декабрь 82-го

 

Случайно тебя в толпе отыскав,

хватило бы силы нЕ подойти.

Спрятать грусти и радости сплав.

Где-то здесь.

Где-то здесь в груди.

 

Шаг навстречу шагнуть.

Развернуться назад.

Впиться глазом

в неброский

рекламный

плакат.

И почувствовать всем –

затылком,

        плечами,

                спиной, -

этот взгляд.

Настороженный.

Твой. 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 15 - В ожидании чуда
Часть 16 - Не страшно, но пусто
Часть 17 - Случайно тебя...
Часть 18 - Фантом
Часть 19 - Я жду тебя...
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

 

Осень 86-го

 

Мне даже не страшно. Мне пусто. До слёз.

Вся жизнь кувырком. Вся жизнь невпопад.

Я нечто такое сквозь годы пронёс,

как если б себе самому был не брат.

И знаю, как строится ряд неудач.

Как ластится скука по горлу рукой.

Как хочется крохой свернуться в калач

и в женское плечико ткнуться щекой.

И знаю, как тёплый родной локоток,

где сердце - штыком - упирается в грудь.

Как больно глазам не смотреть в потолок,

а разуму – верить; зачем-то и чуть.

И знаю, как трудно себя возвращать

под утро от мыслей к продлению дней.

Как гадко себе самому же прощать

прощение жизни и доли своей.

И знаю, как можно любить издали

прекрасное кружево прошлых минут:

любить разом то, как летят журавли

и воют собаки зимой на луну.

И знаю, как хочется смерти не вдруг;

как хочется бритвой пройтись, полоснуть.

И в тёплой воде утопить свой испуг.

И чуть погодя, в ванной, красной, уснуть.

 

И будто бы знаю рецепт от тоски,

но точно как в басне - ни с места мой воз.

 

Мне даже не страшно за эти листки.

Не страшно нисколько.

Мне пусто.

До слёз.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 14 - Злой и рыжий
Часть 15 - В ожидании чуда
Часть 16 - Не страшно, но пусто
Часть 17 - Случайно тебя...
Часть 18 - Фантом
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

 

осень 2006

 

Ожидание чуда – больше чем вечность.

Больше-больше! И что-то ещё.

Позади.

Что же это в глазах, в дыхании встречных?

То ли плачет капель, то ли стонут дожди.

 

Ожидая снегов – тороплю листопады.

Снегопад провожая – встречаю июнь.

Этот путь без конца.

Мне бессмертья не надо.

Мне бы память души.

Той.

Где вечно я юн.

 

Изменятся всё.

Эти встречи и лица –

откровенья мои: отлюбил – и прощён.

Изменяется всё.

Чтобы вновь повториться.

Повторяется всё.

Но не это «ещё».

 

Наполняет меня, моё ожиданье,

горечь прошлых – и этим – прекрасных обид.

Расставанья мои, вы моё голоданье.

Продвиженье моё.

К теплу и любви.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 13 - Её имя
Часть 14 - Злой и рыжий
Часть 15 - В ожидании чуда
Часть 16 - Не страшно, но пусто
Часть 17 - Случайно тебя...
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

осень 2005

 

Лет пятнадцать скинуть с плеч,

да чтоб было лето.

Лет пятнадцать, точно плед,

с плеч моих – как в Лету.

 

Одиночество пустяк,

когда двадцать с лишком.

Не женат, не холостяк –

этакий мальчишка.

 

Шелест диска.

Джаз навсхлип.

Что ж ты прямо в душу!

Сакс игра... играет ли?

Стонет.

Век бы слушал.

 

И трубач.

И гулко как в сердце моём стало:

была милая близка...

 

А джазменам - мало!

 

Мол, ласкает не тебя.

Как она ласкает!

В алых листьях октября

мы ей подыграем.

 

Хватит, будет тебе, сакс.

А не то подвою.

Мне свой, парни, светит джаз.

С девушкой. Другою.

Нелюбимая она.

А ведь будет близко.

Выпьем с нею мы вина

и поставим диско.

И такой пойдёт распляс,

что, неотразимый,

назову подружку, бля,

я своей любимой.

 

Безо всякой безо лжи –

нет же лжи в постели,

я скажу: «Давай "дружить" –

жизнь али неделю?»

 

Ну, а утром... Утро что.

Утро – оно утро:

вечер был, и он ничто.

Встал как встал.

А мудрый!..

 

Я оденусь,

франтом франт,

к вечеру поближе.

Джаз?..

О, нет! Пора-пора.

Злой я клоун, рыжий.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 12 - День рожденья
Часть 13 - Её имя
Часть 14 - Злой и рыжий
Часть 15 - В ожидании чуда
Часть 16 - Не страшно, но пусто
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

лето 2005

 

А я женщин своих изжелал, излалскал,

изъютил в своём сердце незлом.

А я женщин своих излюбил, истаскал,

потому что любил на излом.

 

Я для женщин своих не жалел слов и ног.

Ни ночей не жалел, ни стихов.

Я средь женщин своих не искал недотрог.

Потому и доныне ничей.

 

Вот и нежность моя - не жила, отжила.

Поослепла, полночья крадя.

Забрюхатела им.

Грусть-тоску прижила,

на кабацкий оркестрик глядя.

 

А я женщин своих, я их чувства студил.

По измятым подушкам душил.

Я у женщин своих изнывал на груди:

«Ты не та, ты не ты...»

И - спешил.

 

То испода, она материлась во мне.

Билась. Сучилась: «Как же ты так?!

Эти женщины – были, но Женщины - нет!

Её имени строчка пуста».

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 11 - Мы приходим все случайно
Часть 12 - День рожденья
Часть 13 - Её имя
Часть 14 - Злой и рыжий
Часть 15 - В ожидании чуда
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

До поры я его не знал. До поры я питался лишь байками да слухами о нём, благо, земля продолжала ими полниться. Неопровержимым, например, фактом подавалось то, как Коляна в "Ералаш" звали. Приезжал-де к нам режиссёр ералашевский, шёл по городу - и нате вам! Он, Колян. Режиссёр, дескать, в творческое состояние сразу же впал - и к нему: Москва! Москва, молодой человек, по вам плачем! Едемте! Звездою станете! По голубым экранам зашагаете! Чем только, говорят, не сманивал парня нашего. Чего только не сулил. Колян же, двором воспитанный, столицу не жаловал и отвечал будто бы так: "Если б вы меня на остров, товарищ, позвали! Необитаемый..." К тому же, признавался, бремени славы опасаюсь не выдержать. Да и конец последнего учебного года на носу. К экзаменам, стало быть, готовлюсь: некогда.

Много, много небылиц разных о Коляне ходило, пока я его не знал. И вечно он в истории какие-то попадал, передряги и казусы. Однажды вот (было дело) отправился он с маманей куртку покупать. На толпу. И выбор вроде большой, а Коляну всё - и то, и это, - всё, короче, ему не по сердцу.

Маманя его спрашивала:

- Может, ту, Коль?

Да он и "ту" не отверг бы, но - как назло, что ли? - боевик намедни крутой посмотрел. Потому и отвечал круто:

- Н-не.

- А эту?..

Боевик же был, видать, не только крут, а и шикарен:

- Не-е-е...

Ну, мол, как можно приставать к такому, как он, человеку с подобными, прямо говоря - непристойными, оскорбительными предложениями.

- Коленька! А ту вон?

А Коленька "на нервах" уж:

- И куда я в ней?!

Маманя тоже:

- Ну, Николай! Ну, Коля!.. Что тебе нужно-то?!

И вовсе крутизна Коляна заела:

- Мам? - недоумённо, ошалело даже. - Мам, ну вот чего мы сюда припёрлись, а?! Прямо как бедные!

Она:

- Коля!

А он:

- Что "Коля"? Я семнадцать лет как Коля!

И давай, значит, "читать", по курткам тем проходиться.

Что нужно? "ФирмА" сыну нужна! В свет ему пора выходить! Ему!.. А народ тут как тут. Кольцом обернулся. Напирает. Колян - разоряется. Какой ещё рынок? Гайд-парк! Якобы даже табуретку ему принесли. И якобы так сказали: "Встал бы ты сюда, малой!" Ну, невелик же Колян ростом, щупл, а поглядеть-послушать всем хочется! Неизвестно, чем бы ораторство Колино завершилось, да здесь парнишка откуда-то вывернулся. Некий. С курткой. Коттон. Клёпками вся клёпана! Нитками строчена! Как в боевике, словом, куртка. И хоть слышал Коля, что всю "фирму" в городе Одессе на Малой Арнаутской улице лепят, а всё одно: "Lee" - лейбл на куртке красовался, а "Lee" - аж слёзы умиления на глаза героя нашего повыкатили...

 Ладно, купила мама Коле куртку. Надел он обнову - девчонки как посбесились! Серьёзно. Времена-то те ещё были! "Надень ты майку "Адидас..." - что будет дальше, не секрет, знают все, кому жить-поживать тогда довелось.

Вот и с Коляном то же: он ещё только с толпы возвращался, а по всей жилзоне весть летела, какой невозможный он оттуда идёт. Пришёл. Во дворе нарисовался. Не знает, бедняга, куда руки-ноги деть. Как рак, красный. А девчонки как его пообступят! Коля-Коля! Коленька! Колюшок! Пальчиками трогают. В ясные очи заглянуть пытаются. Грудями высокими чистое небо позаслонили! Ну, вертихвостки, чего там. Тут и друганы Коляновы подвалили. Здоров, говорят, Колян. Чё-то... Прямо и не узнать-то тебя! Долго жить, поди, собрался? Ты, это, говорят, Колябзик (а рожи-то! Рожи - вроде даже трусы они только от кутюр носят, а посему Колян, в куртке ковбойской, - так, пастух, животновод несчастный). Ты вот что, братан. Знаешь? Лапсердак-то обмывать треба. Если не обмыть, один понт, а прока не будет. А Колян, конечно, в курсе: обмывка - дело святое. Да и по "понятиям" он ещё как шарил.

