Большинство людей читать не умеет, большинство даже не знает толком, зачем читает. Одни полагают чтение по большей части трудоемким, но неизбежным путем к «образованности», и при всей своей начитанности эти люди в лучшем случае станут «образованной» публикой. Другие считают чтение легким удовольствием, способом убить время, в сущности, им безразлично, что читать, лишь бы скучно не было.          

  Господин Мюллер читает «Эгмонта» Гёте или мемуары графини Байрейтской, надеясь пополнить свое образование и ликвидировать один из многих пробелов, которые, как он чувствует, имеются в его знаниях. Уже то, что он с испугом замечает пробелы в своих знаниях и уделяет им внимание, симптоматично: господин Мюллер понимает, что к образованности можно приблизиться «извне», и рассматривает ее как нечто, приобретаемое трудом, иначе говоря, он знает, что всякое образование, сколько ни учись, для него самого останется мертвым и бесплодным.

А господин Майер читает «для удовольствия», что означает - от скуки. У него много времени, он рантье, досуга у него предостаточно, он не знает, чем его заполнить. Посему писатели должны помочь ему коротать долгие часы. Читать Бальзака для него все равно что курить сигару, читать Ленау - все равно что пролистывать газеты. 

Однако в других вопросах господа Мюллер и Майер, а также их жены, сыновья и дочери далеко не столь же мало разборчивы и несамостоятельны. Без основательных причин они не покупают и не продают ценные бумаги, они знают из опыта, что тяжелый ужин дурно сказывается на самочувствии, физическим трудом они занимаются не больше, чем, по их мнению, необходимо для обретения и поддержания бодрости. Иные даже занимаются спортом, догадываясь о тайных сторонах этого странного времяпрепровождения, позволяющего умному человеку не только развлечься, но даже помолодеть и окрепнуть. 

Так вот, господину Мюллеру следовало бы читать в точности так же, как он занимается гимнастикой или академической греблей. От времени, посвящаемого чтению, ждать приобретений не меньше, чем от того времени, которое он отдает профессиональной деятельности, и не удостаивать своим уважением ту книгу, которая не обогащает его каким-то переживанием, не улучшает хотя бы на йоту здоровье, не придает бодрости. Образование само по себе должно было бы заботить господина Мюллера столь же мало, как получение профессорской должности, а знакомство с разбойниками и подонками со страниц романа - ощущаться как не менее зазорное, чем общение с подобными мерзавцами в действительной жизни. Однако обычно читатель не мыслит столь просто, он либо считает мир печатного слова безусловно более высоким миром, в котором нет ни добра, ни зла, либо внутренне презирает его как нереальный, выдуманный сочинителями мир, куда он приходит лишь от скуки и откуда не выносит ничего, кроме ощущения, что довольно приятно провел несколько часов. 

Несмотря на эту неверную и низкую оценку литературы, господин Мюллер и господин Майер читают, как правило, даже слишком много. Делу, которое совершенно не затрагивает их душу, они отдают больше времени и уделяют больше внимания, чем многим профессиональным занятиям. Следовательно, они смутно догадываются, что в книгах все же скрыто нечто, не лишенное ценности. Вот только отношение их к книгам отличается пассивной несамостоятельностью, которая в деловой жизни быстро привела бы их к разорению. 

Читатель, желающий приятно провести время и отдохнуть, как и читатель, заботящийся о своей образованности, предполагает наличие в книгах неких скрытых сил, способных оживить и возвысить дух, однако определить эти силы более точно, оценить их по достоинству такой читатель не умеет. Поэтому он поступает подобно неразумному больному, который знает, что в аптеке наверняка найдется множество полезных лекарств, и хочет перепробовать их все, обыскивает склянку за склянкой и ящик за ящиком. Однако как в настоящей аптеке, так и в книжной лавке или библиотеке каждому следует найти единственное необходимое ему снадобье, и тогда, не отравляя себя, не переполняя организм никчемными веществами, каждый обретет здесь то, что подкрепит его дух и телесные силы. 

Нам, авторам, приятно знать, что люди читают так много, и, наверное, не разумен тот автор, который заявляет, что читают слишком много. Но профессия со временем перестает радовать, если видишь, что всеми она понимается превратно; десяток хороших, благодарных читателей, пусть даже денежное вознаграждение автору уменьшится, все же лучше и отраднее, чем тысяча равнодушных. 

