Между прочим, отлично я помню застой.

Несмотря на обилие тягот, 

к каждой дате, хотя бы и самой простой, 

начинали готовиться за год. 

Подготовка любимейшим спортом была, 

уклоняться считалось неловко — 

и чем хуже в стране обстояли дела, 

тем активнее шла подготовка. 

Вспоминается мне юбилей Ильича, 

отмечавшийся крайне двулично. 

Вся Отчизна встречала его хохоча: 

до того он достал нас, Ильич-то. 

Мой заслуженный дед, ветеран и смельчак, 

опрокинувши рюмку с устатку, 

утверждал, что столетье встречали не так, 

как позднейшую ту стодесятку, 

ибо в семидесятом — со всею тоской, 

очевидной уже октябрятам, — 

не бывало еще безнадеги такой, 

что почуялась в восьмидесятом. 

Над страною сегодня, как туча, висят, 

вызывая фонтан остолопства, 

неизбежные, грозные те шестьдесят, 

до которых лишь год остается. 

Что такое, товарищи, год? Ерунда! 

А в сравнении с восьмидесятым — 

турбулентные смотрятся наши года, 

как Де Сад по сравненью с детсадом. 

Так что, Родина, денег и сил не жалей, 

реагируй эффектно и быстро. 

Мы должны забабахать такой юбилей, 

чтоб за шумом и повод забылся. 

Я помпезные праздники очень люблю 

и спешу засветиться советом, 

выступая за то, чтоб к тому октябрю 

начинали готовиться в этом.

Сколько будет статей и публичных затей — 

телевизор покуда не вымер! 

«Юбилею навстречу»: десятки детей, 

называемых гордо «Владимир». 

Сколько пылких речей в исполненье светил, 

от любви становящихся раком! 

Вот Дзагоев, допустим, уже посвятил 

гол футбольный, забитый словакам, 

дню рожденья того, кто от бурь и невзгод 

защитил нас, явившись когда-то, — 

а ведь это еще не двенадцатый год, 

и премьер, и некруглая дата! 

Молодец. Я не смею над этим шутить. 

Непочтительность — дело худое. 

Что еще мы могли бы ему посвятить? 

Пуски домен? Посевы? Удои? 

Шестьдесят беспорочно отслуженных лет, 

в экстремально-спортивном режиме… 

Но сегодня и домен практически нет, 

и удои все больше чужие. 

Что еще? Турпоходы? Спортивный улов? 

Достиженье семейного лада? 

Что мне делать — я не забиваю голов, 

а голов неспортивных — не надо. 

Если надо стихи — я всемерно готов, 

вон и муза по кухне летает, — 

но, увы, он давно не читает стихов, 

он Донцову — и ту не читает. 

Возвести монумент, чтобы Ленин померк? 

Подарить от Маккартни гитару? 

Фейерверк? — У Кадырова был фейерверк, 

и Ванесса была, и Ротару… 

Посвятить ему фильмы — посильную дань, 

или марку российской одежды, — 

но зачем ему спихивать всякую дрянь? 

Да, посредственность, но не злодей же! 

Надо новое что-то ему посвятить, 

чтоб такого еще не бывало: 

Сеть прикрыть или «Эхо Москвы» прикрутить, — 

но и этого кажется мало! 

То, что выше обычных свершений и мер, 

что нельзя и представить без брани, 

чтобы локти Рамзан искусал! Например — 

чтобы в марте его не избрали. 

Чтобы стал он простым гражданином Москвы 

иль туристом в приличном отеле…

— Быть не может! — конечно, воскликнете вы. 

Но ведь этого мы и хотели! 

Посвятить ему роды, футбол, турпоход — 

примитивно и как-то неярко, 

а такого подарка он точно не ждет. 

Он замрет от такого подарка. 

Как Герасим-герой, утопивший Муму, 

он легко бы собрался в дорогу…

А в придачу и Кремль подарить бы ему. 

Пусть играет. Не жалко, ей-Богу.

На «Красном октябре», поймав момент, 

блеснул Медведев. Там теперь Октябрик: 

есть правда в том, что бывший президент 

явился на одной из бывших фабрик. 