Да-а-а...

Ну, и пошло!

Сначала пошли в магазин. Взяли. Казалось - достаточно. Там же, от кассы, так сказать, не отходя, и девчонка - не оторвать, на Коляне повисла. Любка. Пошли к ней. К Чекушке, значит. Благо, та лишь с бабкой со слепой да столетней жила, и к ним все ходили. Пили. Обмывали, то есть. Ходили опять. И ещё. И шли вновь. Потом деньги кончились. А хотелось. Всего хотелось. Колян в Любку по уши втюрился. Она - в него. Как и покуда, страшно сказать. А мани нэма. Колян же (боевик, не иначе, вспомнил) и крут, и широк: куртка? А фиг с ней! Не жаль. Тьфу! Снова пошли. Попылили. К Верке. Фаре. В пункт, где бутылки пустые та принимала. Пункт закрыт. Ну, блин! Домой к ней. Фара сказала "нет". Давай её убалтывать. Вер, никто потом за говном этим не придёт. Ни-ни. Ни единая душа. Уплывёт куртяк с концами, никто не хватится. Могила! Пуще прочих Колян наседал. Палец слюнявил, показывая, какой коттон. Пытался Верку за бока сдобные ухватить. Когда же подустал и на "слышь" перешёл, Фара, на приёме стеклотары душой очерствевшая и нередко муженька "под молотки" запускавшая, предложила Коляну кое-куда, причём, как она выразилась - побыстрому, не оглядываясь, слинять. Адрес, спрашивала, шкет, знаешь? Адрес Колян знал, но, на "шкета" не обидевшись, решил туда не идти. А сказал, что если куртка не перейдёт в её, Верки, безраздельное пользование, то она ему, Коляну, боле не друг. И ващще! Фара такого поворота не испугалася. Ничуть. Предложение, однако, внесла. Давай, чего уж там, Коля, обмен устроим, а? Ну, "было", оказывается, у неё. Радость, понятно, несказанная! Ещё бы не радость. Магазины же в те годы только до семи выпивку отпускали, а в кабак ехать... Наш район - тот ещё гарлем. Отсюда в центр (где кабаки - разврата вертепы) аборигены лишь по какому-то великому недоразумению попадали; да и патриоты, как-никак, родных окраин.

Затарились.

Поновой к Чекушке. К ней. Гуляли. Песни пели. На гитаре музицировали. Даже бабка в пляс пошла! Дрались, конечно. А как без драки? Ну, всё путём, короче. "Ды класс". Правда - насколько, Колян не запомнил. Зато хорошо помнил утро. Как по порожкам поднимался, помнил. Что поддатый был; всё ещё. Как на кнопку звонка нажимал - помнил просто отлично. Как мать дверь отворила - ещё отчетливее. Батька за её спиной - нереально ясно! А маманя ладошки на груди возле шеи - лодочками - сложила и осторожно так:

- Коля, сынок? - с дрожью в голосе, спрашивала, проход, меж тем, от супруга загораживая. - А где же куртка, Коля?..

Колян аж оторопел! Куртка?! Что ночь не ночевал - пусть? Что пьян в свои семнадцать-то лет - так и надо? Что фингал под глазом - только мои проблемы? Что помада (нарочно не стёртая), - не видим, да?! А вот, понимаешь ли, куртка!..

Ладно... Колян, дескать, так и вздохнул - ладно, мол. Ну, родаки - что с них возьмёшь. Выдохнул и отвечал. Ага, он же киновед, да и по мультикам спец. Говорил. Прямо как Малыш из истории про Карлсона; с языком, правда, трудности. Философски, знаете ли, говорил:

- Мам, - отвечал, на кулачищи отцовские, кровью налитые, малость отвлекаясь. - Мам, чё вы, в натуре, как костью подавились? Куртка - фигня. Главное, чтобы с вами всё в порядке было!..

Немудрено, что наслушавшись россказней о похождениях Коляна, я буквально жаждал засвительствовать ему своё почтение, пожать руку. "Познакомьте меня с этим человеком!" - молил я того и этого. Просил. Но! Жили-то мы рядом, всего лишь в паре дворов друг от друга, да школу, а главное - компании, имели разные. Не срослось, как говорится. Не пересеклись - до поры - пути наши. И только когда Колян в армии долг Родине отдал, судьба нас наконец-то свела.

***

Не помню, как приключилось знакомство, но когда оно произошло, Колян был страшно озабочен проблемой собственного трудоустройства. То было вполне нормальное человеческое устремление, и я Коляна хорошо понимал. А поскольку был он парень свойский, то внимание к нему не просто ценил, но дорожил им. К тому же, он всегда находил во мне благодарного слушателя, с которым можно запросто поделиться планами на жизнь.

- В шофера пойду, - сообщал Коля, шмыгая носом и непрерывно перекатывая "шары" в карманах широченных, не по моде, брюк. - А чё? Плохо, что ль, шофёром? Бабки всегда, девчонки голосуют. А повезёт, может, "шишку" какую возить стану: он на заседание, а у меня времени свободного - в-во!

- Зачем и тебе столько времени, Коль?

- Надо, - уклончиво отвечал будущий шофёр. - Только ты не подумай чего, - он перешёл на шепот. - Ну, моё это, сокровенное...

- Да я и не думаю. Раз надо, устраивайся.

- Устроюсь.

А я теперь знал: если Колян сказал, то так оно и будет. Не трепло человек. Есть за что уважать. И точно. Проходит какой-то срок - и вон он, Колян. Идёт. Почему-то хмурый...

- Что-то случилось, Коль?

- А-а...

- Чё "а-а"?

- Да видал я этого шофёра! Представляешь? Всё путём: отучился, права получил. На работу взяли, машину дали. "ЗиЛа". На мебельную фабрику, говорят, езжай. Шкафы, там. С зеркалами. Тумбочки. Табуретки, мать их. Ну, поехал. Да-а-вольный! Как слон. Прибыл на фабрику. Загрузился. А как из ворот выезжать - бац!..

- Не тяни, Коль. Что?

- Кошка!

- Чёрная?

- А то какая же! Я руля влево, а там столб!

- Бетонный?

- Он... Не. Нет. Видал я шофёра! Ни бабки, ничего не нужно! И это хорошо - столб. А если б человек? Чё, "сижу за решёткой в темнице сырой"? Да?!..

- Да не каркай ты! Тоже мне, орёл молодой...

- Не. Хорош. Всё! Видал я шофёра.

- Да? И куда ты теперь?

- Куда... Некуда, что ль? В рыбинспекторы пойду. А чё? Инспектор! Власть за спиной, форма. Новенькая. Прикинь: я - и они, браконьеры... Ага! Попались! Я инспектор такой-то! Прикинул?..

- Неподкупный фамилия?

- Кого?

- Инспектора?

- Точно! Неподкупный. Не даёт таможня "добро". А браконьеры с пачками! А я ни в какую. А они снова! А я как Верещагин. А они в ноги ко мне: детишков, мол, не считано, кормить нечем! А я!..

- А ты?

- Я? Ну-у... Не зверь же я, в конце-то концов! Да и не рыжий вроде. Тут, понимаешь ли, вагонами прут, а как работягу с краснопёркой схватят - сидеть! Начальники же...

- Что, и начальство к ногтю?

- Посмотрю, - деловито разглядывая носки башмаков, отвечал Колян. - Посмотрю. Начальник - он, ведь, змей, разный. Вот, скажем, надо мной живёт. Знаешь, какая у него дочка? Ух, какая у него дочка! Пока, правда, "маяками" с ней обхожусь. Но то - пока. А уж при форме-то! При деньгах! Красивый!.. И потом. Природа ведь. Лягу в траву - буду, как речка журчит, слушать. Эх, здорово! Всё. Решено. Иду...

Ну, а если Колян что решил, то, как известно, так тому и быть.

***

Минул определённый срок - навстречу мне Колян. Злой. И какой-то... как не в себе он.

- Ты чё, Коль?

- Ничё.

И мимо. Самому, мол, до себя. Сам, стало быть, справлюсь.

- Да погоди ты, Коль! Погоди!

- А-а!..

- Нельзя, - внушаю, - Коля. Не можно так, Николай, со своими-то ребятами.

- Нельзя? А это? Это можно?!

- Да что?!

- Что?!.. Нет, не могу.

- Хорошо. Идём. Выпьем...

По настоятельной Коляновой рекомендации, чемер приобрели у Фары. И Верка, раздобревшая пуще прежнего, была столь обходительна, что предложила не только апартаменты, но и стол. Не странно ли?.. Так вот. В прохладце, в смутном мерцании стеклотары, закусывая - здесь я понял всё! - разными, любезно предоставленными хозяйкой вкусностями, мы пили замечательный сей напиток, и Колян рассказывал мне так:

- Ну, значит, чё. Форму выдали. Новенькую. Великовата, правда. Думал подшить, да тут - на дежурство, приказывают, выходи. Вышел. Иду. На моторке...

- Один?

- А чё? Думаешь, я на моторке не могу?

- С чего бы? Ты ж ведь "ЗиЛа" водишь!

- А! Что один и в первый же день, да? Так мой напарник, он мне говорит: "Коля, ты тут пока прокатись - место здеся тихое, а я опосля подойду. Надо мне..." Ну, чё-то надо ему. Я и качусь. Вдоль куги. Вдруг!.. чё-то... Чё-то шорох какой-то. Я поближе. Ещё. Кугу раздвинул - они! Точно они! Браконьеры!..

- Глаз-алмаз, не обманешь?

- Алмаз... Да хоть безглазый! Тока я, значит, рот раззявил, чтоб "стоять" крикнуть, а-а... А по мне! А из куги-то! А из дробовика-то! Да как! Да как шандарахнут!.. Форма...

