Цитата сообщения Bo4kaMeda Имя выдающегося художника-иконописца XX века Юлии Николаевны Рейтлингер (1898, Петербург — 1988, Ташкент) постепенно становится известным и любимым среди почитателей искусства иконописи XX века. Опираясь на архив сестры Иоанны: записные книжки, духовные дневники, воспоминания, постараемся проследить ее творческий путь, неразрывно связанный с судьбой ее духовного отца протоиерея Сергия Булгакова.

В памятном стихотворении О. Э. Мандельштам писал:


Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

— Я рожден в девяносто четвертом,

Я рожден в девяносто втором... —

И в кулак зажимая истертый

Год рожденья — с гурьбой и гуртом,

Я шепчу обескровленным ртом:

— Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году — и столетья

Окружают меня огнем.


Огнем XX столетия, пожиравшим русскую культуру, был отмечен и путь Юлии Николаевны Рейтлингер, родившейся на грани веков в Петербурге, весной 1898 года.

Обычная дворянская семья, укорененная в русской истории. Дедушки — боевые царские генералы. А. И. Рейтлингер (1820–1891) — герой Крымской кампании, отличился и был тяжело ранен на Малаховом кургане. На склоне лет жил в Риге, но похоронить себя завещал в Севастополе. Завещание было выполнено, и могила дедушки и его патриотизм еще сыграют роль в жизни внучки.

Н.С.Гонецкий (1815–1904) — дед по материнской линии, участник боев на Кавказе; командующий войсками Виленского военного округа, член Государственного Совета, изображен на известном репинском полотне, удостоен всех высших российских орденов.

Отец — Николай Александрович Рейтлингер, выпускник Санкт-Петербургского университета, экономист, дружит с В. И. Вернадским, князем Вл. Андр. Оболенским, человек либеральных взглядов, светский, часто ездит за границу, увлекается всеми новыми течениями в политике, философии, искусстве, одарен и способен к музыке, декламации и во многом пробует себя. Как впоследствии напишет Ю. Н.: «дилетантизм — карма нашего рода».

Мама — Лидия Николаевна — человек особый; принадлежа к высшей петербургской знати, светскими обязанностями тяготится, воспитывает детей в духе довольно аскетичном: не наряжает, не позволяет светских удовольствий и развлечений, сама занимается с детьми музыкой, языками, сама гуляет с ними в Таврическом саду, помогает выявить свои способности. Мама — самый близкий и дорогой человек.



Сестры Рейтлингер в Ялте. 1914


Юлия учится сначала дома, потом вместе с сестрами в гимназии княгини А. А. Оболенской. Увлекается музыкой и живописью. Учительница рисования, видя безусловные способности Юли к живописи, устраивает свою ученицу в IV головной класс школы Общества поощрения художеств, через полгода, к весне 1917 года она заканчивает V и VI классы. В эти же годы активно посещаются художественные выставки. Летом и зимой отдыхают в Финляндии, в имении Ореховая горка.

Рассказывает сама Юлия Николаевна:

«Ореховая горка, небольшой участок земли с крестьянским домиком, который переделали в уютную скромную дачу, на соседнем огромном озере (9 км в длину), стала нашим незабываемым пристанищем на летние и зимние каникулы на много лет.

Домик стоял очень живописно на довольно высоком берегу — прекрасный вид на всю ширь озера. Спуск к дому — из леса, и дальше к озеру — довольно крутой.

Зажили своей регулярной жизнью. Пианино напрокат нам привозили из города (дома там у нас рояль). Все утро — занятия. Потом по очереди в 4 руки с мамой. Перед обедом я хожу “на этюды”… Мама читает вслух по-французски, мы рукодельничаем.

Папа придумал искусственные общественные работы — чистить лес от сучьев. Мы бунтовали против бессмысленности этой работы, маме пришлось ходить с нами, чтобы папу удовлетворить.

…Мама — всегда за машинкой, шьет. Так и вижу ее в столовой у окна — в городе — или на застекленной веранде в Ореховой горке. Саша, кухарка, зашла за чем-то в столовую — может быть, обсудить с мамой меню обеда (в этой же комнате мама на диване и спала), — остановилась в дверях, и они долго с мамой, склонившейся над работой, разговаривают.

…На зимние каникулы — Святки — мы тоже в Ореховой горке. Лыжи, снег — весь день на воздухе, и в снегу как-то совсем тепло.

Как-то раз — совсем бесснежная зима, и все озеро сплошной каток. Тогда — коньки, даже на ту сторону озера на них добежали...

Елка. Потолки низкие — она опять до потолка (как на Фонтанке, где она была огромная — там потолки были высоченные). Но здесь — уютная, мы сами мастерим для нее украшения, мы уже не такие-то маленькие. А там — все делали родители, нас не пускали, потом они же ее зажигали и… Мы стоим за дверями — и вдруг двери открывают, и мы входим: ярко освещенная елка.

…В день праздника будили нас очень рано и на санях — лошадка наша любимая — везли закутанных в церковь при санатории Халила. Было очень холодно.

Не помню — как в городе, — часто ли нас возили в церковь. Зато о заутрени — может быть, первой в жизни — очень яркое воспоминание. Где-то в небольшой домовой церкви при Музее Александра III (ныне Русский музей), в которую попадать надо было какими-то длинными коридорами с чудесным запахом масляных красок, — там же первая исповедь, первое говенье на Страстной неделе. С переездом на Фурштадтскую — тоже домовая церковь почти на углу Литейной — протопресвитерство военного и морского духовенства. Сам протопресвитер очень стар — Жалобовский — и его почти всегда заменяет чудесный батюшка о. Федор (фамилии не знаю). Как сейчас слышу его выразительное чтение слова Иоанна Златоуста после заутрени: “Аще кто благочестив…” и т.д.



Юля Рейтлингер в Ореховой горке. 1914

Ионнна Рейтлингер, в миру Юлия Николаевна Рейтлингер (1898 - 1988), одна из внучек генерала А.Н.Рейтлингера, защитника Севастополя, который захоронен на Малаховом кургане. Эта пока еще не очень известная в России художница Русского зарубежья, получила редкую для представительниц прекрасного пола, художественную специализацию иконописца. Именно она расписала собор Св. Иоанна Воина, построенный в 1929 году во французском Медоне. Двумя годами ранее было основано общество «Икона», на выставках которого и были замечены работы Рейтлингер. Медонские росписи выполнены в не совсем стандартной стилистике и едва не погибли в результате запустения церкви в 90-е годы прошлого века. Иконостас сожгли люди, оккупировавшие храм, оставшийся без присмотра. Настенную роспись, которая была выполнена на загрунтованной известью фанере, удалось спасти Никите Струве. Он отодрал её от стен разрушающегося храма и перевёз в один из замков, где на деньги эмигрантского сообщества удалось частично реставрировать росписи. В 2003 году фрески были перевезены в Россию и переданы в распоряжение Библиотеки-фонда «Русское Зарубежье»

После заутрени — разговенье у тети Наташи, дочери которой — наши погодки и еще немного старше нас — сыновья.

Город весь живет пасхальной радостью, перекликается трезвон колоколов. Мы готовы христосоваться с каждым нищим… Бедная тетя Наташа! Тогда я и не понимала этого — она оставалась дома, и, по-видимому, не доходила до нее пасхальная радость. Она осталась в том духовном состоянии, которое было, может быть, — утверждать не могу — и у мамы в их молодости, когда они, по словам мамы, тяготились, что дедушка заставлял их ходить в церковь с ним. Уже позже, в революционные годы, раскинувшие нас, и она овдовела — помню ее грустное письмо, в котором она хотя бы “завидует” нашей вере: “А у меня — одни черви могильные!” Самый младший сын ее — впоследствии большой ученый М. И. Стеблин-Каменский — по-видимому, был жертвой как ее неверия, так и общей драмы России. Зато внуки и дети, благодарение Господу, — уже познали Свет Истины.

