Памяти Н. Б. Грубина


- Бабуль, расскажи мне про дедушку.

Старая женщина, сидящая в кресле, медленно улыбнулась и, помешивая маленькой серебряной ложечкой чай, вздохнула и посмотрела в окно. За стеклом плясало лето, обрушиваясь водопадом жарких лучей на большой муравейник города. На соседней улице стояла темная машина, из окон которой гремела какая-то попсовая мелодия. Бабушка махнула в ее сторону высохшей, сморщенной рукой и заговорила:

- Слышишь музыку? У некоторых людей есть привычка верить: любимая ими музыка настолько гениальна, что ее обязаны услышать все прохожие и сразу же понять, какой хороший вкус, какая красивая жизнь или как моден человек в эпицентре щедро раздариваемых аккордов. Другие затыкают уши пробками наушников, преображая мир вокруг себя в кадры фильма и теряя в ритме басов тихую реальность. Музыка, музыка... Как много ее в нашей жизни и как важна она, даже тогда, когда мы привыкаем к ней настолько, что перестаем замечать. Твой дедушка не то, чтобы любил и ценил музыку, он ею жил.

Он был хорошим юношей, из рода тех застенчивых трогательных чудаков, которые порой идут по тротуару, чуть сторонясь спешащих прохожих, но в глазах их такой глубокий свет, что если присмотреться, то можно увидеть огромный прекрасный мир, смущенно и тайно расцветающий в тонких чертах лица. Романтичный, ранимый, отчаянно добрый, он мог показаться слабым и нерешительным, но когда он садился за фортепиано, он преображался. За инструментом, закрыв глаза, сидел одухотворенный, бескрайний, гениальный творец.

Он не учился в музыкальной школе, музыка была для него не образованием, а одержимостью. Когда он пришел сдавать экзамены в консерваторию, приемная комиссия смеялась - молодой человек не знал нот. Но он все же сел за фортепиано, закрыл глаза и... мир исчез. Два часа он на слух играл Баха, Бетховена, Шопена, Вивальди, Моцарта. Люди из комиссии, находящиеся здесь, чтобы оценить способности молодого музыканта, скептически взвесить его талант, люди, усмехавшиеся мгновение назад, замерли, застыли, глядя и не веря собственным глазам. Вердикт был прост: ноты он выучит, а такой слух бывает раз в сто лет.

Талантливый юноша, одаренный умением слышать, что в простонародье называется "поцелованный Богом", вырос в интеллигентного мужчину, дирижера, профессора двух консерваторий. Но все это было шелухой. Он быстро научился говорить на языке нот и оказалось, что ему было что сказать миру. Он возвращался домой, садился за фортепиано и творил. Музыка звучала в нем, она струилась насквозь, оседая черными знаками мелодий на нотных листах. В ней было все: расплескавшаяся жизнь, первая неуверенная любовь, острые потери и долгая боль, стук колес и шепот человеческих голосов, взлет лесов и падение дождей.

Но нотные листы, исписанные торопливым почерком, неозвученными симфониями оседали в шкафу. Однажды он отнес свое творение на госрадио, но там ему отказали. Нет, не потому что музыка была плохой, она была великолепной и это нельзя было не признать, но на радио ему сказали: "вы опоздали или родились слишком рано, но ваша музыка чересчур классическая, сейчас в моде Шостакович и Прокофьев". Симфонии вернулись в шкаф, наставить на чем-то композитор не смог, он был автором, творцом, а не продавцом творчества ненасытной и переменчивой толпе.

А потом началась война. Страшное время, меняющее лицо мира на беззубый оскал страха и отчаянья. По земле шла смерть, собирая щедрый урожай человеческой ненависти и алчности. На войне своя музыка, война - это время походных песен, способных поднять дух бойцов, помочь смириться с гибелью друга на твоих руках, с потерей близких и давящим страхом того, какой миной, пулей, бомбой придет к тебе и тем, кого ты любишь, будущее.

К началу войны его симфоний стало больше, они ждали своего все никак не приходящего времени на полках уже двух шкафов, молчаливые, забытые, прекрасные. Явившиеся композитору откровением, они несли в себе весь его огромный мир, саму душу времени, в котором вырос этот человек, этот добрый чудак, поцелованный Богом. А потом... Бомбежка, одна из первых авиабомб. Горело все. Горели дома, люди... и чернея, страшно обугливаясь, горели нотные листы, исписанные от руки, сгорала сама музыка, дарованная этому миру, который оказался не готов к ней. Музыка сгорала навсегда. И вместе с ней умирала душа человека.

Старая женщина замолчала, глядя в окно, а в ее глазах, сквозь боль, сквозь чад всех пережитых ужасов и потерь, сквозь дым пожарищ, разбуженных воспоминаниями, сквозь горькую пелену потерь, невыпалканными слезами звучала волшебная невероятная симфония, и тонкие пальцы музыканта бережно касались клавиш фортепиано, нежно, ласково, как тени любимой женщины, в которой угадывались черты молодой еще бабушки.


