Когда-то давно, в пятом часу утра незапамятных великих времен, Леонард Коэн стоял с гитарой на сцене фестиваля острова Уайт и пел в предрассветной тьме миллиону странников, сидевших на влажной траве, накинув одеяла на плечи. Это была последняя встреча поколения перед расставанием. Теперь всем им предстояло разойтись по улицам, этажам, переулкам, тупикам бесконечной жизни и жить в одиночестве на свой страх и риск, с горечью в душе и памятью об утерянном рае. И он, поэт с романтическим хайром до плеч, тонкий и ранимый, первым отправился в путь.

С тех пор вся его жизнь была долгим, долгим, долгим путешествием. Я следил за его путешествием с другого конца земли и, как многие люди, чувствовал родство с ним. Для такого родства нет необходимости в общих племянниках или в пересечении генеалогических древ; это человеческое родство поверх географии и вне времен, о котором хорошо знают те, кто живет в мире смутных образов, рифмованных и нерифмованных слов и волшебных звуков. Коэн никогда не был героем шумной авансцены и первых полос газет, но в плотном потоке событий, в будоражащей чехарде явлений, в утомительной круговерти дней он появлялся внезапно в неожиданных местах в своей хипповой куртке, усеянной карманами, и в кедах битника.

В 1973-м, во время войны Судного дня, этот пацифист, бесконечно далекий от милитаристской чепухи с ее культом силы и идиотизмом героизма, стоял посреди синайской пустыни в окружении израильских военных. За его спиной были бронетранспортеры и джипы с пулеметами, а рядом с ним скрестил руки на груди Ариэль Шарон. Коэн из рода коэнов пел свои песни о любви людям, которым предстояло сесть за рычаги танков и форсировать Суэц. В 1976-м, когда несколько сот венских студентов оккупировали предназначенный к сносу культурный центр и отказались покидать его, он пришел к ним прямо с вокзала и спел им песенку на идиш, а когда закончил, поднял левую руку со сжатым кулаком. Над сценой, в том набитом зале раннего «Оккупая», висел самодельный плакат «Все, что нам остается, — это солидарность!». В это Коэн верил.

Романтический поэт с волосами до плеч превратился в путешественника по жизни в пиджаке и кепке. Он носил серую твидовую кепку и свитер под пиджаком. Такой его вид означал, что в мире стало холодно. И он искал себя в новом холодном мире, не в том банальном смысле, который предполагает поиск ячейки в обществе, где у тебя будет стул и диван и тебе будет комфортно жить, а что-то совсем другое… мимолетное и прозрачное… ощущение самого себя, идущего по улице и вдруг ощущающего, что тоска и горечь исчезли. Да, Коэн все время искал, он искал те солнечные Эгейские острова, где пережил счастье в молодости, искал Марианну, с которой было так здорово смеяться вместе, искал то, что он называл hidden love, то есть тайную, скрытую любовь, любовь, пронизывающую жизнь, как солнечный свет, любовь, обостряющую зрение и возвращающую рай.

Иудей Коэн, выросший в семье, где все всегда хорошо помнили, что они евреи, стал буддистом, потому что только буддизм мог дать ему отдаление от мира с его шумом и абсурдом. Одеяние буддистского монаха, бритый наголо череп, небритые скулы, жизнь на вершине горы в буддистском монастыре — пять лет он прожил в молчании. Тот, кто с детства знал прелесть и радость рифмованных строк, тот, кто тысячи раз стоял на сцене с гитарой в руках, молчал, познавая глубину тишины, молчал, измеряя тишину в себе и вокруг себя. После такого опыта слова приобрели для него совсем иной вес и звук, а жизнь получила другое измерение. Но и раздвоилась: в одном измерении он был познавшим тишину мудрецом, гревшим руку, положив ее на спину своего верного кота, а в другом вынужден был оставаться гастролирующим артистом, внезапно лишившимся всех своих сбережений. Коэна обворовал его менеджер.

Звук, который создавал в своих альбомах опытный буддист и одновременно еврейский шлемазл, был пронизан той неизбывной, всегдашней горечью, от которой он никогда не мог избавиться в жизни. Горькое чувство расставания вошло в каждый его день. Он ненавидел время за то, что оно уходит. Он тонул и погибал в горечи уходящего времени, как в параличе, но певица Шэрон Робертсон вытаскивала его на сцену и заставляла снова пускаться в странствия. И он, уже седой, в черной шляпе с узкими полями и с золотой цепью на запястье, отправлялся в путь вместе со своим маленьким оркестром печали и любви. Было что-то невероятное, невозможное в этом седом джентльмене во всем черном, который когда-то стоял на острове Уайт на одной сцене с Моррисоном, пил кофе с Диланом в ночных забегаловках, собирал камешки на берегу, где когда-то сидел Гомер, — и теперь стал нищим концертирующим артистом, зарабатывающим себе на старость.

Ледяной холод эпохи, но одновременно и угроза этой эпохе со всеми ее банками и трампами — I don’t like your fashion business mister! — были в его радикальной песне о том, что сначала мы захватим Манхеттэн, а потом возьмем Берлин, песне, которую мог бы напевать про себя Андреас Баадер и которая очень понравилась бы Бернадетт Дорн. Ужас и отвращение, которое он испытывал к современности, был неразрывно связан в его душе и в его звуке с нежностью, которые он испытывал к женщинам, которых любил. Как он пел со своими девочками из бэк-вокала песню-мольбу и песню-благодарность о любви. Он пел ее, снимая шляпу с узкими полями и прижимая ее к груди, пел голосом, который так разительно изменился у него с тех времен, когда он был молодым поэтом с тонким вдохновенным лицом, обрамленным густыми спутанными прядями. Голос Коэна, когда-то бывший прозрачным и чистым, опустился вниз, в нем появилась хрипота мужчины, который пьет много виски, не многого ждет от жизни, но по-прежнему верит в романтическую сказку любви.