Она всегда была актрисой. По крайней мере, именно так я думал раньше. Иногда ее лицо казалось мне самым родным и близким, я любовался его внутренним свечением, в котором мешались доброта и нежность, и любил ее больше всего на свете. А потом резко, без каких-либо значительных перемен, оно вдруг становилась холодным, далеким, и рядом со мной оказывался чужой, незнакомый человек, словно никогда не было всех этих дней, проведенных вместе, за которые я успел пристально изучить каждую ее черту. А порой в ней появлялось что-то, что заставляло меня ожесточенно ненавидеть этот смех, начинавший звучать издевкой, эти руки, становящиеся старыми и некрасивыми. И тогда кольцо, которое я подарил ей, больше не казалось символом нашего союза, наоборот, оно лишь сильнее подчеркивало эту потаенную уродливость.

  Однажды мы полетели в Берлин. Тогда она то ли посмотрела какой-то фильм, то ли прочла книгу, но в целом это был каприз, ей просто захотелось увидеть небо Берлина. Пока мы летели в самолете, как дети пихаясь локтями и глазея в окошко иллюминатора на облака, похожие на сказочных зверей, она была той самой девочкой, полной внутреннего света, которую мне хотелось беспрерывно целовать и прятать в руках от неумолимого мира, крадущегося тяжелым временем в хрупкие человеческие жизни. Но когда мы долетели... Небо Берлина оказалось затянутым пеленой низких туч и падало на нас холодной неприятной моросью, заползая ознобом мурашек за пазуху. Оно было точно таким же, каким было дома, где остались неоконченные дела, брошенные ради этого нелепого путешествия: серым, ватным и безрадостным. А она радовалась, она подставляла лицо этой нелепой пародии на дождь и улыбалась. Но было в этом столько фальши, столько наигранности, что во мне волной начало подниматься раздражение к этому городу, к этому небу, к ней - такой лживой маске на фоне пасмурного Берлина.

 А иногда бывало и наоборот. Один раз мы с ней сильно поссорились, я уже не помню в чем была причина, обычно я очень быстро забываю поводы обид, видимо, чтобы не забыть саму обиду, лелея и вынашивая ее до скандала, беременея ожесточением, злобой и собственными неудовлетворенными амбициями, как женщина беременеет плодом. Мы кричали друг на друга, она хватала какую-то посуду и пыталась ее бить, но под руку ей постоянно попадалась только небьющаяся. И снова в ней что-то неуловимо изменилось, и я неожиданно увидел, как идут ей растрепанные волосы, как красив огонь негодования во взгляде, и как смешны эти кастрюльки, пластмассовые чашечки и ложки, разбросанные по полу. Я засмеялся. Она посмотрела на меня удивленно, растерянно, а потом ее плечи опустились, она оглядела беспорядок, устроенный нами, и тоже улыбнулась. В этой улыбке было все: и ребенок, всегда живший в ее душе, и та легкость, с которой она впитывала жизнь, и наша любовь, прожившая столько лет.

 Сейчас ее уже нет рядом со мной. Не буду врать, чтобы добавить этим словам флер трагичности, она не умерла, мы просто расстались, даже почти друзьями. И я начал смотреть на все, что было с нами, со стороны. Людям в целом свойственно взвешивать и обдумывать события уже постфактум, все мы сильны задним умом, но катастрофически наивны в настоящем времени, пока мы еще участники, а не отстраненные зрители. И сейчас я понимаю то, чего не понимал тогда. Она была актрисой? Она так часто менялась? Нет, нет, нет, менялась не она, менялся я. И тогда, в Берлине, это именно мне поперек горла встало серое небо, а она просто смотрела наверх и ловила губами подаренную ей судьбой мечту, и тогда, во время ссоры, именно я увидел весь абсурдный гротеск скандала, что заставило меня изменить свое отношение... к ней. И именно то, что происходило во мне - определяло какой она будет сегодня, какой я, в слепоте своей, в своем эгоизме, увижу ее.

