Пока в России делается история, я сижу в Южном Тироле, отдыхаю на водах: принимаю оздоровительные ванны, пью отвары и совершаю моционы по всяким променадам, словно и нету никакой России. Среди столь напряженного времяпрепровождения мне порою удается урвать несколько минут на чтение книжки местных краеведов Михаэля Форшера и Ханса Карла Петерлини с немудренным названием «Suedtirol in Geshichte und Gegenwart». Книга толстая, неторопливая, обстоятельная. Она безупречно поддерживает меня в сонном и благостном состоянии. И вдруг среди каких-то графов Майнхардов и Людвигов фон Тироль – Гёц, натыкаюсь на настоящую подставу. И мысли, надежно отведенные от России, мирно пасущиеся на живописных горных лугах самой игрушечной области Европы, вдруг снова закипают. «Gesellschaft in kontrollierter Gemuetlichkeit” или «общество в состоянии контролируемого уюта». Ничего не напоминает? Вот и мне тоже напомнило. Так Форшер с Петерлини описывают эпоху Бидермайера.

Этот стиль получил название по псевдониму немецкого поэта Людвига Эйхродта. Он именовал себя в журналах «Готлибом Бидермайером», то есть простодушным господином Майером. На смену героическому величию ампира пришла эпоха камерности, уюта, простых человеческих радостей, шкатулочек, комодиков, инкрустированных черепахой, засушенных цветочков, шитых бисером кисетов, простодушных Майеров и добрых Максим Максимовичей. Прогрессивное человечество естественно презирало все это как мещанство, но очень скоро, когда «контролируемый уют» сменился сначала волной революций 1848 года, ужасами промышленного капитализма и, наконец, бесконечными войнами, о Бидермайере стали вспоминать с сентиментальной грустью. Каким простым, ясным и уютным был мир, задавленный реставрацией и замороженный реакцией, последовавшей за поражением Наполеона.

Будучи еще совсем юным, я приехал в размеренную сонную Германию из бурлящей революционной России начала 90-х. Ну вы помните: «И Ельцин такой молодой и юный Чубайс впереди». Так вот сижу я со своим профессором в ресторане в Гёттингене и задаю ему наивный вопрос: «Герр профессор, а в каком времени вы бы хотели жить?». Оба мы занимаемся ранним средневековьем, но, понятно, жить в нем совсем не хотели бы: антисанитария, паразиты и плохое вино. Современность для историка – тоже не комильфо. Да и весь XX век любому русскому или немцу что страшный сон: кто бы в нем хотел оказаться, скажем, в 30-40-е годы? Так что вопрос, хоть и наивный, но вполне естественный. Профессор ответил мгновенно. Было очевидно, что, несмотря на благородные седины и солидное академическое положение, он над этим мальчишеским вопросом задумывался ни раз. «Бидермайер» - сообщил герр профессор. Я, помниться, был очень разочарован. Какой- такой Бидермайер, когда рядом Наполеон, Революция, «век золотой Екатерины», эпоха Бисмарка на худой конец - какой простор для честолюбивой молодости, какого масштаба фигуры, каковы свершения?! Это вам не засушенные цветочки, шкатулочки, да смурной Печорин. Иными словами, я принялся герра профессора от бидермайера отговаривать. Профессор с подобающей ему снисходительностью выслушивал аргументы юнца, но был непреклонен: «Поговорим как-нибудь через двадцать лет, друг мой» - ответил он.

Двадцать лет прошли, и я все больше начинаю ценить то, что имел в виду герр профессор, а советские учебники называли «безвременьем». Некий средневековый русский летописец среди записей о набегах, засухах, наводнениях, трусах и усобицах под одним из годов вдруг записал: «Тишина бысть». Какое несчастье эта тишина представляет для историков, журналистов, молодых честолюбцев и прогрессивных деятелей и каким, должно быть, блаженным состоянием она является для всех остальных.

