[ Вторая часть беседы, начало здесь. ]

M: Давайте посмотрим теперь на обратную сторону уравнения, которое мы обсуждаем сегодня — 'духовность'. Я думаю о духовности, как некого рода контакте с чем-то за пределами времени и пространства, с чем-то бесконечным, не являющимся частью данной сферы физической реальности. Будет ли такое определение для Вас достаточно комфортным?

N: Да, безусловно, это не часть физической реальности, не часть пространства и времени, как всё это представляет себе и понимает концептуальная мысль. Хотя помимо этого, могут существовать и другие уровни пространства-времени, также как может быть другой смысл у самого понятия физической реальности. Но по существу, я с Вами пожалуй соглашусь. Духовность указывает на некое качество, можно сказать, выше и глубже того, что мы обычно способны понять и воспринять.

M: Одно из интересных представлений, вводимых в Вашей книге "Сердце философии", состоит в том, что истинная философия затрагивает некий вид мучительной агонии, а может воспоминания — я точно не помню само слово, которое Вы использовали, но это связано с двойственной природой человека — одна из наших частей находится здесь, в этом физическом теле, другая же вкушает бесконечности, причастна к абсолюту, к духовным мирам Платона. Сам факт существования в нас этих двух частей создаёт неизбежное напряжение. И реальная философия, когда она выходит на эти позиции, должна осознавать это напряжение и реально иметь с этим дело.

N: Да, мы создания двух миров — этого и мира за его пределами. И сократовское понимание философии является одним из способов, чтобы помочь нам вспомнить, почувствовать, услышать зов чего-то в нас, что исходит из гораздо большей реальности. И в то же, мы живём в этом мире, мы есть эго, мы - люди, мы материальны. А значит это человеческое состояние бытия, одновременно высокое и низкое, внутреннее и внешнее, две вещи вместе — именно это и отличает человеческие существа ото всех прочих созданий. И наша задача как раз, как Вы говорите, иметь с этим дело — ладно, пусть даже лишь открыто встретить его, жить с этим.

M: Я использую слово 'мучиться над этим' (agonize over it).

N: Да, это один из видов страдания.

M: Этому чувству как раз присуще страдание.

N: Но это творческое страдание. Вполне возможно.

M: Экзистенциальные философы, мне кажется, пишут как раз много об этом — экзистенциальный страх или отвращение, тошнота (nausea).

N: Да, но экзистенциалисты не придадут вам чувства большой надежды (по крайней мере, многие из них). Они не дадут вам ощущения подлинного существования более глубокой и высокой реальности. Со многим из того, что мы называем экзистенциализмом — ощущением, что мы, подобные неким метафизическим чудикам, человеческие существа, исторгаемые и бросаемые во все стороны бессмысленной вселенной, страдающие при этом от странной штуки, называемой свободой (которая и несёт в себе этот экзистенциальный страх и страдание), одновременно зная, что нет никакого смысла вне нас, но находя при этом мужество стоять и видеть себя такими как мы есть — это и есть вариант экзистенциализма… Это не то, о чём мы говорим сейчас. Мы как раз говорим о видении человеческой природы, реально говорящем о том, что смысл существует, великий смысл — внутри нас, но также и вне нас. И страдание здесь возникает от того, что мы чувствуем существование этого смысла, но не находимся в контакте с ним, и мы ищем пути, чтобы открыться ему… Это не экзистенциализм в его точном понимании.

M: Давайте сделаем ещё контрастное сопоставление экзистенциализма с тем что, полагаю, можно было бы назвать философиями позитивного мышления — взгляда, говорящего нам об изначальном совершенстве всего сущего, что всё являет собой блаженство… Это представление исходит из многих кругов людей, являющихся духовными мыслителями. Думаю, христианская наука представляет один из многих примеров подобного отношения к жизни. Как Вы относитесь к этому, как философ? Не слишком ли это примитивный, простодушный взгляд?

N: Во всём этом скрыта древняя и глубокая истина, которая может вырождаться, если она принимается слишком упрощённым, глупым образом. Точно также, как традиционный взгляд на вселенную, как подчинённую строгим законам, за неисполнение которых вам придётся платить, легко может вырождаться в некий жёсткий, циничный взгляд. В своей основе, великие традиции всегда учили о существовании чего-то сокрытого глубоко внутри нас, что является богоподобным, и что в нас есть внутренне присущая радость. И что, да, как говорят буддисты, вы уже есть Будда; или что, как говорят христиане, Христос уже простил вас, а Царство небесное уже явлено… Но это вовсе не значит, что мы сами сопричастны с этим, находимся с ним в связи. Причастные могут действительно чувствовать глубокую заслуженную радость. Но те, кто просто воспринимает это как абстрактную идею, нечто эмоционально привлекательное, легко могут превратить её в очередную глупость. И она действительно превращается в совершенную глупость, когда кто-то заявляет как всё прекрасно, в то время, как дом его горит… Дела обстоят отнюдь не так прекрасно. Взять, к примеру, буддизм — он как раз говорит о том, что наш дом в огне, а мы должны выбраться из этого горящего дома и осознать свою изначальную природу Будды. Так что, да, когда Вы спрашиваете, что я думаю по этому поводу — в своей аутентичной форме это глубокая истина, указывающая на скрытую реальность. В своих же извращённых формах, она может вырождаться в глупость. Например, глубокая истина в том, что для того, чтобы достичь понимания, надо действительно много работать и страдать. Но эта же истина легко обретает извращённые жёсткие формы своей циничной противоположности, делая достижение понимания невозможным. Точно также, как это происходит иногда и в проповедующем чисто научный подход сциентизме — "там" нет ничего, мы здесь, брошенные на произвол судьбы, мы идём в никуда… Это два противоположных, но в равной степени извращённых взгляда — первый являет собой несбыточные грёзы, второй — кошмарный сон. Но оба суть фантазии.