- ...?

- Форма! Она враз по мне сделалась! Понимаешь, о чём я?

- Примерно.

- Примерно... На децл мимо - вот что значит "примерно". А если б попали?! Чё тогда? Марш тот самый, да?!..

- Прям уж и марш!

- Не. Не. Не надо, - мелко потрясывая маленькой ладошкой и почему-то озираясь, стоял на своём Колян. - Не надо. Лежал бы сейчас. В гробике. В красном. В форме новенькой, ручки крестом. Может, в закрытом. Может, мне черепушку всю разнесли б! При исполнении. Ох, и всплакнуть надо мной некому...

- Да ее загоняйся ты, Коль. Жив-здоров. Самогонку пьёшь, девок щупаешь, - ободрял я приятеля, когда цветущая Фара "ещё" принесла. - А всплакнуть... Дело говоришь. Беда, если некому. Только, Коль. А маманя? Батёк? Да и... - Фара отчалила, точно большой надувной пароход. - Верка, вон. Если мало, я над тобой обольюсь. Да-а! Дочку начальника забыл. Теперь, если и марш, то один - свадебный!

- Маманя, батёк, Фара... - Колян смахнул гранёный, не глядя. Выдохнул. Огляделся, будто искал кого. - Не будет Мендельсона! - зло выкрикнул. Хрустнул молодым огурчиком и продолжал обычно. - Дочка мне "наше вам с кисточкой" маякнула. Как же! Этажом выше живёт...

- Забудь, Коль.

- Тем щас и занимаюсь.

- И что в перспективе?

- Насчёт дочки?

- Работы.

- Что? Да видал я инспектора! Ухожу. В токаря пойду. А чё, бабки кладут приличные. Премиальные, там. Бесплатные путёвки от профсоюза. Два выходных. Отстоял смену - и никому ты ничего не должен! Ничего нигде. Пролетариат, короче. Отпахал, тяпнул... - Колян взглянул в сторону Фары. - Опять тяпнул. И на бабу!

- Может, ещё что в планах стоит?

- Ты о Фаре?

- О работе.

- Не. Нет. Тока к станку!..

***

Где-то полгода Коляна я не видел, прежде чем вновь навстречу он. Голова перевязана. Смирный-смирный. Ясноглазый аж. Только "шары", как и всегда, в карманах перекатывает.

- Привет, Коль.

- Привет.

- Идём?

- Идём...

Мы пили "ерша" в одной из пивнушек, и, мало-помалу отходя от этого своего "просветлённого" состояния, Колян говорил:

- Отучился я на токаря. Чин-чинарём. Робу выдали, к станку подвели - работай, сказали. Ни пуха, стало быть. А день-то ведь первый. Настроение, понятно, бодрое. Вставляю заготовку в патрон. Ключом заворачиваю. Станок включаю. А ключ-то!..

- Ай-й!..

- Вот те и "ай". Забыл я ключ вынуть. Забыл.

- Больно, Коль, было?

- Больно? Да я в бак со стружкой улетел! Причём, не в свой, а аж в соседний! Ага: "Пять секунд - полёт нормальный". Говорят, я к баку так и летел: строго перпендикулярно полу. Не вибрируя. И, говорят, чё-то... Чё-то тихо-тихо в цеху сразу стало! Только я: воздух разрезаю...

- Повезло тебе, Коль. Ну, в смысле, что обошлось.

- Ага. Ща по больничному. А могло бы!.. Да я вообще везунчик. Хотя... Нет, не повезло. Она ж, эта. Ну, начальника дочка. Катька. Она "маяк" мой всё-таки приняла! Да. Договорились в "Славянском" бортами пришвартоваться. Ну, чтоб, сам знаешь. Пришвартовались...

- Ничего, в другой раз.

- Не. Других разов не будет. Она говорит, я... Какой-то ты, говорит, Коля, нецельный. Неудачник. Лох, короче, если по-нашему. Не по ней, значит. Нецельный лох...

- И что ты теперь делать будешь?

- Как что? Дочку переживу, из токарей уйду. Видал я токаря! Я, знаешь, я в электрики подамся. Бабок ерунда? Пусть. Зато в чистом всегда. Клэ работа: нашёл фазу - и гуляй Вася! Свободен. Как птица. Точно! В электрики! Залезу на крышу... Ты был на крыше?

- Был.

- Красотища. Правда?

- Смотря откуда глядеть.

- Да откуда ни глянь - красота!

- Может, Коля, поэт ты, да не знаешь, что он?

- Поэт?.. Ну, это, как его? На поэтов ведь не учат?

- Не учат.

- Вот! А мне бы на крышу - и любоваться, о чём-нибудь думать, на красоту вокруг глядя. Это тебе не рыбинспекция. Это!.. я никогда не говорил. Мечта у меня есть. Не знаю, откуда. С детства ещё. Об острове в океане мечта. Пусть крошечном. Только для меня и пальмы место. Прикинь. Океан, островок и я. На пальме... Прикинул? Я бы всё бросил! Я бы все границы перешел! В трюмах, пеши, вплавь до него добирался! Я бы жил на берегу. На берегу океана...

- И что бы ты стал там делать?

- Да загорать! Я же говорил. Чем ты слушаешь? Я стал бы чёрный, как негр. Залез бы на пальму. А вокруг... он, океан...

 

 

Не знаю, сходил ли Колян в электрики, нет ли. Он как-то разом выпал из моей жизни. И сколько бы я потом за него ни спрашивал, никто ничего мне ответить не мог.

Пропал.

И вот это - действительно "бац"! Бац - и думаешь: он к острову в океане двинул? Или на "фазу" какую однажды всё-таки напоролся?..

 

 

 

 

 

 

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
Часть 4 - Мороженщица
Часть 5 - Колян
Часть 6 - Облака
Часть 7 - Родненький
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

"... Жила на свете Лена. Ещё девчонкой совершала набеги на фруктовые сады. Играла в футбол за школьную команду. Обижать себя не позволяла никому. И поэтому по всему, даже в высших кругах дворовой аристократии, считалась "своя в доску". Выросла же Лена девушкой живой и открытой. А поскольку выросла  симпатичной и стройной, то от жизни желала многого. Правда, как чего в ней добиться, увы, не знала, ибо наивной выросла, взбалмошной, и стояла на принципах, через которые не переступила бы ни при каких обстоятельствах.

Близился к концу последний учебный год, пришла пора определяться, и Лена обратилась за советом к маме.

- Иди и дальше учиться, Лена,  -  сказала мудрая мама.  -  Выучишься, станешь умной, и всё у тебя будет.

Так Лена и сделала: собрала необходимые документы. Губы подкрасила. Глаза. И отправилась сдавать вступительные экзамены в вуз. Сдавала-сдавала, а фамилии своей в числе тех, кто поступил, так и не разглядела.

С лёгкой завистью смотрела она на счастливых обладателей студенческих билетов и думала, что же делать дальше. Подумала о маме - та не замедлила явиться.

- Выйди замуж, дочка. Но... - тут мама замялась. - Не за абы кого. Понимаешь?..

Лена понимала. Может, побольше мамани чего понимала, да парни, её окружавшие, так и норовили напоить девушку дешёвым вином, дабы коварно потом проникнуть под юбку: Лена отчётливо видела - нет, никто из дворовых донжуанов не может быть тем, на кого намекала мама. Меж тем, некие, вполне привлекательного содержания личности, буквально вторгавшиеся в беспокойные Ленины девичьи сны, чёрт знает что в них вытворяя. И да. Да! Девушка уступала огненным ночным сластолюбцам. Однако под венец с ними не пойдёшь. Тем более, всегда желавшая оставаться хозяйкой себе, Лена никогда не забывала, что ждёт от жизни гораздо большего, чем та пока что ей предлагала.

Уж и к маме ноги её не несли. Да та сама подкатилась.

- Иди работать, детка. Девушка ты видная, - гнула мама свою линию, - глядишь, и приметит кто. Да место, - напутствовала простодушная родительница, - место-то полюдней выбирай!

В который раз окрест осмотрелась Лена - блин-н! Ну нигде ничего ниоткуда не светит.

Да и пошла...

Ходила-ходила, да все места, по дороге ей попадавшиеся, либо девушке не глянулись, либо туда её не брали. Совсем с ног сбилась, но тут... мороженым предложили ей торговать. Мороженое Лена любила. Место - "Хоть мамане-то угожу!" - давали людное. Она и согласилась.

Работа по душе пришлась.

Лене нравилось стоять на виду. Нравилось чувствовать раздевающие пылкие взгляды. Нравилось думать, что, возможно - завтра, явится молодой красивый богатый удалец и заберёт её, Лену, в другую, быть может, сказочную жизнь.

Время шло.

Лена становилась старше. Краше. Умнее. Была всё любезней и общительней с покупателями, а удалец с намерениями никак не давал о себе знать. О, удальцы-то, конечно, подходили. Некоторые "на Лену" только и шли. Да на уме держали одни лишь "глупости". Другая в отчаянье впала б! Она же - нет, не впадала. В подушку не плакала. Напротив. "Ну и пусть, -  думала упрямая девушка. - Пусть. Как улыбалась, так и буду улыбаться. Не одно, так другое..."

Дело в том, что Лена давно заметила: улыбка шире, глаза игривей, разговор бойчее - и покупатели (в основном, понятно, мужчины) забывают брать с неё сдачу. Кто сколько. А кто и целый рублик! Находились и те, которые страдали забывчивостью намеренно, неизменно и настойчиво назначая девушке время на вечер, включавший ужин при свечах и прочие соблазны. На соблазны Лена не поддавалась. Соблазнителей отшивала, но с такой чарующей улыбкой и искорками в глазах, что те возвращались вновь и вновь, точно игроки к крупье. Ежевечерне сверяла девушка выручку - и ежевечерне же сердце её наполнялось тихой радостью: личное Ленино состояние росло ото дня ко дню.