 Теперь я осторожнее отношусь к людям, я чаще заглядываю в себя и уже не так легко поддаюсь сиюминутным сменам настроения, с такой страшной легкостью меняющим любовь на ненависть, одобрение на раздражение, близость на равнодушие. Но на совести тяжело ворочаются камни раскаяния, ведь когда мы расставались, я обвинил ее во всем, а она, глупая, наивная девчонка, поверила мне. И каждый день, выходя из дома, я ищу в толпе ее лицо, чтобы объяснить, что не она, но я - тот лживый паяц, сломавший своим непостоянством все, что пытались мы создать вместе. Я ищу, уже зная, что так никогда не смогу найти этого лица, лица моей прошлой любви, лица моей невольной актрисы. Потому что в тысячах глаз, губ, лбов, щек, черт - я снова и снова, с долей роковой иронии бытия, буду видеть только себя. 

(с) Аль Квотион

Ее красивое лицо
Всегда притягивало взгляд:
Находка для мадам Тюссо,
Почти что воск, почти что яд.
И ничего, что очерк губ,
Немного зол, слегка жесток,
Как мертвый ворон на снегу,
Как волчьих ягод алый сок.
И ничего, что позади
Разбитых жизней темный шлейф,
Зато на щечках цвет зари,
Зато в ресницах нежность фей.
Какой немыслимый азарт,
Когда в руке твоей душа
Хрипит и стонет сквозь глаза,
Зато прическа хороша.
Ее красивое лицо -
Трагичной повести сюжет.
Ее красивое лицо...
Но под лицом ее - скелет.

(с) Аль Квотион

Ни для кого не секрет, что я глубоко верующий..., религиозный человек.... И вся моя жизнь сама по себе является доказательством того, что вера моя - истинна.... Какие могут быть сомнения, если каждый год, только подумайте, КАЖДЫЙ, примерно в одно и то же время все деревья покрываются листвой....? Разве не очевидно, что это чей-то таинственный замысел....? А когда я занимался сексом и забыл надеть презерватив, в итоге став счастливым отцом, разве не в этом длань божества, стремящегося подарить мне счастье....., ведь обычно я никогда ничего не забываю, я даже помню свою бытность любимым стулом самой Клеопатры!!! Этого несомненно достаточно для того, чтобы никакие сомнения не одолевали душу..., но только очень умный, очень честный, очень истинно верующий человек поймет всю их сакральность..., и пусть эти закостенелые циники от науки в слепоте своей уверяют меня, что земля круглая, мы то с вами знаем...... Но даже это не главное.... Главное то, что мне не нужны доказательства, потому что когда я влюблен, счастлив, здоров, сыт, причесан, одет, когда не хочу в туалет, сексуально удовлетворен, когда у меня ничего не чешется, когда я не икаю и не чихаю, я чувствую свет божества в себе. И Великий Летающий Макаронный Монстр снисходит ко мне и касается тефтелькой моего сердца..... Да, я убежденный пастафарианин, разве я не сказал?....

Я обрел веру.... РАминь.

п.с. подробнее о пастафарианстве можно почитать тут. Заодно это ответит на вопрос почему я кошу под пирата и ношу серьгу.....

Сегодня у моего друга день рождения. В связи с чем мне бы хотелось сказать пару слов о нем. Он - удивительный человек. В нем есть то редкое сочетание черт, которое я очень ценю, сочетание трезвости и глубины мышления с долей романтичности и иронии. Как мало таких людей, настоящих, живых, чувствующих, думающих, способных на таком контрасте сочетать в себе сложность и простоту. Как писатель, как художник я могу сказать, что иметь такого зрителя - честь для меня, что бы он сам не говорил по этому поводу. Он порой читает стишок и видит в нем свет, но на самом деле - это всего лишь отраженный в словах свет его собственной души. Ну что же, Андрюшка... Полвека - это срок? Сколько дорог позади, сколько опыта в котомке за плечами, какую любовь ты оставил в ладонях и несешь вперед? Хотя, мне кажется, я знаю ответ. Наш добрый, отзывчивый человек, молчаливый любитель искусства... и еще - профессиональный мужчина, не улыбайся, я не забыл твой подарок, организованный жене на 8 марта. Я поздравляю тебя от всей души, оставайся таким же молодым в сердце и мудрым в уме. Импульс Разума присоединяется к поздравлениям. Будь. Длись. Живи. Дыши. И будь счастливым. Мы тебя любим.

