ВЛИЯНИЕ АЛФАВИТА НА ЭВОЛЮЦИЮ СОЗНАНИЯ.
Фрэнк Полетти

Эсаленский институт, Беркли, Калифорния

Начиная с рассмотрения концептуального подхода Кена Уилбера к эволюции человеческого сознания настоящая статья исследует критический порог, который был преодолён около 500 г. до н. э., когда человеческое сознание в западном мире перешло от преимущественно устных и племенных рамок к преимущественно письменным и абстрактным. Эта трансформация получила название рождение ментального эго — рождение автономного, наделённого волей и уникально неповторимого сознания. Однако в западном мире данное рождение было неразрывно связано с абсолютно новаторским литературным изобретением — греческим вариантом алфавита. Платон, величайший философ западного мира, живший как раз в тот период, когда это новое изобретение быстро распространялось по Древней Греции, предложил свою онтологию человеческого разобщения от сенсорного мира. Для Платона «настоящий мир» есть мир трансцендентных Идей, тогда как наш человеческий сенсорный мир является лишь бледным его отражением. Поэтому данное эссе ставит следующий вопрос: простое ли это совпадение, что самый абстрактный грамматический инструмент в мире (греческий алфавит) и самая абстрактная и бестелесная философия в мире (теория Идей Платона) пришли к процветанию в Древней Греции в точности в один и тот же исторический период?


http://ru-integral-psy.livejournal.com/

В своих известных книгах «Восхождение из Эдема» и «Пол, экология, духовность» американский философ Кен Уилбер предлагает всесторонний вариант эволюции человеческого сознания. Основываясь на работах таких заметных исследователей двадцатого века, как Эрвин Ласло, Жан Гебсер, Эрих Нойманн, Юрген Хабермас, Джозеф Кэмпбелл и Пьер Тейяр де Шарден, Уилбер описывает ряд стадий сознания, через которые человечество необратимо развивалось. Во многом аналогично Жану Гебсеру Уилбер подробно описывает четыре стадии эволюции, которые человечество на настоящий момент прошло. Это следующие стадии: архаическая, магическая, мифическая и ментально-эгоическая. В дополнение к этим стадиям эволюции, подробно представленным в «Восхождении из Эдема», Уилбер особенно в своей более недавней работе «Пол, экология, духовность» (Wilber, 1995) также основывается на стадиях детского развития знаменитого швейцарского психолога Жана Пиаже. Четыре стадии Пиаже, используемые Уилбером: сенсомоторная, дооперациональная (дооп), конкретно-операциональная (коноп) и формально-операциональная (формоп).1

В ходе совмещения этих взаимодополняющих систем филогенетического (Гебсер) и онтогенетического (Пиаже) развития при описании культурной эволюции человека Уилбер указал, что 500 г. до н. э. является важнейшим периодом во всей последовательности развития, поскольку именно в этот исторический период ментально-эгоическая стадия впервые начала появляться на Западе и проникать в его культурные практики. Данное появление может, согласно Уилберу (равно как и Нойманну и Кэмпбеллу, ему предшествовавшим), рассматриваться как пришедшее впервые в человеческой истории вместе с новым мифологическим мотивом: мифом о триумфальном, поражающем дракона герое, — в мифической форме символизирующем психологическую эволюцию ментально-эгоического сознания и его характеристик автономности, воли и сознательной индивидуальности. Не будучи более связанным такими силами прошлого, как доминирующая Великая Богиня-Мать (мифический уровень) или ограничениями природы и тела (магический уровень), это новое эмергентное ментальное эго стало формой человеческого сознавания, в которой индивидуальная личность уникально осознаёт себя в качестве автономного и разумного существа, которое героически способно полностью отделиться от предыдущих стадий развития сознания (архаической, магической, мифической).

Поскольку эмергенция ментально-эгоического сознания была настолько важным событием для последующей истории западного мира, я хотел бы привлечь внимание к четырём аспектам, которые тесно связаны с его «рождением» в Древней Греции. Во-первых, каким образом появление письменности и в частности алфавита затронуло и расширило возникновение ментально-эгоического сознания на Западе? Во-вторых, каким образом философ Платон послужил архетипическим первопроходцем в свежепоявившемся ментально-эгоическом сознании? В-третьих, каким образом философия чистых Идей Платона повлияла на отличительные черты греческого варианта алфавита? И, в-четвёртых (используя терминологию Уилбера, почему дифференциация ментально-эгоического сознания от более ранних стадий развития сознания (архаической, магической и мифической) перешла в диссоциацию от этих сфер?2 Как я покажу ниже, все четыре данных вопроса имет отношение к тому факту, что возникновение ментально-эгоического сознания в западном мире приобрела уникальную форму благодаря изобретению алфавита. И, более того, что интересно, так это что сие примечательное изобретение приобрело широкое распространение в Древней Греции именно в то время, когда самый знаменитый философ Запада, Платон, рос в Афинах.

ЧАСТЬ 1: СОЗНАНИЕ И «ПСИХИКА» БЕЗГРАМОТНЫХ КУЛЬТУР

Чтобы понять изменения, вызванные появлением ментально-эгоической формы сознания, необходимо описать ту форму сознания, которая существовала в Древней Греции до появления первых признаков этой эмергенции в 500 г. до н. э. Как известно многим исследовавшим историю Древней Греции, до 500 г. до н. э. в Греции существовала крепкая и процветавшая устная культура. Это был мир Гомера и его знаменитых эпических поэм — «Илиады» и «Одиссеи», — в которых древнегреческий мифологический пантеон богов, таких, как Зевс, Посейдон и Гадес, впервые был представлен западному миру в попытке объяснить феноменальный мир. Милман Парри, выдающийся специалист по античности, работавший в Гарварде в 1930-е, стал одним из первых, кто указал, что мифологический мир, описанный в известных гомеровских эпических поэмах, в действительности был не миром письменной композиции (поскольку в Греции тогда ещё не было представлено письменности), а, напротив, устным миром певцов, поэтов и странствующих сказителей, известных как «аэды». На самом деле, другой исследователь античности, Эрик Хэвлок, утверждает, что Древняя Греция полностью была культурой устной речи вплоть до седьмого века.3 В этом мире устного мифического нарратива «сладкоголосые музы», как они тогда назывались, путешествовали по Греции от города к городу, повествуя нарративы «Илиады» и «Одиссеи». Милман Парри в своей работе демонстрирует, что гомеровские стихи имели музыкальную и ритмическую форму для того, чтобы аэды могли их легко запомнить и пересказывать всюду, куда бы те ни шли. Пересказ этих устных историй аэдами был событием племенной и культурной значимости, целью которого было приведение в экстаз умов и тел всех тех, кто пришёл для того, чтобы услышать повествования-легенды о Зевсе, Афине, Агамемноне и Ахилле. Как отметили и Парри, и Хэвлок в своих работах, слушатели этих устных гомеровских сказаний эмоционально отождествлялись с разворачивающейся драмой персонажей грандиозного эпоса. По мере прослушивания аэдов, люди в племенах и городах Древней Греции очень глубоко отождествлялись с хитросплетениями каждой изложенной подробности. Таким образом эмоциональная жизнь людей в действительности была «слита» с эмоциональной жизнью персонажей гомеровских эпосов. Слушатели, другими словами, не были способны отличить свои собственные эмоции от эмоций, представленных в повествовании.4