Не бог весть что, конечно, но курочка-то ведь по зёрнышку клюёт.

"Вот это, я понимаю, футбол! - в спокойной домашней обстановке восхищалась красавица-продавщица, строя монетные столбики. - Причём тот, где счёт растёт только в мою пользу. Может, и не о чем больше мечтать?.."

Лена, конечно, мечтала о большем. И в плане материальном, и "вообще". Но как? Как выйти на иной, повыше уровень, увы, по-прежнему не знала. Пути-дороги, почти каждодневно предлагаемые ей плохо знакомыми мужчинами и очень даже хорошо знакомыми подружками, отвергала наотрез, потому что оставалась верна своим принципам. Маму Лена давно не слушала. Тем не менее, однажды, идя домой с особо внушительным "наваром", пришла к самостоятельному выводу, что она, Лена, продавщица мороженого со стажем, выражаясь языком той игры, где когда-то левым хавом рысачила, эта Лена находится в бесспорном офсайде и, возможно, останется в нём до конца дней своих. Увидев столь неутешительную перспективу, девушка почувствовала себя абсолютно "вне игры", села на первую попавшуюся лавку и горько расплакалась.

Она плакала тихо и безутешно.

И тут шёл я...

Конечно, я не знал, что живёт на свете белом девушка Лена, мечтаний её не ведал, помыслов и устремлений. Час назад я направился за пивом и был страшно зол. И на удушающую тропическую жару, которая не желала спадать даже к вечеру, и на себя, кому никак не давался рассказ. Вываливаясь в пекло, я надеялся, что пиво - холодное, пенное, да и просто один только вид пивной кружки, со стекающими по ней капельками влаги, быть может, позволит нащупать мне хотя бы единственную стоящую мысль; хотя бы ощущение того, что она где-то рядом. Что... я надеялся уцепиться хоть за что-нибудь, с чем и полечу обратно к письменному столу, пишущей машинке, девственно чистому, белому листу бумаги.

Попил пивка - мысль так и не пришла. Не пришло ничего, что могло быть на неё похоже. То ли с горя, то ли от безысходности одолжил молочный бидон. Попросил наполнить его ячменным напитком. Слегка осоловевший, но по-прежнему злой как чёрт, поплетухался к дому. А когда увидел безутешно плачущую девушку, подумал, что, пожалуй, мог бы составить ей пару; рассказ загнал меня в пятый угол. Мы не расставались ни днём, ни ночью - и, по-моему, мне светило найти шестой. Он достал. Настолько, что люди, с которыми доводилось сталкиваться в последние дни, определённо, от меня натерпелись.

Да, я был зол.

Я вообще вредный и ядовито-циничный. Сатир. Впрочем, раскрасневшиеся щёчки очаровательной, безутешно плачущей девушки растопили и моё, казалось - каменное, сердце.

Качнувшись туда-сюда, бидон застыл подле её ног.

- Тебя Лена зовут? - спросил я Лену.

- Да-а?.. - её с прозеленью серые глаза были всё ещё в слезах, но удивление, просиявшее в недоумённом взгляде, почти их и высушило. - А-а... А откуда вы знаете? - девушка попыталась улыбнуться. - Вы медиум?

- Нет. Я просто угадал, - сказал я, несколько обеспокоенный мыслью, что, похоже, готов творить добро.

Предчувствие не подвело.

- Вот. Чистый...

Смущённая, милашка промокнула остававшуюся сырость. Как-то неловко вернула носовой платок.

- Пива хочешь?

- Пива?..

Лена явно не знала, чего хочет, видимо, потому и пригубила на пару глотков.

- Не стесняйся.

Добро просЫпалось из меня целой пачкой.

Девушка отхлебнула начуть.

- А почему в молочном бидоне? - видно, теперь она узнавала окружающий мир, воспринимала его, как ныне принято говорить, адекватно.

Перемена порадовала. Так, что добро засочилось по мне, как мирра по иконе. Я даже сел рядом и счёл возможным пуститься в объяснения элементарных, с моей точки зрения, вещей.

- Ясно. Без понятия ты. Однако поверь - так, из молочного бидона, пиво вкуснее, - сказал я, отчего-то ощутив себя неандертальцем, объясняющим современному человеку, какие куски мамонта самые сочные.

- Вкуснее?..

Воспитанная мамой и школой, девушка отказывалась верить.

Но жара не спадала, а бидон был холодный. Лена заглянула в него, как в колодец. Приложилась. Янтарный ручеёк скатился с пухлых губ. Заскользил по нежному подбородку, глажкой шее. Девушка потянулась в кармашек сарафана на высокой груди. Напоровшись на взгляд сатира, размазала ручеёк тыльной стороной гладкой кисти тонких ровных рук. Не отводя прояснённых внимательных глаз, отпила ещё. И нашла, что пиво из бидона действительно супер. Можно сказать, наши "эго" начинали двигаться встречными курсами, и мы могли разговаривать на одном языке.

- Ну? - на правах человека, знающего другого лет этак сто, предложил я. – Давай, колись - что там в тебе наболело?..

Лена отхлебнула очередную малость - и поведала историю продавщицы мороженого, которая всегда желала большего. Потом, из полиэтиленового пакета с изображением Майкла Тайсона, извлекла целлофановый кулёк и...

- Видите? - прямо на асфальт высыпала кучу монет. Глядя на сверкавшую в лучах заходящего солнца гору мелочи, тяжело вздохнула. - И так каждый день. А толку! Ведь о том большем и разговора-то нет, - печально заключила она, вновь припадая к бидону.

- Понимаю, - не менее печально кивнул я, видящий подобные насыпи лишь от случая к случаю.

- А вы чем занимаетесь?

- Сейчас пишу рассказ. О том, как человек, изначально настроенный покорить мир, по некоторым причинам, отказывается от задуманного и затем деградирует как личность. Окончательно и бесповоротно.

- "Окончательно и бесповоротно..." - эхом отозвалась Лена. После чего её глаза зажглись огоньками подлинного интереса.

Бедная, она и не знала, сколь я коварен. Что могу "подстраиваться" - выдумывать сходу. Я же... я вдруг почувствовал, что это самое нечто, без которого рассказы не даются и которое из "воздуха" лишь и извлекается, оно – вот, в ноздрях моих, что ли, шевельнулось. И когда Лена попросила рассказать об этом человеке подробней, я уже так спешил, что едва ли расслышал, где, на перекрестье каких улиц, она торгует мороженым.

Рассказ получился.

Утром, несмотря на всё ту же удушающую жару, я пребывал в прекрасном расположении духа. Позавтракал сигаретой и кофе. Вспомнил о мороженице Лене. И понял! Хочу её видеть.

Увидел.

- Вам пломбир?..

О, этот грудной голос! Откуда он взялся? Откуда?! Ведь то был голос, слыша который, одинаково легко и скоро, влёгкую, расстаёшься как с рублём, так и с государственной тайной.  Такому голосу невозможно противостоять, нет. Он проникает в самоё тебя, после чего обрывается в пятки живот, и хочется быть покладистым и глупым.

Да, передо мной был совершенно другой, блиставшей удивительной, чарующей улыбкой человек, у которого попросту не может быть никаких проблем. Человек, с которым хочется хотя бы постоять рядом, подышать одним с ним воздухом. О-о! Теперь-то я понимал мужиков с соблазнами! Впрочем, и того, единственного удальца, что никак не давал знать о себе, я теперь тоже хорошо понимал.

- Вам пломбир? – наконец-то дошло до меня.

Улыбка, поза – рот мой сразу же пересох, и я сказал, два.

- Два, - сказал я. – Эскимо. Два эскимо. Пожалуйста.

Лена нагнулась за мороженым, а когда выпрямилась, мне только-то что и оставалось, как сказать, три.

- Три. Три эскимо, пожалуйста, девушка...

Вокруг собралась стайка пацанят. В руке каждого из них сверкал пятирублёвый жетон. Здесь я окончательно прозрел и, вспомнив Ленины вчерашние сетования на судьбу, решил, что прямо-таки обязан помочь ей выбраться из нищеты.

- Тот...

Нам мешали говорить: усиленно пихаясь локтями, страстные ценители мороженого и  бесплатного стриптиза, так и оттирали меня от лотка.  – Тот. Тот человек. Ну, о котором вчера спрашивала. Знаешь, почему он пропал?  Он имидж не сменил!..

Лена работала как автомат.

Она работала – и улыбка не сходила с лица, бёдра – двигались. Груди, в смелом декольте аэрофлотовской, что ли, рубашечки, волнующе колыхались. То был образец высочайшего профессионализма в действии. Образец того, к чему нельзя, невозможно не проникнуться подлинным, наиглубочайшим уважением.

Мороженое в лотке неожиданно иссякло.

- Скоро ещё подвезут, - улыбнулась Лена, может, одной из самых своих, чарующих улыбок.  – Так вы сказали – имидж?

И опять улыбка!

- Да, - кивнул я, - сменить его нужно.

- Сменить?

- Обязательно, - подтвердил я свою мысль. – Понимаешь, ты берёшь тем, что природа дала. Берёшь то, что можешь взять. Однако, если, причём – немедленно, не начать работу над собой. Не начать преодолевать себя – а в твоём случае, не начать "окучивать" всё более широкие пласты населения, то ты так и остановишься в развитии. И наконец, возненавидишь себя. Возненавидишь всё то, что тебя окружает. Разве нет?

- С чего начнём?

Я просто не мог нарадоваться на ученицу.

- С чего? Ну, улыбка, позы, голос – для кого-то – пусть остаются. То есть действуем избирательно. Что же касается других... Например, это вот движение, что за сдачей полезла – да всё никак не можешь найти, соответствующая мимика, - мол, вечно со сдачей проблемы, должны быть доведены до совершенства. Того правдоподобного совершенства, от которого, даже у самой скаредной домохозяйки, может появиться одно лишь желание – поскорее сменить место своей нынешней дислокации. Представляешь, как сразу же возрастёт выручка!