M: Где-то посередине тогда, должно существовать место, в котором развитие интеллекта для постижения нашей двойственной природы — физической и духовной — становится важным. Полагаю, что буддисты имеют в виду именно это, когда говорят о правильном мышлении.

N: Безусловно. Интеллект являет собой очень важную функцию в нас. Она просто искривилась, деформировалась от неправильного использования. Подобно уникальному инструменту, использующемуся не по назначению, или мощному компьютеру, попавшему в руки маньяка. Но это действительно экстраординарная вещь, представляющая одну из важных наших частей. Существует много уровней интеллекта, но даже наш обычный уровень может использоваться совершенно другим образом. Но для этого нам необходимо приобрести более реальный опыт. Интеллект хорошо работает, когда он питается глубокими, подлинными переживаниями. А уровень нашего непосредственного опыта весьма низок. Так что, чем больше у нас будет подлинных переживаний, тем больше интеллект приобретёт реальности, с которой он сможет работать. Сейчас он живёт, в основном, на фантазиях в качестве топлива.

M: Что могли бы Вы привести в качестве примера реального опыта?

N: Ну, любое реальное впечатление. Даже философ, подобный Дэвиду Юму, который во многих отношениях считался циничным или, по крайней мере, очень скептичным, выступал с идеей того, что именно впечатления являются основой мысли. А значит нам необходимы впечатления — например, впечатление моего пребывания здесь и разговора с Вами. Есть ли у меня реальное переживание всего этого? Обычно оно у нас отсутствует.

M: Чего нельзя сказать о непрекращающейся внутри "умственной болтовне", где ум с ходу занимается интерпретацией.

N: Точно. Он уже интерпретирует… Ещё такого рода реальные переживания могут быть проявляться в моменты крайней опасности, в стрессовых ситуациях или нежданной радости — или скажем, когда женщина рожает ребёнка — везде при этом возникает пронизывающее всё наше существо чувство: "Я здесь. Это реально". А это как раз и есть один из видов подлинной пищи как для нашего ума, так и целого существа.

M: Похоже, что Вы говорите о том, что в задаче реальной культивации нашего интеллекта нам прежде всего требуется выйти за пределы привычных интерпретирующих или интеллектуальных откликов, которые мы выучили, чтобы мы могли достичь обновления своего мыслительного процесса.

N: Да. Необходимо осознавать эту постоянно идущую интерпретацию и комментарии. И мы должны освободиться от подобного комментирования. Но чтобы сделать это, недостаточно лишь "думанья" о делании.

M: В известном смысле, думаю, Вы говорите сейчас как психолог. Подобное комментирование, представляющее весьма значительную часть нашего общего потока мыслей, должно было стать обусловленным с самого детства. Мы мыслим определённым образом. Мы все имеем фиксированные шаблоны нашего взгляда на мир и его понимания. И задача философии (или задача истинного интеллектуального развития) состоит в том, как я полагаю, чтобы перестроить себя, уже будучи взрослыми.

N: Да, и думаю, мы перестраиваем себя частично за счёт того, что становимся более свободными от комментариев, чтобы мы могли питаться реальными переживаниями. Именно этот вид питания необходим для того, что раньше называлось душой, но для чего мы сейчас уже не имеем подходящего названия.

M: Таким образом, как я это вижу, насколько мы реально способны подвергнуть себя действию взглядов, которые могут бросать вызов нашим собственным на всех уровнях, настолько же становится возможным и вытеснение наших привычных шаблонов.

N: Да, если мы готовы принять страдание, исходящее от подобного вызова нашим взглядам. Необходимо учиться приветствовать его. Это как раз часть того, о чём я уже говорил в 1й части беседы — начало подлинного поиска, выяснения истины в практике вопрошания. Но мы очень привязаны к нашим взглядам, что делает это весьма трудной задачей. И это как раз то, чему учил Сократ — взорвать непроницаемую стену из убеждений в себе, чтобы дать дорогу возможности подлинного видения, реального знания. Это как раз сократовский подход, как я его представляю.

M: Думаю, тогда полезно будет поговорить немного о жизни Сократа, включая то, как сам он справлялся с оппозицией своим взглядам, противодействие которым он должен был вызывать.