Сам повод мне казался пошловат: 

все сдал, что можно, — так чего бы ради? 

Там делали когда-то шоколад – 

теперь собрались те, что в шоколаде 

(кто отбирал героев – не пойму, 

но это явно был коварный демон), 

и стали хором объяснять ему, 

как правильно он делал все, что делал, 

как твердо гнул он линию свою, 

сдаваясь в главном, побеждая в малом… 

А в это время Путин интервью 

давал в Барвихе трем телеканалам: 

зачем – не знаю. Видимо, затем, 

чтоб местной узаконенной малине 

по-прежнему мерещился тандем, 

хотя тандема не было в помине.

Сюжет, достойный Агнии Барто, 

хоть, в сущности, не стоящий полушки. 

Что он сказал? – а то из вас никто 

не рассказал бы этого получше! 

Сигналов новых он не подавал, 

ничто не предвещало холиваров. 

Там был из Златоуста сталевар, 

точнее, златоуст из сталеваров, 

сияющий, как свежий апельсин, 

и сообщивший несколько манерно, 

что летом у него родился сын 

(стараньями Медведева, наверно). 

Там был Минаев, рыхлый наш акын, 

изрекший пару лозунгов протухлых, — 

он хвалит власти с рвением таким, 

с каким ругать их принято на кухнях. 

Весь интернет наизгалялся всласть – 

на этот подвиг мы всегда готовы. 

Все повторяли: «Не бросайте власть!». 

Медведев возмущался: «Что вы, что вы!». 

О чем писать эпистолу свою – 

я сам не знал и вглядывался паки, 

но в это время свежую струю 

внесла в беседу Тина Канделаки. 

Сперва она поведала о том, 

что друг ее, успешный англичанин, 

себе обрел в России новый дом 

(должно быть, этот юноша отчаян!): 

свою судьбину в клочья изодрав, 

он ринулся сюда, и это здраво. 

«В одной России есть сегодня драйв!

 В России невозможно жить без драйва!».

Вот вещь, непостижимая уму, 

но внятная любому в той клоаке: 

у нас в стране успех придет к тому, 

в ком будет драйв, сказала Канделаки. 

И вот, припомнив свой банальный лайф, 

в порожнее текущий из пустого, — 

я начал думать: что такое драйв? 

Как люди понимают это слово – 

вот эти все, собравшиеся там 

с какой-то целью, а не ради кайфа, 

которые резвы не по летам 

и веселы вообще неадекватно? 

В конце концов, английский мне знаком, 

но, отличаясь от меня-изгоя, 

они другим владеют языком, 

и «драйв» там значит что-нибудь другое. 

Страна полна печалей и злодейств, 

каких не выжечь никаким глаголом, — 

так как мне этим драйвом овладеть, 

чтоб стать таким же свежим и веселым? 

И что есть драйв? Уменье сочетать 

утробный юморок с напором лести? 

Уменье врать? Уменье не читать? 

Искусство с криком «Марш!» бежать на месте? 

Отыскивать в безжизненности нерв, 

швыряя в несогласного каменья, 

умеет весь медведевский резерв; 

боюсь, что это все его уменье. 

Науку эту я не угрызу, 

до светлых их вершин не доползу я: 

на выпученном радостью глазу 

там виден отблеск явного безумья. 

Он и в глазах Медведева блистал. 

Прошу не плакать чересчур ранимых, — 

нам четко явлен был Медведев-style: 

манера улыбаться на руинах. 

В конце концов, когда царит развал, 

чем утешаться Родине, чего там… 

«Почаще улыбайтесь», — он призвал. 

Зачем? Чтоб стать готовым идиотом? 

Но это вправду новая волна: 

держаться надо весело и серо. 

Натужным ликованием полна 

у них теперь любая атмосфера: 

шахтер, боксер, свинарка и пастух, 

ведущий, сталевар и их хозяйва – 

все пялят зенки, все смеются вслух, 

и этот общий смех – основа драйва. 

Врут, что у нас возможностей нема – 

у нас их край буквально непочатый: 

утратить стыд, шутя сойти с ума, 

попасть бесплатно в год семидесятый… 

Воистину, уж если мы хотим 

тут выжить и попасть при этом в ящик, 

то лживый жизнерадостный кретин – 

достойный и внушительный образчик.