- Думаешь, у меня получится?

И здесь верно: какое ещё "вы", если мы теперь больше чем знакомы.

- Получится. Я в тебя верю. Только нужно работать. Работать и работать. Над собой.

- Я буду работать.

В её голосе проявилась необходимая "сталь".

- Этого мало, - сказал я тоном человека, несомненно, знающего, что почём.

- Мало?

- Да. Ну? Ну что это? Куда ты так вырядилась? Куда так намазалась? Куда-а?!

- Так ведь мужики, – наученная улицей, Лена не сдавала позиции.  – Мужики! Им ведь что подавай!

- Мужики, Лена, - стоял я на своём, - это лишь малая толика контингента, который нужно к рукам прибрать. И потом, мужики. Они что, по-твоему, не люди? Нет, Лена! Мужики, как и весь народ наш, жалостливые. Потому-то имидж твой новый и должен чувства эти вызывать – чувства жалости и сострадания. Поняла?

- С синяками, что ли, мне тут стоять?

- Ну куда? Куда, Лена, тебя повело? Ты что, окромя синяков, ничего и не знаешь?

- Да нет, - девушка, определённо,  входила в русло "творческого" процесса.  – Почему не знаю – знаю. Можно, например, что-нибудь ветхое, но и элегантное из шмотья подобрать.

- Элегантное рубище, да? Это мысль. На секонд-хенд намекаешь?

- Да. Я там недавно, знаешь, какую юбочку видела! – Ленины глаза вспыхнули. – Пару раз полы ей притру – и все старушки мои! А для мужиков... Глянь! Вот такой разрез будет! Здорово, да?

- Мужики и старушки, понятное дело, наши. Твои, то есть. А вот...

- А! Ну да. Эти мымры...

Лена пригорюнилась. – Да, с ними сложнее. Да-а... Слушай! А может, мне в пыли предварительно вывозиться?! И, это...

- Ох... Ты ещё в дерьме изваляйся! Думаешь, что говоришь? Ты с продуктами питания работаешь! Нет, здесь нужно что-то особенное. Какое-то... Помнишь "Двенадцать стульев"? Какое-то радикальное средство!

- Какое же?!..

Лена посмотрела на меня так, что нимб над головой не замедлил появиться.

Я размышлял. Потом меня осенило.

- Костылик! – кажется, что и прохрипел я, заходясь от волнения и осознания собственной значимости.

- Костыль?! – Лена была в шоке.

- Да нет, - поспешил я её успокоить, - не костыль. Кос-ты-лик. Чувствуешь разницу? Славный. Заполированный чьими-то руками. Славный-славный такой костылик!

- А чем я буду больна?

- Больна?! Ты что?! Немедля забудь подобные слова! Больна... Какой-нибудь лёгкий недуг. Какой-нибудь. Не знаю, какой, но лёгкий. Всё, тема закрыта. И запомни: ты вызываешь сочувствие, но никак не отторжение. Ясно?

- Ясно. А может, лучше бадик?

- Что ты! Что ты! – моё лицо покрыл ужас. – Разве – хоть что-нибудь! – может с костыликом сравниться?!

- Не может, - после секундного размышления, согласилась Лена. – Ты прав, сравнивать тут нечего. А может... – ей очень хотелось внести и свою лепту в дело создания своего, нового лица. – Может, синячок всё-таки не помешает?

- Синячок?..

Я был в раздумье.

- Один, а? – настаивала ученица.

- Один?

- Один единственный.

- Милый такой, да? – я почти соглашался.

- Больше чем милый.

- Больше?

- Да. Этакий синячюленька. Нечто, знаешь ли, едва заметное, и тем – притягательное, а?..

- Нет, не подойдёт, - наконец, отмёл я Ленино предложение. – Это уже перебор. Раскусят. Остановимся на том, что есть: импозантное рубище, бледная вся такая мадонна, на костылик опёртая. Понимаешь? Любому ясно, у тебя пара деток, но, несмотря на бедственное положение, ты не пошла, как некоторые, с протянутой рукой, а честно зарабатываешь на хлеб себе и детям. Врубаешься?

- Здорово!

- Так вот.  Если, видя тебя, в головах покупателей будет возникать та же мысль, успех обеспечен. Нет. Гарантирован!..

Подвезли новую партию мороженого.

Лена взялась торговать. Я же – воодушевлённый темой будущего рассказа – отправился домой: я шёл – и сюжет выстраивался сам собой..."

*

 

Стучат. Знаю я, кто стучит. Знаю – чем. И почему. Знаю. Лена это стучит. Копытом. Ещё немного, и станет орать, чтоб открывал. Что да. Да. Забыла она ключи. И что? Можно теперь под дверью её держать, "как эту"? И да, да, конечно! Конечно, она понимает, какой я гений, но собственный мочевой пузырь ей дороже. Что...

Лена...

Она и вправду сменила имидж. Я-то думал, мол, так мы – шутки шуткуем. Но то – я. А Лена пришла домой, встала под душ – и мысль, что, похоже, мысль в корне верная, здесь её и накрыла. Под душем...

- Да иду я!..

Теперь глава фирмы она. Бизнес-леди. Теперь, как и мечтала, Лена хозяйка себе, и всё у неё есть, как желала мама. Правда, чудится ей – "планка" её гораздо выше. Но, как и когда-то, в затруднении она – продвижения наверх не предвидится. Вот и впадает периодически в депрессию. Помнит же! Ну, что если остановиться, то и деградация, бесповоротная, не за горами. Ага, бзик. Мол, и "расслабляться" потому стала. Но ты, говорит, на меня не наезжай. А я что, наезжаю? И не думаю. Хотя... да, думаю. Думаю, "рысака" сменить она хочет. А поскольку "принципами" Лена загружена, то чем, как ни спиртным, с ними бороться. Думаю, тяготиться она мною: пишу всё чего-то, пишу. Особенно же, думаю, бесит то, что жить за её счёт не желаю. Ну да, подрабатываю; где только можно. А впрочем, не исключён и тот вариант, что не отвёл под венец даже тогда, когда ещё надышаться друг другом не могли. Когда...

- Только не спрашивай, где была!..

Никогда и не спрашивал. Но – ясно же! – очень бы хотелось. Очень бы ей...

- Давай помогу.

- Я сама!..

Да, похоже, сегодня перебор. Ну да ничего, любимая. Ничего. С кем ни бывает, правда? Сейчас я тебя всё-таки раздену. Прополощу в ванной. Напою чаем и уложу бай. Ты ведь взрослая девочка? Будешь слушаться? Будет она слушаться. Умница. Вот же умница. Ну, обопрись на меня...

- Рыбка моя, золотая. Кит!..

- Твоя, твоя. Кит. Идём...

Идём, Лена, идём. Ты очень, очень хорошая девочка, Лена. Жаль, но, похоже, нам всё равно придётся расстаться.

         

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
Часть 4 - Мороженщица
Часть 5 - Колян
Часть 6 - Облака
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

 

2 февраля, 2009

 

День рожденья. Чем не праздник?

47 - день новой казни.

Он наступит.

Он придавит острой шпилькой сапога.

День рождения подходит.

Словно поезд. На подходе.

На перроне я в исподнем,

подбиваю итогА.

 

Подбиваю: дебит, кредит...

Стал утёнком гадким лебедь.

Не могло и быть иначе,

потому что жил не впрок.

День рожденья на пределе.

Он как бублик - нолик "в теле".

Но сейчас и ноль при деле -

дверь открыта в клуб "Зеро".

 

- Проходите, дорогой наш!

Столик вот, диванчик. Ваши!

Потолочек. Белый-белый!

Любовайтесь. Цельный день!

Изучайте. Здесь обитель,

грёз которая. ГрЁзите.

Только в меру - уж простите -

не то станете, как пень.

 

Испугали...

Пень-колода!

Грезить я могу хоть годы.

Вспоминать воспоминанья,

бесконечно вспоминать.

Катя. Оля. Лена. Света.

Дел наделал - Дела нету!

Камни все собрал. Но света!

Нет, в тоннеле не видать.

 

День надежды и печали.

Был он праздник, но - вначале.

Чёрной меткой стал,

а ныне - что расстрельная стена.

Пли! Год "сорок шесть" отмечен.

"47" взволок на плечи.

Хорошо, что я не вечен,

ведь дорога-то одна.

 

День рожденья новой казни.

Эх, отмечу! Без боязни.

Нечего теперь бояться -

зримо виден "стоп" пути.

Вся надежда на удачу.

Но удача - не задача.

Повезёт - я не заплачу.

Чтоб в слезах не упустить.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 10 - Назло...
Часть 11 - Мы приходим все случайно
Часть 12 - День рожденья
Часть 13 - Её имя
Часть 14 - Злой и рыжий
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Мы приходим все случайно.

В этот мир. Необычайный.

В чашке ложечкой я, чайной,

по краям её стучу.

За окошком – зимы, лета.

Я стучу – мне нет ответа.

Ни ответа, ни привета.

Потому и я: молчу.

Я молчу.

Весна в окошке.

Вот и осень – по дорожке –

шелестит листвой сторожко;

я – молчу.

Я как все. Я здесь случайно.

Я обычный, с виду, «чайник».

В чашке ложечкой я, чайной,

по краям её стучу.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 9 - На гулком этаже...
Часть 10 - Назло...
Часть 11 - Мы приходим все случайно
Часть 12 - День рожденья
Часть 13 - Её имя
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Назло врагам, которых нет,

друзьям, а их нет тоже,

я буду жить. Не как во сне.

И жить неосторожно.

 

Я буду жить.

Назло, назло.

Всему и вся. День каждый.

Нет, жизнь не станет ремеслом –

поэзией.