N: Его жизнь - мистерия. Это одна из величайших духовных легенд. Мы мало знаем о его жизни. Нам известно лишь то, что Платон писал о нём, плюс, ещё один-два человека — Ксенофонт и другие. Это жизнь, ставшая для нас легендой, как стала ей жизнь Будды — даже, в некотором смысле, подобно жизни Иисуса. Мы знаем, что он стоял на пути этого дознания, развития души, самости — того, что мы называем сегодня 'глубинным я' ( душа — сейчас уже мы не станем использовать это слово, наверное ). Он пытался всегда, согласно легенде, вовлекать людей в подобного рода обмен, который я называю подлинным дознанием. Такова была его жизнь и такова была его единственная цель. Люди шли к нему. Многих это шокировало, оскорбляло, поскольку он буквально взрывал их устоявшиеся взгляды. Он заставлял вас видеть, что вы не знаете того, что считали себя знающими. А это и есть непременное условие настоящего обучения — осознать, что я ничего не знаю. Постепенно, по той или иной причине, он навлёк на себя сильную политическую оппозицию и предстал перед судом. Он был очень популярен во многих отношениях, но предстал перед судом и был приговорён к смерти. Ему давалась возможность бежать, поскольку судившие его знали, что образ Сократа-мученика не сулит им ничего хорошего. Им хотелось, чтобы он бежал. Но он заставил их делать выбор: "Я стою за правду. Убьёте ли вы меня за это?"... Он не бежал и смерть его была редким видом намеренной смерти, который я отличаю от суицида. Намеренная смерть есть смерть наполненная смыслом, которая передала нечто важное не только его ученикам, но многим людям сквозь тысячелетия. Он взял яд добровольно, вместо спасения, и он выступает в наших глазах в качестве того, для кого стремление к мудрости важнее, чем жизнь сама по себе, физическая жизнь.

M: Интересно ещё, что реально это делается ясным непосредственно в момент его смерти. Возникает почти буквальное ощущение, как будто смерть неким образом становится точкой, в которой соединяются подлинная духовность и подлинный интеллект — по крайней мере, безусловно в жизни Сократа.

N: Да, здесь возможны разные степени. Думаю, в жизни некоторых, для небольшого числа великих людей, такое случается. Хотя в этих градациях, я считаю, важны также маленькие смерти на протяжении нашей жизни, которые могут стать реальными для нас всех. Но безусловно, в примере Сократа, Будды, Христа, людей такого рода, их смерть становится полным расцветом их жизни.

M: Когда Вы говорите о маленьких смертях, в уме у меня возникает слово 'жертва'. Нам необходимо приносить жертвы, при этом, когда мы делаем их во имя следования внутренней правде и отказываемся от чего-то — возможно, от чего-то желанного, материальных благ — тогда, неким образом, происходит выравнивание интеллекта, его сонастройка с правильным мышлением, с миром духа.

N: Да, согласен. Но необходимо быть очень точными в отношении того, чем мы должны жертвовать, поскольку существует большое множество ошибочных жертв, являющихся разными видами фантазий, больного воображения, даже мазохизма. Но реально пожертвовать своей привязанностью, особенно привязанностью к мысли, и чувствовать, что это привносит разумность — это непередаваемая вещь. Поэтому жертва — важная вещь, но это только начало. Чем мы должны реально жертвовать? Мы должны пожертвовать собственными иллюзиями, нашими мечтами. Не обязательно нашими желаниями — с нашими желаниями, возможно, всё в порядке. Проблемой здесь является наша привязанность к желанию.

M: Что ж, это интересная линия мысли. Вы упомянули ранее, насколько многое из того, за что мы цепляемся, является иллюзорным. В отношении реальности-иллюзорности интересен ещё один момент. Сейчас многие активно используют термин, именуемый 'просветлением'. В 18м веке он как раз указывал на определённый вид рациональности, находящийся в соприкосновении с реальностью. И кроме того, мы видим использование того же термина в духовных традициях, как ссылающегося, я полагаю, на некую форму сознания, находящуюся в соприкосновении с высшей реальностью. Я вижу в этом некое слияние…

N: Хорошо подмечено. Это действительно слияние. Но сам идеал Просветления, мне кажется, уже превратился в некую рекламу, продвигающую идею лучшего функционирования интеллекта, где просветление стало синонимом ясности в использовании нашего обычного рассудка. Но в корне, я думаю, Вы правы. Это есть нечто, именуемое нами сознанием и являющееся другого рода силой, нежели просто мышление. Сознание — не то же самое, что мы называем мышлением. Это нечто, что в современную эпоху на Западе попросту никогда не понималось. И это истина, которую вероятно, может быть, авторы идеи Просветления понимали. Я сомневаюсь в этом, но вполне может быть. Но вне всяких сомнений, что древние мастера, духовные учителя, всегда понимали, что то, что мы называем мышлением, совсем не то же, что мы подразумеваем под сознанием. Сейчас это считается революционной идеей в современном западном мире, поскольку мы склонны отождествлять высшую часть человеческого существа с его мыслительными способностями, когда эта функция действительно хорошо работает. Но это совсем не высшая наша часть, далеко не высшая. В нас есть нечто намного, намного выше. И эти высшие состояния ума, сознания, несут с собой также и совсем другое, действительно великое качество мысли. Будда был выдающимся мыслителем. Христос — мы не часто думаем о нём таким образом, но также был великим мыслителем, подобно Сократу. Он не просто ходил, смотрел и совершал необычайные деяния. Он также думал, он размышлял.

M: Но само это качество великого мыслителя, появление подобных мыслей, исходит от появления гармоничной настройки всего человеческого бытия —

N: Точно. Сонастройки с чем-то более великим, высшего качества. Да. Именно такими и были все великие мастера, подобно Сократу, Христу, Будде, Моисею. Именно это качество они представляют.