Поэтому осмелюсь все же сказать, что читают слишком много и избыточное чтение служит литературе не к чести, наносит ей ущерб. Книги существуют не для того, чтобы способствовать все меньшей самостоятельности людей. И тем более не для того, чтобы человеку нежизнеспособному предлагать дешевый обман и подделку вместо подлинной жизни. Напротив, книги ценны лишь тогда, когда ведут к жизни и служат жизни, полезны ей, и каждый час чтения, я полагаю, пущен на ветер, если читатель не воспримет в этот час искру силы, каплю молодости, дыхание свежести. 

Чтение есть лишь чисто внешний повод, побуждение для того, чтобы сосредоточиться, и нет ничего более ложного, чем чтение с целью «рассеяния». Если человек не болен душевно, ему незачем рассеиваться, он должен быть сосредоточенным, всегда и везде, где бы он ни был и что бы ни делал, о чем бы ни размышлял, что бы ни чувствовал, он должен всеми силами своего существа сосредоточиться на занимающем его предмете. Потому и при чтении прежде всего необходимо ощущать, что всякая достойная книга есть средоточие, соединение и интенсивное упрощение сложно взаимосвязанных вещей. Всякое крошечное стихотворение уже является таким упрощением и сосредоточением человеческих чувств, и если я, читая, не имею желания соучаствовать и сопереживать им, то я плохой читатель. И пусть ущерб, который я при этом причиняю стихотворению или роману, не касается меня непосредственно. Плохим чтением я наношу урон прежде всего самому себе. Я трачу время на что-то никчемное, отдаю свое зрение и внимание вещам, которые не важны для меня, которые я заведомо собираюсь вскоре забыть, я утомляю свои мозг впечатлениями, которые бесполезны и даже не будут мною усвоены. 

Многие говорят, что в плохом чтении повинны газеты. Я же считаю, что это совершенно неверно. Прочитывая ежедневно одну или несколько газет, можно быть сосредоточенным и деятельным, более того, выбирая и комбинируя новости, можно выполнять очень полезное и ценное упражнение. В то же время можно прочесть «Избирательное сродство» Гёте глазами образованца, любителя развлекательного чтения, и ничего ценного такое чтение не даст. 

Жизнь коротка, в том мире не спросится, сколько книг ты осилил в своем земном бытии. Поэтому неумно и вредно тратить время на бесполезное чтение. Я имею в виду не чтение плохих книг, а прежде всего качество самого чтения. От чтения, как от всякого шага и всякого вздоха, нужно чего-то ждать, нужно отдавать силы, чтобы взамен обрести большую силу, нужно потерять себя, чтобы обрести себя вновь более глубоко сознающим. Не имеет ценности знание истории литературы, если каждая прочитанная книга не стала нам радостью или утешением, источником силы или душевного покоя. Бездумное, рассеянное чтение - то же, что прогулка по прекрасной местности с завязанными глазами. Но читать надо не для того, чтобы забывать о самом себе и своей повседневной жизни, а напротив, чтобы более сознательно и зрело, крепко брать в руки собственную жизнь. Мы должны идти к книге не как робкие школяры к жестокому наставнику и не тянуться к ней, как пьяница к бутылке, а идти как покорители вершин - в Альпы, воины - в арсенал, не как беглецы и мизантропы, а как люди с добрыми помыслами - к друзьям или помощникам. Если бы все происходило так, сегодня едва ли читали бы одну десятую того, что читают, но зато все мы стали бы в десятки раз радостнее и богаче. И если бы это привело к тому, что наши книги перестали пользоваться спросом и мы, авторы, в итоге писали бы в десятки раз меньше, то миру это не причинило бы ни малейшего вреда. Ведь желающих писать – почти столько же, сколько любителей чтения.

О чтении книг

Одна из врожденных потребностей нашего ума – выделять различные типы и подразделять в соответствии с ними весь человеческий род. От «характеров» Теофраста и учения древних о четырех темпераментах и вплоть до современной психологии прослеживается эта потребность в типизации. И неосознанно каждый человек разделяет людей своего окружения на типы, находя в них сходство с характерами, которые с детских лет имели для него значение.

Сколь бы полезными и показательными ни были подобные классификации, основанные на чисто личном опыте либо стремящиеся к научному типологическому подходу, иногда уместно и плодотворно рассмотреть царство нашего опыта под иным углом зрения, позволяющим установить, что каждый человек наделен чертами любого из типов и что различные характеры и темпераменты можно обнаружить во всякой личности, для которой они являются ее состояниями, сменяющими друг друга. 