                                                                               Аль Квотион и Импульс Разума

Я устал от политики, которую можно назвать привычной всем фразой "главное от души". Это фраза паразит, фраза убийца. Нет, я не оспариваю того, что в свое творение необходимо вкладывать и душу, и сердце, и чувства, иначе оно будет плоским и одномерным, но это не единственное, что должно в нем быть.

Я наблюдаю за людьми и мне до слез обидно смотреть на тех мальчишек и девчонок, которые не спят по ночам, чтобы новая строчка не выпадала из гармонии, которые ожесточенно забывают о себе, просиживая сутками над своими произведениями, чтобы в равновесии их текстов не было ничего лишнего, ни воды, ни пустоты, ни повторений. Все они умные люди, прочитавшие невероятное количество книг, узнавшие все подводные камни, нюансы и штрихи хорошей литературы, которые научились отделять зерна от плевел и ценить красоту мысли и богатство языка. Мне обидно от того, что все, что они создадут - сдохнет в болоте этой политики. Потому что литература, являющаяся тем самым интеллектуальным трудом, за который порой потомки бывают благодарны теням уставших авторов, собравших под крыло своих слов новизну идей и отражение времен, тот тяжелая работа, заставляющая ежесекундно работать агонизирующий разум и воспаленные глаза, растворится среди стишков вроде "а я тебя любила, а ты, скотина, сдох".

Мне обидно, когда рядом с их талантливыми произведениями пишут чушь, ересь, бред, безграмотно начириканую за полминуты человеком, единственной книгой которого была упрощенная версия колобка, а читатель... Не видит разницы. Читатель, давясь собственным одиночеством, отрыгивая глупостью, будет восторженно онанировать на пустоту, убивая талант, который пожмет плечами и молча уйдет в тень, натягивая на плечи обноски былой гордости.

Потому что нет хорошо и плохо написанного, нет графомании, но нет и литературы. Главное, чтобы от души. По сути это форма слепоты и эгоизма, "от души" это то, что вписывается в твою идеологию. Если завтра я от души напишу, как я радостно ворую золото народа, это уже будет не от души, это будет поперек тому маленькому слабому мирку, в котором живет зритель. Но ограничиваясь разделением на то, что мне нравится и то, что мне не нравится, мы сами убиваем литературу. Мы, жалующиеся на то, что книги теряют ценность, печатное дело умирает, а молодежь предпочитает компьютерные игры. Но все происходящее - не больше, чем продолжение нас самих. Мы не научим своих детей ценить литературу, если сами забыли, что это значит.

А я... Я не тот добрый мальчик, не тот лирический герой, который живет на страницах моих книг, я цинично сплевываю на пол свою боль, видя, как очередную проплаченую бездарь чествует толпа, променяв собственную голову на стадный рефлекс. Я саркастично ухмыляюсь, понимая, что этим шествием еще одного талантливого человека они втаптывают в землю, замуровывая слабый хребет неокрепшего творчества в политику "главное от души". 