Что характерно, тишину всегда презирали. Это про нее, а именно брежневский застой, любили говорить, что не было времени подлее. Вот и теперь всё вроде бы ясно. Подлое время, подлее некуда. Антинародный режим, героическое, хоть и малочисленное сопротивление ему, разнузданное мракобесие, покровительствуемое властью, неправедные суды, политические преследования, коррупция. Это с одной стороны. А с другой? Тишина бысть. Мохиты, самбуки, айфончики, шампусики, тойоты камри, дачки всякие, шашлычки, летом – Турция, зимой – Австрия (это по меньшей мере), Парк Горького, велосипеды, Жан Жак, наконец (чтоб ему сгореть). Сплошной optimistic channel. «Дождь» ведь, кстати, тоже задумывался как совершеннейший бидермайер – розовый цвет, айпадики, с хипстерами в придачу, велосипедные дорожки, дисконты и лучшая сенча в городе. Это потом он стал «прожектором перестройки», но не окончательно, не радикально, срывается иногда обратно на велосипедные дорожки с сенчей. Что-то, видимо, в душе не определилось.

Так, вот, я и хотел вас спросить, безотносительно к предстоящим выборам мэра Москвы, ради легитимации которых даже выпустили великого и ужасного Навального. Вы какое время выбираете?

Такое?

Карл Шпицвег «Запах роз рождает воспоминание», 1845 год

Или вот такое?

Жак Луи Давид «Наполеон на перевале Сен-Бернар», 1800 год

 

http://www.snob.ru/profile/24889/blog/62895

Безнравственность вдруг вышла из моды. Даже не так — ее вывели под руки, швырнули на улицу и попросили впредь не беспокоить.

Дошло до того, что уже и кино Вуди Аллена выглядит совершенно непристойно — один из его героев, в «Разбирая Гарри», заводит роман с сестрой своей жены, а потом еще и описывает это в книге.

А Педро Альмодовар — это по современным меркам порнография. Такие сюжеты: у девушки, которая вышла замуж за бывшего любовника матери, сексуальная связь с трансвеститом, а ее мать, вернувшись из Мексики, опять соблазняет ее мужа.

Или такие: девушка встречается с молодым человеком, но изменяет ему с его отчимом, который убил его мать.

В лучшие времена люди умели поддаваться искушениям. И это, на самом деле, значительно труднее, чем обуздать свои страсти и устоять перед соблазном.

О, ты овладел собой, ты справился, устоял! И, глубоко несчастный, плетешься домой, утешая себя гордостью за то, что не сделал ничего неприличного. Жизнь и дальше будет такой же равномерно скучной и бессмысленной. Ты ничего не сделал — и теперь тебе опять нечего опасаться, не о чем жалеть, и безумная улыбка не появляется на лице, когда приливает соленая и плотная волна воспоминаний, и почти сбивает с ног, освежая и подбадривая.

Скучным быть очень просто. Ты ничем не рискуешь. Ты не ставишь всю свою жизнь на кон за одно мгновение (ну, хотя бы за сутки), и тебя потом не закручивает на резких поворотах мелодрамы, которую ты сам и сочинил.

У меня есть приятельница, назовем ее Наташа (потому что так ее и зовут). Она познакомилась в Петербурге с молодым человеком, они сошлись, и он уговорил ее переехать к нему в Москву. И вот чуть ли не в первый же день в Москве, на дне рождения, между прочим, ее бойфренда, она встречает моего друга Андрея. И прямо оттуда уезжает с ним. Они были вместе семь лет — странных лет, сложных лет; они расставались всерьез раза три, и не то чтобы остались друзьями. Но под поезд она не бросилась, разумеется.

Все тот же Вуди Аллен влюбился в приемную дочь своей бывшей жены. Во взрослую девицу, между прочим. Но на него набросились с таким пылом, как будто он совратил родную малолетнюю дочь.

Ведь людям так нравится осуждать других за то, на что они сами так и не решились. Мораль — это всего лишь злобное тщеславие тех, кто нашел повод считать себя лучше других.

«В прежнее время никто не старался быть лучше своих ближних. Это даже считалось дурным тоном, мещанством. Но теперь вы все помешаны на морали. Раньше скандальная история придавала еще больший шарм человеку или хоть делала его интереснее, а теперь это гибель», — Оскар Уайльд, «Идеальный муж».

Моралист обычно труслив. Он прикрывается религией, он якобы заботится о будущем, но на самом деле он просто боится потерять ту малость, которую кое-как накопил за долгие годы. Какой-нибудь унылый и несчастливый брак. Скромную работу, где он застрял в неестественной позе. Мнение соседей, которым совершенно не к чему придраться (к их огромному сожалению).