…Итак, пасхальная ночь в родном Петербурге… Все живет и трепещет…

Конечно, было в этом, может быть, — как и в нашем “экстазе”, как, может быть, и в этих расфуфыренных дамских нарядах и мундирах (полагалось на заутреню одеваться самым торжественным образом), много и «от мира сего» — и светского, и душевного, — все же это не убивало духовный подъем, ни с чем не сравнимый. Недаром Гоголь писал, что воскресает Христос только в России.

Во время летних каникул мы ездили в так называемую Боткинскую церковь — знаменитый ученый поставил ее на своей земле, где кругом были дачи его многочисленных детей — Боткиных и дочери — Барадулиной. Но когда мы обосновались на Ореховой горке, архитектор <Пронин> с материальной помощью всех окрестных русских построил чудесную деревянную церковь в селе <Усть-Кирко> в стиле наших северных деревянных храмов, красоту которых тогда как раз “открыла” наша художественная интеллигенция.

Теперь не надо было ждать, когда папа распорядится закладывать двуколку, чтобы ехать далеко в Боткинскую церковь, — все мы, когда кто хочет, бежим пешком или едем на велосипедах в только что торжественно освященную новую церковь. Впоследствии, кажется, во время финской войны, финны, из ненависти к русским, снесли ее до основания. Жаль…»

Благополучное детство дружной большой семьи, полное любви, уюта, с маминым особым воспитанием и вниманием кончилось с наступлением Февральской революции. Летом 1917 года, спасаясь от голода, сестры Рейтлингер уезжают в Крым к отцу Ольги Владимировны Оболенской (урожденной Винберг) в имение Саяни, едут как бы на летние каникулы, реально, в Петербург они больше не вернутся.

В Саяни (между Алуштой и Ялтой) остались вместо того, чтобы вернуться домой, все дети и внуки Владимира Карловича Винберга6. Образовалась колония примерно в 30 человек7.

Кроме детей, внуков и близких знакомых Владимира Карловича в имении «осели» еще несколько человек. Среди них Юрий Александрович Никольский (1891–1922) — приват-доцент Санкт-Петербургского университета, специалист по русской литературе XIX века. Как вспоминала Ю. Н.: «Юра посвящал нас в тайны стихосложения — учил читать Блока, делал доклады по литературе, читал свои стихи».

Поэзией и музыкой была пронизана полуголодная, трудовая жизнь в Саяни. Появившийся в это время в имении Николай Львович Ашурков (по прозвищу Принц) великолепно играл на рояле. «Вся наша колония собиралась у дверей комнаты с роялем в условленные часы и слушала целые концерты — Бах, Лист, Шопен, Шуман», — напишет позже Екатерина Николаевна Рейтлингер. Офицер Добровольческой армии, он снова ушел воевать и был расстрелян в Одессе в «окаянные» дни 1919 года.

Леля (Алексей) Струве оказался в Саяни тоже после фронта с ревматизмом ног, преимущественно лежал, выхаживали его Юра Никольский и Ю. Н. Все молоды, горячи, талантливы, влюблены друг в друга, почти все пишут стихи — «незабываемые саянийские годы». Владимир Андреевич Оболенский объясняет спокойную жизнь в Саяни, в то время как в Севастополе, Ялте, Симферополе шли массовые расстрелы офицеров, довольно просто: «Севастопольские матросы, производившие, главным образом, налеты на имения и дома “буржуев”, считали ниже своего достоинства ходить куда-нибудь пешком. Они иначе не двигались, как на автомобилях, и в крайнем случае, на извозчиках. А дорога к нам была совсем не проезжая. В конце концов, все дачи, расположенные вдоль шоссе или других удобных дорог, были разгромлены, а лежавшие в стороне сохранились».

Летом 1918 года Ю. Н. знакомится с дочерью о. Сергия Булгакова Муной и идет 28 километров пешком из Саяни в Кореиз в гости к о. Сергию. Тогда-то и состоялась первая встреча с ним и первая исповедь — отныне духовная связь на всю жизнь. «Служил <о. Сергий> в маленькой церкви в Гаспре (она описана в его “Автобиографических заметках”), в связи со смертью сына Ивашечки, потом в соборе в Ялте».

Первое впечатление от облика о. Сергия: «Он — почти страшен, горящие, пронизывающие глаза, напряженное лицо — производит на меня огромное впечатление. Пророк!»



О. Сергий Булгаков. 1918


Впоследствии в художественном сознании Ю. Н. образ пророка отождествляется с образом Иоанна Предтечи, которого о. Сергий почитал особо. Не удивительно, что первая икона Ю. Н., написанная с натуры с отдыхающего о. Сергия — это «Глава Иоанна Предтечи». Именно с этой иконой она поступает в ателье Мориса Дени в Париже в 1925 году, этим именем митрополит Евлогий постригает Ю. Н. в рясофор в 1935-м, и иконы этого святого становятся самыми выразительными, остро эмоциональными на протяжении всего ее творчества.



Глава Иоанна Предтечи. 1924 (?).
Первая пражская икона Ю. Н. Рейтлингер





Иоанн Предтеча. 1946. Покровский монастырь. Бюсси-ан-От. Франция


Еще один крымский адрес Ю.Н. в 1918 году — Ялта. Здесь заканчивает гимназию младшая сестра Катя. Юра Никольский знакомит Ю. Н. с молодыми художницами Ольгой Сомовой, Еленой Гертик, а Муна Булгакова — с Лидией Никаноровой. Знакомятся и с сестрами Куртен, отец девушек преподает французский язык в городской гимназии; Екатерина занимается живописью, участвует в ялтинских художественных выставках.

В Ялте, несмотря на Гражданскую войну, в 1918 и 1919 годах проходят интереснейшие выставки «Искусство в Крыму», где Ольга Сомова, Елена Гертик, Лида Никанорова выставляют свои работы наряду с прославленными мэтрами: И. Билибиным, С. Маковским, С. Судейкиным, Н. Альтманом, В. Суринянцем.

Нити из Крыма протянутся позже к художественному миру русских художников-эмигрантов Парижа. Здесь Ю. Н. вновь встретится с Еленой Гертик, которая вместе с Наташей Парен в сущности определила стиль французской детской иллюстрации 30-х годов, работая в издательстве «Фламмарион». Ее иллюстрированные серии сказок повлияли на творчество Ю. Н., попробовавшей свои силы и в этой области. Красочные «Листки для детского чтения» на темы Нового Завета и книжка «Герасим и лев» были популярны среди детей русских эмигрантов многих поколений.



Колония в Саяни. 1917–1918


Лидия Никанорова встречается с Ю. Н. тоже в Париже, пройдя свой тяжкий эмигрантский путь: бегство из голодной и вымирающей Ялты в Константинополь, переезд в Париж. Лида хорошо знает семью о. Сергия Булгакова, дружит с его дочерью Муной. В Константинополе, где он служит в Гарбийском храме, она показывает ему фрески и росписи храма Кахрие-Джами, которые успешно копирует. В Париже Лида посещает службы о. Сергия. Сопоставляя ее письма и дневники о. Сергия можно сделать вывод, что она была его духовной дочерью уже в Крыму, Константинополе и затем в Париже.

Крымское знакомство с сестрами Куртен перерастает в плодотворное сотрудничество во Франции. Екатерина Куртен (Мещерякова, 1895–1977), принявшая тайный постриг еще в Кизил-Таше, в Париже становится “соратницей” матери Марии (Кузьминой-Караваевой), впоследствии, в 1938 году, основывает новую общину близ Парижа (Казанский скит в Муазене), а после войны в 1946 году становится игуменьей Покровского монастыря в Бюсси. Эти обители украшает своими иконами Ю. Н. Рейтлингер, здесь же трудится Ася Оболенская, в постриге мать Бландина (1937) — любимая духовная дочь о. Сергия Булгакова.