А спустя несколько лет, когда моей бабушки, этой уставшей, мудрой женщины уже не стало, по радио я услышал невозможное. Видимо тогда, еще до войны, когда дед был жив и молод, он забыл одно свое произведение для симфонического оркестра на госрадио. Безликий голос диктора произнес до дрожи знакомое мне имя, а после этого зазвучала музыка. Прекрасная, невозможная, глубокая, удивительная, пережившая войну, пережившая мастера, написавшего ее, не сгоревшая в пожарах, не исчезнувшая во времени... Сердце болезненно сжалось, к горлу подступил тяжелый ком, мир стал далеким и странно близким. В нем звучала бессмертная музыка, а я плакал.

(с) Аль Квотион

Мы познакомились на одном курорте. Я отдыхал там со своей семьей, а он приехал работать. Он сидел на пляже и что-то записывал в блокнот, который неизменно носил с собой, а я подошел попросить у него прикурить. Выслушав мои просьбы на ломанном английском, он усмехнулся и протянул зажигалку, заодно объяснив, что мы соотечественники, а вот мои объяснения он в любом случае не понял бы, даже будучи настоящим англичанином.

По какой-то инстинктивной необходимости держаться своих на чуждой вражеской территории, мы стали чаще проводить время вместе. За бокалом вина и неторопливой беседой я отдыхал от жены и детей, да и он особо не возражал моему обществу. Именно тогда он сказал, что он писатель. Я находил в нем кладезь удивительных историй, которые он умело рассказывал, ловко сдабривая глубиной выводимых идей и изящной иронией. Когда мой отпуск закончился, мы простились уже друзьями, обменявшись телефонами и договорившись обязательно встретится еще раз.

Мужчины племени ушли на охоту. На стоянке первобытного общества остались только женщины, чутко прислушивающиеся к окрестным лесам, чтобы при появлении первых признаков опасности успеть спрятаться, периодически раздраженно порыкивающие на своих сотоварок и чумазую малышню, играющую тут же, весело орущую, ковыряющуюся в окрестной грязи ветками и камушками, и радостно прыгающую друг на друга. От одной из женщин оторвался худощавый лохматый мальчишка, которого до этого она настойчиво прижимала к себе, и уверенно направился в сторону фыркающей возни.

***

Худощавый лохматый мальчишка направился к фыркающей возне, по дороге подхватив замеченную еще издалека ветку, валявшуюся в траве.

- А я буду героем!

- Почему сразу ты?

- У меня есть меч! - мальчишка гордо показал друзьям свой сучковатый трофей, местами еще покрытый подсохшими листьями. - и потом мама говорит, что когда я родился, ей был знак от самого Зевса.

Его друзья недовольно поворчали, каждый из них хотел быть героем, но против таких веских аргументов возражений не нашлось. А потом со смехом и улюлюканьем они всей оравой понеслись к знакомой речке.

***

Они всей оравой неслись к знакомой речке, обегая телеги, проскакивая почти под копытами коней, временами останавливаясь и завистливо пялясь на красивые знамена в руках взрослых мужчин, уходивших в крестовый поход. Зрелище было чарующее, на него можно было глазеть хоть весь день, но вдоль реки росли вкусные ягоды, которые мог слопать более шустрый и менее любопытный друг. Мальчишка с палкой засмотрелся на процессию и отстал, а теперь отчаянно пытался догнать остальную ребятню, уже видя, как они бесстыдно лопают его ягоды.

***

Мальчишка с палкой отчаянно пытался догнать ребятню, уже проскочившую шоссе, по которому изредка проезжали большие шумные фуры. Запыхавшийся, он продрался сквозь колючие кусты и выскочил к реке. Он спешил зря, еще не дозревших, но уже таких заманчиво вкусных ягод хватило на всех, как и больших разноцветных стрекоз, зависающих маленькими вертолетиками над самой водой. Он бросил палку, стащил с себя футболку, сделал из нее какое-то подобие сачка и полез ловить самую большую, ярко зеленую стрекозу. Но, не рассчитав силы, под громкий хохот детворы плюхнулся в прохладную воду реки.

***

Под громкий хохот детворы он плюхнулся в прохладную воду реки, быстро вылез, судорожно цепляясь за берег и, обиженно сопя, понуро поплелся домой. Уровень загрязнения в реке превосходил норму и мама будет его ругать, если он до вечера проходит мокрый. По дороге назад он увидел свою брошенную палку, подхватил ее, повертел в руках и взял с собой. Завтра утром он будет героем, у него будет свой меч. Да и книжек по античной истории он прочел больше других, а против таких веских аргументов никто не станет возражать.

А потом, в недалеком будущем, когда он вырастет, то посмотрит на своего сына, обегающего все дары цивилизации с обычной палкой наперевес, чтобы добраться до заветной речки, и поймет простую вещь. Времена меняются. Но как бы они не менялись, что бы не происходило вокруг, дети всегда остаются детьми.

