Я мечтаю вернуться с войны
На которой родился и рос.
На руинах нищей страны
Под дождями из слёз.
Но не предан земле тиран,
Объявивший войну стране.
И не видно конца и края этой войне
Я вернусь. Игорь Тальков
И глядя ангелом с неба на землю
Выберу нам с тобой место в тепле,
Голосу сердца и разума внемля
Я упаду, но поближе к тебе
И через день возвратившись сиренью
Я обниму тебя кроной шумя
Ты будешь знать, что я твой добрый гений
Я буду знать, что ты любишь меня
Вечная любовь. Денис Майданов
МЕСТО ДЕЙСТВИЯ:
Краснокаменский край, Город Красный
Улица Коммунистическая, 17А
27 мая 1994 года, пятница
06.10, плюс 23, солнечно
1
...хромая, Шлепка вошла в город с северо-востока.
Прошагав без остановки всю ночь, она преодолела последние, отделявшие ее от городской черты километры, последние километры из тех трехсот, что плутая прошла она после своего побега из рабства. Триста километров отделяли ее от последнего хозяина и его оставивших навсегда следы на ее голени, собак.
Она была здесь и... только здесь она почувствовала и поняла как на самом деле она устала.
Она выложилась вся без остатка; её самой, казалось, не существует и вместо нее переставляющая механически ноги пустая тряпичная кукла что движется только по инерции, механически переставляя ноги не замечая ни голода, ни усталости, не замечая НИЧЕГО, не чувствуя НИЧЕГО кроме навалившегося вмиг опустошения.
Она шла… шла… шла и шла поставив себе целью дойти и теперь… теперь не чувствовала НИЧЕГО.
Этим НИЧЕГО шлепка была раздавлена, она была погребена им! Но… тем не менее она прошла, дошла и пришла сюда, даже себе не отдавая отчет чего это ей стоило.
Долгие тысяча двести шестьдесят шесть дней она стремилась сюда.
Стремилась забыв, перешагнув через себя.
Стремилась, запретив даже думать о себе. И прошла весь пути ради нее!
Когда в первый год рабства ее, подвесив на дыбе, шутя спросили «Чё ты такая упрямая?» она сквозь крики и слезы прошептала разбитыми в кровь губами «Я обещала ей… я обещала…» на что получила приступ смеха и удивленно-унизительное «Вот дура!».
Дура!
Дура!
Дура!
Только это дура прошла три с лишним года рабства, прошла крайние три сотни километров разбив в кровь ноги и оказалась здесь, хотя каждая клеточка измученного изматывающей тяжелой работой, побоями, жарой, холодом, едой отвратительной даже навозным мухам организма протестовала, требовала, умоляла бежать прочь никогда не возвращаться в этот городок!
А наоборот бежать далеко-далеко, бежать прочь от города что стал для нее спасением, бежать прочь от города что стал её проклятием, бежать от города что подарил ей бесконечные страдания, унижение и боль.
Шлепочка не сдерживала слезы; слезы радости что она все же смогла все преодолеть, слезы опустошения полностью выложившейся взмыленной измочаленной и все равно выжившей лошади, слезы ужаса пережитого лишь ради того чтобы вот сейчас быть здесь; слезы страха что весь этот путь был пройден зря.
Только сейчас девушка осознала, что вдруг она не сможет ее найти?
Не тут, не за городом, ни где бы то ни было!
Вдруг ее уже нет на белом свете и… возможно никогда и не было!
А вдруг та, ради которой она так отчаянно цеплялась за жизнь все эти годы, так отчаянно стремилась к ней, так отчаянно терпела все издевательства, унижения истязания, пропала, уехала... умерла или была продана как в свое время она, в рабство и сейчас надрывается где-то далеко-далеко – но тогда она продолжит свои поиски через силу, через боль!
Но вдруг случилось самое, страшное и она ее забыла? Или ее заставили ее забыть? Вдруг она теперь просто не нуждается в ней и все усилия, все ее страдания крики и слезы минувших лет были зря?
Вдруг она стала ей не нужна?
Но тогда же для кого она терпела? Для матери, что продала ее в рабство, для сестры, что так любила когда-то а сейчас даже не вспоминала о ней?
Нет!
Нет!
И нет!
Шлепочка отказывалась в это верить!
Та омерзительная сцена в коридоре, тот разрывающий душу детский крик, тот мужик в трениках и майке что шнуром избивал забившуюся в угол крошку, страх что она не сможет вытащить и страдания крошки будут вечны преследовали ее в самых страшных кошмарах.
... этот детский разрывающий крик... мольбы и плачь и... Шлепка не могла даже представить то чудовище что способно было причинять такие страдания... она рванулась вперед со всех ног... взбежала по скрипучей лесенке перепрыгивая через порожки, рванула на себя дверь и вбежав в наполненный криком коридор... застыла в ужасе от самой гадкой и низкой сцены, что видела в своей жизни...