Но все это пока впереди. Нужда, голод, изолированность от внешнего мира заставляют часть обитателей Саяни переехать в Симферополь. Там Ю. Н. проводит 1919, 1920, 1921 годы.

«Симферопольские годы и саянийские! Какая огромная разница! — пишет Ю. Н. в своих “Воспоминаниях”. — В Симферополе жарко, сухо, напряжение духовное, боязнь смерти, беды. Почти полуголодное существование, пока нам не удалось начать давать уроки — и маме, и мне, часто за обед, а Кате — работать в библиотеке Университета.

И тогда я тоже (всю жизнь — без рисования не могла) — что-то рисовала. Это и были мои, как о. Сергий их назвал, “свечечки”. Это были маленькие вещи, сделанные акварелью, большей частью изображавшие какие-нибудь горящие церковные свечи, какой-нибудь уголок. Трудно рассказать. Иногда совсем не было непременно именно свечей, — а какие-либо другие предметы, выражавшие какие-то внутренние состояния».

Борьба за существование — это еще не все. Окрепшая духовная связь с о. Сергием Булгаковым, с которым она вновь встречается в 1919 году в Симферополе, — самое драгоценное в жизни Ю. Н.

16 октября 1919 года о. Сергий избран ординарным профессором Таврического университета, активно участвует в общественной жизни города. Ю. Н. посещает его лекции на историко-филологическом факультете, Константино-Еленинскую церковь, где он служит. Об этих службах она с восторгом пишет в своей «Автобиографии», а о.Сергий неоднократно вспоминает о «незабываемой Еленинской церкви» на страницах писем, Ялтинского дневника и Пражской запиской книжки.





Службы в Еленинской церкви запоминаются друзьями. Так, Г. В. Вернадский вспоминает: «В Симферополе ему <о. Сергию. — Б. П.> отвели для служения бывшую домовую церковь, построенную в усадьбе какого-то важного сановника (уже давно умершего). Церковь не отапливалась, и зимой в ней было страшно холодно. Молящиеся стояли в шубах, у мужчин мерзли непокрытые головы. О. Сергий тогда еще не вполне освоился с церковным служением... Но все искупалось горячей верой и вдохновенным чтением молитв. Тайные молитвы при пресуществлении Даров о. Сергий читал вслух. Проникновенно читал он и коленопреклоненные молитвы на вечерне в день Пятидесятницы».

Юлия Николаевна активно общается с семьей ректора Таврического университета В. И. Вернадским — другом папы, с преподавателями университета.



Рождество Христово. Явление ангела пастухам. 1946
Покровский монастырь в Бюсси-ан-От. Франция


1920 год — трагический в истории Крыма и в истории семьи Рейтлингер. В марте умирают от тифа старшие сестры Лида и Маня, отказавшиеся покинуть санитарный поезд, где они были сестрами милосердия. В дневниках В. И. Вернадского читаем: «Сегодня Ниночка (дочь В. И. Вернадского. — Б. П.) принесла из Ялты известие о смерти от сыпного тифа Лиды и Мани Рейтлингер. Какой ужас! Как-то особенно ярко чувствуется смерть милейшей и прелестной девушки Лиды, полной жизненности, религиозных и философских исканий. И сколько сейчас безумно и преступно гибнет таких молодых жизней».

Отец Сергий поддерживает мать Ю. Н. в страшном горе, становится ее духовником. Наступает октябрь 1920 года, эвакуация армии Врангеля. Семья Рейтлингер, как и все, едет в Севастополь, получает документы на выезд, но на братском кладбище защитников Севастополя, где была могила дедушки, Юля, всегда послушная и спокойная, заявила, что Родину не покинет. К всеобщему изумлению, Лидия Николаевна с дочерьми возвращаются в Симферополь.



Небесная литургия. Глава ангела. Деталь. Начало 1930-х годов
Церковь св. Иоанна Воина. Медон. Франция


Воспоминания Юлии Николаевны передают: «… особый... гул в городе в те дни, когда все, кто мог, покидали город, направляясь к вокзалу, откуда рассчитывали добраться до Севастополя и навсегда покинуть русскую землю. Этот гул — его нельзя ни с чем сравнить, и его нельзя было слышать, а скорее переживать…»

1 ноября о. Сергий уезжает в Олеиз.

12 ноября 1920 года большевики в Симферополе. Юлия Николаевна с мамой и сестрой Катей продолжают оставаться в городе.

Вспоминает Е. Н. Рейтлингер: «В нашем доме была большая столовая, и туда вселили красных солдат, милых и тихих, но, как и все солдаты, — со вшами. Мама заболела сыпняком». Предположительно в январе 1921 года Лидия Николаевна умирает от тифа. От большой семьи Рейтлингер остаются две сестры, перед смертью мама говорит о том, чтобы они нашли папу и продолжали учиться. «Как во сне помню все остальное. Только в памяти мы с Юлией идем за телегой с гробом, а потом сидим у могилы вдвоем, непоправимо, чудовищно осиротевшие».

Трудно представить, что пережили сестры в зачумленном «красном» Симферополе осенью 1920-го и зимой 1921-го годов.



Сошествие Святого Духа на апостолов.


Один из эпизодов этой жизни передают воспоминания Ирины Владимировны Оболенской. Имена Юли и Кати Рейтлингер здесь не обозначены, но ситуация 1921 года угадывается:

«Мне надо было везти мою ученицу на экзамен в Симферополь. С нами были еще две подруги. Они везли громадный деревянный крест, сделанный моим братом, на могилу их матери... Мы пошли пешком. Очень ярко осталось в памяти наше “шествие” по ночному шоссе. Нас было четверо. Одна — с громадным крестом на плече, другая в длинном до полу плаще (подарок зеленых) и мы две пониже. Все это шествие, с крестом и треугольником плаща на фоне звездного неба, осталось в памяти на всю жизнь».

В сентябре 1921 года в Саяни была арестована семья Оболенских. Сестры решаются покинуть Родину.

Внучки генерала А. Н. Рейтлингера, защитника Севастополя, похороненного на Малаховом кургане, почти тайно покидают Родину. В вагоне поезда, а потом в Варшаве Юля пишет письмо-исповедь отцу Сергию Булгакову в Ялту, оценивая свой побег как катастрофу. Приводим это неопубликованное, сохранившееся в нашем архиве письмо с небольшими сокращениями.



Плач улицы. 1922. Варшава.
ЦМиАР


«Господи, что я сделала? Мне кажется порой, что я сделала все, что убьет окончательно мою душу.

Многоуважаемый отец Сергий! Пишу больше чем через месяц после того, как собиралась писать Вам, сидя в маленькой нашей комнате в Симферополе, а сейчас — при электричестве в комнате большого “культурного” города. Да, месяц тому назад начала я писать Вам, хоть это, может быть, большая дерзость с моей стороны, но ободряю себя воспоминанием о том, как бесконечно добро выслушивали Вы меня и давали советы и как назвали меня когда-то своей духовной дочерью... Больше месяца тому назад... Потом письмо было в вагоне, потом должно было быть отослано из Харькова, но по каким-то спешным дорожным причинам оно поехало, недописанное, дальше... Потом пропало на границе. Пошли пустые день за днем, пустые мертвые слепые дни, когда весь день проходил в ожидании решения того или другого вопроса для движения дальше. Целый месяц пустого безделья только с проблесками молитвы... Целый месяц рокового удаления от напряженной жизни. Мне кажется, ощущение, которое я сейчас испытываю, похоже на ощущение человека... Я вспоминаю, как в детстве на меня большое впечатление произвел один рассказ о том, как вытащили из воды и привели в чувство утопленницу, которая была уже совсем на границе смерти и вспоминала это как светлое... Мне кажется, взор, которым она обвела людей, спасших ей жизнь, был наполнен тоской и как бы спрашивал: “Зачем вы это сделали? Мне так было хорошо”.