(с) Аль Квотион

Друзья называли ее светлячком. И действительно, когда она входила в дом, в нем словно бы становилось светлее. Неиссякаемый источник шуток, смеха, хорошего настроения, заразительной энергии и легкости, она быстро становилась своей в любой компании. Светлячок, невысокая девочка с улыбкой до ушей и сияющими глазами.

Не все было так гладко, как хотелось бы. Подруги завидовали тому, как просто она начинает нравится мужчинам, у которых при взгляде на нее появлялись морщинки улыбок возле глаз. Считая ее беспечно счастливой, они находили в ней бессменную жилетку для собственных слез и обид, а она слушала, стараясь хоть чем-то утешить каждую. Ведь она знала, что у каждого из нас своя боль, так для чего же нужны друзья, если в трудную минуту не могут стать опорой и поддержкой? Разве не для того, чтобы делать жизнь радостнее? Это же знание не позволяло ей превращаться в нытика и плаксу, усложняя жизнь этим людям, замученным своими собственными проблемами, с которыми они приходили к ней.

С личной жизнью тоже было не все ладно, мужчины с удовольствием называли ее другом, им нравилось такое общество, но любые отношения так и оставались необязывающе дружескими, не перерастая во что-то более серьезное. Подруги завидовали зря, да, на нее смотрели, к ней тянулись, но видели в ней не женщину, а того самого светлячка, которым можно любоваться, но нельзя любить всерьез. Ведь серьезность подразумевает откровенность души, которая обязательно должна хоть в чем-то страдать. Да и потом мужчины любят чувствовать себя героями, спасителями, миссионерами добра и справедливости, это привычная черта нелепого самоутверждения, а рядом с ней они чувствовали себя просто собой.

Но она не унывала, продолжая находить в окружающем мирке и в себе самой повод для шуток и радуя этим тех, кто так или иначе встречался на пути. Ей принадлежала всего лишь жизнь, со своими взлетами и падениями, порой счастливая, порой печальная, такая же, как и много других жизней. Просто она любила смотреть иначе: ей принадлежала целая огромная жизнь и уже это само по себе было поводом никогда не сдаваться и в восторге трепетать на ветру хрупким тельцем светлячка.

Все оборвалось быстро, грязно и не красиво. Темный переулок, по которому она возвращалась домой от так бескорыстно любимых ею друзей, глухой удар в висок, шершавая поверхность под руками... то ли стены, то ли уже асфальта. И навсегда застывший в глазах вопрос "за что?".

Светлячок... Бедная, маленькая, наивная девочка, ты просто не успела узнать одно, то, что порождает глубокую, безумную, страшную ненависть: когда в небе сверкают светлячки, собственная безысходная ночь человека кажется ему еще чернее.

(с) Аль Квотион

Отец умирал долго. Сначала это было не так заметно, врачи давали надежду, он смеялся, шутил и все так же читал любимую книгу в больничной палате. Но что-то в нем уже неуловимо изменилось. Он мог сказать какую-нибудь сущую глупость, сделать неожиданное движение и через секунду забыть об этом. Но мне хотелось верить врачам, что я и делал, закрывая глаза на возникающие странности в поведении. Только потом, вспоминая все снова, я понял, что замечал эти перемены, но убеждал себя в том, что все в порядке вещей.

Диагноза как такового не было. Просто пожилой человек, жалующийся на отсутствие аппетита и плохое самочувствие. Возможно, врачи понимали, что его уже не спасти, а, может быть, упустили что-то важное, ставшее моей личной трагедией. Я навещал его редко, постоянно мешали какие-то нерешенные вопросы то на работе, то в семье, то где-то еще. Хотя стоит ли об этом говорить? Неуместное, позднее раскаяние.

Когда мы сталкиваемся со смертью, будь она мучительно долгой или резкой, на разрыв, мы всегда обращаем свою память вспять, на прежние ошибки. Словно какая-то вина давит на нас изнутри, заставляя каяться в каждой ссоре, любом неосторожном слове или налете равнодушия. С долей самобичевания мы проигрываем в себе все эти сцены вновь и вновь, хотя бы так, в мыслях пытаясь исправить все сделанное нами.

- Вытирайте ноги.- раздраженно буркнул он, меланхолично растирая мокрой тряпкой грязь по белому паркету стоматологический клиники.

Настроение было плохое, с утра заморосил дождь, посетители тащили с улицы всю эту слякоть, которую он безуспешно и не особо стараясь гонял из угла в угол. К тому же от долгого стояния со шваброй его мучила одышка, давали знать о себе избыточный вес и слабое здоровье. Он с глубокой тоской кинул взгляд в серую пелену за окном. Еще только начало дня, а усталость уже давит на плечи, туманит голову. И завтра все будет точно так же, потому что усталость эта не проходит уже много лет.