Каким же образом тогда можно описать состояние сознания «устного мира» Древней Греции? Используя концептуальную систему Кена Уилбера, этот период в Древней Греции можно описать как воплощение поздней дооперациональной стадии сознания Пиаже (соответствующей магической стадии Гебсера). На этой стадии — до того, как все преимущества письменного языка и ментального эго усваиваются культурой, — люди приписывают магические силы множеству своих богов и, как правило, объединяют свою эмоциональную жизнь с эмоциональной жизнью персонажей из соответствующих племенных/мифических историй, каковыми для Древней Греции служили «Илиада» и «Одиссея». В этом позднем дооперациональном состоянии сознания солнце, к примеру, восходит и заходит потому, что Аполлон везёт гигантский огненный шар в своей повозке, на которой он ежедневно проезжает по небу. Более того, как указал Джулиан Джейнс в своём исследовании данного периода, опубликованном под названием «Происхождение сознания в результате распада двухкамерного ума» (The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind), в таком позднем дооперациональном состоянии сознания (называемом Джейнсом «двухкамерным умом») люди объединяют свою эмоциональную жизнь с эмоциональной жизнью других и следуют указаниям богов, поскольку они ещё не развили индивидуальной идентичности, или автономной воли, которая связана с поздним ментально-эгоическим периодом. Как показал Джейнс, всеми поступками в «Илиаде» вместо неё управляют мифологические боги. Зевс и Афина — вот, кто действительно управляет ситуацией и диктует курс развёртывания событий, а не людские персонажи, такие, как Гектор или Ахилл. Согласно Джейнсу, эти людские персонажи не проявляют никаких признаков автономной силы воли, наблюдаемой на ментально-эгоической стадии, попросту потому что таковая ещё исторически не развилась. В отношении персонажей «Илиады» Джейнс подытоживает, что «ни один из них никоим образом не видит, решает, мыслит, знает, страшится или помнит чего-либо в своей психике».5 Следовательно, в целом состояние сознания в устном мире Гомера, как отмечают Джейнс и Уилбер, представляет собой дооперациональный мир, погружённый в магическое могущество богов, и, более того, оно раскрывает явное отсутствие самостоятельного принятия решений, которое ассоциируют с более поздней ментально-эгоической стадией.

Несколько других учёных подробно исследовали этот тип сознания и данный исторический период, — наибольшую известность получил Уолтер Онг, чья публикация 1982 года — «Устная речь и грамотность: технологизирование мира» (Orality and Literacy: The Technologizing of the Word) — рассматривает вопрос самой природы сдвига от устной к литературной культуре. Более недавнее исследование, развивающее работу Онга, опубликовано под названием «Очарование чувственности: восприятие и язык в более чем человеческом мире» (The Spell of the Sensuous: Perception and Language in a More-Than-Human World). В данной книге, написанной Дэвидом Абрамом (Abram, 1996), указывается на некоторые дополнительные аспекты жизни и сознания в нелитературных культурах, в частности — на анимистический характер их восприятия природы. Используя коренных американцев и австралийских аборигенов в качестве своих первоисточников, Абрам обсуждает анимистический и основанный на взаимности характер отношений с природой, которые демонстрируют столь многие племенные/устные культуры. Этим племенным/устным культурам природа представляется живой и непостижимой участницей жизни. Она светится жизнью и имеет качества, которые большинство людей Запада отнесли бы только к личности человека. Не будучи знакомым со схемой эволюционного развития Уилбера, Абрам никак не называет данное анимистическое переживание природы. Однако Уилбер так поступает. Уилбер, на самом деле, рассматривает анимистическое переживание природы в качестве неотъемлемой части дооперациональной стадии развития сознания, существовавшей в период гомеровской «Илиады» и «Одиссеи». Уилбер описывает анимистическую стадию развития сознания следующим образом: «поскольку биосфера [соотносящаяся с более ранними стадиями развития сознания] и ноосфера [то есть ментально-эгоическая стадия] отчётливо не дифференцированы/интегрированы, субъект имеет особенную власть над объектом (магическое мировоззрение) и объект обладает особенными субъективными качествами (анимизм)».6 Иначе говоря, для Уилбера анимизм, который Абрам приписывает племенным/устным культурам, по сути является «субъект-объектным слиянием», в котором субъективное сознавание человека всё ещё не полностью дифференцировалось от объективного мира, или природы. Таким образом, согласно Уилберу, до появления письменного языка и ментального эго, это дооперациональное состояние сознание пропитало устный мир всех племенных культур, будь то коренные американцы, австралийские аборигены или Греки до внедрения письменности.