Когда я выезжала из Симфероп<оля>, мне нужен был Ваш совет. Но я не успела послать Вам письмо. Подвернулся удобный случай ехать, и решать было некогда. Я не решала, старалась не замечать ужасной боли, с которой всегда связана была у меня мысль о выезде из России. Я утешала себя мыслью о том, что так нужно, что этого хотела мама и что ничего другого нельзя сделать. Но удаление от напряженной русской жизни представлялось и тогда роковым. И теперь, сидя здесь, я вижу, что, конечно, была права. Но что я могла сделать? Мама так часто повторяла. И потом Вы мне сказали, когда я говорила о том, что мамино желание было соединиться с папой, и мы постараемся это сделать: “Надеюсь, что это и Ваше желание?26” Простите, что занимаю Ваше внимание. Я стараюсь поддержать себя словами апостола, которые Вы часто повторяли: “ибо один у Вас учитель Христос”, но мне так невероятно нужна поддержка, так беспомощно и одиноко, чувствую себя такой оторванной от родной почвы, что не могу не писать Вам, хотя мало надежды на то, что дойдет когда-нибудь это письмо, а тем более, что получу на него какой-нибудь ответ.

Ответ...27 Но разве можно решать или менять то, что уже сделано? Нет, мне представляется сейчас то, что было тогда близко, и, возможно, совсем невозвратимым. И неужели больше никогда, никогда этого не будет? Неужели может быть, что сделанный шаг — к смерти души? Нет, не ответ, потому что вернуться к тому кажется невозможным, а только исповедоваться хочу Вам в этом большом повороте моей жизни.





Я стараюсь не идеализировать сейчас здесь моей жизни симферопольской. Нет. Все та же, как всегда, мелкая низость... Но рядом параллельно идущий путь внутренней жизни, на который <…> вступать ежедневно, ежечасно, усилием воли. Я не идеализирую этот день, занятый больше чем наполовину уроками для поддержки существования. Но ведь это не предвзятость, а первое непосредственное впечатление, это сущее ощущение: холодом повеяло на меня от почти пустой церкви, к которой я подъехала на трамвае прямо с вокзала, в которую вошла28. Может быть, нельзя так говорить про церковь, но ведь невольно сравниваешь, что видишь здесь, с нашей там, в которой столько молитв и в которой льется как бы благодать. Мне и оттуда казалось, что эта культурная жизнь здесь, в чужой стране, не может утолить голода души. Но ведь не к ней я приехала. Я поехала потому, что мне казалось, что так нужно.

28 февраля решили мы сделать это, но все казалось, что это когда-то и где-то. И вдруг это подошло так близко. Тогда в душе наступила жуткая смута. Хотелось, как всегда, пойти туда, где ближе мама и правда. Было больно, и старалась не думать. Потому что это распутье, в сущности, олицетворяло всегдашнее: “монастырь или мир?” Там оставаться, тогда одно оправданье — монастырь. А на это не дерзала, не решилась, не хватило сил. Неужели — ужасно! — вечно буду я стоять на этом распутье и не оправдаю свою жизнь. Мне хотелось Вас спросить, что значат слова еп. Феофана: “а если Бог приведет в монастырь...” Как приведет? Ведь нужно решить? Мне так страшно, что я к Вам обращаюсь с моей мелкой ничтожной личностью. Но мне это так невероятно важно. Потому что мысль о Вас регулирует стихийную неконкретность моего мироощущения. Я боюсь, чтоб Вы не думали обо мне больше, чем я есть. Вы, наверное, думаете: читала много хороших книг и много думала. А между тем только этим летом взяла я в руки еп. Феофана и потом “Над Евангелием” еп. Михаила... Как раз незадолго перед отъездом натолкнулась на эти книги, сами попали в руки они ко мне, а раньше нет. И сразу начали входить. Оказывается, они лежали у нас, и мама читала их незадолго перед смертью. И так хорошо мне было их читать. Вот эта жизнь, в которой все, даже такие мелочи, ощутимо чужая воля, когда люди живут тем, что терпят и покоряются, и в этом сочетании своей воли, проявленной в напряжении терпенья, с Высшей Волей расцветают чудные цветы, и этой жизни не вернуть... Может быть, от ней был один путь — в монастырь, может быть, я не расслышала призыв. Но я усомнилась в своих силах. Я боялась, что борьба с плотью слишком мне не под силу. Я решила принять мир, которого каждую минуту приятия — не хочу. Но теперь вижу, что в том положении, в котором я сейчас нахожусь, — это гордость. Одинаково трудно. Одинакова трудна борьба. Но на что Вы меня благословили, когда я в последний раз вышла из Вашего дома? Я говорю, что единственное оправд<ание> оставаться там был бы монастырь, потому что иначе не могла я бросить Катю ехать одной (она постоянно говорила, что я ей нужна, хотя в монастырь бы отпустила сразу). И не могла, оставаясь в миру, не исполнить мамино желание.



«О Тебе радуется». Акварельный набросок заалтарной композиции. 1937. Церковь Введения Богородицы во храм. Париж

Эта современная русская жизнь там, которую кто-то в Симферополе назвал “все же пустыней”, говоря о желании ехать за границу. Не знаю, что бы сказал человек этот, приехав сюда. Пустой, ненужной кажется здесь жизнь. В голове встают вопросы: “Так в чем же жизнь?” На все, что делают здесь люди, хочется сказать “не то”. Так какое же дело важно и нужно и почему там не встает этого вопроса, глядя на иногда самые бессмысленные занятия, которыми люди принуждены заниматься. И тогда вспоминаешь слова В. Г., которая говорила, что страдание, которое приходится всем переносить, кажется ей вовсе не чем-то случайным, временным, а большим серьезным делом, которое сделать призвано наше поколенье. Тогда вспоминаешь слова, тоже слышанные от кого-то в Симферополе: “от слез не хочу уезжать”…

Вспоминаешь еще другие слова, сказанные одной матерью, принужденной быть поглощенной материальными заботами, что именно в это время, среди мелочей этой трудной жизни ощутила она чрезвычайно ясно, что человек живет для чего-то абсолютного. Потому что при этом решении опять и опять была я не уверена и думала, что можно увидеть, говоря Вашими словами, прикрепление той “невидимой нити, закинутой в небо”.

Но познание мира только уводит от глубины. Это мучительно. Помню, в детстве зима, связанная с жизнью в городе, в каменном городе, переживалась всегда как что-то временное и темное, что нужно пройти, чтоб вернулась опять весна, когда нас повезут в наш дом в Финляндии, где можно будет ощущать землю босыми ногами под теплыми лучами солнца. Так же и сейчас, как всегда, давят на меня камни громадные, и мне хочется туда, где я могу на маминой могиле прижаться к той земле, в которую и сама лягу. Но почему у меня не хватает так сил доводить до конца то, что, сидя там, начинается в душе. Солнце истины ненадолго освещает разум, и он вскоре попадает в какие-то густые темные туманы, из которых душа стремится выбраться и, может быть, напрасно, <бегать> от них опять в мир».


Портрет о. Сергия Булгакова. 1940-е годы


«Неужели сделанный шаг к смерти души?» [/b]Человек, задающий такой вопрос, чувствовал, что есть «рядом параллельно идущий путь внутренней жизни, на который вступать ежедневно, ежечасно, усилием воли». Именно этот путь Юлия Николаевна ощущала в себе как призвание, «линию жизни». Этот путь вел к выбору: монастырь или мир?