- Вытирайте ноги! -раздражение окрасилось нотками скрытой злости.

В сорок с лишним лет работать уборщиком в посредственной больнице, за нищенскую зарплату, существующую больше для вида, какой стыд, какой позор для мужчины. Не добиться в жизни ничего, остаться нулем, ничем, тенью, игнорируемой всеми людьми, постоянно заходящими и выходящими в белую дверь, фантомом без имени, без прошлого и, что самое страшное, без какого-либо будущего.

- Ноги! Ноги вытирайте!

Смотри на циферблат часов. Слушай движение времени, мерное тиканье часов, совпадающее в биением тонкой вены на побледневшем виске, со звучанием шагов в опустевшем коридоре твоей жизни. Время - это вера, к которой приходит каждый, впервые сталкиваясь с неподкупным писанием морщин на собственной коже. И только дети, стоя у истоков бытия, радостно улыбаются, пока еще не веря в смерть, пока еще не вдохнув фимиам минут, часов и дней в этом храме времени. Смотри на циферблат часов, грея на груди слова и поступки, ошибочность и благородство, смех и слезы, все, что останется после тебя, человека, обретшего свою веру, веру во время. И окинув ясным взглядом свою судьбу, совместив неподкупную данность уходящего с зыбкой надеждой на продолжение, на что-то еще, что будет, что ждет тебя там, за чертой, ты продолжаешь мерить шагами свою жизнь, ища в себе силы стать счастливым и успеть подарить это счастье другим. Но, сам того не замечая, своей конечностью, своей жаждой жить ты создаешь новую страницу огромного бессмертного мира, который навсегда останется твоим, тем единственным, который возьмешь с собой, когда последний удар сердца, последний шаг, последнее движение стрелки оборвется звенящей тишиной, прощальной росписью твоей личной вечности.

(с) Аль Квотион

Когда меня спросят: "Кто ты?", я промолчу, не найдя ответа. Можно вместить все аспекты бытия в короткое слово "я", прочертив на лице многозначительную улыбку, можно пуститься в долгие рассуждения, неуверенно нащупывая отточенными плавниками слов материю псевдофилософии, можно вскрыть собственную душу, перефразировав ее в условный ответ, который в любом случае окажется не по размеру вопросу, как любимый в детстве свитер с годами становится мал. Потому что в глазах задающего вопрос ты всегда будешь иным, чем тот, кем ты знаешь себя изнутри. Потому что каждый из нас видит в первую очередь себя, многократно отраженного в чужих лицах. Мы, как симфонию по нотам, разбиваем этот мир на собственные болевые точки. Когда меня спросят: "Кто ты?", я загляну в глаза собеседнику, узнавая человека. Одержимому верой я отвечу, что я атеист, одержимому одиночеством я скажу, что я муж и отец, ищущему ответов я назовусь дураком. И тогда ответ станет равен вопросу, но ничего не расскажет обо мне. Когда меня спросят: "Кто ты?", я уверенно отвечу: " Я - никто. Я фрагмент, осколок зеркала мира, мелькнувший в твоих руках на долю мгновения, прежде, чем исчезнуть навсегда." А ты, задающий вопросы, ищущий ответов, кто ты?

(с) Аль Квотион

Было раннее утро. То самое время, когда за окном появляются люди, которых ты никогда не увидишь в другое время. Жители рассвета, знакомые жителям вечера только понаслышке. У закрытых на переучет киосков толпились какие-то панки, застрявшие в состоянии тяжелого опьянения еще с разухабистой ночи, мельтешили старушки с пучками зелени и вязанных носков, спешащие сдать товар на рынок, на еще тихих улочках скребли метелками асфальт изредка зевающие дворники.

Аккуратно собирая разбросанные по детской площадке окурки в большой черный пакет, мужчина в ярко оранжевой жилетке спецработника думал о своем сынишке, который будучи маленьким постоянно играл во дворе, готовый качаться точно на таких же качельках весь день и выкапывая совочком из песочницы осколки битых бутылок. Сейчас сын уже взрослый, у него своя семья и хорошая работа. А мужчина уже стал дедом, но все же порой скучал по тем временам, когда сын сидел у него на коленях и увлеченно рассказывал о своих приключениях. Его грусть была светлой, вызывающей не боль в сердце, а легкую улыбку о пережитом счастье.

Пройдет совсем немного времени и на эту площадку, где сейчас стоял он, высыпется из соседних домов смешная разноцветная детвора, с визгом и смехом разбежится по одиноко стоящим качелям, горкам и песочницам. И кто-то то из них будет похож на его собственного сына, а кто-то на дочь, которой у него не было, но которая могла бы быть. Он мирно улыбался своим мыслям, тщательно убирая весь мусор.