Однажды.

 

Однажды всё произойдёт.

Не знаю – как, но будет:

друг друга мы с тобой найдём,

и всё и вся забудем.

 

Забудем, чтоб не забывать

о том, что очень важно –

нельзя по жизни проплывать

корабликом бумажным.

 

Не забывать. Не забывать,

что человек есть чудо.

И как бессмысленны слова,

коль без любви покуда.

 

Начало всякому своё.

Кто как с ним обойдётся.

Но если мы с тобой вдвоём,

нельзя, чтоб как придётся.

 

Теперь нельзя.

Уже нельзя!

Что значит «повезло»?

Когда амуры нас пронзят,

то всем и вся назло.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 8 - Экипаж
Часть 9 - На гулком этаже...
Часть 10 - Назло...
Часть 11 - Мы приходим все случайно
Часть 12 - День рожденья
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

На гулком этаже шагами кафель мерю.

И в лестничный проём смотрю нехорошо.

А если кто идёт – я здесь, я к этой двери

вот только что

         вот только что

                вот только что пришёл.

 

И словно в первый раз удары сердца слышу.

Вот так, как в этот миг, когда рука – к звонку.

И кажется мне,

что

Она за дверью дышит.

И трёт ладонью тёплой по виску.

 

Но нет во мне тех сил,

тех сил, чтобы хватило

на кнопочку нажать...

(почти что как в кино).

И только мысль: «Она ж меня любила!..»

И только боль: любила, но...

 

По вылизанным плешинам ступенек

шаги мои скользят – и тает звук.

Спускаюсь вниз, не гнусь в коленях.

А в голове ветра: метут. Листву.

 

И друг внизу сказал:

- Какого ещё чёрта?!

Вон – видишь? – то, раскрытое окно?

Лепи снежок!..

Не жизнь, а сплошь аборты.

Лепи снежок, не всё ли нам равно.

 

*

Свет ночника как грим на наши лица.

Девчоночка вприщур смакует сизый дым.

Все мы – умно; мол, жизнь не повториться.

И что-то там ещё; про наши в ней следы.

 

Со стороны смотреть - с ума сойти, как мило:

коньяк. Лимон. В окне – звезда.

И да, и да, конечно же, любила.

Всего лишь раз – и навсегда.

 

Со стороны смотреть - выходит, даже жутко:

вот мы. Втроём. Под дулом. У стены.

«Ну! Жизнь! Ещё! Ещё одну минутку!..»

Но это – так, со стороны.

 

И хочется кричать:

да будет нам, ребята!

Комедия не стоит и гроша.

У нас всего одно желание на брата;

всего одно, и больше – ни шиша.

 

Но я молчу.

Я пью - и не пьянею.

Я губы не кусаю до крови!

Мне шепчет друг:

- Ну, оставайся с нею.

Вот я уйду – и будьте визави...

 

Спасибо, друг, хорошая ты сводня.

Спасибо, что болеешь за меня.

Мне, друг мой, да, нехорошо сегодня,

но мне претит мышиная возня.

 

Так говори же с ней.

О чём угодно.

А я не буду расточать елей.

Мне, друг мой, да, нехорошо сегодня.

И мне претит кокетство кобелей.

 

Но если не любить, так что же - ненавидеть?

А ну давай, ещё дадим газку!

Но кажется, мне что, что это Она видит.

И трёт ладонью тёплой по виску.

 

*

И вот уже полночи на излёте.

И месяц март капель расплавил в лёд.

Ах, девушка, ну что, ну что вы мало пьёте?

Мне край вас целовать, как только друг уйдёт.

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 7 - Меня не стало в тридцать семь
Часть 8 - Экипаж
Часть 9 - На гулком этаже...
Часть 10 - Назло...
Часть 11 - Мы приходим все случайно
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

Два года назад, едва возвращённый с того света, разбитый настолько, что с трудом передвигал ноги, я лежал на диване и изучал потолок. Лежал долго, изучал кропотливо. Когда же почувствовал, что вот-вот рехнусь от осознания бессмысленности собственного существования и немощи, вспомнил, что грамоте учен был. Вспомнил – и взялся себя спасать. Писал, что в голову приходило. Писал лишь бы писать. Разумеется, исключительно ради себя, любимого. Поначалу – лишь бы не свихнуться, позже – даже с известным азартом. Азартом, знакомым всем пишущим людям. Так и не законченный текст назвал «Записка пофигиста».

Текст ниже – «Записка», на две трети усеченная. Причину «обрезания» называть не стану. Скажу лишь, далеко не всё и далеко не всегда то, что ты накарябал, непременно «на люди» выводить надо. Зачем изувеченный текст показываю? А вот хочу.  

 

 

*

Надо признать, к 98-му мои отношения с женщинами зашли в полный тупик. Комплексовал я страшно. Ещё бы. Юные развратницы, в самом соку стервы и даже действительно женщины от Бога по-прежнему проявляли ко мне интерес, делая моё, иначе и не скажешь - существование, совершенно невыносимым. Я замыкался. Замыкался и замыкался в кромешном одиночестве гулкого пространства собственной квартиры, где пускала слюни Душевная Организация, а Кризис Среднего Возраста ехидно ей подвывал. Я худел на глазах. На глазах же и чахнул. Знакомые не узнавали меня: «Что с тобой? Ты болен?». Болен ли я? Знакомые думали, болен. Да нет. Нет. Я попросту доходил, сдавал позиции.

Доходящий доходяга - та ещё прелесть.

*

Как-то, приняв ванную, взглянул в зеркало и увидел в нём узника Освенцима. Слёзы (сами собой) потекли по щекам. Я их не размазывал. К чему? Мужчина, не реализовавшийся, не сделавший Дело, - такой аут, что никакая сила не вернет его из положения «вне игры».

Я ошибался.

*

Компьютер, по клавиатуре которого я сейчас стучу... Стоп. Нет. Машинка. Тогда была пишущая машинка. Она. Она явилась моим спасением. Я отдавался ей. День за днём. Неделя за неделей. Осознание бессмысленности происходящего вокруг и внутри меня куда-то ушло. Не то что б совсем - но всё же. Я задышал. Не то что б полной грудью - но тем не менее. Когда же удавалось написать нечто стоящее - что не раздражало и несколько дней спустя, тогда я испытывал едва ли что не оргазм. А в день 37-летия проснулся не просто другой человек, но заново рождённая сущность. Я стал я, ибо поладил с собой. Быть в ладу с собой - ярчайшее в своей силе ощущение земной тверди под ногами и крыльев за спиной.

Словом, жизнь и впрямь полна чудес. Правда, думается мне, чудеса в чистом виде, с неба, сваливаются на нас крайне редко. По большей части, мы сами их готовим. Исподволь. Шаг за шагом. Просто нужно подняться. Встать. И идти. Несмотря ни на что, встать - и идти.

Вперед.

«Пока дует ветер, мне всё равно...»

Это слова из песни одной рок-группы. Они наполнены воздухом свободы, огромным желанием жить на всю катушку. На полных оборотах жить, на крутых виражах.

Жить!

*

98-й был страшным годом. Я бы назвал его своим Холокостом. Я прошёл сквозь него. От и до прошёл. Чего мне это стоило, знаю только я один. Жажда жизни и стремление возродиться, точно Феникс из пепла, сильнее любой напасти.  Напасти, способной раздавить, опустошить, низвести до положения ничтожества. Фигушки! Дух выше плоти. Проверено - выше. Да, ничто не дается даром. Ничто не проходит даром. Но и даром ничто не может пропасть. Нужно лишь встать и идти. Всему и вся назло.

Идти.

«Пока дует ветер...»

*

Весной 99-го я продолжал стучать по клавиатуре, будто проклятый. В Библии, если не ошибаюсь, сказано так: «Стучите и вам откроется». Я достучался до небес. Теперь точно знаю - Бог есть. Я был услышан. Оторвался от земли и взлетел - недели за пишущей машинкой не пропали втуне. А что оставалось на бумаге после бессонных ночей, уже не выглядело пустым набором печатных знаков. Откуда-то сверху в темя моё лился тонкий лучик света. Он лился - и исписанные листы бумаги устилали пол. Он лился – и, начиная первый абзац, я знал, как закончу пятый. Он лился - и едва прикуренная сигарета вгрызалась в пепельницу, поскольку мысли лезли друг на друга, и я не мог упустить ни одну из них, ибо они того стоили. Он лился - и мне открылось: писать - моё предназначение.

Долг.

*

Так вот. Как-то я парил над городом. И удовольствия ради, и чтобы посмотреть на только что написанный текст с высоты. Свежим взглядом. В ушах торчали наушники аудиоплейера. Какая-то FM-станция транслировала тяжёлый рок. За редким исключением, тяжёлый рок меня не трогает. Но тем утром четкий ритм композиции AS\DS - надо же - соответствовал моему настроению. Настолько, что я принялся отбивать его. Я парил в ритме рока. Купался, «плыл» в нём. Ласковое весеннее солнце. Нежный ветерок в лицо - знакомый лучик в темя: на него, ритм, стали ложиться слова. Лучик превратился в луч, а затем обрушился на голову сплошным потоком света. В том потоке, точно легионы Цезаря - чеканя шаг, шли стихи. Марш стихов. Нашествие. Мой крошечный мозг едва справлялся с натиском, столь стремительным и мощным, что я ринулся к дому, к пишущей машинке. Влетел в комнату. Лихорадочно принялся искать и вытаскивать откуда попало девственно чистые листы бумаги. Они кружились вокруг меня, эти белые простыни. Витали. С тихим шелестом, плавно вращаясь, опускались на голову, плечи. На пол. Медленный вальс белых простыней. Я смотрел на них, зачарованный и счастливый тем, что на меня, именно на меня, пал выбор.

Роженица!