(с) Аль Квотион

А когда ты садишься писать, задумайся: что именно ты хочешь сказать миру. И не важно, прочитают тебя тысячи или твои слова так и не будут услышаны, важно только одно - что есть в тебе, в твоей идеологии, в твоем выстраданном опыте, в твоем взгляде на жизнь, слой за слоем раздевающим бытие, обнажающим те его стороны, которые другие упускают из вида, кроме желания выговориться и заявить о себе, свойственному большинству. Потому что красота слова - пустяк, это мастерство, приходящее с опытом, которое не способно прикрыть пустоту идей. Можно написать о том, что небо - красивое, звездочки - яркие, любовь - нужная, боль - печальная. Уйти в своего рода публицистику, элегантно писать о том, что все и так знают, с чем безоговорочно согласна общественная мораль, в итоге заочно оказываясь правым. Но мир такого творчества умрет вместе с тобой, в нем нет ни гениальности, ни банального таланта. Потому что талант это то, что переворачивает мир людей, заставляет их смотреть под другим углом, а не подтверждает красивыми словами давно известные факты, мерно вписывающиеся в наше мировоззрение с детства. Но если ты критически, внимательно, честно и пристально посмотришь в себя и увидишь, что тебе все же есть что сказать... Тогда говори, пусть твои слова вызовут девятый вал ярости, пусть гуманный читатель выпустит когти и оскалится, прогибая вздыбившуюся холку, пусть он будет бросать твои слова в прорубь холодной недочитанности, сталкиваясь со сложным (но мыслью, мыслью, а не витиеватостью и громоздкостью стиля) там, где ожидает увидеть привычно простое, все это не так важно. Говори. Потому что в тебе уже родился новый мир, потому что он будет крепнуть с каждой секундой, потому что он будет искать выхода, жаждая воплощения, потому что с болью рождения он будет отделяться от тебя, становясь самодостаточным. И пусть ты будешь не прав, но твердый мир новой неминуемой реальности стоит того, чтобы не бояться иллюзорности ошибок.

(с) Аль Квотион

Поезд. Отражение моего лица до простоты гармонично вписывается в меняющийся пейзаж за окном. И, пожалуй, это одно из самых завораживающих зрелищ, которые встречал я в своей жизни. Может потому, что это самая легкодоступная форма некоторого триединства: возможности увидеть сквозь собственное лицо мир, этакого интуитивного единения с бытием, нереальности, эфемерности собственных черт в черной глубине стекла и медленного движения, олицетворения сакрального пути человеческой жизни. А может потому, что уют желтого света и негромких человеческих голосов за спиной в сочетании с некоторой мистичностью бледного призрака в окне, сквозь губы которого просвечивают случайные огни, а из глаз поднимаются опрокинутые в ночь деревья, создает ни на что не похожее то ли настроение, то ли состояние, в котором светлая грусть вечного скитальца легко накладывается на задумчивость усталого философа, вдруг превращаясь в легкую тень самой мимолетной, самой невесомой улыбки, больше похожей на фантом, вымысел на грани с истиной. Как бы то ни было, поезд. Полустанки надежд, остановки доверия, и ночь, ночь, ночь за окном, ночь тишины, ночь одиночества и щемящей случайности и временности всех попутчиков. Они сойдут очень скоро, и что останется во мне от этой девочки с весенней улыбкой и озорными глазами, от этого юноши, ушедшего в себя и бормочущего стихи, от этого мужчины с морщинками былого смеха возле глаз, угощающего всех пассажиров ярко красными яблоками, от этой стареющей женщины, отчаянно набирающей текст на мониторе своего телефона. Но поезд неумолимо движется дальше, мое отражение пристально смотрит мне в глаза, голоса людей становятся все тише, все отдаленнее. Пора. Моя остановка.

(с) Аль Квотион

Голова так неясно кружится,
Пульс все чаще и чаще сбивается
И все меньше вокруг ненужного,
И грешить тебя тянет, и каяться.
А ты пишешь стихи на скатерти,
И слова эти сладостно-горькие,
Как улыбка уставшей матери,
Жалят грустью сердца одинокие.
Есть в них что-то до слез печальное,
Есть в них что-то до радости светлое,
Как пожатие рук прощальное,
Как желание чье-то заветное.
В них есть все. Только ты, все яростней
Забываешь опять их записывать.
Это время красивой слабости,
Это время смирения с мыслями,
Это время решить, что правильно,
Это время... Тобою истрачено.
Посмотри ей в глаза внимательно,
Все легко, ты влюбляешься, мальчик мой.