M: И насколько я понял из чтения Ваших работ во многих различных областях — будь то бизнес, медицина, философия или психология — именно такого рода помощь в регулировке и настройке существа должна являться конечной целью в любой дисциплине, когда она реально практикуется с целью достичь результатов как наиболее эффективным, так и наиболее глубоким образом.

N: Может быть. Это также и конечная цель всей нашей жизни, по моему мнению. Круг дисциплин и различного рода деятельности, в которую мы вовлечены, может быть очень широк. Но если мы ставим конечной целью человеческой жизни достижение сонастройки с тем высшим, о котором мы говорили, тогда, конечно, каждая из дисциплин, тем или другим образом, должна вносить свой вклад в это.

M: Что ж, профессор Джекоб Нидлман, я определённо почувствовал в нашей беседе, что Вы действительно живёте той философией, о которой сами говорите. Я очень рад нашей встрече.

N: Вы имеете в виду, что время вышло? Понял, отлично.

M: Большое спасибо, что пришли.

~ • ~ • ~

JACOB NEEDLEMAN: SPIRITUALITY AND THE INTELLECT

"Thinking Allowed" — Conversations On The Leading Edge
Of Knowledge and Discovery with Dr. Jeffrey Mishlove

[ перевод: larkin_donkey ]

~ • ~ • ~

++ Фрагмент видеозаписи беседы (только 1я часть):

Я - лучина. Отлучён
От горящих луковиц.
Отлучился и прощён,
А лучи - аукаются.

Когда свет сойдёт на нет,
Лишь беда нам скажет "да".
Сколько ни прольётся лет,
Будем целы, как вода.

Даже если в круговерти
Не видать затылка -
Мы в горящем доме смерти,
Как пчела в бутылке.

Беспросветный свет,
А не белый день.
Плоть видений - тень,
Ничего в ней нет.

02.03.2016

Взялась перечитывать Вячеслава Пьецуха "Рассуждения о писателях", рыдаю от удовольствия
Под катом – цитаты, там многабукафф, но сокращать нет никаких сил потому, что мне это всё ну очень нравится. Очень.

О Белинском: "Если бы мы читали Белинского, то разобраться со значением литературной критики нам помогла бы следующая его фраза: "Разве мало у нас людей с умом и образованием, знакомых с иностранными литературами, которые, несмотря на все это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина?" Вероятно, в ответ на это предположение девяносто девять человек из ста теперь заявили бы, что у нас таких нет, что Пушкин - великий художник, что это известно всем. Однако в большинстве случаев они скажут так вовсе не по убеждению, вынесенному из чтения Пушкина, а потому, что в восьмом классе учительница литературы им так сказала. Но ведь и не учительница это открыла, и не профессора, которые учили учительницу в педагогическом институте, и даже не профессора ее профессоров - это открыл Белинский. В то время как многие современники Пушкина, и среди них люди даже в высшей степени культурные, понимающие, считали его всего-навсего сочинителем острых стишков, занятным прозаиком и неудавшимся драматургом, Белинский безошибочно указал на первого гения в русской литературе - Пушкина. А что, если бы Белинский этого не открыл? Холодный пот прошибает от такого предположения, потому что, попроси иного сегодняшнего читателя глубоко лично и, что называется, положа руку на сердце отозваться о сочинениях Александра Сергеевича, мы не гарантированы от следующего ответа: "Пушкин, конечно, гений, но, знаете ли, ланиты какие-то, коты разговаривают и вообще".

Уместен вопрос: а действительно ли это важно, чтобы каждый читатель знал, что Пушкин гений, Жуковский талант, Козлов дарование, Кассиров пустое место? Не просто важно, а очень важно! Как говорили римляне, искусство вечно, да жизнь коротка, что можно понять и так: вырасти из человека по форме в человека по существу означает еще и успеть приобщиться к духовному достоянию, наработанному, в частности, гениями художественной литературы, которое у нас сказочным образом превращает человека по форме в человека по существу. Но ведь к нему нужно еще пробиться, потому что искусство-то вечно, и путь, например, к "Преступлению и наказанию" лежит через дремучие дебри из "Милордов английских", "Кирюш", "Недовольных", "Собак в истории человечества" и прочих образчиков, так сказать, необязательной или даже сорной литературы. Следовательно, необходима какая-то санитарная служба, которая занималась бы прореживанием и расчисткой, которая прорубала бы путеводительные просеки и налаживала спасительные дорожки.