В своем ответе на это письмо о. Сергий писал:

«Ваша мысль, еле сказанная, но ранее почувствованная… о монастыре, меня не удивила, но это или рано, или совсем не то. Бесспорно для меня, Вы принадлежите Богу, и никто не может посягнуть на Вас, кольцо ревности божественной Вас окружает, но внешняя форма вашего иночества еще творчески не найдена, и Вы не можете взять их извне как только формы, да это и не Ваши формы. Учитесь, проходите свой творческий путь, в нем творите себя, конечно, держась за ризу Христову, упорствуя и спеша в сердечных думах о нем и в молитве Ему. Мне верится, что я еще встречу Вас в жизни, в важном и решительном, впрочем, отнюдь не хочу пророчествовать, но и не хочу выпускать или отпускать Вас от себя, из своего попечения. <…> Не забудьте нашего симферопольского храма, где мы молились с Вашей мамой».



История Адама и Евы. Панно. 1937. Церковь Введения Богородицы во храм. Париж


Двадцатитрехлетней девушкой покидает Крым Юлия Николаевна. Она еще не художник. Она только начинает свой путь, но пережитый апокалипсис — смерть сестер, матери, голодный, вымирающий Крым, огонь и потрясения XX века ждут своего выражения. Через десять лет, став зрелым мастером, она смело приступит к росписям храма Иоанна Воина в Медоне, где сцены Апокалипсиса в ее первом монументальном ансамбле займут центральное место.

Путь эмигранта-беженца начался в Варшаве, где Юлия Николаевна провела почти год: с октября 1921 по июнь 1922 года. Получить образование оказалось невозможно: оно было платным. О безрадостном периоде жизни говорит графика Ю. Н. той поры. Тоска, шок от разрыва с Родиной выплескиваются на графические листы. «Плач улицы» (31 янв. 1922) — чужое, холодное пространство «культурного города», телеграфные столбы крестами уходят вдаль, дома — декорации, паутина проводов не касаются того, что вдали, что перечеркнуто крестами… «Бродяга», горько склонившийся на пороге чужого дома. Ни культурной, ни церковной среды.



Речной пейзаж. 1924. Прага. ЦМиАР


В ноябре она начинает делать записи в дневнике под названием «Краски и звуки», подаренном впоследствии о. Сергию Булгакову. Первые страницы — воспоминания о жизни в Крыму, о детстве.

«Ах, если бы знали люди, что жизнь моя — сказка, что в детстве пела мне мама чудные песни, что не в книге только стояло написанным, а на пути, когда я шла из детской — жизни нашей, жизни моей, мы с мамой читали: “Розы цветут, красота, красота! Скоро мы узрим Младенца Христа”.

Роз не было — нет. Был шиповник. И то один куст. И внизу было озеро — и главное, была мама и вся наша жизнь. Да, это была сказка, сказка.

Одно лето — наконец — купили. Один горшок — на окне балкона — и цвела роза. Сколько дней? Не знаю. Мама — и я — мама и я смотрели на нее — неужели этого не достаточно? Поливала.

Смотрела мама …. да.

И вот было там, в том городе, где мы маму в землю положили, — да, я бы хотела описать это так реально, как глаза могут видеть, как руки ощущать, как душа вспоминать — потому что я не могу себе представить, чтоб можно было бы быть в прахе. Когда положишь любовь свою в землю… Я даже выразить не могу — не любовь свою в землю — а тайна, тайна перережет твой путь на земле родной могилы».



Сотворение мира. 1945–1947. Часовня св. Василия Великого. Лондон


Перелом наступает в 1922 году. Нина Александровна Струве помогает сестрам Рейтлингер, а потом и их отцу переправиться в Прагу. Поступление в Карлов университет, занятия в семинариуме Н. П. Кондакова, дружба с семьей П. Б. Струве, встреча с семьей Г. В. Вернадского, работа в библиотеке, знакомство с М. И. Цветаевой — обретение наконец своего места в жизни.

Тональность дневника Юлии Николаевны меняется — радость приятия мира, открытие «красоты и темы в каком-нибудь, последнем кончике ручки двери». В Праге она переживает духовный подъем: «И вот с тех пор, как Христос меня призвал... — новая, совсем неведомая жажда образования, жизни и совсем новое отношение к знанию и к истории. Прекрасное чувство мировой гармонии, которой кусочек захватываешь этим маленьким моментом чтения и смотрения.

Какое-то пленительное, оправданное ощущение себя в истории — и при чтении истории растворение в ней. Как будто купаешься в веках. Потому что надо всем царит моя сила, мое утверждение и мой Творец.

Новые, бесконечно новые откровения веры... Источники жизни».



Сотворение мира (деталь). Часовня св. Василия Великогов доме содружества св. Албания и преп. Сергия. Лондон. 1945-1947 гг.


Ю. Н. много рисует: на графических листах узкая улочка Праги со статуей Мадонны, город, увиденный сверху, видимо со Смиховского холма, воспетого Мариной Цветаевой в «Поэме Горы» и «Поэме Конца».

Интересен взгляд со стороны на сестер Рейтлингер. Взгляд этот, острый и точный, принадлежит именно М. И. Цветаевой, с которой Юлия познакомилась в разгар лета 1923 года. Надпись на подаренной книге «Психея»: «Дорогой Юлии Николаевне Рейтлингер — тот час души, когда она еще искала по горизонтали то, что дает нам — исключительно вертикаль!» М. Цветаева сразу угадала, что общение с Юлией предполагает исключительно вертикаль. Сама Ю. Н., хотя и писала портрет Марины Ивановны и жила в одном с ней доме, писала впоследствии, что никого, кроме отца (о. Сергия), не знала, но все же…

Сама Прага, с ее мостами, средневековыми улочками стояла перед поэтом и художником. В письме к А. А. Тесковой Марина Ивановна пишет, что «Прага, по существу такой город, где только душа весит», и черновые варианты стихотворения «Прага» свидетельствуют об этом:

Где сроки спутаны, где в воздух ввязан

Дом — и под номером не наяву!

Я расскажу тебе о том, как важно

в летейском городе моем живу.



Благовещение
Фрагмент росписи церкви Воскресения в Медоне.


И упоминание о любимом Мариной Ивановной пражском рыцаре в том же письме: «Очень бы хотелось узнать происхождение: … того пражского рыцаря на — вернее — под Карловым мостом — мальчика, сторожащего реку. Для меня он — символ верности (себе! не другим) …»

Можно предположить, что стихотворение читалось и сестрам Рейтлингер. Ю.Н. пишет, что Катя так влюбилась в поэзию М.И., что сама бросила писать стихи.

Мы не знаем, под влиянием ли стихотворения Цветаевой или совершенно самостоятельно родился «Пражский рыцарь» Юлии Николаевны, но фигура юноши с мечом в руках, возникающего из реки времен, не сливается с пейзажем-видением: позиция готовности, верности, стойкости, открытости — новый настрой в рисунке и судьбе.



Пражский рыцарь. 1924. Прага. ЦМиАР


И еще один взгляд Марины Цветаевой:

«Мария и Марфа сестры не лазаревы, а христовы. Заведомая отрешенность — жертвенность — бесстрастность сестер (Катя и Юлия Рейтлингер). Одна варила, другая слушала. Мария + Марфа — одна идеальная сестра: абсолют сестры. Больше любить — женски любить (т.е. — меньше любить)».

А над этой записью:

«М<ария> М<агдалина> принесла Христу в дар свою молодость, женскую молодость, со всем что в ней бьющегося, льющегося, рвущегося!» Может быть, и это о Юле, о ее верности себе — Христу, о ее рыцарском служении о. Сергию.