(с) Аль Квотион

Голуби - совершенно бессмысленные создания. Они всегда рядом, самый привычный для города вид птиц: курлыкают, ищут еды, смотрят вокруг глупыми круглыми глазками, лениво выпархивая из-под ног. Регулярно я их подкармливаю хлебом, но чаще - не замечаю. Как кто-то сказал: те же крысы, только с крыльями. Я, правда, и крысу, когда-то жившую в подъезде, подкармливал. Конечно, источник заразы, но люди тоже не ангелы, а все мы, как говорится, под Богом, все живые. Примерно так я думал, пока однажды весной не увидел птенцов голубя. И вдруг не осознал, что при всей привычности самих птиц, птенцов я вижу первый раз. До этого я видел только взрослых матерых голубей. А тут - птенец. Впервые. И как все, происходящее впервые, это выделилось из общего будничного фона и запомнилось, слегка изменив взгляд. Всего лишь птенец, покрытый растрепанным пухом, с желтым клювом, жадно открытым нараспашку, пронзительно писклявый. И снова мелькнула мысль: я ведь живу в городе, в котором голубей хоть ешь. Но вот передо мной птенец, и пищит он громко и противно, а я ведь никогда раньше не только не видел, но и не слышал их. Ни разу. Эта история случилась давно, детали уже подзабылись, я сменил не один город. Но до сих пор, фотографируя улицы, я заползаю во все щели, забираюсь на все крыши, спускаюсь в подвалы. И самым краешком сознания я высматриваю птенцов голубей. Ищу и не нахожу, превращая их в воображении в полумифических существ, живущих только в моей фантазии. После этого случая я все внимательнее смотрю вокруг и все чаще задаюсь вопросом: а что еще я не замечаю, упускаю, теряю в суете, до повязки на глазах привыкнув к своей жизни.

(с) Аль Квотион

Ранняя весна это местный потоп и пронзительный запах мокрой земли. Это солнце, отраженное в бесконечных лужах, это привычная и поднадоевшая за зиму одноцветная реальность, которая уже начинает мерцать изнутри. Это первый вздох облегчения и шапка, радостно заброшенная на антресоли. Это взгляд на случайных прохожих, становящийся все более внимательным, оценивающим, прицельным. Это последнее любование обнаженными деревьями и томительное ожидание первой листвы. Это походка, становящаяся раскованной, быстрой, легкой, утратившая осторожность скольжения по льду, лишь для вида присыпанному блеклым песком. Это пора генеральных уборок, идея о которых возникает спонтанно, почти инстинктивно, потому что душа все настойчивее начинает просить простора и свежести. Это шепот ручьев и пандемия хорошего настроения, очаги которого вспыхивают все чаще. Это смех, передающийся воздушно-капельным путем. Это ты, еще по зимнему хмурый, с тенью холодного времени, вертикально залегшей между бровей, это я, улыбающийся в проеме дверей, хлюпающий мокрыми ботинками, притащивший в волосах солнечные лучи и брызги капели... ААА-ПЧХИ! Заразился?)
(с) Аль Квотион

Ты пахнешь сексом. Но не тем семейно-бытовым, в темноте, под тяжелым одеялом, ровно в два часа ночи, когда дети спят уже наверняка. Нет, другим. С порванными чулками, со вдребезги разбитой посудой, одним движением сметенной со стола, с искусанными в кровь губами, с утробным хищным рычанием и рубиново-алым блеском губ, приоткрывающим острые клыки. Ты пахнешь расцарапанной спиной и по-снайперски метким укусом в горло. Ты пахнешь сырым семенем, соленой горечью в растрепанных волосах, на щеках с резко, почти воинственно очерченными скулами. Ты пахнешь блестящим бисером пота на напряженной упругой коже, звенящей натянутой тетивой, чувствующей вес стрелы. Ты пахнешь суженными зрачками пантеры, растянувшей черное гибкое тело в охотничьем прыжке. Ты пахнешь уже не стоном, ты пахнешь бесстыдным криком яростного безумия жизни, сметающего все на своем пути...