А прочие – уже любых кровей, — 

почувствовав, куда несет стихия, 

все чаще выбирают drive away.

Точнее даже – drive away from here.

 

Я вызвезжен с журфака, 

журфаковский студент. 

Ко мне туда, однако, 

приехал президент. 

К стыду корреспондентов, 

случилось qui pro quo: 

собрал взамен студентов 

неведомо кого. 

Занятья отменили 

недрогнувшей рукой. 

Они его хвалили 

за то, что он такой. 

Они его просили, 

создав приветный гам, 

чтоб дал Саакашвили 

конкретно по зубам. 

Я знаю этот ровный, 

медоточивый штиль, 

и этот многословный, 

велеречивый стиль, 

и глазки вурдалака, 

готового уже 

(таких в среде журфака 

не видно и в МЖ!*)

 

Среди людского моря, 

холуйством обуян, 

фамилию позоря, 

стоял один Иван. 

Он гнулся гибким станом 

и лыбился до слез 

перед другим Иваном, 

который музобоз. 

Лишь семеро отважных — 

безбашенных скорей — 

в плакатиках бумажных 

толпились у дверей, 

не наглые ни разу 

и с виду беднота, 

но их скрутили сразу, 

открыть не давши рта.

 

Для этого парада 

от нашего стола 

там только балюстрада 

и лестница была. 

Москва стояла в пробке, 

казалась чуть живой, 

студенты жались, робки, 

к решеткам Моховой… 

В охранничьем оскале 

изобличился враг: 

журфак не допускали 

учиться на журфак! 

Поэтому студенты, 

являя ум и прыть, 

свои апартаменты 

задумали отмыть — 

от лажи, холуяжа, 

бессилия и врак. 

Пускай случилась лажа — 

журфак всегда журфак.

 

И вот теперь мы ропщем, 

встречаясь тет-а-тет: 

зачем позорить в общем 

приличный факультет? 

Студенты им — помеха, 

их сразу не нагнуть — 

так пусть бы он поехал 

еще куда-нибудь! 

Зачем бежать к журфаку, 

задравши хвост трубой? 

Они же эту клаку 

везде везут с собой. 

Какую, громко гаркнув, 

преследовали цель? 

Поехали бы в Дортмунд, 

поехали бы в Йель, 

в республику к Кокойты, 

в другие города, 

в веттехникум какой-то, 

да мало ли куда.

 

А в общем, глядя шире 

на этот их приезд, — 

ужели мало в мире 

других приличных мест? 

Зачем их загрузили 

в тебя, моя Москва? 

У них ведь нет с Россией 

ни сходства, ни родства.

 

Ни «Твиттеру», ни крабу 

грубить я не хочу — 

нашли бы по масштабу, 

избрали по плечу! 

Им дали бы без спора 

достойный их венец 

Албания, Андорра, 

Монако, наконец… 

Не станет безработных, 

финансы расцветут… 

А мы такой субботник 

устроили бы тут! 

Не убоявшись пота, 

припомнив старину, 

от имиджа болота 

отмыли бы страну!

 

А если нас не слышат 

Отечества отцы, 

поскольку не колышут 

их вольные певцы, — 

не дожидаясь знака, 

отчистим местный сад, 

начав опять с журфака, 

как двадцать лет назад.

Любезный читатель! Позволь мне, как встарь,

пока позволяет свобода,

тебе предложить лаконичный словарь

две тыщи десятого года.

А то позабудешь, чем славился он.

На «А»:Аватар, а еще Афедрон,

два знака культуры, и рядом —

Ассанж с неразлучным Айпадом.

На «Б» — на своем «Мерседесе» Барков:

стране доказал этот дядя,

что крупные рыбы глотают мальков,

практически, в общем, не глядя.

На «В» помещаются Взрывы в метро.

Хотелось бы вспомнить о прошлом светло,

о добром найти полсловечка...

На «Г» вспоминается Гречка,

сметенная смогом и адской жарой,

сбежавшая с криком «Отстаньте!».

На «Д», безусловно, Данилкин-герой,

с приставкою, может быть, «анти».