Потом он взял уже ставшую привычной метлу и перешел на соседнюю аллейку. Мысли переключились, в памяти всплыли картинки его знакомства с женой, которую он бережно любил до сих пор. Тогда оба еще были совсем молодыми и гуляли под руку по таким вот аллеям. Они шли, разглядывая фонари, прохожих и радостно смеясь, находя в городском небе случайную звезду. Пиная ногой попавшуюся под ноги смятую жестяную банку, он рассказывал ей о своей жизни, а она смотрела на него любящими глазами и все сильнее прижималась к плечу. Вечером на этих аллеях тоже появятся влюбленные пары, они будут медленно идти в ночь в поисках своих собственных звезд. И находить их в глазах друг друга.

Мужчина в спецодежде дворника был добрым человеком. А еще он любил эти утренние часы, когда можно спокойно думать о своем, вспоминать то светлое, что подарила ему судьба и, может быть, хотя бы немного делать мир вокруг себя лучше. Возможно, потому что его мать часто повторяла, что чистота - это залог здоровья, а, возможно, и потому, что в нем самом, в его душе уже давно царили покой и порядок.

 Так, не особо спеша, он закончил свой молчаливый труд, убрал инструменты и сел на автобус, который шел в сторону дома. Там он принял душ, надел дорогой костюм, защелкнул на руке ролекс, взял в руку портфель с документами и спустился вниз, где его уже ждала машина. Утро кончилось, пора было ехать на работу. 

(с) Аль Квотион

Дождь начнется точно в понедельник,
Как и обещал угрюмый диктор.
Мы узнаем осень за неделю,
В лужах разобрав ее вердикты.
Ты промочишь в них свои ботинки,
Ты подхватишь легкую простуду,
Победивший в этом поединке,
Кашель набирает амплитуду.
Ты глядишься в желтые витрины,
Ты считаешь мелочь по карманам,
Через дребезжание машины
Слыша тихий шепот океана.
Со щеки рукой стираешь капли,
С запахом духов и никотина,
Чувствуя, как дни твои озябли,
Пропитались этим горьким дымом.
Но, читая боль и веру в лицах,
На плече уставшего поэта
Молча ждет растрепанная птица
Синего пронзительного цвета.

(с) Аль Квотион

В воскресенье у меня случился очередной ССС. Спонтанный сдвиг сфер - это когда четкий запланированный график неожиданно катится к чертям и причиной тому становится какая-то сущая мелочь, вроде траектории летящей на ветру тополиной пушинки. И для меня ССС - это уже не исключение из правил, это образ жизни. Итак, в воскресенье я решил быть приличным юношей и совершить променад по городу. Нацепил самые приличные брючки, то бишь единственные не заляпанные красками, единственную же не мятую рубашку, взял все необходимое и пошел. Куда обычно ходят по воскресеньям? Правильно, в церковь. По крайней мере я так решил. А чем я хуже? Прогулка планировалась примерно такой: дом - храм - ресторан - дом. До храма я дошел без приключений:

Как важно сделать шаг из лодочки печали,
Из душных погребов прогорклой суеты,
И выбив дверь на свет, слегка пожать плечами,
Заглядывая вдаль, сжигая все мосты
К бессонницам и снам, к не вымытой посуде,
К неубранной судьбе, застеленной зимой,
К тревогам и счетам, к потерям и простудам,
И к фразе "все равно", владеющей душой.
Как важно сделать шаг. Как важно и как просто
Поднять глаза наверх и сплюнуть оземь пыль,
Забившуюся в рот бессмысленным вопросом,
Со вкусом сигарет, бензина и толпы.
Как сложно сделать шаг, банальный шаг на волю.
Найти его внутри, попробовать понять
Себя как эпилог ко всей прожитой боли,
И снова полюбить, и снова устоять.
Но хочется дышать и просто быть счастливым,
Но хочется навек покинуть этот мрак,
И ты стоишь один, предчувствуя бессильно,
Как сложно и легко, как важно сделать шаг.

(с) Аль Квотион

Одиночество... Одиночество - одно из самых субъективных понятий, которые я встречал, и при этом - одно из самых распространенных. Для кого-то одиночество ограничивается физическими рамками, отсутствием других живых тел в близости от собственного, другие чувствуют одиночество в нехватке психологического взаимодействия, этакое одиночество среди людей, одиночество в толпе, для третьих вкус одиночества угадывается в любой эфемерной свободе человека, начиная от досужего права выбора и заканчивая обособленностью разумной жизни во вселенной. Во всех случаях это одиночество. И человека, который может сказать про себя: "я не был одинок никогда, мне не знакомо это чувство", мне встречать не доводилось. Да и сам я этого не избежал. И я все еще помню свою первую встречу с одиночеством.