В дополнение к исследованию анимизма устных/племенных культур, Абрам также сосредотачивает внимание на устном/племенном переживании человеческой психики. Я бы хотел кратко обсудить данный вопрос, поскольку устная/племенная психика, описанная Абрамом, разительно отличается от предложенного Платоном под влиянием алфавита варианта психики, которая появилась лишь после того, как в Древней Греции получил распространение ионический алфавит (приблизительно 403 г. до н. э.). В своё исследование устной/племенной психики Абрам в качестве показательного примера привлёк индейцев-навахо, живущих на Юго-Востоке США. Абрам указал на то, что навахо считают, что человеческая психика, или душа, активно действует в окружающем воздухе и охватывает всех людей. У навахо первоэлемент воздуха играет важнейшую роль в духовности, поскольку и воздух, и психика человека сопротяжённы и соучаствуют друг с другом. Они, по сути, одно и то же. Отдельная человеческая душа является просто внутренним выражением вездесущего и окутывающего воздуха, который незримо окружает и пронизывает всю жизнь. Для навахо воздух магическим образом пребывает у всех людей и внутри, и снаружи. В терминологии духовности он и имманентен, и трансцендентен. Помимо этого навахо убеждены, что воздух — это источник ума, рассудка и сознавания отдельного человека. Абрам пишет, что для навахо:

Индивидуальное сознавание, ощущение относительно личной самости или психики является просто той частью окружающего Воздуха, которая циркулирует внутри, сквозь и вокруг конкретного тела; посему рассудок человека изначально принимается полноценным участником вихрем кружащейся психики земли. Любой чрезмерный вред, нанесённый земле, быстро ощущается в сознании всех, кто обитает на этой земле. И посему здоровье, равновесие и благополучие каждого человека неотделимо от здоровья и благополучия окружающей территории.7

Другими словами, для навахо отдельную психику никогда невозможно было бы представить существующей в онтологической разделённости от окружающего мира природы и явленной земли, ведь навахо считают, что они тесно связаны с природой через священный воздух, всеми ими вдыхаемый. Вкратце, человеческая психика, с точки зрения навахо, представлена глубокой сопротяжённостью с одухотворённым, дышащим воздухом и землёй.

Имеет смысл отметить тот любопытный факт, что переживание навахо человеческой души сходно с некоторыми верованиями, бытовавшими в Древней Греции до появления алфавитной грамоты и ментально-эгоической формы сознания. Как показывает Абрам, греческое слово для обозначения psyche, о котором Платон позже напишет свои труды, этимологически относится к слову psychein, что по-древнегречески значило «дышать». Вдобавок к этому, как отметил Джулиан Джейнс (Jaynes, 1976), слово «психе» нередко используется в «Илиаде» для обозначения «дыхания» или «жизненной силы». К примеру, когда в «Илиаде» умирает воин, его психе растворяется, разрушается или выдыхается из него. Таким образом, во времена Гомера (около 900 г. до н. э.) слово психе означало дыхательную жизненную силу человека, без которой тот умирал. Перейдя немного поближе к платоновскому периоду, Абрам указывает на то, что некоторые досократики — во многом подобно тому, что было описано навахо — постулировали священную связь между человеческой психикой и воздухом. Абрам цитирует милетского философа Анаксимена, чьи работы датируются шестым веком до н. э., в качестве обоснования:

Как душа наша, сущая воздухом, скрепляет нас воедино, так дыхание и воздух объемлют весь космос и дают ему жизнь.8

Таким образом, похоже, что и в отношении навахо, и в отношении древних греков, вроде Анаксимена, существовало кросс-культуральное интуитивное понимание того, что человеческая психика и священный воздух были тесно связаны. Обе они были одухотворяющими силами земного мира. Без воздуха не могло быть жизни, будь то человеческой или земной.

Чтобы подвести итог первой части, Кен Уилбер сделал бы утверждение, что сознание в Древней Греции до внедрения алфавита и эмергенции ментального эго пребывало на поздней дооперациональной (по Пиаже) и магической (по Гебсеру) стадии. В пользу этого говорят следующие данные: 1) доминирующее верование в магический пантеон богов и богинь, управлявших силами жизни и природы; 2) эмоциональная отождествлённость и слияние с устным гомеровским нарративом со стороны древних греков; 3) отсутствие автономной, человеческой воли, что продемонстрировл Джулиан Джейнс в своём анализе «Илиады». В дополнение к этому Дэвид Абрам показал, что данная дооперациональная форма сознания, будь то в Древней Греции или на американском Юго-Западе, зачастую включает в себя анимистическое и магическое восприятие природы, которое Уилбер посчитал бы признаком недостатка дифференциации между субъектом и объектом (т. е. человеком и природой). Наконец, такое долитературное устное/племенное сознание, как мы видели в случае с индейцами-навахо и философом-досократиком Анаксименом, также считает, что человеческая душа по своей сути едина с воздухом. Для них наша человеческая психика является неотделимой частью вихрящегося и непредсказуемого воздуха, окружающего и обволакивающего как нас, так и тот явленный мир, в котором мы обитаем.

2. ВЛИЯНИЕ ПИСЬМЕННОСТИ И АЛФАВИТА НА

ЭМЕРГЕНЦИЮ МЕНТАЛЬНО-ЭГОИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ

В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ

В большей степени, чем какое-либо другое отдельное изобретение, письменность трансформировала человеческое сознание.

— Уолтер Онг9

В книге «Восхождение из Эдема» Кен Уилбер описывает рождение ментально-эгоического сознания, указывая на появление мифологической тематики, никогда доселе ещё не виданной в человеческой истории. Обращаясь к мифологическим исследованиям Джозефа Кэмпбелла, Уилбер отмечает её возникновение в связи с мифологическим мотивом героя, поражающего тифоническое чудовище (что символизирует ментально-эгоическое отделение от более ранних стадий сознания). Мифический мотив появился на Западе в ряде обличий, как, например, в виде библейского Яхве, поражающего Левиафана, и Зевса, поражающего тифонического змея в древнегреческой мифологии. Само по себе это является удивительным и наглядным свидетельством эмергенции ментально-эгоического сознания. К сожалению, однако, в этой работе Уилбер никогда на самом деле не упоминает о том, почему появился данный тип сознания тогда, когда он появился, или какие изобретения способствовали его возникновению. Взамен этого он просто констатирует, что он появился, и указывает на те мифы, которые фиксируют это в символической форме. Я бы, однако, утверждал, что ментально-эгоическое сознание не просто лишь «просто появилось». Вместо этого я убеждён, что письменность сыграла важнейшую роль в его процветании. И на Западе такой формой письменности оказался алфавит. Таким образом, это приводит меня к необходимости рассмотреть первый вопрос, заданный мною во введении: каким образом появление письменности и в особенности алфавита затронуло и расширило эмергенцию ментально-эгоического сознания на Западе?