Один приятель рассказал дивную историю. Он ехал из деревни в город по делам, которые вырвали его из летней расслабленности. Налоги, жильцы в квартире учудили, с женой поругался — все сошлось. И вот он сидит за рулем на переезде, в самом угрюмом расположении духа, ждет, когда поднимется шлагбаум. А поезда все нет. Нет и нет. Настроение ухудшается, грудь сдавливает злость. И наконец появляется состав. Очень медленно. На открытой платформе он видит женщин в роскошных вечерних платьях, мужчин во всем торжественном и накрытые столы с запотевшими бутылками шампанского в серебряных ведрах. В первое мгновение он решил, что расплавился на жаре — и это все ему мерещится. Но это было на самом деле. К большому расстройству моего друга — потому что он сценарист, а история эта настолько символичная, что ее даже как-то неловко использовать в серьезном кино.

Это к тому, что моралисты — они всегда сидят в раскаленной на солнце машине, злятся на себя и на жизнь, и ждут, когда жизнь, о которой они и не мечтают, проедет мимо них.

Что им еще остается, кроме осуждения? Они не знают, кто эти люди, куда они едут, откуда приехали, но они готовы судить их за то, что им хорошо.

Им бы выскочить из машины и весело побежать следом, крича во весь голос: «Возьмите меня с собой!» И обрадоваться уже тому, что ты сделал нечто безумное, смешное. Не так даже важно — возьмут или нет.

Но моралист, конечно, останется на месте и, скорее всего, подумает, что вдаль с шампанским уехали какие-нибудь шлюхи и жулики, потому что кому иначе придет такая дикая фантазия — ехать на платформе, тратить столько денег, которые можно было бы отдать нищим сиротам?

Моралист — он же всегда против роскоши и веселья. Он лучше знает, куда отдать чужие деньги. И моралист никому никогда ничего не прощает. Он ненавидит страсти, он готов растоптать любого, кто им поддается. Моралисты жестоки. Они почти так же бесчеловечны, как кредиторы.

Иногда я зачем-то представляю себе бывшего президента Билла Клинтона, который говорит: «Америка! Я не самый плохой президент. Я не самый плохой муж — в общем и целом. И мне нравятся пухлые молодые девушки, мне нравится вся эта фигня с сигарами... я был, я делал, я получал удовольствие. Это было круто. И оно того стоило. Я уезжаю в Европу, куплю виноградник в Тоскане и, наконец, буду жить так, как мне хочется. И еще — идите все в жопу».

Он бы обезоружил всех моралистов, ткнув их длинные любопытные носы в то, что любые разговоры о нравственности — вранье и фальшь. Моралисты врут друг другу, врут сами себе, они играют на человеческом желании нравиться любой ценой — даже такой, что превращает тебя из живого человека в мумию, чью душу вынули, законсервировали и вложили обратно.

Нормальный человек обязательно должен поступать безнравственно, неприлично, импульсивно и безрассудно — иначе никуда не денется ощущение, что ты уже умер, но почему-то не попал в заветный рай.

Арина Холина

http://www.snob.ru/profile/9723/blog/62777

Там, где цветет земляника
Подобно тем, кто считал себя политиками и звездами массовой культуры, погода продолжала привлекать к себе внимание несвойственными, вызывающими проявлениями. Она дразнила горожан своим непостоянством и тревожила фермеров, срывая все мыслимые сроки. Весна в этом году была ветреной и капризной. Как подвыпивший морячок после долгого рейса, она куролесила, не в силах удовлетворить свою необъяснимую жажду, но ей, поворчав, снисходительно прощали. Очевидно, заглянув однажды в календарь, весна опомнилась, и на прощанье пролилась настоящими майскими ливнями, отсалютовав ломанными молниями в полнеба и раскатистым громом.

Напоив истосковавшиеся поля и умыв городские улицы, она уносила в потоках мутной воды все прошлогоднее в прошлое. Первый летний день заиграл солнечными зайчиками на лужах, окнах домов и автомобилей. Особенно им нравились витрины центральных магазинов и солидных фирм. Разогнавшись по чистому голубому небосводу, солнечные блики яркими потоками отражались от высоких стеклянных стен и заливали вереницы машин и пешеходов, торопившихся по своим важным делам. Расчетливые взрослые начинали строить планы на ближайшие выходные, а детвора уже сейчас хотела праздника, и, натянув сдерживающие их постромки, норовила пошлепать по лужицам и остановиться у яркой зелени бульваров и газонов. Но, подчиняясь заведенному распорядку, люди спешили по неотложным делам, оставляя на потом возможность наслаждаться ласковыми проявлениями природы, щедрой красотой удивительной зеленой планеты, и даже необъяснимым даром любить.