Что можно ответить на эти слова? Разве что сделать быстрый неуловимый шаг, сведя дистанцию между телами на нет, прищуриться, и, тихо рассмеявшись в горячий открытый рот, показать наглядно, как можно целоваться, когда в груди зашкаливает убийца март, когда шальная весна на кончиках пальцев вдруг превращается в огонь, от которого медленно и красиво начинает тлеть реальность.

(с) Аль Квотион

У этих ангелов нет глаз,
Да и поют они не громко.
Тенями бродят среди нас,
Вдруг замирая у ребенка
И гладя светлый пух волос,
Молчат ему о чем-то тайном.
У этих ангелов нет слез
С глубинной солью океана.
И на плечах у них пальто,
Они не носят белых перьев,
Зато под ним всегда тепло,
Там что-то есть, что вечно греет.
Они такие же, как мы,
Рисуют, сочиняют песни,
Но что-то есть в них от весны,
С возможностью опять воскреснуть.
Я все брожу среди людей,
Все убиваю расстоянье,
Тону в штормах их мелочей,
Возможно, среди них есть ангел.

(с) Аль Квотион

Помнишь? Ты лежала в траве, мокрой от дождя, теплой от солнца.. А я наклонялся над тобой и целовал. В лоб, в щеки, в глаза, в губы, куда попало. Ты тихо пела, а я целовал тебя в шею, в ключицы, в плечи. А помнишь, что было дальше? Я читал тебе стихи, я смотрел на твое лицо и импровизировал: ты одинока в этот час, душа в траве, душа на воле... Ты так прекрасна в этот час, так беззаботно не одета... И ты действительно была одинока. Ты лежала в траве, одна посреди огромного поля, под тяжелым небом, падающим дождем. и мои поцелуи были частью пейзажа. Ты всегда любила свою печаль сильнее. А я все никак не мог пробиться сквозь нее, я так и оставался - частью пейзажа. И тогда я вошел к тебе грустью, я превратился в боль. Помнишь? Тогда ты впервые увидела мой взгляд. А может быть, ты увидела себя, отраженную в нем, в этой открывающейся бездне. Как любила ты страх, с каким отчаяньем я смотрел в тебя и становился тем, что ты любишь. Теперь ты видишь только меня. Но, милая девочка, я не умею быть болью, прости.

(с) Аль Квотион

Конец марта, снежно, холодно. Но график не зависит от погоды и отопление отключили. Я мерзну. Теперь по ночам я мечтаю не о любимой девушке с умными глазами и ровным штрихом сладко-горькой улыбки, а о банальной грелке. Закрываю глаза и вижу высокие стены из грелок. Красных, синих, зеленых, мерно истекающих теплом. А по утрам я беру краски и рисую на стенах своего дома лето. На поднадоевших обоях появляются солнце, цветы, стрекозы с прозрачными крыльями. И лось, на все это обязательно должен меланхолично смотреть лось с пучком мха в бороде и тяжелыми рогами. Завтра буду дорисовывать лося и мерзнуть, потому что, не смотря ни на что, я принципиально хожу полуголый, это плановая доза относительной свободы. Любая придуманная нами система в конечном счете всегда будет давать сбой, потому что исключения неизбежны хотя бы для подтверждения общего правила, а учесть все мы пока не умеем. А к холоду и отсутствию отопления большинство из нас привычно и так. Но при всем этом.. Эй, Бог, Ты слышишь меня? Если Тебя не затруднит, подари нам весну, а то люди же глупые и вредные, у нас график, нам без него никак, перепростужаемся так, что никакие Твои ангелы нас уже не спасут. Хотя... По образу и подобию, говоришь?