Выделяя в дальнейшем три типа читателей, или, вернее, три ступени, на которых могут пребывать читатели, я не имею в виду, что всех на свете читателей можно разделить на данные три категории таким образом, что один читатель попадет в одну из них, а другой - в другую. Каждый из нас в какое-то время относится к одной, а в другое время - к другой группе. 

  Вот, прежде всего, читатель наивный. Каждый из нас порой бывает таким. Этот читатель поглощает книги, как едок блюда, он только берет, он ест, насыщается - не важно, идет ли речь о мальчике, читающем книгу об индейцах, или о горничной, которая увлечена романом из жизни графинь, или о студенте, штудирующем Шопенгауэра. 

  У этого читателя отношения с книгой складываются не так, как у одной личности с другой личностью, а, скажем, как у лошади с яслями или даже как у лошади с возницей: книга правит, читатель ей подчиняется. Материал он воспринимает объективно и признает его реальность. Но не только материал! 

  Есть читатели очень образованные, даже рафинированные, это читатели художественной литературы, но и они вполне могут быть отнесены к классу «наивных». Конечно, они не увязают в материале и ценят, например, роман не за то, что в нем описываются смерти или свадьбы, они совершенно объективно воспринимают самого автора, эстетическое содержание книги, их пронизывают те же токи, что и автора, они всецело проникаются его отношением к миру и безоговорочно разделяют те истолкования, которые сам писатель дает своим вымыслам. 

  То, что для простой души - материал, среда и действие, для читателя, приобщенного к культуре, - мастерство, слог, образованность автора, его духовный мир; этот мир читатель воспринимает как нечто объективное, как последнюю и высшую ценность художественного слова, в точности так же, как юный поклонник Карла Мая считает реальными ценностями, подлинной действительностью приключения Старого Шаттерхэнда. 

Наивный читатель в своем отношении к чтению вообще не является личностью, самим собой. Он оценивает описанные в романе события по их напряжению, опасности, их эротизму, их блеску и нищете или, напротив, он оценивает писателя, прилагая к его творчеству мерило некой эстетики, которая в конечном счете всегда является условной. Такой читатель неколебимо верит, что книга существует единственно для того, чтобы ее правильно, внимательно прочитали и по достоинству оценили ее содержание или форму. Как хлеб существует для того, чтобы его ели, а кровать, чтобы на ней спали. 

  Но ко всякой вещи на свете, а значит, и к книге, можно подойти и совершенно по-иному. Стоит человеку внять голосу не образованности, а своей природы, как он становится ребенком и начинает играть с вещами. Хлеб тогда превращается в гору, в которой он роет туннель, а кровать - в пещеру, сад, заснеженное поле. 

  Некую толику этой ребяческой простоты и этого гения мы находим у читателей второго типа. Этот читатель ценит в книге не материал и не форму в качестве единственных и важнейших ее достоинств. Этот читатель знает, как знает дитя, что каждая вещь может иметь десятки и сотни разных значений. Этот читатель способен, например, следить за тем, как усердствует поэт или мыслитель, стараясь убедить и себя самого и читателей в правильности своего понимания и оценки вещей, он может наблюдать за автором насмешливо и усматривать в кажущемся произволе и свободе писателя лишь принужденность и пассивность. Этот читатель уже постиг то, о чем не ведают профессора и литературные критики: что такой вещи, как свобода в выборе материала и формы, вообще не существует. 

  Если литературовед говорит: «Шиллер в таком-то году выбрал такой-то материал, который решился воплотить в пятистопных ямбах», - то читатель второго типа знает, что ни материал, ни ямбы поэт не был волен выбрать, и этот читатель находит удовольствие не в том, чтобы видеть материал, которым владеет поэт, а как раз наоборот – чтобы видеть поэта под ярмом материала. При таком взгляде на вещи почти полностью исчезают так называемые эстетические достоинства и величайшую притягательность и ценность в глазах читателя могут иметь, напротив, огрехи и неточности автора. Ибо этот читатель не идет за автором, слушаясь его, как лошадь возницу, он идет как охотник за дичью, и внезапно открывшаяся его взгляду изнанка мнимой свободы писателя, его зависимость и пассивность, может восхитить такого читателя более, нежели все обольщения прекрасного владения мастерством и выпестованного словесного искусства. 