Порой кажется, что люди не знают, что им делать с доставшейся даром красотой. Возможно, в очень редких местах на Земле, детей не калечат воспитанием о великих свершениях, которые им предстоит совершить в жизни, пожертвовав или, даже, уничтожив окружающую их уже сейчас красоту, ради иллюзий или, попросту, бредовых идей. Наверное поэтому, природа протестует, пытаясь объяснить неразумным, что у них все есть для счастья. Но так уж мы устроены, что воспринимаем эти протесты как вызов, и готовы отозваться на любой призыв проходимца к борьбе – поворачивать реки, разгонять помелом тучи, уничтожать леса и озера. Как великие достижения человечества до сих пор демонстрируют надгробные холмики тщеславных царей, загубивших несметные количества грешных душ, способных творить и любить, ради того лишь, чтобы построить для возомнивших пирамидки. Мало кто задумывается над тем, почему из тех мест ушла вода, а вместе с ней и - красота, и - жизнь, навечно сделав из цветущего когда-то края кладбище. Впрочем, не все так печально. Ростки пробиваются сквозь асфальт, на некоторых подоконниках распускаются цветы, да изредка попадаются упрямцы, вскапывающие каждый день маленькие грядки под своими балконами, которые тем же вечером утрамбуют колеса припаркованных автомашин.

А весна пробуждает в неокрепших душах неясные сомнения и тревоги, пьянит надеждами, куда-то манит и заставляет заглядывать в лица прохожих. Изголодавшиеся по теплу и свету жители столицы, ошалело оглядываются по сторонам и начинают припоминать далекое детство, пропитанное запахом луговых трав, цветочного меда, раскаленного песчаного пляжа, огромных красных помидор, чью сочную тягу к земле не выдерживают никакие стебли, одуряющий плотный дух в зарослях сирени за околицей или клубники, собранной в эмалированное ведро натруженными морщинистыми руками бабушки, да дымок от костра, под углями которого томится испеченный картофель. Среди чужих каменных стен хочется встретить родственную душу, которая также помнит и тоскует о красоте. До боли хочется отыскать того, кому можно все это доверить. Но открыть сию великую тайну можно лишь собрату по чувствам, а не первому встречному, гуляющему с тележкой по лабиринтам супермаркетов и свято верящему в то, что именно на его полках все это и прорастает, и не старому приятелю, который лишь по телефону может поболтать о прошлом. Возможно, поэтому лишь весной можно столкнуться с пристальным взглядом, устремленным прямо внутрь твоего существа, который как бы задает вопрос и ждет правильного пароля в ответ. Иногда даже кажется, что они настороженно принюхиваются, глядя в твою сторону. Впрочем, это больше относится к прекрасным представительницам ищущих.

И жители столицы просто дуреют, когда начинает цвести вишня и яблоня, чудом уцелевшая под защитой заборов в битве с асфальтом. Они допоздна гуляют по редким бульварам, выискивая свободные места на скамейках, и лишь случается возможность занять его, тут же закрывают глаза и как наркоманы погружаются в сладкое состояние утерянного некогда счастья. А уж когда выйдет указ привести в порядок улицы и скверы к празднику, и на газонах начнется сенокос… Тут дрогнут самые стойкие. Из чистеньких офисов под любыми предлогами высыпают стайки аккуратно одетых и причесанных менеджеров, они с восхищением смотрят как под направляемыми умелыми руками машинками и пропеллерами, ровными рядами укладывается скошенная трава. Газоны, подстриженные под полубокс, разлиновываются зелеными дорожками только что скошенной травы и начинают пахнуть, вызывая давно забытые переживания и чувства, живущие в уголках нашей памяти. Это приводит к массовому помрачению сознания, и вечер пятницы начинает напоминать столпотворение, вызванное единственным желанием, охватившим наподобие эпидемии, одурманенные зимней спячкой души, вырваться за пределы городских стен туда, где ещё можно найти остатки того, забытого, мира.