О Бабеле: Бабель являл собой талант слишком крупный, чтобы его сочинениям слишком благоприятствовала судьба. Ведь первыми же своими рассказами из военного быта Конармии в пору польской кампании двадцатого года, которые стали завязью будущей книги, он продемонстрировал возможности еще неслыханные в нашей литературе, дар настолько яркий и оригинальный, что ему трудно подобрать ровню в недавнем прошлом и настоящем. Может быть, сказать так будет слишком смело, но хочется сказать так: он открыл совершенно новый стиль прозы... а впрочем, не совсем чтобы прозы и не то чтобы совсем новый; стиль этот обозначил еще Тургенев, когда написал "Последний день июля; на тысячи верст кругом Россия..." - стихотворение в прозе, но именно обозначил, поскольку, похоже на то, не предъявил нового литературного качества, а просто сочинил выспренние адресы орловской деревне, свежей розе, русскому языку. А. Бабель предъявил; его конармейские рассказы суть именно стихотворения в прозе, только что записанные не столбиком, а в строку, именно поэзия как образ восприятия мира, как алгоритм преображения жизни в литературу. Впрочем, точнее будет сказать, что Бабель работал на грани поэзии и прозы, на том пределе, где исчерпываются чисто повествовательные возможности языка и начинается то, так сказать, сердцевещание, которое мы называем поэзией, на том рубеже, где еще работают решения типа "гости съезжались на дачу", но уже и решения типа "неуютная жидкая лунность" вступают в свои права. Ну что это, если не соединительная линия, фигурально выражаясь, земли и неба литературы: "И, пробивши третий звонок, поезд тронулся. И славная ночка раскинулась шатром. И в том шатре были звезды-каганцы. И бойцы вспоминали кубанскую ночь и зеленую кубанскую звезду. И думка пролетела, как птица. А колеса тарахтят, тарахтят..." Или: "- Развиднялось, слава богу, - сказал он, вытащил из-под сундучка револьвер и выстрелил над ухом дьякона. Тот сидел прямо перед ним и правил лошадьми. Над громадой лысеющего его черепа летал легкий серый волос. Акинфиев выстрелил еще раз над другим ухом и спрятал револьвер в кобуру. - С добрым утром, Ваня, - сказал он дьякону, кряхтя и обуваясь. - Снедать будем, что ли?"

О Куприне: "Вот нынешние писатели живут как-то жидко, по общегражданскому образцу. Они не стреляются из-за филологических разногласий, не волочатся за ослепительными красавицами, которые им по праву принадлежат, не учат власти предержащие уму-разуму и даже не устраивают причудливых кутежей; ну разве что раз в год напьется какой-нибудь "деревенщик" в Дубовом зале - вот и вся фронда кодексу строителя коммунизма. И то сказать: нынешний писатель - человек бедный, стесненный семейством, общественной деятельностью, разными страхами, а также огорченный равнодушием современников, которые вряд ли его поймут, если он, скажем, искупает в Москве-реке постового милиционера. Иное - Александр Иванович Куприн, писатель колоритной натуры и, как следствие, затейливой биографии. По матери он был отпрыском старинного рода татарских мурз Кулунчаков, которые вышли из Казанского ханства еще при Василии Темном, а по отцу, письмоводителю земской больницы, крестьянином Тамбовской губернии, что и предопределило его фамилию: она происходит от тамошней речки Купры. Отца он не помнил за ранней его кончиной, а своим ордынским происхождением гордился с младых ногтей; и действительно, Александр Иванович отличался незначительным ростом, квадратным телосложением крепыша, узким разрезом зеленых, прозрачных глаз и некоторой надменностью в общении с незнакомцами, да еще он не снимал с головы цветастую татарскую тюбетейку.

В семилетнем возрасте Куприн предпринял свой первый опыт в литературе, он написал стихотворение, которое открывалось следующей строфой:

В лучах запестреют цветочки,
И солнышко их осветит,
У деревьев распустятся почки,
И будет прелестный их вид...

С тех пор Куприн возвращался к перу более или менее регулярно. Между тем он окончил кадетский корпус, Александровское юнкерское училище и на двадцатом году жизни был выпущен подпоручиком в 46-й Днепровский пехотный полк. После того как Куприна не допустили до экзаменов в Академию Генерального штаба за то, что он выкупал в Днепре полицейского пристава, он вскоре подал в отставку, и начались его долгие скитания по Руси. Он работал на сталелитейном заводе в Волынцеве, торговал унитазами в Москве, одно время держал "Бюро объявлений, эпитафий, спитчей, острот и пр.", судил французскую борьбу в петербургском цирке "Модерн", выращивал на Юге махорку, репортерствовал где ни попадя, домушничал в Киеве - это, впрочем, из чисто литературных, эмпирических побуждений - в Одессе летал с Иваном Заикиным на биплане, в Балаклаве спускался на дно морское и, говорят, горько жалел о том, что ему не дано побывать беременной женщиной и таким образом познать роды. То есть вон еще когда, с легкой руки Иегудиила Хламиды, распространилось то наивное суеверие, будто писателю следует прежде всего познать жизнь через побродяжничество и, так сказать, разные физические упражнения, в то время как разуму очевидно, что писатель вовсе не тот, кто испробовал сто профессий, и не тот, кто пешком обошел страну, а, в сущности, тот писатель, у кого на плечах волшебная голова.

О Шукшине: Возьмем Василия Макаровича Шукшина: какими только посторонними делами не обременяла его действительность - и в колхозе-то он работал, и на флоте служил, и в автотехникуме учился, и в школе преподавал, и в фильмах снимался, и вот даже его отговорили поступать на сценарный факультет института кинематографии, а переадресовали на режиссерский, и он всю жизнь ставил квелое, дюжинное кино, и через горькое пьянство он прошел, этот силикоз для добытчиков радия из тысячи тонн словесной руды, и в больницах лежал, и все бесконечно мотался вдоль и поперек нашего государства, пока не уперся в то справедливое убеждение, что его единственное и естественное предназначение - это литература, что его место - это рабочий стол, что его инструмент - это шариковая авторучка и тетрадка за три копейки [Шукшин черновики писал в ученических тетрадках за 3 копейки, а перебелял рассказы в так называемых общих - за 42. (Здесь и далее примеч. автора.)]. Понятное дело, не успел он прийти к этому убеждению, как надорвался и умер, отрабатывая барщину у тогдашнего киновельможи Бондарчука; одна жутковатая, издевательски-показательная деталь: в гробу он лежал рыжеволосым, выкрашенным под шолоховского бронебойщика-балагура. Ну и напоследок над закопанным уже писателем простодушно поглумился Комитет по Ленинским премиям в области литературы и искусства, второпях возвеличив его совсем не за то, за что его действительно следовало возвеличить, - получилось, в сущности, то же самое, вот как если бы Байрона провозгласили великим художником в связи с тем, что он хромал на левую ногу, или Менделееву поставили бы памятник за то, что он мастерил отличные чемоданы.