Отец Сергий приезжает в Прагу в июне 1923 года, преподает церковное право. Юля слушает его лекции, участвует в православном студенческом кружке.

В архиве Ю. Н. сохранилась «пражская» записная книжка о. Сергия тех лет, пока не опубликованная. Вот запись от 18/31.V.1924 года:

«…день именин Юли, у которой был после обедни и провел час в прекрасной вдохновляющей беседе. Удивительно наблюдать, как вскрываются пласты богато одаренной и в Боге живущей юной женской души. Она все понимает, но не умом, стихией, какой-то душой мира, в ней обнаженной. И беседовать с ней на темы мистические одно наслаждение, хотя, конечно, надо в этом блюсти меру. Вчера я читал самую свою, кажется, значительную по теме и мыслям лекцию — о Богоматери и Св. Духе, о материнстве с Богом, о Богоматери как Софии, о Знамении Божией Матери. Душа трепетала и изнемогала от внутреннего напора и горения, но предо мною были пустые скамьи и маловосприимчивые сердца, кроме, конечно, Юли одной».



Тайная вечеря. Начало 1980-х годов. Частное собрание. Москва. С. Иоанна (Рейтлингер)


В эти годы оформляется Русское Христианское Студенческое движение, одним из лидеров которого становится о. Сергий Булгаков. «Пражская» записная книжка позволяет проследить первые шаги христианских студенческих конференций, в частности, поездку на пароходе по Дунаю: Прага — Белград — Хопово, — в которой принимают участие Ю. Н. и Ася Оболенская. Записная книжка о. Сергия и графические рисунки Ю. Н., хранящиеся в Музее им. Андрея Рублева, взаимно дополняют друг друга.

Приезд в Леснинский женский монастырь в Хопово близ Белграда отмечен записью о. Сергия от 23 апреля 1924 года, на первой же странице имя Юли. Рисунки Юлии, датированные тем же днем, называются «Сказка окна»: тот же Леснинский монастырь, совместные молитвы, размышления, вопросы.

Ее «Речной пейзаж» также перекликается с записью о. Сергия от 29 апреля: «Сказочный день. Речка тихо плыла со своими берегами, скалами, домами, башнями и плыла душа с ними, по своим думам, своим затонам». Отцу Сергию был дан Друг. Спустя полгода он пишет: «Испытываю над собой непрестанное чудо этой Дружбы, в которой открывается почти каждый день все новое и новое. Когда, казалось, уже кончена жизнь, из корневища вдруг пошли новые зеленеющие побеги, конечно, всецело оттого, что туда привилась юная, прекрасная, благодатная поросль. Как безмерно я обязан ей, как ее благодарить» (запись от 25 сент.).



ОТЕЦ СЕРГИЙ БУЛГАКОВ И СЕСТРА ИОАННА


Отец Сергий — второй год в Праге. Это напряженнейший период в его духовной жизни. Бесконечные разъезды по Чехии: службы в местах поселения русских, участие в конференциях и съездах РХСД, хлопоты по созданию Духовной академии в Париже и поездка в Лондон для сбора средств на нее. Создается братство Св. Софии, собрание ярчайших представителей русской философской, религиозной и политической элиты начала XX века. Естественно, были расхождения. «Евразийцы» выступили против Братства, подозревая его в политических пристрастиях. Внутри Братства П. Б. Струве и Н. А. Бердяев, Г. В. Флоровский имели свои позиции, ставшие причиной их выхода из него и фактического распада Братства. Все это больно «било» по о. Сергию.

Вышедшая в начале 1925 года статья «Ипостась и ипостасность» вызывает неприятие и резкую полемику. В феврале о. Сергий пишет: «Не удивлюсь, если против меня будет возбуждено церковное гонение. Стараюсь быть готовым на все, на все, все принять и простить. Под конец жизни человек должен испытывать оставленность».

Но в этой тоске и мраке Господь дает Друга, «который все понимает, ничего не требует», дает о. Сергию силы.

Другом с большой буквы раньше о. Сергий называл о. Павла Флоренского. Теперь так называет Юлию Николаевну.





«Творчество вдвоем» — от бесед и размышлений до обсуждения грядущих иконографических проблем, осмысления путей и сущности современного монашества и аскезы, питание друг друга творческими озарениями и видениями иного мира — вот отношения о. Сергия и Юлии Николаевны, вот основания этой дружбы.

Юлия Николаевна тщательно оберегала эти отношения, в «пражской» записной книжке страницы, посвященные ей, вырезаны, но то, что осталось, — драгоценное свидетельство дружбы с Юлей, о которой о. Сергий написал изысканно и трогательно: «это как бы особый побег души».

Еще в Крыму, предчувствуя особое призвание дочери, Лидия Николаевна говорила об иконописи как о возможном ее творческом пути. В Праге этот путь начал реализовываться уже на первых порах.

Точно датированные записи о. Сергия Булгакова позволяют проследить шаги Юлии Николаевны в иконописи. Занятия в семинариуме Н. П. Кондакова и штудирование его книг не проходят даром. На день преподобного Сергия — 25.IX/8.X.1924 года — именины о. Сергия Булгакова — Юля дарит ему икону Богоматери Умиление (Серафимовскую)



ОТЕЦ СЕРГИЙ БУЛГАКОВ И СЕСТРА ИОАННА


Записная книжка о. Сергия:

«Вечер. С этой иконой Умиления ко мне в дом вошел новый свет, новая благодать, новое умиление. Я не могу без трепета видеть эту икону, мое сердце исходит, душа просится из тела куда-то далеко и высоко. Это — чудо. Чудная эта девушка одарена благодатию Св<ятого> Духа, чрез нее действует Он…

Господи, за что, за что Ты мне, окаянному и недостойному, изливаешь чудеса милости Твои! Дал мне дорогую любимую семью и теперь послал мне Твое утешение, этого светлого Друга, это живое чудо благодати Твоей!»

Юлия Николаевна поступает в Пражскую Академию художеств. В записях о. Сергия появляются строки о том, что «Юля страдает от вольностей с натуры». Вскоре, с натуры, с отдыхающего о. Сергия, она захотела писать одну из первых своих икон — икону оглавного Иоанна Крестителя. 11/24.X о. Сергий записывает: «Как странно: ей пришло на мысль писать голову Иоанна Предтечи и нужны были конкретные черты моего лица. И она, не понимая, что делает, что это означает, взяла меня косвенно оригиналом для этого!»

Через три месяца после той записи, совсем в другом дневнике и другом контексте, а именно в записной книжке М. И. Цветаевой, с рассказом о рождении Мура, мы в несколько шаржированном варианте видим портрет Юлии Николаевны за работой (1 февраля 1925 г.):

«У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса, А. И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова, Катя и Юлия (!!!) Рейтлингер. Чешка — цыганка — волжанка — татарка — и две немки. (Городок Reutlingen, либо на Неккаре либо на Рейне). Причем одна из этих немок <речь идет о Ю. Н. Рейтлингер. — Б. П.> — православная (лютая!) монашка, в черной рясе с широченным ремнем, строгая до суровости и суровая до свирепости — иконописица — сидела и три часа подряд молча терла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума. Воплощение чистейшего долга, во всей его неприкрашенности, ничем-не-скрашенности и безрадостности. Сидел протестант, больше — солдат Армии Спасения и выполнял свой долг».



01. Студенческая книжка учащейся Пражской академии художеств Юлии Рейтлингер. 1925. Прага.
02. Монахиня Иоанна (в миру Юлия Николаевна Рейтлингер)


В 1925 году, вслед за о. Сергием Булгаковым, Юлия Николаевна переезжает в Париж на Сергиевское подворье Православного Богословского института. Она живет в одном доме с семьей о. Сергия, помогает его жене вести хозяйство. Одновременно поступает в мастерскую религиозного искусства Мориса Дени.