Тряскими руками вставил в каретку первый чистый лист и начал записывать - размазывать по белому кровь, которой был переполнен. Запи-сы-вать! Никак иначе. Я ничего не сочинял, не творил. Не являлся тем, чьё имя поэт. Рожал - давал выход тому, что рвалось на свет божий. Мозг считывал то, что нёс поток. Передавал рукам. Пальцы с бешеной скоростью бегали по клавиатуре машинки, а стихи всё шли и шли плотными стройными рядами римских легионеров.

И несть им было числа!

Наконец, понял: я истеку кровью, умру на каретке машинки, а легионы стихов всё будут и будут идти. Только записывать их станет некому. И тогда я сказал «стоп». Закурил. Огляделся. Трое суток, не разгибая спины: пол - он устлан бумажным ковром с печатным рисунком. Пустая кофейная чашка. Полная надкуренных сигарет пепельница. Солнечный свет сквозь зашторенное плотной красной материей окно. Косой. Клубится в табачном дыме. И я. Плохо что соображающий я - сомнамбула, собирающая пронумерованные листы; думает - похоже, утро. Соберу ковёр - и фенозепам. Где фенозепам? Выкурю до фильтра сигарету... Сколько колёс? Пластины, чтобы уснуть, интересно, хватит? Блин, легионы. Всё идут. Маршируют, сволочи. Отрубить голову. На фиг её. Голова не хвост - другая не отрастёт. Разве? Ну и пусть.

- Пока дует ветер, тебе всё равно.

Сомнамбула.

*

Я всё-таки написал её. Поэму. Я сделал это. Но. Никто никогда ничего не напишет, вообще ничего не создаст, если в темя его - откуда-то сверху - не будет направлен лучик света. Я не знаю, как что происходит - по какому принципу вершится отбор: тот, этот. Кому лучик, кому поток. Может, его и нет, отбора. На кого упадёт указующий перст, возможно, не знает и Бог. Какое ему до нас, человечков, дело? Ткнёт абы куда - он! И что? Ну, ткнул. Залил волшебным светом. Дальше-то как? Может, ты не из тех, кто справится. Спившийся ты вконец, ночующий на свалке бомж, а тебя загрузили сказочной музыкой. Как ты симфонией великой разродишься, если в башке лишь одно - похмелиться бы?! Нет, не напишешь, не создашь, не сделаешь. Ничего. Но Бог - он на то и Бог: некогда и незачем мелочовкой ему заниматься. Широкий он. Думаю, всякого одаривает. Чтоб не промахнуться. Чтоб потом никто не говорил, что без шансов жил. Всем сестрам по серьгам - носи, если выносишь. Так, поди, и со мной вышло. Получил я, что получил. Ретранслировал на бумагу стихов легионы. Того и гляди, ещё б суток пять полки принимал и впрямь бы помер, да вовремя прозрел: у Бога всего много. Ему не жалко - бери. Хватай, пока не хватит. Халява! Всего - музыки, идей, стихов. Хапай, как в мультике про косулю, которая золотые копытами чеканила. Только «довольно» не кричи, не то злато черепками глиняными оборотится. Не кричи. Нажрись, как я, фенозепама - и спать. Милое дело - сон: чердак освежает, в чувство приводит, чтоб мыслить потом мог. Гомосапиенс, понимаешь ли.

Человек разумный.

*

Двадцать пять часов я тогда спал. Очи ясные раскрыл, по листам пробежался - и избитую истину обнаружил: не всё злато, что блестит. Ну, в смысле, драгоценностью обладаю, да огранки она требует: драгоценный булыжник - и бриллиант. То есть, чтобы стихи стихами стали, покорпеть над ними надо. Вот и корпел. Долго. Правил и правил, пока не увидел - она, поэма. Ага, был ретранслятор - стал литератор. Не поэт. Нисколько. Поэт с большой буквы пишется. Поэт - существо, вообще-то. Высшего, вестимо, порядка. С Богом напрямую общается. Живёт в пещере, носит набедренную повязку и питается исключительно стихами. Взглянуть на него? Пожалуйста: подзорная труба, специальный правительственный пропуск на смотровую площадку - и любуйтесь! Удача вам выпала. Ведь Поэт - он не просто и не только «наше всё», но ангел-хранитель нации, её генофонда и духовности. Сильней не тот, кто сильней, а кто выше духом. Ну, это каждый знает. Так что вращайте окуляры - запомните его таким, какой он есть, детям потом расскажите. Он есть - а значит, можно позволить себе расслабиться: любить, ненавидеть, ходить на работу, рожать детей и всерьёз надеяться на лучшее.

Поэт же!

Что касается меня, предела совершенству ведь нет. Вот и корплю. Правлю. Десять лет как правлю. Ничего иного не остается: лучик - он сегодня не тревожит темя моё. Давно не тревожит. Повесть, рассказы, бередящая души журналистика - всё это в прошлом. Без лучика никуда. Вот и пишу. Пишу и пишу. С надеждой. Оно ведь как происходит: ты пишешь и пишешь. Упираешься. Видишь - не то, но упираешься. Зачем? А затем. Вдруг - слово. То самое, его ни с каким другим не спутаешь. Ну, «Вначале было слово...» Не вдруг - второе. А потом!.. Размечтался. Пиши вот. Пиши и пиши. Давай. Чтоб не вышло, как в сцене одного из фильмов Вуди Аллена. А может, то был Хемингуэй? А-а, ладно, Аллен, Хемингуэй. Хоть Кортасар.

Париж-Манхэттен.

Поиграем в классики?..

*

...Кафешка. За столиком те, кто называет себя «богема». Выпивают. Галдят о том, какой роман, какую пьесу, книгу стихов они вот-вот напишут. Изо дня в день собираются, выпивают и галдят на тему «вот-вот». Некто, глядя на них, произносит:

- Они так и будут сидеть по кафе, пить и без умолку говорить о том, какая слава их ожидает...

*

«Писатели» не выдадут и строки, пока не покинут кафе, не оставят собутыльников и разговоры о славе. Лучик находит лишь темя того, кто, не разгибая спины, дни и ночи напролёт пишет. Пишет и пишет. Пашет. Вопреки всему и несмотря ни на что.

Лучик.

*

Пока он с тобой, ты на высоте. Во всех смыслах. Женщины - эти удивительные создания, они сразу же разглядели крылья за моей спиной, мгновенно почувствовали - он больше чем в порядке, ему можно. «Ему можно» - основной женский посыл, вообще-то. Поведенческий посыл. Рефлекс. Сексуального характера, разумеется. И нет, неправда, дескать, женщины любят ушами, глазами или ещё чем-то. Сердцем, к примеру. Ну, или не совсем правда. Ушами ли, глазами – как ни крути, а гадание на ромашке, получается; метод, то бишь, ошибочный. В смысле, «стоит, не стоит». Ага. Где не расставь ударение, смысл будет верный. Словом, правда-неправда, но истина в том, что женщина любит носом. Нюхом берёт. Обонянием. Чутьём. Звериное оно у неё. Да хоть бы и армия индивидуумов противоположного пола, Евина дочь нараз определит, кто здесь мужчина, кто не очень, кто просто в штанах. Если же запах «он» окажется чрезвычайно сильный, а тем паче - нестерпимый, она не станет раздумывать и мгновения. Ни единого. А дальше, как и положено, направленный взрыв «непреодолимое влечение». Непреодолимое! Наркологи определение ему такое придумали. Посему. Подлинная женщина подойдёт к источнику запаха сама, и тот незамедлительно улетучится вместе с нею.

Ему можно!

Вот я и шёл-летел по улицам, сопровождаемый взглядами. Сроду не видел столько женских улыбок, ко мне обращённых. В долгу не оставался: будет, как будет, даже если будет иначе, чем хотелось бы. И, надо сказать, в том замечательном срезе моей жизни, я не помню женщин, которые пожалели бы о времени, проведённом со мной. Думал, самый крутой период - от двадцати до тридцати, а оказалось - есть куда как круче. И! Всегда и свято веривший только в любовь с первого взгляда, после 99-го я не просто, как никогда, верил в неё, но ждал, со дня на день ждал, что мой и её - наши взгляды! - наконец-то встретятся, и слова станут не нужны. Знал точно, что однажды случится именно так.

Я знал это!

*

Знакомые вновь меня не узнавали: «Что с тобой? Тебя не узнать!». Даже бывшая не узнала, нечаянно столкнувшись: столько лет в одной камере, а в глазах - познакомиться бы! С проституткой даже... ну, не роман - увы, между прочим, но отношения же были! Я тогда уже в газете работал. Потребовался материал, как на фронте продажной любви дело в городе обстоит. Взял «языка» и из первых уст поведал - как; большей правды, понятно, извлечь попросту неоткуда. В статье же всю подноготную выкладывать не стал, ибо, как выяснилось, в древнейшую из профессий слишком уж много народу вовлечено - едва ли... Словом, не решился. Незачем добропорядочному семьянину и отцу, прочтя, терзаться - а вдруг и мои, жена и дочь-студентка?!..

Стоп!

От лукавого это - правда и только правда. Настоящей правды нет. А если всё-таки есть, лучше её не знать.

Мир рухнет.

*

Что же до журналистики... Бумагу марал я, сколько себя помню. Ещё в старших классах нечто вроде комиксов мастерить начал. Сюжеты - из головы. От жизни школы до событий в любой точке планеты. Герои - одноклассники. Никаких вымышленных имён - может, потому свежий выпуск на «ура» шёл. Без обиженных, конечно, не обходилось:

- Почему я танк, да ещё и подбитый?        

- Потому что Танк. Спроси любого - на кого я, Юрка, похож? Подбитый? Так война же! Камбоджа, Пол Пот, «Красные кхмеры». Что неясного-то?

- Да всё ясно: потому и подбили, что Обезьяна-Людка, прыщавая, рычаги дёргала. Нашёл, кому доверить...