Чтобы приступить к ответу на этот вопрос, важно сперва понять, каковы характеристики ментально-эгоического сознания, и затем, во-вторых, проследить, как письменность затрагивает и расширяет их. Теперь я подчеркну четыре качества ментально-эгоического сознания: повышенная саморефлексивность, осознание внутреннего мира, автономия индивида и дифференциация субъекта и объекта. Кто-то может взяться утверждать, что некоторые из этих четырёх свойств начали зарождаться в предшествовавшие исторические эпохи, но это не особенно значимо с точки зрения того, что я пытаюсь показать. Моя цель, скорее, состоит в том, чтобы продемонстрировать, что эти четыре способности ментально-эгоического сознания взлелеяны и усилены письменным языком, вне зависимости от того, где они впервые стали зарождаться.

Повышенная саморефлексивность. Никто с определённостью не может сказать, когда впервые началась человеческая саморефлексия, но, по крайней мере, очевидно, что с введением письменности эта способность человека усилилась. Для тех, кто был обучен чтению и письму, как, например, Платон в Древней Греции, способность рефлексировать относительно своих самых глубинных мыслей, эмоций и переживаний, была повышена возможностью осуществлять такую простую деятельность, как ведение персонального дневника со своими размышлениями. Посредством письма человек может проецировать свои мысли на лист бумаги и, написав нечто, он может рефлексировать об этом, размышлять об этом и рассматривать это в объективном виде перед собой. Таким образом, можно соединить внутренний опыт с информацией на странице и получить возможность саморефлексивно её проанализировать. Кратко говоря, письменность фактически позволяет вести диалог с самим собой. Она позволяет рефлексировать свои мысли. Это, вкратце, является повышенной саморефлексивностью, которую позволило и усилило изобретение письменности.

Внутренний мир. Несложно рассмотреть, как данное изобретение в свою очередь позволяет достичь большей осознанности собственного внутренного мира. В психике появляется новая глубина, когда человек оказывается способен тесно рефлексировать на своих мыслях, представленные пред ним на бумаге. При помощи этого изобретения можно интроспектировать. Действительно, Уолтер Онг в «Устной речи и грамотности» утверждает, что «высоко интернализированные стадии сознания, в которых индивид не погружается настолько бессознательно в общественные структуры, являются стадиями, которых, похоже, сознание никогда бы не достигло без письменности».10

Автономия/индивидуальность. Получив большее чувство внутреннего мира, можно начать ощущать автономность и индивидуальность. Процесс мышления более не слит воедино с устным/племенным нарративом (что наблюдалось в период поздней дооперациональной стадии гомеровского сознания, к примеру), поскольку теперь человек получил возможность вести внутренний диалог со своими мыслями по мере их записывания. С возникновением письменности эмоциональная идентификация и слияние с устным миром нарратива рассказчика начинает медленно ослабляться, и вместо неё появляются первые признаки подлинно индивидуального сознания. Если вкратце, при помощи письма можно отделиться от устного/племенного сознания. Любопытно, что по мере того, как человек отходит от устного дискурса и вовлекается в письмо, происходит реальный сдвиг в использовании своего восприятия. Это сдвиг от зависимости от своих слуховых способностей к зависимости от своих зрительных способностей, поскольку теперь мы больше не слышим историю, а, напротив, читаем размышления. Или, как сформулировал Уолтер Онг, «слуховая доминанта уступает зрительной доминанте».11 В целом, способность к письму помогает отделиться от устного/племенного дискурса и начать обеспечивать большую степень личной автономии.

Субъект-объектное разделение По мере того, как индивидуальная идентичность появляется всё больше и больше, начинает подрываться слияние между субъектом и объектом. Это слияние, превалирующее в устном/племенном и анимистическом состоянии сознания, разрывается возросшей автономией, которую породила письменность. Большая автономность и индивидуальность, в свою очередь, означает большую субъективность. И в результате человек может впервые начать рассматривать мир в качестве объекта, отличного и отдельного от себя. Уолтер Онг указывает в своей работе на возрастающее разделение между субъектом и объектом, когда делает утверждение, что «письмо отделяет познающего от познаваемого и, таким образом, создаёт условия для „объективности“ в смысле личной безучастности и дистанцирования».12 Другими словами, практика чтения и письма позволяет повысить воспринимаемое отделение субъективного сознавания от объективного мира.

Итак, это были четыре аспекта ментально-эгоического сознания, которые были взлелеяны и усилены при помощи письменного языка. Несмотря на то, что можно было бы утверждать, что некоторые из этих способностей в эксклюзивной мере не зависят от письменности, можно, по меньшей мере, рассудительно признать, что письменность усиливает способность каждой из этих функций ментально-эгоического сознания. Также не является этот перечень и исчерпывающим. Он попросту предложен в качестве доказательства того, что ментально-эгоическое сознание взращивается и усиливается с изобретением письменности. Вдобавок к этому я бы хотел указать на то, что изобретение и дальнейшее распространение письменности исторически совпадает с оригинальной уилберовской моделью датирования этого состояния сознания. В «Восхождении из Эдема» Уилбер датирует ментально-эгоический период следующим образом: ранний период: 2500 — 500 г. до н. э.; промежуточный период: 500 г. до н. э. — 1500 г. н. э.; и высший период: 1500 г. н. э. — настоящее время.13 Любопытно, что эти три фазы соответствуют важнейшим событиям в изобретении и распространении письма. Например, ранний период соотносится с изобретением и распространением письменности в Шумере, Египте и Синайской пустыне. Промежуточный период соотносится с началом широкого распространения алфавита в Древней Греции и впоследствии во всей Европе. И, наконец, высший период совпадает с изобретением печатного станка, обеспечившего широчайшее распространение алфавита в западном мире. Поскольку Уилбер не затрагивает значимости алфавита и письменности в своём исследовании эволюции ментально-эгоического сознания на Западе, позвольте мне теперь обратиться к более подробному рассмотрению данной темы.