Вспоминает Ю. Н.:

«Морис Дени принадлежал к той части французской интеллигенции, которая после Первой мировой войны пришла к церкви.

Еще в Симферополе, по журналам, мы имели представление как о нем, так и о многих современных французских художниках — интерес был большой. Не очень любили Дени — считали слащавым. Это впечатление еще усилилось — его оформление католических церквей. Но оно — неверно, если знать все его многообразное творчество.

Итак — одно время он стал моим учителем… пребывание в Аteliers d’art sacre дало мне очень много для моего художественного развития. Вместе со своим другом, художником Девалиером, основали они это (в единственном числе, хотя мечтали о множественном) Аteliers — думали восстановить средневековые традиции религиозного искусства. Удалось им это, конечно, в очень малой степени, <главным> образом как противопоставление и противодействие царившему в то время безвкусному и слащавому церковному искусству… рассадником которого были многочисленные коммерческие предприятия на улице St. Sulpis (отсюда и весь этот жанр часто именуют этим именем)…



Portrait of Maurice Denis (1870-1943)


Пребывание в Аteliers d’art sacre мне дало, как я говорила, художественное развитие, которое и помогло мне увидеть нашу древнюю икону именно как большое искусство, так и следовать ему в этом направлении, и я не без сожаления смотрю на размножившихся в наше время иконописцев без всякой художественной культуры (но и обратное явление, когда эта наша икона превращается в “искусство”, для искусства не менее плачевно).

Сделала я довольно большую вещь на тему “Жатва ангелов” — иллюстрацию евангельской притчи об этом, очень ритмичную, годную почти для фрески в наш православный храм. Для фигур ангелов делала наброски с очень талантливой дочери певца Кедрова — известный квартет. Мы с ней вместе очень вдохновлялись движениями жнущих ангелов. Дени был доволен, велел лишь переместить в сторону костер из плевел, который я поместила хоть и наверху — но в самой середине картины. «Вот это главное!» — сказал он.



Ю. Н. Рейтлингер. Жатва Ангелов, 1930-е




Ю. Н. Рейтлингер. Жатва Ангелов, фрагмент




Ю. Н. Рейтлингер. Жатва Ангелов: подпись в правом нижнем углу


В профессиональном становлении Ю. Н. Рейтлингер, кроме обучения в мастерской М. Дени, огромное значение имело посещение выставки «Шедевры древнерусской иконописи», организованной И. Э. Грабарем. Выставка из СССР объезжала Европу, и в 1929 году Ю. Н. едет в Мюнхен, чтобы в первый раз увидеть подлинники: «Троицу» Андрея Рублева и «Владимирскую» в «научных копиях». Пять дней изучения, впитывания, потрясения.

В то время Ю. Н. — уже автор многих икон, член и участник выставок Общества «Икона» в Париже. Ее работы высоко оцениваются критикой. Но, как признается сама Ю. Н., ее мечта — «стена», фреска:

«Всю свою сознательную жизнь мечтала я о “стене”, хотя можно было с уверенностью сказать, что в мою биографию она не поместится...

В Париже я, как-то прослышав, что в некоторых художественных кругах появилось увлечение возродить давно забытую технику фрески, прослушала небольшой курс с практическими занятиями у специалистов этого дела. Но дальше, конечно, дело не пошло... “Стена” оставалась мечтой.

В 30-х годах, во время огромной колониальной выставки в Венсенском парке (впоследствии туда очень удачно был перенесен зоопарк, до того мизерно ютившийся в каких-то задворках, и был прекрасно, по образцу Берлинского, оформлен) появилась в промышленности краска под названием “Stik-B”, претендовавшая без лишних хлопот производить впечатление фрески. Это был, конечно, чистый ersatz, но ввиду его удобства все павильоны на выставке воспользовались этим изобретением. Когда выставка закрылась и павильоны ломали, была полная возможность покупать куски фанеры, покрытые этой живописью, так как по ней можно было снова писать, как по грунту.

В Париже и его окрестностях, как известно, жило очень много русских. И в недолгое время появились “храмы” — главным образом, в пустых гаражах при брошенных особняках, так как ездить в собор на гuе Daru или на гuе Crimee в Сергиевское подворье было далеко, а священников Академия выпускала достаточно. Вскоре Париж с его пригородами насчитывал 15 храмов, при том даже и разных юрисдикций (как известно, “карловцы” не признавали остальных). Один такой приход даже построил на собственные деньги совместными усилиями барак, увенчанный небольшим куполком, и рядом звонницу. В этот приход назначен был о. Андрей Сергеенко…

И вот пришла мне в голову мысль… обшить стены этого барака и расписать его краской Stik-B.

О. Андрей всей душой шел навстречу».



Фреска сестры Иоанны (Рейтлингер) в храме Воскресения Христова в Медоне


Этот творческий союз — важная страница в биографии Ю. Н. Рейтлингер.

Отец Андрей Сергеенко (1902, Киев — 1973, Александров) — эмигрант, выпускник Русского юридического факультета в Праге, закончил первый курс Парижского Богословского Института, когда митрополит Евлогий назначил его настоятелем Медонского храма в парижском пригороде (без отрыва от учебы). Андрей был студентом о. С.Булгакова еще в Праге. В Париже, в богословском институте он стал редактором «Сергиевских листков». Ю.Н. его хорошо знала. Сам митрополит Евлогий видел в о. Андрее «...священника незаурядного, начитанного в мистической литературе и склонного к мистической жизни. Повышенная религиозная настроенность, способность увлекаться каким-нибудь религиозным начинанием и увлекать за собой последователей, напряженная мистическая атмосфера — вот характерные черты настоятеля Медонского прихода».

Отец Андрей имел большое влияние на жителей городка, который облюбовала русская колония. Поражала внешность и страстность о. Андрея. Вспоминает один из его молодых современников, в будущем известный историк-востоковед Ю. Н. Завадовский: «С волосами, ореолом встававшими над головой, и пылающими глазами, он походил на пророка, а французы, присутствующие на венчании, которое он совершал, говорили: “Посмотрите-ка на этого попа... — он сам как Иисус Христос!”»



Отец Андрей Сергеенко


Отец Андрей был духовным отцом молодого поэта Николая Гронского, жившего в Медоне, автора поэмы «Белладонна». Мистически озаренный поэт и мистически одаренный священник были сродни друг другу. Строки поэмы свободно сопрягались с невидимым горним миром:

Замедлил вечер час прихода,

Ствол света — луч — стал зрим очам,

И воздух сводов небосвода

Потряс орган высоких стран.

Из края в край, по всей пустыне

Пространств невидимых миров

Труба архангельской латыни

Рекла мирам: коль славен Бог.

Не случайно именно о. Андрей увлекся замыслами одаренной художницы, и с его благословения евхаристическое пространство медонского храма св. Иоанна Воина в начале 30-х годов украсилось ее росписями. Схема, сюжеты и структура росписей обсуждались с отцом Сергием Булгаковым: сохранилась адресованная Ю. Н. открытка с предлагаемой им схемой. Она опубликована, но, как обычно, в переписанном Юлией Николаевной тексте отсутствуют строки, относящиеся к ней лично. Выделим опущенные в опубликованном тексте слова: «Сегодня ночью и в пути думал о тебе, о нас, плане росписи. Мне казалось бы, вот какой христософийный план... Сегодня ночью увидел, что один отдел будущей книги будет: Агнец, и обрадовался, что опять ты со мной в одном и об одном». (Книга о. Сергия «Агнец Божий» вышла в свет в 1933 году.)