Историю пишут победители. В переплетах книг рождаются и умирают империи, вспыхивают войны, свергаются цари, совершаются великие открытия, осыпаясь шелестящими датами, именами, событиями в мутную воду памяти. Но есть история, которая никогда не появится в книгах, о которой не узнают потомки, но которая отдается ноющим теплом в груди. Это история, которая пишется на вещах, окружающих нас. Проведи по ним рукой, сотри пыль, прочти судьбы живых людей, которые касались их до тебя. Видишь это пятнышко на вельветовой поверхности дивана? Тут она пролила кофе. Это было когда он ушел, ушел навсегда, и боль струилась из ее глаз, и, холодея, дрожали руки, и чашка выпала из них, и разбилась вдребезги... А видишь эту линию на столе? Ее нацарапал мальчишка, прижавшись щекой к холодной поверхности стола, глядя в окно, в уютно красочное начало осени, еще не зная, что однажды он повзрослеет... А этот загнутый уголок страницы в томике стихов? Ее загнул влюбленный юноша, спеша на свидание к любимой, в глазах которой отражались звезды, в руках которой был весь маленький, но в то же время огромный мир его души... Историю пишут победители. И что важнее для человека, умеющего любить, чувствующего мир с каждым днем острее: запечатленная в книгах история рождения царства или увековеченная в смешном детском рисунке история рождения собственного сына?

(с) Аль Квотион

Итак, продолжаю байки с полей. Что за зверь такой ИК-фото и с чем его едят? Человеческий глаз воспринимает лишь небольшой диапазон длины световой волны, но именно в этом диапазоне небо становится синим, деревья зелеными, сгоревшие на желтом солнышке плечи красными. Фотография в стандартном спектре будет отображать то, что мы видим:

Серия фотографий.

Человек любил позднее утро. То время, когда сонливая апатия рассвета сменяется здоровой жизнерадостностью, когда люди начинают смеяться, а новый день ласково входит в свои права. Он работал по ночам, сильно уставал и когда солнце начинало подкрашивать горизонт зарей, уже лежал в своей постели, с трудом дожидаясь этого счастливого времени. Но все равно неизбежно засыпал, не в силах бороться с дремой, наваливающейся мягко и прицельно точно на засыпающего мужчину.

Человек любил Париж. Он прочел множество книг о нем, пересмотрел чуть ли не сотню фильмов, и часто мечтал о прозрачных водах Сены, отражающих контуры торжественной Эйфелевой башни и тонкие силуэты фонарей, под которыми гуляют влюбленные пары, вечные обитатели этого прекрасного города. Такого далеко от его родного захолустья, где и в помине нет рек, фонари покошены и разбиты, а вместо атмосферы легкой романтики царит пьяное хамство и жлобство.

Человек любил северное сияние. Он представлял себе всю грандиозность этого природного явления, озаряющего ночное небо севера, и улыбался. Нет, он любил и привычные звонкие дожди, и таинственные туманы, но разве могли они сравниться с северным сиянием, этим волшебным, почти мистическим событием, которое виделось ему каким-то Божественным проявлением красоты.

Человек любил женщину. Это была его знакомая из всемирной сети, с которой он с удовольствием переписывался каждую ночь, как только засыпала жена. Нет, жену он тоже любил, но его жена была простой женщиной, а по ту сторону монитора жил самый настоящий ангел. Она была невероятно красива, в этом не могло быть никаких сомнений, и пусть он никогда не видел ее лица, он знал это точно. Она была возвышенна, она присылала ему длинные письма с красивыми стихами поэтов разных веков, у нее был богатейший внутренний мир, равного которому он не встречал ни в одной из прежних своих знакомых.

А еще человек любил свою великую бессмертную душу. Потому что то, чего мы не знаем, чего не видим каждый день, чего не можем коснуться, в чем не найти бытовых банальных изъянов, что так легко идеализировать, превращая в настоящее чудо - любить проще всего.

(с) Аль Квотион

Как просто порой любить корабли. В тяжелые дни, когда небо валится из рук, когда судьба завязывается в тугие морские узлы, просоленные бедами, когда твой человек из опоры превращается в оппонента, когда нет больше сил открывать глаза и видеть все то же: стену дома за окном, не выброшенный мусор, недомытую посуду, надоевшую работу, неискренних друзей, неоплаченные счета на жизнь. Когда дела, быт, погода, мигрени, ссоры превращаются в единую бессмысленно серую вязь... Как просто в такие дни любить корабли. И закрывая глаза, видеть белоснежные паруса, тугие под порывами густого до головокружения ветра, и почти чувствовать под ногами тонкую ненадежную палубу, единственную преграду между тобой и неумолимо прекрасным океаном. И пронзительные крики чаек, и теплые брызги на лице... Как легко мне любить корабли.

(с) Аль Квотион

Любовь моя, танцующая в свете
Зажегшихся под вечер фонарей,
Живи во мне, скучай на эполете
Осенне обнажившихся полей.
Звучи во мне встревоженной поэмой,
Стихами бейся в твердь моих забот,
Бросайся тонкой хищницей - триремой
На волны дней, пробившие твой борт.
Дыши во мне созревшими страстями,
Любовь моя с глазами сизых птиц,
Раскрашивай чужими адресами
Тела изящно девственных страниц.
Продлись на вдох, продлись еще на выдох,
Заплачь протяжным ветром за окном...
Любовь моя... Любовь, пора. Твой выход.
Но ты вернись. Когда-нибудь. Потом.