  На том же пути, однако еще одной ступенью выше, мы находим, наконец, третий тип читателя. Вновь следует подчеркнуть, что никому из нас нет нужды относиться постоянно к какому-то из указанных типов, что каждый из нас сегодня принадлежит к первому, завтра к третьему, а послезавтра - ко второму из них. 

  Итак, третья и последняя стадия. Этот читатель, очевидно, есть полная противоположность тому, что принято называть «хорошим» читателем. Этот читатель в такой мере является личностью, в такой мере самостоятелен, что совершенно свободен в своем отношении к книге. Он не стремится пополнить свои знания или развлечься, он использует книгу не иначе, чем любую другую вещь, она служит ему только отправной точкой и побуждением. В сущности, ему все равно, что читать. Философа он читает не с тем, чтобы поверить автору, принять его теорию, и не с тем, чтобы враждовать с нею, подвергать ее критике; поэта он читает не для того, чтобы воспринять его воззрения на мир. Он мыслит самостоятельно. Он, если угодно, сущее дитя. Он со всем играет - а в известном смысле нет ничего более плодотворного и ценного, чем игра со всем на свете. 

  Если такой читатель найдет в книге прекрасную сентенцию, мудрость, истину, он для начала попробует перевернуть ее с ног на голову. Он давно знает, что и противоположность всякой истины есть истина. Он давно знает, что всякая идеальная точка зрения есть полюс, у которого имеется противоположный полюс. Он дитя в той мере, в какой ценит ассоциативное мышление, однако он знает и мышление иного рода. 

  И вот так этот читатель, или, скорее, вот так каждый из нас, пребывая в третьей стадии, может читать все что вздумается - роман, учебник грамматики, расписание движения поездов, корректурные листы из типографии. 

  В часы, когда наша фантазия и способность к ассоциациям достигают вершины, мы ведь и вообще уже не читаем написанного на бумаге - мы плывем в потоке побуждений и идей, которые устремляются к нам из прочитанного. Они могут появиться из текста, они могут родиться и просто из облика печатных знаков. Газетное объявление может стать откровением. Счастливейшая, самая жизнеутверждающая мысль может возникнуть из совершенно безразличного слова, которое мы перевернули, с буквами которого затеяли игру, как с детской мозаикой.

 В таком состоянии сказку о Красной Шапочке можно прочесть как космогонию или философию - или как роскошный эротический текст. А можно и надпись «Coloradomaduro» на ящике от сигар прочесть, играя словами, буквами и созвучиями, и в своем воображении проделать путь по всем бесчисленным царствам знаний, воспоминаний и мысли. 

  Но, возразят мне, разве это чтение? Разве человек, который читает прозу Гёте, не задумываясь о взглядах и мнениях Гёте, словно объявление или случайный набор букв, вообще читатель? Разве стадия, которую ты называешь третьей и последней, не является низшей, ребяческой, варварской? Куда исчезает для такого читателя вся музыка Гёльдерлина, страстность Ленау, воля Стендаля, мощь Шекспира? Возражение справедливо. 

  Читатель третьего типа - уже не читатель. Человек, привыкший задерживаться на этой стадии, вскоре перестает читать, ибо орнамент ковра или расположение камней в кладке стены для него имеет такую же ценность, как прекраснейшая страница со стройными рядами букв. Ему хватило бы одной-единственной книги - листка, заполненного буквами алфавита. 

  Так оно и есть: читатель на этой последней стадии вообще не читатель. Наплевать ему на Гёте! Не нужен ему Шекспир. Читатель последней стадии уже не читает вовсе. Зачем ему книги? Разве не весь мир в его душе? 

  Тот, кто надолго задержится на этой стадии, уже не будет читать. Но на ней никто не остается на долгое время. Впрочем, тот, кто совсем не побывал в этом состоянии, все же читатель плохой, незрелый. Он же не узнал, что вся поэзия и вся мировая мудрость существуют и в нем самом, что даже величайший поэт черпает из единственного источника - того, который есть у каждого из нас, в нашем существе. 

Х  отя бы раз в жизни побудь - хотя бы день, хотя бы час - в третьей стадии, стадии уже-не-чтения, и ты затем (покинув ее, что очень легко) станешь стократ лучшим читателем, лучшим слушателем и истолкователем всего, что ни будет написано. Лишь один раз взойди на эту ступень, где камень при дороге для тебя не менее значим, чем Гёте и Толстой, - в Гёте, Толстом, во всех писателях ты с этих пор будешь открывать несравнимо большие ценности, обретешь больше сока и меда, больше утверждения жизни и твоего собственного бытия. Ибо творения Гёте - это не Гёте, и сочинения Достоевского - не Достоевский, а лишь попытка, сомнительная, не доведенная до конца попытка совладать с многоголосым, многозначным миром, центр которого есть сам писатель. 

