Иегуда Амихай  

Иегуда Амихай родился в 1924 году в Германии. Начиная с 1936 года он жил в Иерусалиме. Он был певцом этого города, причем писал о нем, обращаясь ко всем его жителям – и к евреям, и к арабам.

Язык Амихая насыщен словами как древнего, так и современного иврита. Его стихи изобилуют оригинальными метафорами, но в то же время не переусложнены. Порой они трагичны, но есть в них и юмор, чаще всего невеселый. Да и как иначе писать о судьбе еврейского народа? Амихай часто находил сюжеты в истории, но он не констатировал факты, а пытался их осмыслить. Суть его поэзии – это философия истории.

Как человек, он всегда был остроумен и ироничен. Этот скептик не любил красивых слов, но умел ценить правду, в том числе и горькую правду. Он был необычайно доброжелательным человеком. Из людей, лишенных иллюзий, получаются подлинные гуманисты.

Шамай Голан, израильский прозаик 

 

 

Все поколения до меня 

 

Все поколения до меня вложили в меня
частичку за частичкой, чтобы я
возник однажды здесь, в Иерусалиме,
сразу, за один прием, словно молитвенный дом,
или благотворительное заведение.
Это обязывает. Имя мое — это имя тех,
что сложили меня.
Это обязывает.
Приближаюсь к возрасту,
в котором умер отец. На моем завещании много
заплат.
Я должен менять свою жизнь и смерть каждый день,
чтобы исполнить все пророчества, предвещанные мне.
Чтобы они не обернулись ложью. Это обязывает.
Я оставил позади свое сорокалетие.
Уже есть работы, которые я не получу
из-за этого. Если бы я был в Аушвице,
меня бы не послали на работу,
а прямо в газовую камеру.
Это обязывает. 

 

 

Из каждых трех или четырех в комнате

Из каждых трех или четырех в комнате
один всегда стоит у окна.
Он обязан увидеть несправедливость в терниях
и пожар на холме.
Он обязан увидеть, как уцелевших людей
возвращают вечерами домой, словно разменную монету.
Из каждых трех или четырех в комнате
один всегда стоит у окна.
Волосы его темны над размышлениями его.
А за ним, позади, слова.
А впереди — голоса, бродяги без заплечных мешков.
Сердца без припасов, пророчества без воды
и большие камни, поставленные там
и оставшиеся закрытыми, словно письма
без адреса и адресата.

Синагога во Флоренции

Во дворе разлита весенняя нега,
цветет дерево,
четыре девочки играют
в перерыве между двумя уроками
святого языка
перед мраморной стеной мемориальной:
Леви, Сонино, Касуто и другие
в ровных строчках,
словно в газете
или в торе.
А дерево здесь стоит не в память
чего бы то ни было,
а в память этой весны,
ариведерчи, отец наш,
бона ноте, царь наш.
Слезы в глазах —
словно сухие крошки в кармане,
оставшиеся от съеденного пирога.
Бона ноте, Сонино,
ариведерчи, шесть миллионов,
девочки, и дерево, и крошки.

Свободна

Свободна, свободна она, свободна от тела,
и от души свободна, и от крови, а кровь она и есть душа.
Свободна от желаний, и свободна от внезапного страха,
и от страха за меня, свободна от уважения, свободна
от стыда,
свободна от надежды и отчаяния, огня и воды,
свободна от цвета очей своих и от цвета волос,
свободна от мебели, свободна от ложки, ножа и вилки,
свободна от Иерусалима небесного и Иерусалима земного,
свободна от личности и от удостоверения личности,
свободна от печатей круглых,
и от печатей квадратных,
свободна от фотографий, и свободна от прищепок,
свободна она, свободна.
И все буквы, и все номера,
обозначавшие жизнь ее, тоже свободны
для новых сочетаний и новых судеб, и новых игр
всех новых поколений, что придут после нее.