(с) Аль Квотион

Имитация. Это слово вросло в нее, заставляя постоянно опускать глаза, стоило лишь остаться одной. Но только первое время, потом она махнула рукой. Имитация? Да. И Бог с ней.

 Ее мужчина еще спал, развалившись поперек кровати и иногда похрапывая, а она сидела на кухне и смотрела, как заваривается кофе. Улыбаясь солнечному свету и чувствуя, как от нежности сжимается сердце, она размышляла. Раньше ей не очень везло в любви: то ли она что-то делала не так, то ли просто не попался тот единственный, предназначенный только для нее. Но, не смотря на это, очень хотелось жить, быть любимой и прижиматься к груди родного человека, чувствуя покой и опору. Единственный задержался, потерялся где-то в пути, возраст далек от 16, а жить хотелось именно сейчас. Она даже выходила замуж, но того счастья, которые обещали бесконечные глянцевые журналы, так и не обрела. И даже в те далекие 16 все было не так гладко, как об этом мечталось кудрявой девчонке, возвращающейся домой из школы и пока только мечтающей о том, что однажды ее полюбит мальчик.

 Первый опыт был прозаичен и не оставил ничего, кроме разрозненных воспоминаний, разочарования и легкого презрения к себе. Вечеринка у друзей, пьяные молодые лица и батарея бутылок на столе. В этом хаосе старшеклассник, который давно ей нравился, пригласил на танец девочку, забившуюся в самый дальний угол и жадно следящую за ним из темноты. Конечно, она согласилась, он для нее был недосягаемой мечтой, предметом воздыханий и тайных слез в подушку. А потом.. все было скомкано, быстро, вместо предполагаемой романтики оказался презерватив, который он, путаясь в движениях от выпитого, никак не мог надеть, неуклюжие движения, тяжесть тела и громкое сопение в ухо, пахнущее перегаром спирта и сигаретами. Она так и не поняла толком, что вот оно, свершилось то, о чем думалось по ночам с испугом и желанием. Не было сильной боли, которой пугали более опытные подруги, но не было и того незабываемого удовольствия, о котором они же рассказывали, с придыханием закатывая глаза. Утешала только одна мысль, что теперь она хотя бы сможет гулять со своей мечтой за руку и гордо говорить, что у нее есть свой собственный молодой человек. И не просто первый попавшийся, а тот самый старшеклассник, на которого заглядывались многие девочки. Но утром, протрезвев, он, не особо мучаясь угрызениями совести, забыл о ее существовании. А она так и не решилась напоминать.

Долгое время после этого у нее не было никого. Потом появился юноша, который ухаживал за ней, дарил цветы и писал красивые письма. Она влюбилась легко, словно ждала этого уже очень долго, тяготясь своим одиночеством. Он казался ей почти идеальным, но секс снова не принес ничего, хотя новый ухажер был более старателен и уделял какое-то время на предварительные ласки. Но она никак не могла подавить стеснительности и не знала, что нужно делать, а он не стремился ни объяснить, ни намекнуть, взяв инициативу на себя. Они встречались несколько месяцев, ей казалось, что это почти вечность и предел всех мечтаний, ведь она была не одна, была любима, нужна и вполне счастлива, даже не смотря на то, что секс почти совсем перестал приносить ей удовольствие и стал чем-то вроде уступки ради любви. А потом их отношения начали гаснуть, в них появилось отчуждение и равнодушие. Она не выдержала тогда, когда случайно увидела его с другой девушкой. В истерике, со слезами, понимая, что теряет то, чем жила, она пришла к нему. А он предложил расстаться по причине того, что он не хочет прожить жизнь с фригидной женщиной.

Как больно ей было тогда, как больно и тяжело. Но самое страшное было в том, что они понимала его правоту. Она - урод, не способный ни получить удовольствие, ни доставить его мужчине. Прочитав уйму литературы по этому вопросу, она в итоге сжилась с мыслью о своей фригидности. Обращаться к сексопатологу постеснялась, решив обойтись собственными силами. Но желание любить не прошло, отнюдь, оно становилось все сильнее, как, впрочем, и ощущение собственного одиночества.

Когда в ее жизни снова появился мужчина, она решила быть умнее. Насмотревшись тематических фильмов, она билась в его руках, стонала и дергалась всем телом. Сначала приходилось прятать лицо, оно слишком краснело, ей казалось, что все это очень наигранно и он понимает это, и выглядит она донельзя смешно. Но он не заметил фальши и подмены ни в первую ночь, ни в следующую, ни во все остальные. Впрочем, долгих отношений с этим мужчиной тоже не получилось, оказалось, что он врал ей, будучи женатым, и со страшным скандалом они расстались.