Сосед... тот мужик в трениках и майке, широко замахиваясь и со свистом опуская... скакалку... ли... шнур... ли... что со свистом рассекал воздух и избивал им забившуюся в грязный угол босую оборванную девчонку что пытаясь укрываться от ударов сжалась в исходивший воплями и мольбами исполосованный клубочек страданий и боли а тот, потеряв голову кричал «Я тебя отучу мне врать! Я тебя отучу! Где твоя благодарность!!! Где?! Я все для тебя делал! Дрянь! Гадость! Гадость! Спасибо не слышу! Громче! Громче кричи, дрянь! Проси! Проси! Проси прощенья! Вот так тебе! Вот! Вот!...
Надька просто не верила, что такое может быть... это было мерзко... отвратительно... омерзительно... она не могла поверить в это! Одно дело ее била мать но... то, что творилось сейчас в этом коридоре... было не наказание... было бесконечное глумливое издевательство... унижение... тупое... бесцельное... глумление...
...она бросилась на него когда Виктор занес руку для очередного удара... повисла на руке и... чуя что она словно пушинка для осатаневшего демона... завизжав вцепилась зубами в предплечье! Тот заорав сам, отшатнулся... бросил черную змею на пол... еще больше отшатнулся... уставившись на нее, а Надька кинулась к рыдающей, к исходящей истерикой, исполосованной Пташке что кричала... задыхаясь... кашляя... закрываясь руками и крича одно «Пощаааааадиииииитеееееееее»...
- Ну давайте! – Шлепка закрыв кроху собой, обнимая и успокаивая ту, целуя как самое родное и вытирая слезы, вскочила на ноги повернувшись в сторону остолбеневшего Витька, - Что вы, струсили, да?! Берите эту гадость и попробуйте ударить! А?! – Надька была готова его убить прямо тут! Тяжело дыша, она с ненавистью смотрела на Профессора, переводя взгляд с замершей на грязном полу черной змеи, на него и назад, - Вы! Вы... ничтожество! Вы... жалкий трус! Вы можете избивать только слабых, да?! Ударьте меня! Попробуйте! Смелее... что Вы ждете?! Вы не можете ударить, потому что я вам гланды вырву?! Вы трус и слабак! ДАААААААААА!!!! И Вам нужно чтобы не чувствовать себя слабаком унижать и избивать других!!! ТОЛЬКО ТАК ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ СЕБЯ МУЖИКОМ, ДА?!!!!!!!!!!!
- Девушка... – по слогам... – она... не...
- Уйдите... уйдите сами... или я вас убью... – Надьку трясло саму от омерзения, ужаса, страха и отчаянной смелости... адреналина и рвущегося через глотку на воздух сердца... от разрывающейся души от... тепла вцепившихся в нее рук девчонки... от гадости всей этой квартиры и понимания что ни одна блядь не вышла и не остановила это... от их безразличия...
...он ушел... шаркая... закрыл дверь, а они сидели обнимая друг друга и плакали...
- Я не позволю... я не дам тебя... я никому не дам тебя... Никогда... он никогда тебя больше не ударит... – а Пташка все жалась и жалась к ней, шепча в полусне... – мамка...
Как это было давно и как это было недавно, а те невероятно яркие, убийственные эмоции, та ярость, то желание вцепиться ему еще и в глотку до сих пор жили в ней, словно это было только вчера!
- Уйдите... уйдите сами... или я вас убью... уйдите... уйдите сами... или я вас убью... – шептала она в минуты бреда и отчаяния; шептала она сейчас.
И поэтому она обязана была спасти ее, Крошку-Пташку что так отчаянно нуждалась в ней, так отчаянно жалась к ней, так пронзительно и трогательно шептала «Мамка»! Спасти, не смотря ни на что, спасти как Пташка спасла ее, спасла, заставляя только своим существованием Шлепку терпеть и жить во что бы то ни стало.
Я не позволю... я не дам тебя... я никому не дам тебя... Никогда... он никогда тебя больше не ударит...
И она ее обманула!
Она не смогла!
Не смогла выполнить обещанное и это чувство вины часто жгло сильнее солнца, мороза, заставляло кричать громче чем от боли от гноящихся ран, сжигало изнутри сильнее голода и приступов бессильной злобы отчаяния.
Но это было в прошлом. В прошлом. Это больше никогда не повториться – НИКОГДА!
Вот почему она упрямо шагала по обочине разбитой бесконечными вереницами самосвалов дороге, приближаясь с каждым шагом к ней.
И не дававший покоя все эти долгие дни и ночи рабства мозг, гнал ее туда где все когда то началось, в старую коммуналку столь круто изменившую ее жизнь, в коммуналку где ее унизили и продали, в коммуналку откуда она ушла холодной ноябрьской ночью 1990 года и куда возвращалась только сейчас.
Шлепочка возвращалась. Возвращалась не смотря ни на что.
Она не знала что ее там ждет, что она скажет, не знала есть ли вообще та коммуналка, но она была обязана дойти и найти.