Раскаленные солнцем и волнениями, сидящих в них пассажиров, автомобили растянулись на многокилометровые пробки по всем дорогам, ведущим из третьего Рима. Время медленно тянется, нагнетая и без того накаленную атмосферу. Закипают не только радиаторы в стареньких машинах, но и эмоции обладателей дорогих иномарок. Они уже забыли, зачем они здесь, для них важно обскакать своих соплеменников, сгрудившихся рядом, в нарушении всех законов и правил быть первыми, забраться на свою пирамидку. Они не меняются от песочницы до погоста.

Вот уже два часа метр за метром я подкатываю свою машину вслед за красным «Гольфом» по дороге, которая, кажется, никогда не кончиться. Воспоминание о забытом прошлом, возрожденное первыми погожими днями наступившего лета, мучительно угасает в окружающем столпотворении, как бы говоря о том, что просто так счастье не даётся никому. Ведущие всех радиостанций наперебой стараются успокоить застрявших в автомобильных пробках несчастных, предлагая советы, прогнозы и музыку. Со всех сторон ощущаю на себе недобрые взгляды соплеменников, особенно тех, что в зеркале заднего вида. Стараясь не отвечать на нервные жесты и сигналы клаксонов, волей неволей давно наблюдаю за двумя, сидящими на переднем сиденье стоящего впереди «Гольфа». За рулем сидит девушка с пышной прической. Она то и дело встряхивает ею, поворачивая голову к соседу. Кажется, эта пара не обращает никакого внимания на окружающих. Они о чем-то беседуют, жестикулируя руками, смеются и, время от времени, обнимаются. Хоть для кого-то вынужденное заточение не стало пыткой. Дремавшая у заднего окна в соседнем «Жигуленке» кошка проснулась и с удивлением озирается по сторонам. Заметив это движение в стоящей рядом «Хонде» залаял пес. Очевидно, в машине работает кондиционер – окна закрыты, но даже через задраенные стекла слышно, как он надрывается. Щурясь от яркого солнца, которое уже касается крыш стоящих впереди машин, кошка потянулась, как бы невзначай показывая острые коготки. Они почти прозрачны в ослепительных лучах, напоминая, что у каждого есть свой козырь.

Иногда происходит какое-то движение в очереди. Все начинают суетиться, чтобы протиснуться вперед. Фуры и тягачи с прицепами не могут сразу разогнаться и юркие легковушки нагло обходят их, занимая чужие места. Водилы неповоротливых грузовых машин начинают нервно сигналить и рвут сцепления, поднимая тягачи на дыбы. Как огромные кони эти тяжеловозы приподнимают в порыве передние колеса, надрывно завывая двигателем. Потом опять все замирает, и народ начинает оглядывается с тем чтобы оценить, насколько изменились позиции участников этой затянувшейся игры.

С удивлением для себя замечаю, что сидящая в «Гольфе» пара перестала разговаривать и даже как-то отстранилась друг от друга. Они то и дело звонят по сотовому, не поворачиваясь друг к другу. Внезапно между ними вспыхивает бурное объяснение. Речь не слышна, но мне кажется, что я вижу, как у парня набухли вены на шее. Так же внезапно спор прекращается. Они нарочито смотрят вперед, как будто там происходит что-то очень важное для них, потом резко поворачиваются друг к другу и буквально выплескивают накопившееся. Мне становится не по себе от невольного соучастия в ссоре, казалось, очень близких людей. Хочется, чтобы они сейчас же помирились и забыли свои обиды. Сам знаю, как тяжело потом восстанавливать равновесие и заглаживать нанесенные в запале обиды. Впрочем, у меня есть давние знакомые, которые могут успокоиться и простить друг друга, лишь когда перебьют посуду. От этого их не любят звать в гости, но зато, приходя к ним домой, все дарят им сервизы. Не дорогие, но с большим перечнем предметов.
После очередного рывка очереди вперед на десять метров, машины останавливаются, а в «Гольфе» вспыхивает диалог не слышащих друг друга. Оканчивается это тем, что парень выскакивает из машины, но в последний момент останавливается и плюхается на заднее сиденье. Они молчат несколько минут, как будто забыв о существовании друг друга.