Большинство исследователей считают, что письменность впервые была изобретена в древнем Шумере около 3100 г. до н. э.14 Имея вначале форму значков на глиняных табличках, используемыми с целью записи деловых операций, письменность постепенно развилась и распространилась по всему миру. Вскоре вслед за шумерским изобретением клинописи появилась египетская иероглифика и китайская идеографика на Востоке. Что важно понять относительно этих ранних систем письма, так это то, что они были пиктографическими репрезентациями того мира, в котором эти конкретные культуры обитали. Например, идеограмма волны будет иметь форму волны, и, таким образом, символизм не был чисто абстрактным, напротив, он полагался на изобразительную отсылку к предмету или идее, символизируемую знаком. Однако с изобретением алфавита произошёл важный сдвиг в типе символической репрезентации, которая применялась людьми. В то время, как идеограммы и иероглифы отсылают к изображениям, буквы алфавита отсылают к звукам. Гениальное изобретение, заключавшееся в том, чтобы передавать звуки, исходящие из нашего рта, вместо картинок, представляющих мир, воспринимаемый нами посредством глаз, перешло нам в наследство от семитских племён Синайского полуострова приблизительно в 1500 г. до н. э. Несмотря на то, что это было прекрасное изобретение во имя оптимизации коммуникации, оно повысило степень абстракции, которая необходима для понимания письменного языка, поскольку алфавит обладал небольшой или вообще не обладал пиктографической связью с миром, воспринимаемым нами при помощи глаз. Однако в древнееврейском алфавите, происходящем от своих семитических предков, присутствовало, по меньшей мере, небольшая пиктографическая связь с миром, воспринимаемом глазами. К примеру, первая буква древнееврейского алфавита — алеф. Эта буква изображалась древними евреями таким образом, чтобы пиктографически передать форму быка, и, на самом деле, сама буква обозначала «быка». Подобным образом, древнееврейская буква «М» своей волнистой структурой напоминала воду, и, действительно, древнееврейское слово, обозначавшее воду, начиналось и заканчивалось буквой «М».

В то время, как практически все исследователи согласны в отношении того, что финикийские торговцы распространили это примечательное новое изобретение по всему восточному Средиземноморью и познакомили с ним греков, те же самые исследователи расходятся во мнении относительно точной даты, когда впервые оно было представлено эллинскому миру. В своей массивной работе «Алфавит: ключ к пониманию истории человечества» (The Alphabet: A Key to the History of Mankind), составленной и написанной в 1940-е годы, Дэвид Диринжер (Diringer, 1968) предлагает научную дискуссию о том, когда же алфавит был введён в эллинский мир. Согласно Диринжеру, даты варьируются от 1400 г. до н. э. вплоть до 554 г. н. э. Подытоживая данные и научную дискуссию, Диринжер в своей книге утверждает, что 10 век предстаёт в качестве самого вероятного периода, когда Греция впервые познакомилась с этим новым изобретением. Диринжер в качестве одного из свидетельств приводит надписи, обнаруженные на острове Санторин, которые относятся приблизительно к 800 г. до н. э.15 Таким образом, после 10 века греки постепенно ассимилировали алфавит в свою ранее бывшую устной культуру, и он, в свою очередь, сильно повлиял на формирование их сознания.

Я бы хотел отметить ряд важных факторов, которые возникли вследствие заимствования греками древнееврейского алфавита. Во-первых, как было отмечено, древнееврейский алфавит имел небольшое пиктографическое сходство с миром, воспринимаемым через глаза, как, например, в случае с первой буквой алеф, которая изображала быка. Однако к тому времени, как алфавит стал использоваться греками, все отсылки к визуальному миру исчезли, поскольку грекам не хватало тех пиктографических источников, которыми обладали древние евреи. Для древних греков буква алеф визуально ничего не отображала. Это была просто форма на бумаге. Другими словами, для греков алфавит стал даже ещё более абстрактным инструментом без какой-либо пиктографической отсылки к миру, воспринимаемому зрением и связанному с ощущениями. Более того, для них алфавит был заимствованной и иноземной символьной системой, которая ни в коем роде не была частью их коренной, устной культуры, описанной выше. По этой причине, дабы заимствовать это новое изобретение, грекам пришлось совершить серьёзный разрыв со своими традиционными формами коммуникации и сознания и начать использовать совершенно абстрактную и письменную символьную систему.

Второй фактор, который я хотел бы подчеркнуть, состоит в том, что греки стали первой цивилизацией, которая изобрела письменные символы для гласных звуков. Ранее древнееврейский алфавит не содержал вообще никаких гласных. На самом деле, требовались специально обученные писцы для того, чтобы прочесть алфавит, потому что им приходилось спонтанно произносить гласные всякий раз при чтении документа. (Этот, по-видимому, сокровенный процесс всё ещё можно наблюдать сегодня в отношении слова, обозначающего иудейского Бога, которое мы произносим как «яхве», но пишется которое «YHWH».) Поскольку гласные не были включены в древнееврейский алфавит, они наделялись некоторыми таинственными и спонтанными качествами. Они проявляли своё существование только тогда, когда писец при устном чтении наделял их дыханием. Этим самым гласные звуки были священны. (Интересно, что такая святость гласных звуков древнееврейского алфавита напоминает качество святости, наделяемое воздуху индейцами-навахо и Анаксименом, поскольку одушевлённая жизнь возникает только там, где есть воздух или дыхание.) Судьбоносным стало то, что, когда греки заимствовали алфавит, они освободились от этой практики и изобрели письменные гласные для того, чтобы передавать открытые звуки, которых древнееврейский вариант не содержал. Это, в свою очередь, позволило грекам получить некоторую форму точности и аккуратности в их письменной коммуникации. Роберт Логан (Logan, 1986), автор «Эффект алфавита» (The Alphabet Effect), подытоживает это греческое новшество следующим образом (отсылка внутри цитаты на «Хэвлока» является ссылкой на Эрика Хэвлока, приведённого в библиографическом списке):

Эти, казалось бы, небольшие изменения совершили полнейшую революцию в письме и позволили грекам точно и полностью транслитерировать каждое произносимое ими слово в уникальный визуальный знак, а каждую последовательность визуальных знаков в уникально произносимое слово. «Оригинальное греческое изобретение послужило важнейшей задаче анализа, которое после не было улучшено». Хэвлок утверждает это в отношении греческого алфавита по той причине, что он удовлетворяет трём условиям, необходимым для эффективной и пассивной системы письма, неосознаваемой читателем: 1) передача всех лингвистических звуков, 2) отсутствие многозначности и 3) ограниченное число элементов или букв. Тогда как северный семитский алфавит близко подходит к сему идеалу, он всё же содержит ряд многозначностей, возникших вследствие отсутствия гласных.16