Это скорее всего недоразумение, что писатель по-горьковски должен пройти через свои университеты, как-то приобщиться к народной жизни, чтобы потом ему было о чем писать. На то он, собственно, и писатель, чтобы у него было о чем писать, чтобы у него новое слово само по себе рождалось, независимо от превратностей судьбы, перемены мест, знания ремесел, успехов в работе и личной жизни. Труженику пера трепка от действительности и вправду необходима, как бензин для автомобиля, потому что в литературе он только опытом существует, а писателя действительность вымучивает и губит, если он, конечно, своевременно не отыдет от мира в какое-то автономное бытие; вообще это странно, даже необъяснимо, но всякая действительность настойчиво вытесняет гения из себя, как нечто кардинально враждебное собственному устройству. Другое дела, что происхождение гения все же остается одной из самых глубоких тайн. Ведь не бывает так, чтобы на картофельной грядке вдруг выросла финиковая пальма, или из девятикопеечного яйца, да еще помещенного в холодильник, вдруг вывелась птица Феникс, а вот в глухом сибирском селении, среди бедных избушек, выстроенных по заветам древних славян, где родители матерно журят свое хулиганистое потомство и после шести часов вечера не найти ни одного трезвого мужика, ни с того ни с сего нарождается существо настолько изощренной организации, что, совпадая какими-то болевыми точками разума и души с оголенными точками... ну, проводника, что ли, между источником животворного электричества и его потребителем на земле, оно способно постигнуть некую суть, запечатленную в образе человека, и представить его в настоящем виде, который недоступен смертному большинству частью по врожденной слепоте, а частью из-за отсутствия интереса; что, вооруженное в сообразных масштабах навыком созидания живого из ничего – даже не из глины, а просто из ничего, - это существо способно воссоздать любой фрагмент жизни, который будет больше похож на жизнь, нежели она сама на себя похожа; что, наконец, через постижение некой сути это фантастическое существо безошибочно ставит диагноз больному нашему бытию - все от человека, трансформирующего животворное электричество на свой бесноватый лад, и беда не в конституционной монархии или разгуле свободы слова, а непосредственно в Иванове, Петрове, Сидорове со всеми их вредными свычаями и обычаями, которые и свободу слова могут превратить в препирательство перед схваткой, и конституционную монархию оборудовать под Эдем. В общем, не скажешь более того, что вот в 1929 году в алтайском селении Сростки, в Крапивном переулке, дом Э 31, по образу и подобию хомо сапиенс, родился гений, который обогатил человеческую культуру; такое случается иногда: вот в деревеньке Домреми родилась ненормальная девочка, и мир приобрел бессмертную героиню. Иными словами, - поскольку существует подозрение: есть вопросы, которым претят ответы, - нужно оставить в покое вопрос о том, каким именно образом произошел Шукшин из питательной среды его рождения, детства, отрочества, юности и так далее. Ну отца у него неправедно посадили, так ведь и у Жоры Коровина, который живет на 7-й линии Васильевского острова, тоже отца посадили ни за что ни про что, а он ночной сторож и мешками ворует сахар.

В доказательство можно предложить следующую шараду: страстотерпец Солженицын прошел все круги ада, включая остракизм, давно позабытый цивилизованными народами, и оставляет после себя многотомную критику безобразий, а граф Толстой всю жизнь сиднем просидел в своей Ясной Поляне, кушая спаржу да артишоки, и явил миру новое евангелие. То есть откуда что берется - это не объяснить. Вот откуда взялся Паша Холманский, он же Колокольников, один из самых животрепещущих героев нашей новейшей литературы, из чего прорезался "Алеша Бесконвойный", первый русский рассказ о свободе личности, как получился "Танцующий Шива", олицетворенная нервная система нашей беспутной жизни, или "Беседы при ясной луне" – ее странно-одушевленная подоплека... И ведь что любопытно: этого нельзя выдумать, нельзя пересказать с чьих-то слов, а можно только схватить в эфире и преобразовать в художественную прозу, пропустив через "черный ящик" [термин, существующий у физиков для обозначения того места цепи, где процесс не поддается исследованию, хотя и выходит на заведомый результат - прим.авт.] своей души. Словом, не объяснить, "из какого сора" явился шукшинский мир, эта скрупулезная анатомия русской жизни 60-х и начала 70-х годов, по которой грядущие поколения будут о нас судить; ведь не по Большой Советской Энциклопедии они будут о нас судить, и не по нудным эпопеям Героев Социалистического Труда, и не по беллетризированным прокламациям самиздатовцев, а по скрупулезной анатомии, совершенной Василием Шукшиным.