Мне не известны причины их ссоры, но почему-то очень хочется, чтобы хоть кто-то оставался счастливым в этой ненормальной ситуации, вызванной многочасовым простаиванием в пробке. Невольно вспоминается мать, которая всегда повторяла в подобных ситуациях –«лишь бы войны не было, образуется». Наверное, мы подсознательно обращаемся к большим проблемам, чтобы оправдать меньшие. Тем временем, очередь зашевелилась, заурчала моторами, проталкиваясь вперед. Это спровоцировало новую вспышку ссоры сидящих в «Гольфе». Девушка то и дело оборачивалась, отвечая на реплики сидящего сзади. Машина виляла в стороны, отчего соседние машины шарахались и сигналили. Я не торопился их обгонять, и стоящие за мной машины тоже начали сигналить, требуя движения.

Наконец, парень прокричал что-то, от чего девушка застыла на мгновение. Он выскочил наружу и, хлопнув дверью так, что машина закачалась из стороны в сторону, стал выбираться из потока. Девушка включила аварийку, и, положив руки на руль, склонила голову. Было видно, как вздрагивают её плечи. Наши машины стояли рядом в потоке суетящимся и сигналящих машин. Я сопереживал вместе с ней и не решался двинуться с места, как будто это стало бы проявлением предательства. На моих глазах разбилась маленькая мечта о счастье, навеянная весной, в которую захотелось поверить и мне. Остальные не обратили на случившееся никакого внимания, они торопились туда, где на солнечных сторонах бугорков и канавок цвела земляника.

Рубрика произведения: Миниатюра
©Александр Асмолов 05.07.2013

НЕ ПРОЙДЕТ И ПОЛГОДА

Мой приятель, художник, рассказывал:

«Сначала все было, как у всех, а потом вдруг раз! – и понеслась.
Выставка тут, выставка там, потом уже совсем там, в Лондоне то есть. Серьезный галерист, хорошие продажи. Деньги.
Я-то, - говорит, - конечно, понимал, что это просто стечение обстоятельств, пруха, везуха и все такое. Как любимый ученик незабвенного Матвея Лазаревича, я прекрасно отдавал себе отчет – кто я такой и какова моя роль в мировом художественном процессе (смеется).
Но голова, конечно, слегка кружилась. Сильно кружилась, если честно.
Жена была страшно рада.
Потому что мы довольно трудно жили. А тут хороший ремонт, нормальная машина, детям компьютеры. Два! Каждому свой! Жена первый раз в жизни оделась с ног до головы в фирменные шмотки. Включая часы «Омега». Мне это особенно приятно было. Потому что жена у меня – настоящий друг. Всегда была со мной, за меня, понимаешь? Никогда не упрекала, в самые такие годы, когда ни заказов, ни денег, и даже друзья как-то начали исчезать в тумане. И вот – награда. Я очень гордился, когда жене деньги давал на разные дорогие штучки.
Но человек, а в особенности мужик – жуткая скотина.
Была у меня выставка в Новосибирске.
И встретил я там одну бабу. Вернее, девочку. На шестнадцать лет моложе. Но уже актриса, уже премьерша, со своими поклонниками, со своими придворными критиками, как она выражалась.
А и вправду – страшно красивая, именно по-королевски. Величавая такая, рослая, руку подает – так и хочется склониться.
Сошлись мы буквально тут же. В первый вечер, как познакомились. Она хоть и королева, но областная. А я, конечно, не король, но про меня в журнале «Тайм» писали.
Отличная баба. И, самое главное, ничего не требует, не просит. Типа разведись, женись на мне. Ни-ни. Наоборот. Мы очень красивая пара, а остальное неважно.
Правда, пара красивая. Особенно когда мы в зеркало смотрелись».

- В голом виде? – спросил я и щелкнул его по пузу.
- Представь себе, да! – сказал он. – Это я в последние годы так разъелся, а тогда был еще ого-го! Ты что, не помнишь? – он втянул живот и поместил два кулака между пряжкой пояса и краем стола – мы сидели в ресторане.
- Помню, помню, - сказал я. – В смысле, верю.