И изболевшаяся за годы душа, изорвавшееся от страданий сердце гнало вперед, гнало требуя идти быстрее, быстрее, не останавливаться и не жалеть себя ни сейчас, ни через минуту, ни через час, ни через день, требовало биться для других как и раньше забыв про себя, требовало чтобы губы шептали «Ты должна, должна, должна»!
Должна держаться, должна терпеть, должна «бороться и искать, найти и не сдаваться» еще несколько часов или дней, должна воротиться во что бы то ни стало и найти, прижать к груди, обнять ту, ради которой она и выдержала, выстрадала все эти бесконечные дни и жестокие ночи.
Ради этого мига, когда она встав на колени, прижмет к груди и обнимет повзрослевшую Пташку и жила Шлепочка все эти годы.
Перейдя через железнодорожные пути, Шлепочка с щемящим сердцем, не в силах сдерживать слезы, словно рыба лососевых пород, возвращалась к месту своего рождения, к омуту откуда отправилась она в далекое плавание.
2
Она вошла в город в черных очках, что закрывали от всех встречных ее наполнившиеся слезами глаза; глаза что видели нескончаемые страдания, что лили слезы и отчаянно искали спасения, глаза что закрывались сами собой когда она теряла сознание не выдерживая боли, когда падала обессиленная, но всякий раз она открывала их вновь;
Очки она украла неделю назад.
Она вошла одетая в черную, в розочки с листочками, юбку, в красную вязанную безрукавку закрывающую шею и накинутую поверх черную вязанную кофту что закрывали от посторонних взглядов следы от ошейника, скрывали ее спину, изуродованную шрамами от нескончаемых избиений кнутом, розгами и плетьми, коим подвергали ее бесчисленные за минувшие годы хозяева, что наказывали ее за плохую по их мнению работу, заставляя работать больше и больше. Украденная одежда прикрывала и ее груди со следами шрамов после жестоких пыток коим подвергали ее ради развлечения;
Тряпки она воровала постепенно; постепенно прикрывая свою изуродованную наготу; ёе лохмотья лежали в пакете, что держала она в руках.
На ее плече висела потертая черная сумка; простая женская сумочка - она была совсем небольшой, но Шлепочка крепко-крепко держала ее за ремешок, со всей решимостью сжав пальцы словно держалась за спасительную соломку.
В сумочке лежал обмотанный тряпкой осколок стекла; Шлепочка жалела что не смогла сохранить тот, вспоровший жирное брюхо того борова нож.
Этот осколок был с ней с той самой черной декабрьской ночи 1990 года, когда предварительно избив плетью, ее притащили и бросили в загон, на осклизлые доски, в загон, что стал на четыре месяца ее домом.
А тогда она в бреду шарила грязными пальцами и нашла этот осколок. И после – зимой или летом, в жару или в холод, в ночи жуткого отчаяния и дни разрывающей на части боли, примеряясь она мучилась от непреодолимого желания вскрыть им себе вены, но со стенки каждого ее нового жилища на нее всегда смотрела нацарапанная тем же стеклом она... и пальцы разжимались сами собой.
Сумочку она украла вместе с очками.
Она вошла обутая в почти новые, пару лет только лишь кем-то ношенные шлепки, что своим дермонтиновым верхом скрывали два отсутствующих пальца на левой ноге; этого она стеснялась больше всего, а на оставшихся пальчиках ногти были накрашенны ярко-синим лаком ногтями на всех восьми уцелевших пальцах ног, что прошли и снег и мороз и нестерпимый жар и непроходимую грязь, работая босой там, где другие появлялись только в сапогах и противогазе; пройдя нескончаемые ряды, пройдя километры дорог, пройдя тысячи ступеней, пройдя раскаленные угли, битое стекло, пройдя наполненные ядом подвалы.
Шлепки она сняла с чьего-то забора в конце зимы, а старые, совсем старые, лежали вместе с лохмотьями в пакете, что держала она в огрубевшей, покрытой каменными мозолями, руке.
И украденная сумочка и этот пакет и нищие пожитки придавали ей уверенности, внушали ей уверенность, позволяли забыть все ужасы пережитого, создавали иллюзию что она нормальная, что она как все.
Она вошла плотно сжав губы, губы что кусала она до крови, губы что трескались в кровь, губы что плотно сжимала она на ферме у Аджики где разбивали ей их в кровь и губы что спустя год стали более сговорчивыми, что усердно работали каждый день не в силах больше сопротивляться.
Ее длинные черные, схваченные резинкой в хвост волосы обрамляли ее худое, полное решимости обветренное ветрами, обожженное морозом четырех зим лицо, меняя ее внешность до неузнаваемости.
Перед ней просыпался город – Шлепочка шла одной ей известной дорогой, шла к старому бараку-коммуналки откуда она ушла тем морозным ноябрьским вечером 1990 года; Шлепка шла за ней.
За Пташкой-Козеттой что все эти годы ждала и любила ее.
Шла за той, ради кого она выложилась и прошла все.
blathecimor1980
AmAyfaar