«Небесная литургия», увиденная художницей, передает драматизм, напряженность происходящего резкими, графически острыми мазками. Сосредоточенность ангельских ликов, распахнутые крылья подчеркивают таинственную и величественную сущность евхаристии.

Цветовое и догматическое решение исподволь «подсказывает» о. Сергий Булгаков:

«Голубой свод объемлет темную землю, и в его прозрачной глубине горят небесные светы...

Бесконечное мировое пространство, пустотой своей являющее то небытие, из которого воззван въ (к?) бытию мир Всемогущим, до глубины пронизывается Его светом... Темная пустота небытия облекается в небесную лазурь, бесцветность облекается цветом. Голубая глубина неба есть прямой образ Божия творения: не-сущее приняло свет бытия, зиждительное Слово, и ничто стало миром, творением Божиим, на нем почиет любовь Божия, в него изливаются благодатные лучи... Голубой свет небес знаменует Божие снисхождение к миру, приятие творением Божиих даров, встречу Бога с тварью. Мир содержится силою Божиею, и непрестанно струятся в него потоки божественной любви».

Мы знаем еще одного человека, неравнодушного созерцателя медонских фресок. Это маленький Мур — сын М. Цветаевой. Мур занимался с о. Андреем Законом Божиим в четверговой школе у Карсавиных и, естественно, посещал храм Иоанна Воина.

Марина Цветаева рассказывает сыну о сотворении мира и записывает 26 июня 1933 г. в дневнике:

«— Да, сначала было создано все морское (мысленно: — ? — ну, да, раз всюду было море…) — разные моржи...

Мур, подсказывая: ...“Тюленики всякие…”».

«Тюленик», выглядывающий из воды, и добродушный слон, поглядывающий на тюленика, в центре райской композиции Ю. Н. Рейтлингер.



Изгнание из Рая. Начало 1930-х годов. Церковь св. Иоанна Воина. Медон. Франция


Так пространство медонского храма, «райское», увиденное Муром, «горнее», услышанное поэтом Н. Гронским, передает удивительную творческую и духовную «пульсацию» людей, входящих в расписанный ею храм.

Тот же Ю. Н. Завадовский как бы подытоживает: «Юлинька Рейтлинген привнесла даже что-то особенное в этот вертоград Господень — расписала церкву радостно и по-детски..., дабы верующие и радовались как дети, когда кругом так тяжело и грустно. Ее поругивали за это нарушение строгости канонов, но постепенно все поняли, что ее философия — жизнеутверждающая философия: она побеждает уныние... И печать ее на Леденце-Медонске стала “печатью запечатленной”».

Райский мир, полный гармонии и взаимной любви — это, конечно, драгоценный мир детства, к которому Ю. Н. возвращалась много раз в своем творчестве.



Преподобный Герасим со львом






«Изгнание из Рая» соседствует со сценами Апокалипсиса. Ангел выливает чашу гнева на землю, Иоанн Богослов со свитком в руках записывает все, что происходит. Крымские воспоминания, пережитое «проявляются» на фресках. Фигуры святых Лидии и Марии (соименных маме и сестрам) включены в контекст росписи. Это памятник современникам, мучившимся в Крыму: 82-летнему Владимиру Карловичу Винбергу, посаженному в тюрьму, его внукам и внучкам, прошедшим тюрьмы Симферополя, Харькова и Москвы, которым, к счастью, удалось эмигрировать; другу Юре Никольскому, умершему в Харьковской пересыльной тюрьме от заражения крови, Николаю Львовичу Ашуркову — первой любви Кати, расстрелянному в Одессе... Список можно продолжать и продолжать. В записных книжках и дневниках о. Сергия, пражских, парижских, параллельно всем без исключения событиям его жизни в эмиграции проходит второй план — память о близких, оставшихся заложниками в Крыму, в первую очередь, конечно, о сыне Федоре. Даже на упомянутой открытке со схемой медонских росписей слова надежды на встречу со старшим сыном, которым не суждено было сбыться…

К середине 1930-х годов сестра Иоанна — известный на Западе художник-иконописец, автор многочисленных икон, монументальной росписи церкви Иоанна Воина. Она — постоянный участник выставок Общества «Икона» в Париже. Ее имя регулярно выделяют в прессе. Сергей Маковский, анализируя ее работы, представленные на Второй выставке Общества «Икона» в Париже, писал: «Заметный шаг вперед — иконы г-жи Ю. Н. Рейтлингер. Талантливая художница, увидевшая сначала, из мастерской Матисса, одну “эстетику” иконы, теперь прониклась глубже ее особым миром. Очень примечательно по красочной гамме, по живому ритму ее “Сошествие Св. Духа на апостолов” (хоть и кажется не доведенным до конца: скорее эскиз росписи, чем икона). Много обещающего также и в декоративных композициях для часовни и в тщательно выписанной “Не рыдай Мене, Мати”». С.Маковский угадал склонность Ю. Н. к монументальному искусству, ту жажду «стены», которая была найдена и реализована в Медоне.



«Не рыдай мене, мати». Париж. 1930-е гг.


Не менее ценно свидетельство и глубокое понимание насущных задач иконописи XX века в статье Владимира Васильевича Вейдле: «…Зрение, красочное чувство, самая кисть Ю. Н. Рейтлингер воспитаны современной французской живописью. На первый взгляд такое воспитание может показаться не совместимым с иконописными задачами, преданиями, даже темами; на самом же деле именно оно позволило не испугаться этих тем, понять существо этих задач и вернуться к истоку этих преданий».

Вопрос, заданный о. Сергию в письме-исповеди во время бегства из Симферополя, задавался в Праге и Париже и разрешился 11 сентября 1935 года постригом в рясофор. Юлии Николаевне — 37 лет, владыка Евлогий чудесным образом дает ей новое имя — имя Иоанна, любимого ею и о. Сергием святого. Значение пострига в ее жизни огромно: «Самое сильное чувство после пострига — было конкретное отдание души воле Божией, конкретное чувство этой Благой воли и сладость этой воли, абсолютность Ее. Никогда ранее так не чувствовала себя гражданином мира, как теперь, и это чувство свободы растет», — записывает она



Св. Иулиания. Париж. 1930-е гг.


Интересно письмо подруге по ателье Мориса Дени — художнице Жанне Астр, которая упрекает сестру Иоанну в отстраненности от жизни: «...мне кажется наоборот, что я становлюсь все более и более свободной. Я не перестаю восхищаться богатством, чудесами, красотой жизни. Вы же представляете себе нечто схоластическое. Гроб, холод каменных стен, келью и темноту, а по сути все наоборот. Все большее освобождение от всяческого давления. Поиск самой себя, своей сути. ...освобождение от оков, чуждых слов. ...Глаза открываются и лучше видно всю землю, каждый камень, опавшие листья, которые блестят как драгоценные камни...»

Если в творчестве все открыто, явлено миру, то в духовных дневниках — внутренняя, интимная жизнь, «стояние» перед Богом, жизнь, принадлежащая только Ему. Дневники порой монотонны, внешние события — даже Вторая мировая война — почти в них не отражены. Но это — ежедневное монашеское «делание», где каждый день — работа, иногда кажется, непосильная, несется с радостью, благодарностью за все дары.

Дневник 1935–1938 годов интересен как еще одно свидетельство духовного сотворчества с о. Сергием. Нам известно, какой сложной была для о. Сергия Булгакова осень 1935 года: 7 сентября выходит указ № 1651 митрополита Сергия (Страгородского) против учения о софиологии, в октября 1935 года о. Сергий пишет подробную докладную записку митрополиту Евлогию, где, в частности, говорится: «Мы имеем здесь случай совершенно исключительный: суд над моим учением произнесен митрополитом Сергием без знакомства с инкриминируемым сочинением».


nasledie-rus.ru

.