхал о простых людях с такой изысканной фамилией.
— Простите, Анна Николаевна. Она улыбнулась. — Мне кажется, вы хороший юноша, — сказала она. — Как вас зовут? — Алексей. Алёша. — Отличное имя, — похвалила она. — У Анны Карениной был любимый человек, которого звали, как и вас, Алексей. — Анна Николаевна подняла книгу, лежавшую в песке; это была "Анна Каренина". — Их любовь была трагической — и результатом была её смерть. Вы читали Льва Толстого?
— Конечно, — сказал я и добавил с гордостью: — Я прочёл всю русскую классику — от Пушкина до Чехова.
Она кивнула.
— Давным-давно, ещё до революции, я была знакома со многими русскими аристократами, которых Толстой сделал героями своих романов.
… Современному читателю, я думаю, трудно понять те смешанные чувства, которые я испытал, услышав эти слова. Ведь я был истинным комсомольцем, твёрдо знающим, что русские аристократы были заклятыми врагами трудового народа, презренными белогвардейцами, предателями России. А тут эта женщина, эта хрупкая симпатичная старушка, улыбаясь, бесстрашно сообщает мне, незнакомому парню, что она была знакома с этими отщепенцами! И, наверное, даже дружила с ними, угнетателями простого народа!.. Моим первым побуждением было прервать это странное — и даже, возможно, опасное! -— неожиданное знакомство и вернуться к моим футбольным друзьям, но непреодолимое любопытство, которому я никогда не мог сопротивляться, взяло верх, и я нерешительно спросил её, понизив голос:
— Анна Николаевна, Воронцовы, мне кажется, были князьями, верно? Она засмеялась. — Нет, Алёша. Мой отец, Николай Александрович, был графом.
— … Лёшка! — кричали мои товарищи. — Что ты там делаешь? Ты будешь играть или нет?
— Нет! — заорал я в ответ. Я был занят восстановлением разрушенного убежища моей новой знакомой — и не просто знакомой, а русской графини! -— и мне было не до моих футбольных друзей.
— Оставьте его в покое, — объявил один из моих дружков. — Он нашёл себе подружку. И они расхохотались.
Женщина тоже засмеялась.
— Я немного стара, чтобы быть чьей-либо подружкой, — сказала она, и я заметил лёгкий иностранный акцент в её произношении. — У вас есть подружка, Алёша? Вы влюблены в неё?
Я смутился. — Нет, — сказал я. — Мне ведь только семнадцать. И я никогда ещё не был влюблён, по правде говоря.
— Молодец! — промолвила Анна Николаевна. — Вы ещё слишком юны, чтобы понять, что такое настоящая любовь. Она может быть опасной, странной и непредсказуемой. Когда я была в вашем возрасте, я почти влюбилась в мужчину, который был старше меня на сорок восемь лет. Это была самая страшная встреча во всей моей жизни. Слава Богу, она длилась всего лишь три часа.
Я почувствовал, что эта разговорчивая старая женщина вот-вот расскажет мне какую-то удивительную и трагическую историю.
Мы уже сидели под восстановленным навесом и ели яблоки.
— Анна Николаевна, вы знаете, я заметил у вас какой-то иностранный акцент. Это французский?
Она улыбнулась. — Да, конечно. Французский для меня такой же родной, как и русский… Тот человек, в которого я почти влюбилась, тоже заметил мой акцент. Но мой акцент тогда был иным, и иным был мой ответ. И последствия этого ответа были ужасными! — Она помолчала несколько секунд, а затем добавила: — Это случилось в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в Париже. Мне было семнадцать; ему было шестьдесят пять…
* * * Вот что рассказала мне Анна Николаевна Воронцова в тот тихий летний день на песчаном берегу Днепра:
— … Он был очень красив — пожалуй, самый красивый изо всех мужчин, которых я встречала до и после него — высокий, подтянутый, широкоплечий, с копной не тронутых сединой волос. Я не знала его возраста, но он был очень моложавым и казался мне мужчиной средних лет. И с первых же минут нашего знакомства мне стало ясно, что это был умнейший, образованный и обаятельный человек.
В Париже был канун Рождества. Мой отец, граф Николай Александрович Воронцов, был в то время послом России во Франции; и было неудивительно, что его пригласили, вместе с семьёй, на празднование Рождества в здании французского Министерства Иностранных Дел.
Вы помните, Алёша, как Лев Толстой описал в "Войне и Мире" первое появление Наташи Ростовой на московском балу, когда ей было шестнадцать, — её страхи, её волнение, её предчувствия?.. Вот точно так же чувствовала себя я, ступив на паркетный пол министерства, расположенного на великолепной набережной Кэ д’Орсе.
Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий… Мы танцевали, раговаривали, смеялись, шутили — и с каждой минутой я ощущала, что я впервые встретила мужчину, который возбудил во мне неясное, но восхитительное предчувствие любви!
Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.
— Анна, — сказал он, — у вас какой-то странный акцент. Вы немка? Я рассмеялась. — Голландка? Шведка? — спрашивал он. — Не угадали. — Гречанка, полька, испанка? — Нет, — сказала я. — Я русская.
Он резко повернулся и взглянул на меня со странным выражением широко раскрытых глаз -— растерянным и в то же время ошеломлённым. — Русская… — еле слышно пробормотал он. — Кстати, — сказала я, — я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы, таинственный незнакомец?
Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем промолвил, понизив голос: — Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна. — Почему? — Не могу. — Но почему? — настаивала я. Он опять замолчал. — Не допытывайтесь, Анна, — тихо произнёс он.
Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.
— Анна, — сказал он, — не просите. Если я назову вам мою фамилию, то вы немедленно встанете, покините этот зал, и я не увижу вас больше никогда. — Нет! Нет! — почти закричала я. — Да, — сказал он с грустной улыбкой, взяв меня за руку. — Поверьте мне. — Клянусь! — воскликнула я. — Что бы ни случилось, я навсегда останусь вашим другом! — Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.
С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс: — Меня зовут Жорж Дантес. Сорок лет тому назад я убил на дуэли Пушкина…
Он повернулся ко мне. Лицо его изменилось. Это был внезапно постаревший человек; у него обозначились тёмные круги под глазами; лоб перерезали морщины страдания; глаза были полны слёз…
Я смотрела на него в неверии и ужасе. Неужели этот человек, сидевший рядом со мной, был убийцей гения русской литературы!? Я вдруг почувствовала острую боль в сердце. Разве это мыслимо?! Разве это возможно!? Этот человек, в чьих объятьях я кружилась в беззаботном вальсе всего лишь двадцать минут тому назад, этот обаятельный мужчина безжалостно прервал жизнь легендарного Александра Пушкина, чьё имя известно каждому русскому человеку — молодому и старому, бедному и богатому, простому крестьянину и знатному аристократу…
Я вырвала свою ладонь из его руки и порывисто встала. Не произнеся ни слова, я повернулась и выбежала из зала, пронеслась вниз по лестнице, пересекла набережную и прислонилась к дереву. Мои глаза были залиты слезами.
Я явственно чувствовала его правую руку, лежавшую на моей талии, когда мы кружились с ним в стремительном вальсе…Ту самую руку, что держала пистолет, направленный на Пушкина! Ту самую руку, что послала пулю, убившую великого поэта!
Сквозь пелену слёз я видела смертельно раненного Пушкина, с трудом приподнявшегося на локте и пытавшегося выстрелить в противника… И рухнувшего в отчаянии в снег после неудачного выстрела… И похороненного через несколько дней, не успев написать и половины того, на что он был способен… Я безудержно рыдала.
… Несколько дней спустя я получила от Дантеса письмо. Хотели бы вы увидеть это письмо, Алёша? Приходите в понедельник, в полдень, ко мне на чашку чая, и я покажу вам это письмо. И сотни редких книг, и десятки прекрасных картин.
* * * Через три дня я постучался в дверь её квартиры. Мне открыл мужчина лет шестидесяти. — Вы Алёша? — спросил он. — Да. — Анна Николаевна находится в больнице с тяжёлой формой воспаления лёгких. Я её сын. Она просила передать вам это письмо. И он протянул мне конверт. Я пошёл в соседний парк, откуда открывалась изумительная панорама Днепра. Прямо передо мной, на противоположной стороне, раскинулся песчаный берег, где три дня тому назад я услышал невероятную историю, случившуюся с семнадцатилетней девушкой в далёком Париже семьдесят пять лет тому назад. Я открыл конверт и вынул два листа. Один был желтоватый, почти истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл:
Париж 30 декабря 1877-го года
Дорогая Анна!
Я не прошу прощения, ибо никакое прощение, пусть даже самое искреннее, не сможет стереть то страшное преступление, которое я совершил сорок лет тому назад, когда моей жертве, великому Александру Пушкину, было тридцать семь, а мне было двадцать пять. Сорок лет — 14600 дней и ночей! — я живу с этим невыносимым грузом. Нельзя пересчитать ночей, когда он являлся — живой или мёртвый — в моих снах.
За тридцать семь лет своей жизни он создал огромный мир стихов, поэм, сказок и драм. Великие композиторы написали оперы по его произведениям. Проживи он ещё тридцать семь лет, он бы удвоил этот великолепный мир, — но он не сделал этого, потому что я убил его самого и вместе с ним уничтожил его будущее творчество.
Мне шестьдесят пять лет, и я полностью здоров. Я убеждён, Анна, что сам Бог даровал мне долгую жизнь, чтобы я постоянно — изо дня в день — мучился страшным сознанием того, что я хладнокровный убийца гения.
Прощайте, Анна!
Жорж Дантес.
P.S. Я знаю, что для блага человечества было бы лучше, если б погиб я, а не он. Но разве возможно, стоя под дулом дуэльного пистолета и готовясь к смерти, думать о благе человечества?
Ж. Д.
Ниже его подписи стояла приписка, сделанная тем же колеблющимся старческим почерком:
Сенатор и кавалер Ордена Почётного Легиона Жорж Дантес умер в 1895-м году, мирно, в своём доме, окружённый детьми и внуками. Ему было восемьдесят три года.
* * *
Графиня Анна Николаевна Воронцова скончалась в июле 1952-го года, через десять дней после нашей встречи. Ей было девяносто два года. автор - Александр Левковский.
По одноименной драме А.С.Пушкина режиссер Марк Захаров в 1974 году снял замечательный фильм-спектакль с участием артистов Московского театра им. Ленинского комсомола. Действо было посвящено 175-летию со дня рождения "солнца русской поэзии".
Четвертая "маленькая трагедия" написана поэтом в знаменитый период его творчества - "болдинскую осень" 1830 года. Фактически, "Пир во время чумы" - перевод (чуть ли не единственный пример такого рода работы поэта) фрагмента из пьесы шотландца Джона Вильсона "Чумной город". Собственно, внимание поэта к человеческому поведению в период эпидемии привлекла разразившаяся тогда в России эпидемия холеры.
Предваряет постановку вступительное слово актрисы Софьи Гиацинтовой.