«Вот, - продолжал он. – Я устроил себе в Новосибирске постоянный мастер-класс. Стал туда летать раз в месяц, не реже. На свои деньги, что характерно. И помещение тоже сам снимал. И квартирку. Жене говорил, что всё оплачивает губернатор, типа культурное развитие областного центра. Денег-то у меня полно, и жена ничего не замечает.
В общем, полтора года полного счастья.
А потом мой лондонский галерист совершенно предательски умирает.
А московский галерист – уходит из арт-бизнеса, продает свою галерею, а новая хозяйка меня не берет. У нее своя концепция, и я в нее как-то не вписываюсь.
Прилетаю в Новосибирск, рано утром. Днем провожу занятие. Вечером – она у меня. Я ей все рассказываю. Прямо до того. Сразу.
Она с дивана встала – я на стуле сидел – обняла меня и говорит:
- Ты только не раскисай. Соберись с силами. Оказался в жопе – надо вылезать! Четыре месяца хватит? Или лучше всё-таки полгода?
Наверное, я как-то не так на нее посмотрел, потому что она улыбнулась, нежно поцеловала меня в макушку и сказала:
- Ты что! Я же тебя люблю. Но ты все-таки за полгода постарайся.
- А почему именно полгода?
- Мне нужен победитель. А год – слишком долго.
И, на ходу расстегиваясь, пошла в коридор, где ванная.
Я дождался, когда душ зашумит, и ушел; у нее были ключи от этой квартиры.
Из аэропорта позвонил мальчику, который староста мастер-класса, и хозяину квартиры тоже. Все уладил. И улетел домой».

- Бедная девушка, - сказал я.
- Да, - сказал он. – Гордая, между прочим. Только один раз позвонила. Ровно через полгода, день в день. Слышу ее голос и молчу. Она: «Алло, алло, это ты?»
- А ты что?
- «Извините, вы не туда попали. Это лагерь военнопленных».

clear_text

Насколько мы интересны друг другу? Насколько нужны каждому из нас «Откровения от…»?

А если нужны, то насколько глубоко?

Что привлекает нас друг в друге? Точки пересечения или же та бесконечная во времени и пространстве параллельность вечно непересекающихся прямых?

Что привлекает? Тип нашей внешности или потаённые толчки сердец и одноволновость душ? Наши рассказы, стихи или наша недосказанность?

Люди, которых мы всё жизнь помним или те, которых всю жизнь не можем забыть?

Которых мы уже умеем любить или те, которые только ещё обучают нас этой самой любви?

Кто мы?

Выставочный зал будущих авангардных картин или старый заброшенный чулан в паутине прошлых веков и воспоминаний человечества?

Кто мы друг для друга: Кармен и дон Хосе, Поэт и Незнакомка, Одиссей и Пенелопа (хотя мне всегда была ближе Навсикая), Мастер и Маргарита, Ромео и Джульетта, Гамлет и Офелия, Тристан и Изольда, Анна и Вронский, Андрей Болконский и Наташа Ростова, Д` Артаньян и Констанция Бонасье, Отелло и Дездемона, Адам и Ева, Дон Жуан и Анна, князь Мышкин и Настасья Филлиповна, Цезарь и Клеопатра, Печорин и Вера, Тиль Уленшпигель и Неле, Пер Гюнг и Сольвейг, Руслан и Людмила, Кай и Герда, Дон Кихот и Дульсинея, Катя Татаринова и Саня Григорьев, Рощин и Катя или Телегин и Даша, Жюльен Сорель и госпожа де Реналь, Сирано де Бержерак и Роксана, Маша Троекурова и Дубровский, Скарлетт О`Хара и Ретт Батлер, Ассоль и Грэй, Ихтиандр и Гутиэре, Квазимодо и Эсмеральда, Элиза Дулитл и Хиггинс, Орфей и Эвридика... да, в конце концов, может быть, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна?!!

Кто?...

А если вдруг однажды ты оглянулся, а рядом – никого?

Ты ведь только и успел выдохнуть, а она уже исчезла, уплыла, растворилась как облачко в небе, пахнущем весной… И нет удара под ребро, дон Хосе… Нет! Не худший ведь вариант. Все живы и здоровы.

Есть даже пролог, а вот эпилог как-то пастелен, расплывчат, туманен. Не чёток. Не выписан совсем и даже ещё не сочинён.

Однако (бывают такие мгновения!), он, словно стилет, блеснёт какой-то своей ещё неизвесной тебе острой гранью. Вне времени и пространства. Без будущих поводов и причин, без всех старых смыслов.

А то вдруг, так нежно меняя ипостась, вспорхнёт прозрачной невесомой занавеской и ах! – просто улетаешь с ним в будущее летнее небо...

Inna Yarovaya

Немоляев позвонил Василькову днем, когда тот был на работе. В трубке шумели машины: наверное, Немоляев звонил с улицы. «Увидеться надо, старичок, повидаться напоследок!»