На «Ё» — полусон, превратившийся в быль:

представленный Прохоровым Ё-мобиль,

прибор на бензине и брюкве,

вполне соответствует букве.

На «Ж», безусловно, крутая Жара —

тупей и безжалостней быдла.

Страна ее, кажется, пережила,

но вера в стабильность погибла.

На «З» — Залдостанов по кличке Хирург:

средь многих премьером озвученных пург

одну мы отметить алкали —

о дружбе с «Ночными волками».

На «И» — Инновации. Тема жестка,

их перечень, граждане, страшен,

и так получилось, что обе на «К»: 

Кущевская, значит, и Кашин.

Кущевская нам обозначила стиль,

который тандем постепенно взрастил,

и Кашина битой месили

в таком же, мне кажется, стиле.

Ну вот, подошли к середине стишков,

вторая пошла половина:

на «Л» — утерявший доверье Лужков

и желтая «Лада Калина».

Не знаю, с чего бы, у нас между тем

особенно много предметов на «М»,

и первой является массам 

Муму с неизменным Матрасом.

Для тех, кто успел позабыть про Муму, — 

Мутко, чье ответное слово

британскому было приятно уму;

и вслед — Манифест Михалкова.

Мутко по-английски трындеть нелегко,

но, знать, Михалкову трудней, чем Мутко:

его многоумной загрузки

не понял никто и по-русски.

Вот Нойзе, посаженный рэпер, на «Н»:

довольно типичная сценка.

На «О» у нас символ крутых перемен:

припомним судьбу Охта-центра!

Выходит, ребята, не зря мы орем:

из центра его переносит «Газпром»,

и сердце мадам Матвиенко —

не просто кирпичная стенка.

Хоть Питер не чищен, отметить я рад,

что в городе больше свободы:

на «П» там недавно прошел гей-Парад,

немыслимый в прежние годы.

Вдобавок — порадуйся, Родина-мать! —

милицию будут Полицией звать.

Какого еще нам подспорья?

Молчат Партизаны Приморья.

Россия — прогресса наглядный пример:

все врут, что прогресса не видно. 

Распад и Распадская шахта — на «Р»;

но рядом и летняя Рында!

Услышан народа разгневанный глас,

и вот, понимаете, Рында у вас;

все плохо, и власть вам обрыдла —

но вот вам, пожалуйста, Рында!

И ежели здесь упомянут прогресс,

которого жажду, не скрою, —

то вот вам опять же Собянин на «С»,

с обещанной новой метлою;

конечно, покуда — столица, прости, —

он снега не может метлой размести,

но головы так полетели,

что стали заметней метели!

На «Т» у нас Твиттер, любимец элит,

игрушка детей и злодеев.

Медведев, конечно, ничем не рулит,

но Твиттером вроде владеет. 

Фанатов, друзья, упомянем на «Эф»:

Москве учинили они разогрев.

Поверьте прогнозу поэта —

премьерская гвардия это!

К нам много гостей понаехали тут —

и вот утесняют хозяев!

Так пусть они, падлы, традиции чтут

и, суки, обычаи знают.

Премьер воплощает традицию в явь:

не можешь чего победить — так возглавь;

и правь, подпираясь спецназом,

в манере Цапка с Цеповязом.

Читатель! Ты что ж изменился в лице?

Забудь, дорогой, про усталость:

мы в самом конце, мы добрались до «Ц»,

последние буквы остались!

Вот Чапман, вгонявшая штатовцев в дрожь,

воспитывать будет собой молодежь;

и я — хоть ни рожи, ни кожи —

завидую той молодежи!

(Читатель заметил по ходу стиха,

коль скоро он азбуке верен,

что мы пропустили заветное «Х»:

так Химкинский лес и похерен!)

Но Эрнст дотянулся на Пятый канал

и с помощью Божьей его доконал.

Там Юмор и песни о старом,

а Я там не нужен задаром.

Вот странная буква, последнее «Я».

Ей-богу, мне хочется выйти.

Уже я понять не могу ни уя,

зачем я в таком алфавите.

Но только на эти отдельные «Я»

еще и осталась надежда моя.

И, верные этой надежде,

останемся вместе, как прежде.