  Попытайся хотя бы раз поймать череду мыслей, пришедших тебе в голову где-нибудь на прогулке. Или, что представляется более легкой задачей, - приснившийся ночью сон. Тебе снилось, что некто грозил тебе палкой, но затем вдруг вручил тебе орден. Кто же этот человек? 

  Ты вспоминаешь и находишь в нем черты друга или отца, но в том человеке было и что-то иное: ты находишь в нем нечто женственное, неизъяснимым образом ощущаешь его сходство с твоей сестрой или с возлюбленной. А палка, которой он замахивался на тебя, посох с крюком, напоминает трость времен твоих школьных лет, с нею ты совершил свое первое пешее путешествие, и тут вдруг тебя разом захлестывают сотни, тысячи воспоминаний, и когда ты пытаешься схватить и записать содержание нехитрого сна, хотя бы сокращенно, бессвязными, но наиболее важными словами, ты, еще не добравшись до момента вручения ордена, обнаруживаешь, что мог бы написать целую книгу, две книги, а то и десять. 

  Ибо сон - это окно, в котором тебе открылось то, что наполняет твою душу, а содержание твоей души - это мир, не больше и не меньше, весь мир, от часа твоего рождения и по сей день, весь, от Гомера до Генриха Манна, от Сириуса до Земли, от Красной Шапочки до Бергсона… И как твоя попытка записать сон соотносится с миром, включающим в себя твой сон, так же и творчество писателя соотносится с тем, что он хотел высказать. 

  Вот уже сто лет ученые и простые читатели пытаются истолковать вторую часть гётевского «Фауста», предлагая иногда очень хорошие, иногда откровенно глупые, иногда поразительно глубокие, иногда самые пошлые трактовки. Однако в каждом поэтическом произведении - пусть в сокровенной его глубине - тайно существует неизъяснимая многозначность, или, в терминах современной психологии, «высшая детерминированность символики». 

  Не увидев ее хотя бы однажды, не осознав ее бесконечного изобилия и недоступности для окончательного истолкования, ты останешься ограниченным в своем отношении к любому поэту и мыслителю, будешь полагать целым лишь малую часть целого, будешь верить трактовкам, которые лишь едва касаются поверхности произведения. 

  Подниматься и спускаться по трем читательским ступеням может любой человек, в любой области - это разумеется само собой. На каждую из трех ступеней, между которыми существует множество промежуточных стадий и переходов, ты можешь подняться, обратившись к зодчеству или живописи, зоологии или истории. И всюду третья ступень, на которой ты более всего и есть ты сам, будет означать конец чтения, исчезновение поэзии, исчезновение искусства, исчезновение всемирной истории. Однако, пока у тебя возникнет хотя бы догадки о том, что происходит на этой ступени, все книги, все творения наук и искусств ты будешь читать только так, как школяр читает грамматику. 

1920 © Г. Снежинская. Перевод, 2004. http://slavyanskaya-kultura.ru/users/NinaNi

  Главное - не знание, а желание, не готовое суждение, а восприимчивость, честность, непринужденность. С определенных высот жизни, достижимых для всякого, кто к ним стремится, границы между искусствами и областями знания стираются: нет исторических периодов и жанров, нет драм и пьес - видны лишь произведения искусства. С этой точки зрения никто уже не воспользуется такими расхожими, свидетельствующими о лени фразами, как "я из принципа не читаю современных романов" или "я принципиально не хожу на пантомимы" и т. п. Каждый, независимо от того, разбирается он в искусствах или нет, будет смотреть тогда на вещи более непринужденно и - только руководствуясь тем, говорят ли и значат ли они для него нечто прекрасное, обогащают ли они его жизнь чувствами и мыслями, открывают ли новые источники силы, хорошего самочувствия, радости или размышлений. При чтении книги, равно как и при слушании музыки или созерцании ландшафта, он не будет сообразовываться ни с чем, кроме желания почерпнуть для себя нечто новое, радостное, незабываемое, стать в результате чуть богаче, оптимистичнее или умнее; и ему будет почти безразлично, кому он обязан этим новым, этим обогащением и углублением: стихотворцу ли, философу, трагику или остроумному собеседнику.

Герман Гессе. Магия книги