Одна-единственная дверь

Она вышла в одну-единственную дверь,
через которую выходят из этого мира все умершие.
Это та одна-единственная дверь,
через которую входят в мир.
И новое имя ее,
как у всех:
блаженнапамятьее.
А полностью имя ее отныне и до Страшного Суда:
Фрида Блаженнапамятьее.

Сад, посаженный

Сад, посаженный в честь парня, павшего на войне,
стал походить на него, каким он был
двадцать восемь лет тому назад.
Старые родители его приходят сюда
почти каждый день — посидеть на скамейке
и посмотреть на него.
И каждую ночь жужжит в саду память,
словно моторчик.
А днем его не слыхать.

Мельница в Ямин-Моше

Мельница эта никогда не молола муки.
Она молола ветер и птиц
желаний Бялика, она молола
слова и время, она молола
дождь и даже орудийные снаряды,
но никогда не молола муки.
Теперь она обнаружила нас,
и каждый день она мелет наши жизни,
чтобы приготовить из нас муку мира,
чтобы испечь из нее хлеб мира
для поколений грядущих.

 

Перевел с иврита Александр Воловик

Из книги «Стихи о Иерусалиме»

 

Перевод с иврита Анатолия Кудрявицкого

 

 Город поношенных евреев

 

Иерусалим – город поношенных евреев с плеча Истории,
еврейского секонд-хэнда, немного продранного, дешевого.
И еще он – Глаз, обращенный к Сиону. И все глаза
умерших и живых, треснутые как яйца
у края котенка – чтобы город
насыщался, тучнел, богател.

Иерусалим – город усталых евреев,
бодрящихся по праздникам, танцующих,
как цирковые медведи, на ноющих ногах.

Кто нужен Иерусалиму? Не мэр, нет,
но дрессировщик с хлыстом в руках,
способный укрощатъ пророчества, гнать пророков
по арене, кругами, галопом, учить их метить камешками
свой опасный путь к апофеозу.

Потом они все равно спрыгнут с высот –
под гром аплодисментов и орудийной канонады.

И Глаз, обращенный к Сиону, затуманится слезами.

 

Повторяется ли история

 

Не знаю, повторяется ли история,
но ты не станешь прежней, это точно.

Помню, как город был поделен
не между евреями и арабами,
а между тобой и мной.
Тогда мы были вместе.

Мы сделали себе убежище из тревог,
мы построили дом из смертоносных войн,
как северяне строят теплые,
надежные жилища из мертвенных
ледяных плит.

И вот город стал единым,
но мы – расстались.

Теперь я понимаю – история не повторяется,
как я всегда понимал:
ты не останешься такой, как прежде.

 

Плач по убитому на войне

 

Господин Беренджер, чей сын
пал в бою у Суэцкого канала, вырытого иностранцами
для прохода судов через пустыню,
встретился мне у Яффских ворот.

Он очень исхудал – потерял столько же,
сколько весил его сын.
Потому он легко плывет по аллее –
как лес, сплавляемый по реке.

 

Подобно наружной стене здания

 

Неожиданно и слишком рано
я понимаю, что живу.
Как будто внутренняя стена здания
стала наружной – после войн и разрушений.

Я почти забыл,
каково быть внутри. Ни боли,
ни любви. Близь и даль
от меня теперь на равном расстоянии.
Они синонимы.

Никогда не думал, что с красками
может случиться такое. Как будто с людьми:
голубизна спит в памяти вечерней синевы,
бледность осеняет фиолетовую дремоту. Ветер,
не имеющий запаха, приносит ароматы
издалека. Листья цветка хацав* засыхют
гораздо раньше белых лепестков, –
и не узнать им теперь весеннего расцвета
зелени и темной любви.

Я гляжу вверх, на горы. Теперь я понимаю,
что это такое – обращать взгляд ввысь,
какое это тяжкое испытание. О бремя страстей,
мука-которую-пора-изжить!

 

________________

* Хацав – полевой цветок, листья которого засыхают и отпадают весной, а белый цветок распускается лишь осенью.

 

http://magazines.russ.ru/bereg/2014/43/16a.html