Эти резюмированные Логаном нововведения привели к третьему фактору древнегреческого алфавита: он представлял собой систему письма, намного более простую с точки зрения преподавания и обучения детей, чем идеограммы или иероглифы, и посему по мере роста влияния алфавита его в итоге ввели в качестве элемента стандартной греческой школьной программы. На самом деле, как Иван Иллич и Бэрри Сандерс показывают в работе «Азбука: алфавитизация массового сознания» (ABC: The Alphabetization of the Popular Mind), «самые ранние эпиграфические и иконографические изображения мальчиков, обучаемых письму, относятся ко времени детства Платона».17 Таким образом, именно в период, когда Платон был мальчиком в Афинах, чтение и письмо приобрели серьёзное значение в Древней Греции. Вскоре после этого, когда Платону было около 30 лет, в 403 г. до н. э., ионический алфавит был официально принят в Афинах и, как отмечает Дэвид Диринжер, к четвёртому веку, когда Платон стал уже полностью сформировавшимся философом, все местные алфавиты исчезли из Греции, заменившись ионической системой.18

Резюмируя вторую часть, изобретение письменности усиливает многие качества, связываемые с ментально-эгоическим сознанием, и его возникновение и распространение исторически коррелируют с ранними, промежуточными и высшими стадиями ментально-эгоического периода. По мере того, как изобретение письма распространилось по всему миру, благодаря его способности повышать человеческую саморефлексивность начали зарождаться психические способности, доминантные в нашей собственной современной культуре. Уникальное изобретение алфавита, сделанное семитскими племенами, обитавшими в Синайской пустыне, опять-таки освободило ещё более возросшую мощь абстрактной коммуникации. И, в свою очередь, сила абстрагирования повысилась ещё больше благодаря древнегреческому алфавиту, потому что он: 1) был заимствованным изобретением, не имевшим какой-либо визуальной соотнесённости или общих корней с устным миром гомеровской Греции; 2) содержал письменные гласные, убрав тем самым всякую таинственность или святость, которые были присущи древнееврейской версии алфавита. Этот новый инструмент был превращён греками в уникально абстрактное и точное средство, получившее распространение в Древней Греции как раз тогда, когда в Афинах рос знаменитый философ древности — Платон.

3. ФИЛОСОФИЯ ПЛАТОНА И ДИССОЦИАЦИЯ УМА ОТ ТЕЛА В ЗАПАДНОМ МИРЕ

В период между Гомером и Платоном метод хранения информации начал изменяться по мере того, как та алфавитизировалась, и, соответственно, глаза заняли место ушей в качестве главного органа для выполнения этой задачи. Окончательные результаты грамотности в Греции не появились до наступления эллинской эпохи, когда концептуальная мысль фактически достигла изощрённости и словарь стал более или менее стандартизирован. Живший посреди этой революции Платон объявил о ней и стал её пророком.

— Эрик Хэвлок, 196319

Итак, согласно Хэвлоку, Платон был пророком новой грамотности в Древней Греции. В терминологии Кена Уилбера, он был «героем» и рождающегося ментально-эгоического сознания. Под «героем» Уилбер понимает того, «кто первым испытывает следующую главную структуру сознания».20 Действительно, Платон не только был героем сей новой структуры сознания, но также и едким критиком предшествовавшего уровня сознания — в особенности устного/племенного сознания гомеровской Греции. Однако даже хотя Платон и был такой критической фигурой в процессе рождения новой грамотности и нового ментально-эгоического сознания, Уилбер никогда особенно не выделяет Платона в качестве такой важной фигуры в «Восхождении из Эдема». В своей более поздней работе — «Пол, экология, духовность» — Уилбер упоминает Платона и его философию, соотнося их с качествами формально-операционального мышления, а также с его большим наследием в западной философии. Но несмотря на отсылки к Платону, он никогда конкретно не обсуждает его философию в связи с появлением алфавитной грамоты в Древней Греции. Таким образом, настоящая статья может рассматриваться в качестве попытки добавить подробностей в общую эволюционную концептуальную систему Уилбера и показать, как платоновская философия Идей возникла под сильным влиянием абстрактных сил греческого алфавита. В третьей части я касаюсь только того, каким образом Платон выступил в качестве «героя» и защитника нового ментально-эгоического сознания, и, более того, каким образом философия Платона отчётливо возникла под влиянием алфавита, и каким, в свою очередь, образом та повлияла на западную диссоциацию разума от тела.

В монументальной работе Платона «Государство» внешней темой диалога была попытка определить справедливость и сформулировать, каким бы могло быть настоящее государство. Если это так, то отчего же Платон вкладывает в самом начале заключительной части книги в уста Сократа следующие слова:

Право же, я и по многим другим признакам замечаю, что мы всего правильнее устроили наше государство: говорю я это, особенно имея в виду поэзию. — О чём это ты? — Об отказе от подражательной поэзии — её никоим образом нельзя допускать. Это, по-моему, стало теперь еще яснее — после разбора порознь каждого вида души. — Как ты это понимаешь? — Говоря между нами, — вы ведь не донесете на меня ни творцам трагедий, ни всем остальным подражателям — но я хотел бы сказать, что все эти поэтические подражания, это прямо-таки язва для ума слушателей, и знание их истинной природы есть лишь единственное противоядие от них.21