Последний сбор школьных друзей был лет десять назад, Васильков пошел, его уговорил Буксман. Еще пришли четыре пожилые тетки. Никто ни про кого ничего не знал. Немоляева последний раз Васильков видел в 92-м. Он крутился в какой-то мелкой фирме на третьих ролях.

Василькову совсем не хотелось видеть Немоляева. Тем более все эти трагедии типа «напоследок». Но не скажешь ведь школьному другу, что, мол, извини, я страшно занят, и отбой. Поэтому он сказал:

— Надо, старичок, конечно, надо повидаться!

Немоляев пришел в четверть девятого.

Он был в старом, но приличном костюме. Не курил и на коньяк не налегал. Но ел с большим аппетитом.

— Никого не осталось, — говорил он, жуя, поперхиваясь и откашливаясь. — Одни мы с тобой. Кутя от инфаркта, Груша тоже от инфаркта, Валечка Рудный разбился, летчиком. Зюзя спился.

— Да, — вздохнул Васильков. — Еще Леня Соколов, помнишь? Тоже умер.

— Говно был твой Леня. Больше парней вроде не было, одни девки. Да, еще Букс. Куда он делся? В Израиле?

— Что ты! Он тут. Процветает. «Буксман, Лавинский и партнеры».

— Вот сука! — возмутился Немоляев. — Я ему звоню, а мне: вы ошиблись! А голос, сука, знакомый. Ну и хер с ним. Одни мы с тобой остались, и это характерно.

— Почему? — спросил Васильков.

— А потому, что меня все били. Кроме тебя. Помню, стоял я в коридоре у стены, прислонился, а Леня Соколов мимо шел — и мне подсечку. Просто так. Я на ж…пу — бац! Заплакал. Обидно стало. А ты подошел, руку подал, помог встать…

Немоляев всхлипнул, положил ладонь на руку Василькова.

— А ты-то как живешь? — спросил Васильков.

— Накоплю, истрачу, — сказал Немоляев. — Накоплю, истрачу. Глупо живу.

Васильков вдруг увидел, что у Немоляева перстень с циркулем и угольником.

— Ты что, масон? — спросил он.

— Двадцать шестой степени, — усмехнулся Немоляев. — «Князь милосердия». Это все болтовня, про могучий орден. Сидят отставные полковники, вслух читают рефераты о символике циркуля.

Васильков отодвинул руку.

— Слушай, — сказал Немоляев. — Позволь мне остаться переночевать. Напоследок, — значительно добавил он.

— Минутку, — сказал Васильков и вышел.

Жена его сидела в спальне и читала книжку. Васильков попросил ее придумать какой-нибудь вежливый отказ. Но жена была верующая, и сказала, что это подвиг странноприимства, и выдала мужу пару простыней, шерстяное одеяло, подушку с наволочкой.

Наутро Немоляев отказался от завтрака, обнял Василькова и ушел.

Васильков зашел в гостиную, где ночевал Немоляев. Простынки были сложены стопкой, а сверху лежал пакет, перетянутый тонкой старой бумажной веревочкой. И записка: «Это тебе. А меня не ищи».

Васильков расковырял газету. Боже! Это были пачки сторублевок образца 1961 года, убитых павловской реформой. Тысяч 200, несусветное богатство по меркам брежневской поры. Две дачи, три кооператива, «Волга», пиры в ресторане «Арагви», путевки на курорты… А сейчас — дрянная сальная бумага. Васильков брезгливо взялся двумя пальцами за шпагат и, не сказав жене, вышел на лестницу и выбросил этот сверток в мусоропровод.

Откуда ему было знать, что там, в середине пакета, лежала кожаная коробка с брильянтовым колье этак в полмиллиона долларов?

Однако пакет, перекочевавший в помойный контейнер, расковыряла бомжиха Юлька Глазок и нацепила всю эту красоту на себя. Но потом по пьяни уронила в уличный туалет на станции Катуар. Потом этот сортир снесли и заровняли.

Еще через пару лет Васильков был по делам своей фирмы в Швейцарии и там в ресторане вдруг увидел Немоляева — за соседним столиком.

— Надеюсь, тебе немножко помог мой… эээ… подарок?

— О, да, да! — улыбаясь, ответил Васильков. — Спасибо большое!


Денис Драгунский