О Толстом: Особенно зашорен и до капризности неуступчив Лев Николаевич был в отношении венца своей религиозной доктрины - идеи непротивления злу насилием, то бишь даже не до капризности - до смешного. Однажды какой-то студент из Тулы, исповедовавший толстовство, прямодушно его спросил:
- А что, Лев Николаевич, если на меня набросится тигр? Вот так просто и отдаться ему на съедение?
Толстой ответил с самым серьезным видом:
- Да откуда же в нашей Тульской губернии взяться тиграм?!
- Ну а все-таки! Предположим, на меня нападает тигр...
- Да откуда же в нашей Тульской губернии взяться тиграм?!
- Ну а все-таки!
- Да откуда же в нашей Тульской губернии взяться тиграм?!
И так до полной невозможности продолжать теоретическую беседу.

Видимо, Лев Николаевич чувствовал-таки слабинку в своем учении, его неполную защищенность, но тем настойчивее он проталкивал его в жизнь. В отличие от чистых философов, мыслящих отвлеченно и в редчайших случаях проецировавших свои социальные теории на практику бытия, наш великий художественный мыслитель настойчиво прививал на российской почве свое новое христианство - так наши политики внедряют разные новшества и реформы: чуть придет на ум какая-то социально-экономическая идея, сейчас ее в массы, невзирая ни на какие реальности, закономерности и противопоказания этнического порядка. Ведь он не только пропагандировал толстовство путем печатного слова, хотя уже и "слово его было властью", как сказано у Луки, но и сам пахал, косил, учил грамоте крестьянских детей, тачал сапоги, шорничал, прибирался у себя в комнате и принимал исключительно растительную пищу, отчего постоянно страдал желудком. И это живя среди изящно одетых полубездельников, любящих покушать и все такое прочее, владея огромными поместьями и миллионным состоянием, будучи, сдается, крупнейшим писателем в истории человечества, да еще существуя в условиях государственности, разве что приличной скотоводческим племенам. Товарищи по перу за него от чистого сердца переживали, зачем он не пишет художественное и выставляет себя на посмешище дуракам, окрестные крестьяне подозревали его в двуличии, дети косились, а супруга, Софья Андреевна, бывало, подначивала за обедом:
- Призываешь всех к опрощению, а сам спаржу кушаешь...

Но самое знаменательное - это то, что и основатель толстовства, собственно граф Толстой, оказался не в состоянии его неукоснительным образом отправлять. Какого пункта толстовского учения ни коснись, все у Льва Николаевича выходило наоборот, а если и не совсем наоборот, то, во всяком случае, не в скрупулезном соответствии с догматическим толстословием. Он отрицал собственность на землю и капитал, но так до самой смерти и остался миллионером и крупнейшим землевладельцем, поскольку фактически избавиться от движимого и недвижимого состояния ему помешала семья, мягкотелость, чадолюбие и еще многие превходящие обстоятельства. Толстой исповедал непротивление злу насилием, однако он, глазом не моргнув, вызвал на дуэль Тургенева за то, что Иван Сергеевич "обманул" сестру Машу, и два часа прождал автора "Муму" с двумя заряженными дробовиками в условленном месте, потому что очень любил сестру. Толстой ратовал за отказ от роскоши, за опрощение быта, но сам всю свою жизнь прожил в графском поместье, потому что у него не хватало решимости бросить многочисленную семью. Толстой призывалотказаться от эксплуатации чужого труда, однако его обслуживали повара, садовники, конюхи и прочая челядь, неизбежная при многочисленной семье и графском укладе жизни, Толстой почитал любовь между людьми основной ипостатью бога и в то же время от души недолюбливал горожан, жандармов, царя, композитора Танеева и еще множество разных лиц. Наконец, Толстой как минимум половину жизни дезавуировал искусство и медицину, между тем при нем жили личные доктора, а искусство продолжало его питать, даже если это была отъявленная публицистика, поскольку и ее Толстой исполнял в строгом соответствии с правилами искусства, Вот, скажем, Сумароков или Николай Успенский, те, действительно, жили просто, в согласии со своими отпетыми убеждениями: Сумароков ежедневно посещал ближайший трактир, пересекая Кудринскую чуть ли не в ночной рубашке с аннинской лентой через плечо, а Успенский буквально умер под забором в окрестностях Смоленского рынка, где он накануне купил перочинный нож.

О Достоевском. Достоевского не любили. Его не любили женщины, каторжники, западники, студенты, III отделение, демократы, аристократы, славянофилы, наборщики, домовладельцы, издатели и писатели. Одни его не жаловали за блеклую внешность и обывательские повадки, другие за исполинское самомнение и вообще злокачественный характер, третьи за то, что он оболгал революционно настроенную молодежь, четвертые потому, что для почвенника он был слишком интеллигентен, пятые же просто считали его юродивым, без малого сумасшедшим. Но вот что интересно: это была какая-то внимательная, пристальная нелюбовь, некоторым образом смыкавшаяся с любовью.