Отчего Платон в десятой книге столь явно исключает поэтов из своего Государства? Почему Платон саркастически и неоднократно нападает на традицию поэзии в своём «Государстве»? В конце концов данная традиция была стержнем древнегреческой культуры вплоть до времён Платона. Причина платоновских нападок заключается в том, что, будучи героем нового ментально-эгоического сознания, Платон рассматривает поэтическую традицию устного/племенного гомеровского ума как предшествующее и менее значимое состояние сознания. И в качестве героя нового образа мысли Платон желает развеять ценность старой традиции. Согласно Платону, такое меньшее устное состояние сознание лежало в основе ошибочной греческой образовательной системы, которая преподавала не истинное знание, но «доксы». Часто переводимое как «мнение», докса была типом знания, передаваемым гомеровской устной традицией. В «Государстве» Платон высмеивает доксу как форму гипнотического транса, которая предназначалась для «лунатиков». Это было неотъемлемой частью устного/племенного сознания гомеровской традиции. Платон назвал это психическое состояние, передаваемое доксой, «мимезисом», что означает подражательное гипнотическое состояние, индуцированное постоянным повторением гомеровских стихов или, собственно говоря, любой другой поэзии. Снятие гипнотического и замкнуто повторяющегося проклятия миметической традиции было именно тем, чего стремился достичь сократовский метод. Вновь и вновь в своих «Диалогах» Платон показывает Сократа, разбивающего устное, миметическое проклятие повторения. Например, в диалоге «Менон» Сократ спрашивает, что есть добродетель, и Менон отвечает скучным перечислением примеров. Иными словами, Менон просто предлагает доксу устной традиции: то есть он предлагает ряд выученных наизусть примеров вместо того, чтобы дать продуманный ответ, который бы касался сущности добродетели. Платон пренебрежительно относился к миметической традиции доксы. Он относился с пренебрежением к устному, наизусть заученному знанию, поскольку считал его меньшим состоянием сознания по отношению к новой рождающейся ментально-эгоической форме, первопроходцем которой он выступал.

Взамен этого более низкого модуса сознания Платон предложил термин «эпистема», обозначавший истинное знание. И для Платона единственными людьми, кто по-настоящему обладал эпистемой, были «философы» — любители мудрости. Платон ввёл эти термины и развил их в своём «Государстве» для того, чтобы показать острое различие между только что родившимся ментально-эгоическим сознанием и предыдущим состоянием гомеровского мира устной традиции. Платон и близкие к нему философы были первыми первопроходцами сего только появившегося литературного интеллекта и грамотного ментально-эгоического сознания. Поскольку предыдущий устный мир объединял субъекта и объекта, как было показано в первой части, то одной из значимых характеристик новых философов стала их способность к субъект-объектному разделению. Подлинный философ — это автономная познающая личность (ментальное эго), а не певец, до исступления повторяющий строки и строфы из Гомера без того, чтобы уделить хоть какое-нибудь реальное внимание или размышление их сути. Философ же является разумным существом, достигающим объективного знания. И объективное знание — в большей степени, чем что-либо ещё — есть абстрактное знание.

Такое абстрактное знание было сущностью новой эпистемической системы Платона. Оно также играло важнейшую роль в зарождающемся ментально-эгоическом сознании, и, даже более, степень этой абстракции была усилена уникальными свойствами древнегреческого алфавита. Знаменитые Идеи Платона были краеугольным камнем новой абстрактной системы. Идеи были сутью предметов, трансцендентной их глобальным и частным обстоятельствам. В «Государстве» и других диалогах Платон неоднократно продвигает свою философию Идей. В условиях вышеприведённого обсуждения можно задаться вопросом: возможно ли было появление подобной абстрактной системы без изобретения алфавита? Дэвид Абрам отмечает, что буквы алфавита по своей символической сути были Идеями. Они являлись абстрактными сущностями незримого мира. И, стало быть, Идеи в некотором роде оказались возможны только потому, что сознание Платона было пропитано абстрактными силами древнегреческой версии алфавита.

Начиная с 10 в. до н. э., когда эллинский мир впервые познакомился с алфавитом, эта весьма абстрактная форма коммуникации медленно трансформировала направленность греческого ума. Этот процесс в конечном счёте кульминировал в уникально абстрактной форме ментально-эгоического сознания, обретшей выражение в платоновской философии Идей. Новые буквы алфавита, подобно платоновским Идеям, нигде не присутствовали или графически нигде не отображались в видимом мире Греции. Вдобавок к этому они были совершенно абстрактными величинами, не имевшими никаких корней в народной устной эллинической традиции. Они были заимствованным изобретением, незнакомым разуму древнего грека. И Идеи, и буквы алфавита были абстрактными изобретениями, уникальными для особенных исторических условий Древней Греции, и одним из людей, выросших прямо посреди этих уникальных исторических условий, был Платон. Вооружившись свойствами алфавита, Платон сформулировал философию абстрактных Идей. Как резюмирует Эрик Хэвлок, «справедливо говорить, что платонизм поставил перед нами настойчивую необходимость в размышлении об изолированных ментальных величинах или абстракциях и использовании абстрактного языка для описания или объяснения опыта».22 Платоновская философия, таким образом, была сформировавшейся под влиянием алфавита философией абстрагирования, ставшей уникальной для западного мира.

Итак, каким образом эта уникальная и абстрактная философия, в свою очередь, повлияла на самую природу западной культуры? Уилбер утверждает, что Запад, в отличие от Востока или вообще всего мира, был отмечен диссоциацией (в противоположность простой дифференциации) ментально-эгоического сознания от ранних стадий сознания и их единства с телом человека и миром природы. В «Восхождении из Эдема», описывая данную диссоциацию, Уилбер цитирует Л. Л. Уайта:

Европейская диссоциация, представляющая собой особую форму дезинтеграции организующих процессов личности, которые, хотя и возникая из тенденции, являющейся латентной физиологической характеристикой всех народов, приобрела свою наиболее выраженную форму у европейских и западных народов в период начиная от приблизительно 500 г. до н. э. и заканчивая настоящим временем. В течение двух с половиной тысячелетий данная диссоциация превратилась в перманентный элемент европейской традиции и отличительную черту человека Европы и Западного Мира. Европейская диссоциация, попросту говоря, является диссоциацией, возникшей между разумом и телом.23

Знакомые с проблемой западной диссоциации ума от тела, вероятно, не будут возражать утверждению Уайта, однако более глубокий вопрос состоит в том, почему это произошло в первую очередь на Западе? В «Восхождении из Эдема» Уилбер никогда не затрагивает вопрос «почему?». После представления цитаты из Л. Л. Уайта в своей книге он просто продолжает обсуждение природы западной диссоциации. Так что вопрос «почему?» всё ещё продолжает перед нами стоять. Почему диссоциация разума от тела произошла на Западе, но не на Востоке или где-либо ещё?