П.С. Вот стоило попросить, проснулся, а на улице шпарит солнце, капель звенит с каждой крыши, обилие птиц, голосящих на все лады, тихо радует и в густом голубом воздухе вместо снега почему-то летят белые перья. Много-много, вся улица в них, а они все летят и летят, падают сверху, большие, пушистые и теплые от солнечных лучей.

Этот странный дождь в нашей нездоровой фантазии породил два варианта возможных причин: либо где-то взорвался возвращающийся к нам гусь, пережравший на югах, либо кто-то ощипывает ангела, который отвечал за приход весны, но не успел вовремя сдать план. Короче, я рад и радости желаю вам всем.
(с) Аль Квотион

Посвящается моему другу, художнику-иллюстратору детских книг, детскому поэту Елене Бел.

Мой друг пишет стихи для детей и рисует разноцветные веселые картинки для детских книжек. Я тоже художник, но когда я неизбежно сбиваюсь с легких струн бытия и начинаю писать мрачные тени современности на фоне опустошенного сумрака заката, он рисует смеющихся гномиков с пузатыми цветами в теплых ладошках. Он пишет сказки, лето и смех для всех нас, ведь в каждом живет ребенок. Спрятанный глубоко в душе, порой несмело выглядывающий в окошко глаз, чтобы тайком посмотреть на небо и улыбнуться. А в глазах моего друга ребенок не исчезает никогда, он кружится на ветру в удивительном танце, распахнув руки навстречу всему миру. Большому, сложному миру взрослых, который он так трепетно любит. Ведь чтобы оставаться детским автором, нужно не только уметь быть ребенком и видеть мир светлым, пронизанным чудесами волшебным царством, нужно уметь хранить в своем сердце неисчерпаемые запасы доброты, россыпь золотых смешинок, самую настоящую радость и очень мудрую любовь. И не терять их никогда, сталкиваясь с бедами, учась терять, встречая боль и горе открытой настежь грудью, в которой все равно остается тепло, в которой звучат свирелями детские голоса, в которой светит маленькое, но самое настоящее солнце.

(с) Аль Квотион

Накинь куртку, сбеги из дома, сядь за руль или поймай такси, доберись до самого края города, выйди из машины и иди. И встав на вершине первого попавшегося холма, сложи в себе тень от раскидистого дерева, податливость травы под ногами, пронзительный крик пролетевшей мимо птицы и долгий глоток раскрашенного облаками неба. Это будет твой собственный одноразовый рай. Через мгновение он снова станет просто деревом, просто холмом, просто небом, но в это мгновение... Стоит ли искать вечный рай, приторно-сладкий, душно-мягкий, если жизнь дарит нам такие подарки, щедро разбавляя их горечью судеб, не давая ни на секунду сведенному судорогой восторга и боли сердцу уснуть? Иди, иди сквозь череду одноразовых эдемов, пока оранжевые ангелы расплескивают солнце из теплых рук, пока холодные призраки без лиц рисуют горячие пентакли на тонких запястьях, пока дети с глазами сов примеряют к острым плечам крылья стрекоз, пока вырастают из песка разноцветные города и мыльные пузыри планет лопаются под слепящим смехом Бога. Хотя, знаешь... пойдем вместе. 

(с) Аль Квотион

Я встречу Вас на обезлюдевшем вокзале,
С большим подсолнухом в петлице расстояний.
И будет слово, как всегда было в начале,
Я поклонюсь и прошепчу: я ждал Вас, пани.
Мы выпьем чая в потерявшейся кафешке
И я поддамся Вашим теплым тихим чарам.
Потом гулять всю ночь, без цели и без спешки,
Пока луна нас безответственно венчает.
Простимся утром. Вы сорвете с неба крылья
И растворитесь в городах, седых от пыли,
А мне останутся стихи и ностальгия,
А мне останутся не пройденные мили.
Все будет так. Мы сами пишем наши сказки.
Мы выбираем, выбираем, выбираем,
Одни - до пошлости счастливые развязки,
Другие - жизнь свою на выдохе, по краю.