Случай, надо признаться, из ряда вон выходящий для страны, покоренной изящной словесностью безвозвратно, а кроме того, остро филологический, ибо одним из сокровенных соотношений литературы следует полагать соотношение нравственности сочинений с нравственностью сочинителя, нравственностью, то есть, самой практической, бытовой. Упор на этом соотношении делается потому, что Александр Сергеевич Пушкин открыл вопрос: "А гений и злодейство – две вещи несовместные. Не правда ль?" - и создал крупную проблему на стыке этики и эстетики; с другой стороны, хотелось бы как-то ответить и на излюбленный вопрос нормального, дюжинного человека, способного в среду приютить бездомного оборванца, а в четверг украсть у соседа ложку, "А судьи кто?", который потому-то и так страстно его волнует. "Судьи" наши действительно народ был все больше каверзный, непростой. Первый российский писатель нового времени был женат на немке, интриговал и пил горькую, двое его современников и товарищей по перу очно и заглазно поливали друг друга площадной бранью, а еще один современник подносил императрице свои стихи, стоя на четвереньках. Правда, в Х1Х столетии, когда литература из филантропического промысла чести ради превратилась в служение высшим силам, хотя с легкой руки Кондратия Рылеева и стала приносить авторам некоторый доход, в такие крайности наши писатели не впадали, но все же характеры их оставались - как бы это выразиться поосторожнее - уж очень многосторонни. Пушкин безусловно "солнце нашей литературы", но однажды он полночи провел под кроватью у Фикельмон. Великий Гоголь был большой ретроград, да еще и капризный до такой степени, что им тяготились самые искренние поклонники. Гончарова знали как примерного семьянина и одновременно пылкого ненавистника всякого крупного дарования. Тургенев пришепетывал, отличался крайним высокомерием, первым лез к друзьям целоваться, но внезапно подставлял щеку, на вопрос о здоровье отвечал: "Вы что, доктор, чтобы спрашивать о здоровье?" - и при этом был так бесконечно добр, что раз чуть было не поступил на службу в ненавистную канцелярию, поскольку его пригласил приятель, которому было тягостно отказать. Лев Толстой дошел в опрощении до того, что сам сапоги тачал и вводил в столбняк Софью Андреевну матерными речами. Куприн как-то облил свою супругу одеколоном и подпалил.
Что же касается самого Федора Михайловича Достоевского, то тут дело обстоит особенно сложно, ибо человек он был не то что многосторонний, а такой, о котором Дмитрий Карамазов выразился: "Нет, широк, слишком даже широк человек, я бы сузил" - это устами своего персонажа Достоевский прежде всего про себя сказал. Даже внешность у него была... разнокалиберная, что ли, точно ее механически сложили из множества чуждых черт: он был весьма небольшого роста, но отличался тяжелой поступью бурлака, хил, но широк в плечах, необыкновенно, пугающе даже высоколоб, а руки у него были большие и натруженные, точно у молотобойца, лицо скуластое, невидное, что называется, простонародное, а темные глаза с разноцветными зрачками - покойно-пронзительные, как у ветхозаветного пророка, но только вроде бы повернутые в себя; плюс жидкие светло-рыжеватые волосы, просвечивающая бороденка и покойницкий цвет лица. То есть на редкость настораживающе эта форма соответствовала содержанию, эта внешность вторила характеру, эта плоть отвечала духу - или наоборот - вот он даже носил дорогие фраки, которые сидели на нем мешком. Попросту говоря, Достоевский был человек тяжелый, что, впрочем, немудрено, если принять в расчет некоторые особо неблагоприятные обстоятельства его жизни.

Кстати заметить, Достоевский отчего-то тосковал по абсолютному человеку и даже на эту тему написал своего знаменитого "Идиота", задавшись единственной целью - вывести совершенное существо. Только недаром князь Лев Николаевич Мышкин вышел у него не столько Идиотом, выпадающим из жизни в силу нечеловеческой своей нравственности, сколько праздношатайкой с каллиграфическим дарованием, любителем отвлеченных бесед, каверзным альтруистом, не способным решительно ни на что, - вот его даже пришлось наделить огромным наследством, чтобы удержать во главе угла, чтобы продолжить действие вплоть до сцены над трупом Настасьи Филип-повны, поскольку к концу первой части князь себя уже полностью исчерпал. Ганечка вон хоть и сомнительной нравственности человек, да человек дела, Парфен Рогожин хотя и зверь, да ревностный созидатель, и, дайте срок, они железных дорог понастроят по всей стране, накупят ренуаров с гогенами, училищ понаоткрывают для простонародья, а князь Мышкин всю жизнь прострадает в умном своем углу и, глядишь, кончит марксизмом в плехановской редакции, то есть марксизмом, может быть, с диктатурой пролетариата, но без аннексий и контрибуций...

... Насколько Федор Михайлович был противоречив как личность, настолько же он был и как писатель противоречив. Это еще сравнительно мелочь, что один период у него точно бриллиантом написан, а соседний мучителен и коряв, точно сон, предвещающий ОРЗ, что один его персонаж просто нежизнеспособен, как, например, Подросток, а другой, как, например, Смердяков, даром что он из наиболее фантастичных, животрепещет до такой степени, что с ним все время охота заговорить; куда принципиальней покажется такое противоречие: за художественной тканью его романов отчетливо видится повествователь, который выступает то как христианин, то как богоотступник - сдается, что в легенде об Инквизиторе церковники должны были услышать гораздо более разрушительный вызов господствующей христианской доктрине, нежели в религиозном учении Льва Толстого, и, в сущности, это странно, что не Достоевского отлучили от Церкви, а Льва Толстого, - то как аристократ, то как умеренный либерал, то как славянофил, то как утонченный интеллигент.