В первой части статьи я продемонстрировал, что человеческая психика когда-то воспринималась индейцами-навахо и Анаксименом в качестве сопротяжённой воздуху и земле. Тело, ум и дух — все они были едины согласно этому воззрению. Платон, однако, придерживается совершенно иного взгляда на психику. Для Платона психика — это узник в человеческом теле. Согласно бытовавшей во времена Платона пифагорейской фразе soma sema — «тело — гробница». Для Платона психика может быть освобождена от страданий этого мира путём покидания тела, покидания природы и покидания земного мира вообще. Психика, по Платону, участвует в трансцендентных и абстрактных Идеях до той степени, при которой она высвобождает себя от оков чувственного мира. Итак, каким же образом психика, когда-то неотделимая от дышащего мира, превратилась в психику — узницу мира? Чего уникального было в греческом переживании мира во времена Платона, что привело его к выдвижению подобной философии? Одним из способствующих факторов, о котором читатель уже догадался, был древнегреческая версия алфавита. Вспомните, что в число уникальных свойств древнегреческого алфавита входило то, что он содержал гласные. Древнееврейский вариант не содержал буквенных символов для выдыхаемых звуков, известных сегодня как гласные. Вместо этого древние евреи придавали им спонтанные, таинственные и священные свойства. Святость воздуха, дыхания и гласных никогда не ставилась евреями под сомнение. Незримый мир воздуха для них всё ещё оставался священным, ведь незримые звуки гласных всё ещё оставались священными. Однако для греков всё было по-другому. Дэвид Абрам отмечает: «Переместив незримые буквы [гласные] в разряд видимых, древнегреческие писцы успешно растворили главное свойство священного воздуха».24 Как было упомянуто в первой части, ранние греческие философы — такие, как Анаксимен, — переживали воздух и психику как единое, дышащее и живущее целое. Однако таинственный воздух покинул алфавит, когда греки включили в него буквенные гласные. Результатом стало то, что когда-то дышащая психика устного/племенного мира превратилась в бездушную и заточённую психику платоновского времени. Дышащая психика Анаксимена — ранее проницаемая и одухотворённая мембрана, соединённая с миром и человеческим телом, — превратилась теперь в герметически закрытую от таких связей психику. Вместе с точным, абстрактным древнегреческим алфавитом появилась и заточённая, бездыханная психика Платона. И здесь, тем самым, появилось разделение разума и тела и западный тип диссоциации: психика, заключённая в теле, психика, воюющая с телом для того, чтобы вырваться из тела на свободу. Вместе с появлением алфавита и Платона психика отделилась от тела. Они более не были дышащими и проницаемыми партнёрами в данном мире. В итоге для Платона психика стала чем-то весьма неосязаемым и чем-то чрезвычайно абстрактным, подобно буквам алфавита, оказавшего на него влияние.

4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Простое ли это совпадение, что самое абстрактное грамматическое изобретение мира и самая абстрактная и идеалистическая философия вместе расцвели в один и тот же исторический период? Результаты моих собственных исследований приводят меня к убеждению, что эти два события взаимосвязаны. Нельзя отбросить в качестве простого исторического совпадения тот факт, что они появились после 500 г. до н. э. В действительности, как я стремился показать, письменность и особенно её алфавитная форма породили уникальный тип сознания. Кен Уилбер описывает его как ментально-эгоическую форму сознания, и Эрик Хэвлок называет его литературным интеллектом. Но независимо от того, каким именем его называть, никто, близко знакомый с историческими данными, не станет спорить, что в Древней Греции после 500 г. до н. э. родилось нечто новое. Сознание, действительно, стало принимать форму, не имевшую доселе аналогов в мире. Именно письменность открыла для этого дорогу, и в Древней Греции такой формой письменности был алфавит, наделённый пятью новаторскими инструментами, называемыми сегодня гласными. Платон, взрослевший, когда впервые начиналось широкомасштабное использование этого нового инструмента, использовал его для оттачивания своей уникальной философии — абстрактной философии Идей. И более того, платоновская философия человеческой психики, сформировавшаяся под влиянием обладавшего гласными древнегреческого алфавита, породила пресловутое европейское разделение тела и ума.

Современные исследователи сегодня широко признают, что философия Платона сыграла критическую роль источника для всей последовавшей за ней западной философией. Платон — это текст, в котором все последующие философы являются простыми примечаниями (если использовать известную аналогию Альфреда Норта Уайтхеда). Но в то же время те же самые современные исследователи, столь хорошо знакомые с наследием Платона на Западе, нередко забывают рассматривать Платона в его собственном историческом контексте. Они забывают о необходимости понимать, что сам Платон был исторической фигурой, обусловленной изобретениями и обстоятельствами своей эпохи. Сосредотачиваясь на наследии Платона, они в первую очередь забывают рассмотреть то, каким образом была обусловлена платоновская мысль. Дабы воспрепятствовать этому, я попытался расположить Платона в пределах его собственного уникального и неповторимого исторического контекста. Я считаю, что очень важно понимать Платона в качестве критической фигуры, жившей в период критического соединения устного, племенного и гомеровского мира Древней Греции с новоявленным миром ментально-эгоического и литературного интеллекта. Поколения Пифагора и Сократа, непосредственно предшествовавшие Платону, всё ещё были тесно связаны с устной традицией. Эти древние столпы философии не записывали своих учений. Они всё ещё были частью устного мира. В отличие от них Платон жил прямо на рубеже целой новой эпохи, и он совершил судьбоносный выбор и стал записывать свою философию. Выросший вместе с первым поколением греческих мальчишек, которым суждено было обучиться чтению и письму, Платон использовал свой новый навык для работы своей жизни. И, более того, что недостаточно широко признаётся, так это что сие новое изобретение в первую очередь и оформило самый базис философии Платона. Алфавитная грамотность позволила Платону изобрести абстрактное — Идеи, незримый мир, в котором лежат истоки нашего бледного мира. Я считаю, что платоновскую философию невозможно верно понять, если мы отделяем её от тех неповторимых исторических условий в Древней Греции, при которых она появилась. В конце 5 в. до н. э. в древнем афинском полисе алфавит превратился в захватывающий новый инструмент, и молодой, донкихотствующий Платон безоговорочно должен был попасть под его влияние. Таким образом, часто обсуждаемое наследие, завещанное Платоном западному миру, по большей части является наследием древнегреческого алфавита.