После этого у нее было еще несколько любовников, с каждым из которых она была готова основать семью и прожить тихую, спокойную жизнь. Что касается имитации, то она стала опытной, она точно знала, когда нужно вскрикнуть, а когда покорно расслабится, повинуясь чужим рукам. Свою тайну о фригидности она так и не смогла открыть никому из них, слишком страшными ей казались последствия, а одиночество и ненужность пугали больше смерти.

Но потом появился он, ее мужчина, который сейчас спал и лицо его во сне казалось таким детским и беззащитным. Он очень долго ухаживал за ней, не торопя событий, водил в кино, кормил в маленьких уютных кафешках и с интересом слушал все, о чем она говорит. И такого единства у нее не было ни с кем раньше: он все понимал с полуслова, они смеялись вместе и вместе грустили. В итоге она стала доверять ему почти все, а однажды, выпив слишком много вина, рассказала свою страшную тайну. Он усмехнулся и промолчал. Вечером они простились, он, как всегда, чмокнул ее в нос и ушел.

На следующее утро, когда дымка безграничного доверия и вина рассеялась, она ужаснулась. Она понимала, что он уже никогда не вернется, что он молод, что такого урода, как она, никто не захочет, а, тем более, он - самый лучший, самый добрый, самый нежный мужчина, с которым будет счастлива любая, а значит, ему есть из кого выбирать. Но он вернулся в назначенное время, как ни в чем не бывало притащив коробку конфет и ее любимые цветы. А вечером... он не пошел домой, оставшись с ней.

Она была растерянна, она боялась того момента, когда их разговор, становящийся все более натянутым закончится, и он захочет чего-то еще, а что.. что ей делать, как вести себя? Имитировать уже нелепо, она сама рассказала ему о своей проблеме. Разочаровать его холодностью? Одна мысль об этом была ужасна. А он улыбался, рассказывал о своих приключениях и игнорировал все ее метания, которые, несомненно, видел. Потом замолчал и просто молча наблюдал за ней, не находящей места, но лицо его дрогнуло и на нем появилась улыбка. Он встал, подошел к ней и поцеловал.

Последующую ночь она не забудет никогда. Наверное, это и был ее первый раз. Настоящий первый раз. Ей не пришлось ни имитировать, ни лежать бревном, позволяя ему делать все, что хочется. Он научил ее тому, что не бывает фригидных женщин, бывает непонимание, бывает отсутствие какой-то внутренней чуткости и странного родства душ. То, что раньше ей приходилось играть, случалось само собой, ее тело пело в его руках, а он улыбался и покрывал его поцелуями. Он находил те места, прикосновения к которым заставляли выгибаться дугой и дрожать, он был сосредоточен, он учился тому, как нужно трогать ее, где касание должно быть невесомым, одним дыханием, а где оно может стать более властным, почти грубым. И все это время он внимательно смотрел ей в глаза, ища ответа на свои вопросы. И находил их.

Кофе закипел и она оторвалась от размышлений. Сейчас она разбудит своего мужчину, этого мальчишку с лицом победителя, своего последнего романтика, своего главного героя. Они вместе отведут сына в школу и пойдут бродить по городу и парку, потому что сегодня он взял отгул, чтобы побыть с ней. Он будет то дурачиться, то становиться предельно серьезным, ловя ее взгляд или нежно целуя в уже слегка седеющий висок. А имитация? Позвольте, какая имитация, она страстная женщина, ей нет в этом необходимости. А еще она любима самым лучшим мужчиной на земле и, наконец-то, спустя столько лет поиска, безгранично счастлива.

(с) Аль Квотион

П. С.

 - Аль, а женщины правда имитируют оргазм?

- Бывает.

- Да уж...

- Бывает. Но не потому, что они холодные, расчетливые твари, привычные ко лжи, не думай так. Фригидность очень редкое отклонение. Чаще всего именно мы заставляем их идти на это. Разница психологий, друг мой. Разница психологий и свойственный нам эгоизм. По молодости ли, по глупости ли, по непониманию партнера или отсутствию чуткости, но очень часто мы считаем, что придти к ней, повалить на кровать и небрежно взять - это высшее наслаждение, которые мы способны доставить. Но женщины любят иначе, они чувствуют глубже, воспринимают тоньше. А когда мы ошибаемся, если мы ошибаемся... То выносим приговор: бревно. Фригидна. Холодна. Потому что признать свою ошибку гораздо сложнее. И уходим искать другую, более страстную, а на деле просто менее прихотливую, которой подойдет наша неловкость и неопытность. Женщины имитируют, чтобы не получить от нас клейма за наши же ошибки. Стоит ли винить их за скромность в разговорах о сексе, стеснение объяснить свои предпочтения, если избегать разговоров о сексе их учит социум, общество, созданное нами? Стоит ли винить их за то, что устало глядя в стену, они начинают врать, чтобы быстрее закончился тот акт, который из любви становится то ли пыткой, то ли упражнением? Написать, что ли, об этом...