(с) Аль Квотион

Ну да, весна не получилась,
Не расцвела, не задалась.
Смеется древнее светило,
А на земле то снег, то грязь.
Март раздувается сугробом,
Скребется вьюгой по двору,
Ползет за пазуху ознобом.
А хочешь, я тебе спою?
Про пальму, желтую от света,
Про скорпиона на плече,
Про то, что снова будет лето
Качаться ветром на луче.
А хочешь, я тебя согрею?
В объятьях спрячу от зимы,
И поцелую нежно в шею.
А хочешь, принесу листвы?
Не спорь, найду. Зеленой, новой
И с тонким запахом весны.
А хочешь слово? Просто слово,
Ведь и слова порой нужны.
Не замерзай, все очень просто,
Ты позвони, я буду ждать.
Мой телефон все тот же: восемь,
Девятка, восемьдесят, пять...

Дописывать не стал, во избежание, ибо диктовал настоящий номер 8 980 552-**-** 

Странный он все-таки человек. Сидит в темном прокуренном кафе и выстукивает тонкими пальцами вальс по грязной барной стойке. Вальс, понимаешь? Среди пропитых уголовных рож - вальс. Причем, по-моему, собственного сочинения. И улыбается. Он всегда находит силы улыбаться и смеяться, пусть над собой, даже если ему больно и бесконечная зима душит, давит, гнет к земле. А еще он находит силы любить людей. Любых: умных, дураков, красивых и не очень, добрых и злых, всех. Не издали, с нравственным постулатным равнодушием, а глаза в глаза, целуя или отводя рукой занесенный нож. Он ходит по городской слякоти, собирает камни, ветки, лишаестых дворняг и тащит их в дом. Я ругаю его, говорю: грязно, а он улыбается и отвечает: нет, красиво. И объясняет, объясняет так, что я начинаю ему верить. Он вообще говорит очень странно, он может долго, с возвышенно-серьезным лицом рассуждать о какой-нибудь невозможной ерунде, вроде ловли кур силками, а потом со смехом, мимолетно, сказать то, что переворачивает всю жизнь. Я покупаю ему мороженое и книжки. Когда-то я пытался делать ему другие подарки, серьезные, дорогие, все как принято. Но к ним он оставался равнодушен, вежливо благодарил, а через минуту забывал. Мороженое радует его больше. Мороженое и облака. Сидит в траве, напевает что-то под нос, смотрит на облака, лопает мороженое и улыбается. И пахнет от него в такие моменты яблоками и детством. И душе как-будто чуть-чуть становится легче. Странный он все-таки человек. А ещё он рыжий. 

(с) Аль Квотион в соавторстве с Импульс_Разума

Один скажет: то, что ты написал, плохо!
Другой скажет: это я так, балуюсь, на самом деле я не умею...

А я скажу: люби то, что создаешь. Люби свои стихи, свои рисунки, свое творчество и свои идеи. Потому что если даже ты, автор, говоришь, что не любишь творение свое, то кто полюбит его вместо тебя? Уважая любое мнение, умей стоять на своем, потому что глины, из которой могут лепить дворцы и свалки любые руки - хватает и так. Но вместе с этим - не убивай стремления к лучшему, безжалостно меняя себя, даже если твое "лучшее" завтра окажется тем, от чего ты ушел вчера. Смотри одинаково спокойно и на лавровый венец, и на отравленный кинжал в спину, потому что сегодня ты - на сцене, и зрительный зал будет покорно смеяться, плакать и молчать по неумолимому приказу глаз. И только равнодушие может стать тем единственным укором, под молчание которого душа покидает сцену, бросая слабые крылья на теплый деревянный настил, который еще мгновение назад принадлежал ей.

(с) Аль Квотион