Позже, когда работал снабженцем и мотался по всему Союзу, появились тетради. То не были, в привычном смысле, дневники - поел там-то, трахнулся с той-то. Скорее, «мысли вслух», облечённые в форму рассказов. Как-то в Челябинске застал соседа по номеру - Мишу из Небит-Дага - за их чтением.

- Извини. Лежат открыто, вот я...

- Да ничего. Даже если б мы не были приятели - не жалко.

- Так и я думаю, ничего. Третью дочитываю...

*

В 86-м как кто-то в бок толкнул - пишущая машинка! Словно зомби, направился в прокат - и ночи напролёт над ней, машинкой. Жена ненавидела её люто. Однажды в окно четвёртого этажа сбросила. Но что бы я, ни до, ни после не писал - если не все, то почти всё - обычным графоманством в глазах моих выглядело. И никто, и ничто не убедило бы меня в обратном. И лишь когда лучик в темя моё пролился, когда поэму сотворил-таки да новеллу о любви, где слово «любовь» отсутствовало, написал, тогда и понял - нет, не графоман. И уже никакая сила не заставила бы меня думать иначе.

Никакая!

*

Поэму и новеллу отнёс приятелю. Он, так сказать, много за себя понимал, прочих в расчёт не очень-то беря, вот я и решил - он. Помню, в шахматы играли, чай зелёный пили. Пили-играли, делая вид, что просто здесь сидим. Наконец, надоело ему молчанку молчать:

- Знаешь, есть стихи, которые под настроение читать берешься, твои - настроение создают. Насчет новеллы. На мой вкус - хоть сейчас в печать. Будь я издатель...

*

Рецензии лучше - о поэме - я не слышал.

*

Редакторы отделов поэзии и прозы журнала «Подъём», куда отправился следом, посоветовали заглянуть к ним недели через две, а лучше - три. «Прозовик» позвонил на второй день - зайти, мол, сможете?

- Будь моя воля, ваша новелла появилась бы на страницах «Подъёма» в следующем же номере. Но вы и сами, поди, знаете, что у нас за журнал. Нам бы чтоб трактора урчали, чтоб сеном пахло. Мы тут конкурс на лучший рассказ по сельской тематике объявили. Так девушка одна - мать доярка, отец скотник, пятеро братьев и сестёр - рассказ нам прислала. Намечаем его, вне конкурса, в ближайшее время напечатать.

- Можно его с собой взять?

- Пожалуйста...

«Поэтика» за читкой моей поэмы и застал.

- В четвёртый раз перечитываю.

- Что так?

- Смысл пытаюсь найти...

Смысл в стихах? Надо же! Ещё бы в музыке поискал. Ничего не сказал я пожилому литератору, домой отправился. По дороге прочёл девушкин рассказ. Зло меня взяло. «Чукчина проза» - что вижу, то и пою. Добрался до пишущей машинки. Одним махом рассказ написал - настолько задело. «По сельской тематике», вестимо. Свежескошенной травой в нём пахло, рыбьей чешуёй, рекой, воздухом, после ливня солнцем пронизанным, юным девичьем телом, дедовой махоркой. Деду и посвятил. Редактор отдела прозы, прочтя его, сказал:

- К главному я...

Вскоре узнал, какой я весь крутой, какой удивительный и что «Подъём» берёт «Облака».

- Не манкируйте периодическими изданиями. В «Берег», к примеру, загляните, - на прощание совет получил.

Заглянул.

- Рассказы - хорошо. А вы можете что-нибудь в газету написать? На полосу, не больше...

Написал. Пару вариантов - и на полосу, и на две. «Кабардинский фокстрот» очерк тот назывался. Костя Чаплин - коллега уже - говорил:

- Первый случай, чтобы наш еженедельник отдал разворот человеку с улицы. Вообще первый раз разворот напечатал! Иванов в восторге!

Ну, в восторге, нет ли, но Палыч, главный редактор «Берега», карт-бланш предоставил - пиши, что в голову взбредет. И никто не смел меня править. «Взбредало» с пугающей ответсека - А.Коробанова - постоянностью. Появился «свой» читатель.

- Тебя почему-то особенно ценят преподаватели учебных учреждений. От школ до вузов, - удивлялся Святослав Палыч.

«По улицам слона водили напоказ». К Иванову каждый день гости жаловали. Тот неизменно зазывал меня в свой кабинет, стол которого был уставлен рюмками с коньяком и закуской, и говорил:

- А вот, познакомьтесь, тот самый...

«Тот самый» дневал и ночевал в редакции - компьютером всё ещё не обзавелся, а со сломанной, но, правда, кое-как печатающей машинкой далеко не уедешь. Да и никто не ждал меня дома. Вот и жил не тужил на работе. Тужить было некогда - я словно с цепи сорвался: писать, писать, писать.

Писал.

*

- Слушай, брат, - гудел в трубку один авторитетный бандюк, - ты, это. Ты прекращал бы «Воронежи» писать. Того и гляди, пацаны мои запьют. А у них - работа!..

- Ф-фу, еле догнала, - говорила запыхавшаяся Аня Жидких. Культуру она в «Береге» освещала. - Ты что, не слышал, как кричала?

- Нет. А что?

- Расцеловала бы тебя за «Воронеж, который я потерял», да губы в помаде. Но всё равно - спасибо...

*

Пусть помада, расцеловал бы и я её. И не только, может. Но была Аня... Ладно, неважно. Да собственно, не о том я...

Ещё когда только-только в «Берег» пришёл, перечисляя сотрудников редакции, Костя Чаплин, точно от нежданного озарения, аж подпрыгнул на стуле:

- Да! Катя. Красивая женщина. С «тараканами», правда. Замужем, к тому же. В санатории она сейчас...

*

Красивая женщина с «тараканами».

*

Как-то на планёрке тема весны к титульной странице обсуждалась. Ну, снимок, текст под ним. Текс текстом, а вот снимок...

- Колесников. Фото - чтоб весну олицетворяло. Предложения?

- Палыч, давай я девчонок сниму. Шубейки-то они поскинули. Какие ноги, какие...

- Достал ты уже с девчонками!

- Завидно, что ли?

- Аня, Сергей. Ребята. Работаем серьёзно. Интересно, сейчас ещё пашут?

- Во весь рост!

- Хорошо, Колесников. Дуй на пашню - трактор с трактористом снимешь.

- Ехать куда-то... Слушай, Палыч, трактора у нас, правда, нет, зато есть «жопер». Ты один здесь бородатый - чем не тракторист? Под лимузин Егорыча с гаечным ключом залезешь, а я тебя сверху-то и сниму! Напишем: «Весна пришла!..» Только ты пошире улыбайся.

- Ребята! Ребята, серьёзней, повторяю. Что Бурдыкин предложит?

- Жаль, лёд сошёл. Впрочем, можно какую-нибудь дверь пенопластом закамуфлировать. А что? Рыбак, уплывающий на льдине. «Весна пришла!».

- А чё там «какую-нибудь»? Палычеву с петель. Гля. Ух, и широкая же!

- Колесников! А ты, Сережа! Хоть ты-то...

- Птичка на плуге.

- Вот! Самое оно! Вопрос решен. Колесников. Хватай фотоаппарат, Катю - и в поле!

- Кого?!

- Катю. А где, кстати, она?

- Казачит. Уж все атаманы области возле ног, а мало. В обед заявится. Но Палыч! На коленках ползать буду! В церкву пойду - всем святым великомученикам земли русской свечки поставлю! Что хочешь! Сам заместо птички на плуге усядусь, а ты щёлкнешь! Только не Катю.

- Это отчего же?

- Мы оттуда не вернёмся. А если и вернёмся, то не раньше следующей весны!

- Да?

- Да! Сам посуди: ей ведь то поле не то, то трактор не этот. Хорошо, согласен - Катя любую птичку уболтает, чтоб она мне попозировала. Согласен. Но где ж такую-то птичку найти, которая бы Кате понравилась?!..

*

Шикарная, умная, импульсивная женщина с характером и «тараканами».

*

- Кать, а что ты мини-юбку не носишь?

- Я? В мини? Мне не семнадцать, милый. Замужем я, и мама дочке своей.

- Прежде всего, ты женщина, Катя. Красивая. А красивая женщина, право, «имеет право» - стать ещё краше. Права же скрывать своих прелестей, Катя, она не имеет...

В Катиной голове (подозреваю, проделка инопланетян) работает «бортовой компьютер». Мощнейший, причём. В долю секунды он выдаёт единственно верный ответ на любой возникший вопрос. Однако. В русском языке существуют два, на первый взгляд, мало отличимых понятия – «ум» и «разум». Первое - нередко «горе от ума», второе – не что иное, как мудрость. Но ведь и на каждого мудреца, как известно, довольно простоты. Особенно если «мудрец» - красивая женщина.

Очень.

*

Идею с мини-юбкой я подбросил ей нарочно. Не знаю, что сейчас, но в 2002-м в Воронеже не нашлось бы вторых, как у неё, ног. К тому же, в этой своей, бьющей через край импульсивности, она была действительно прекрасна. И потом. Нечасто, но порой меня раздражала манера любимой просчитывать варианты. Вот я и подумал - а почему бы Катиному уму за разум её не зайти?..

*

- Нет, ты видел?! - Иванов влетел в мой, так сказать, кабинет; взъерошенный воробей с глазами быка, взбешённого красной тряпкой.

- Что?

- Кого! Катю?!

- Сегодня - нет. А что?

- Она в мини-юбке!

- Палыч, ты что, извини, впервые женщину в мини встретил?

- Смеешься? Кого Катька тут охмурять пришла?

- Никого, Палыч. Успокойся. Просто красивая женщина поставила «мат» - показала, как прекрасна она на самом деле. Что плохого-то?

- Что?! Я те скажу - что. Газета встала!..

Тот день и впрямь был «газетный» - номер к выпуску готовился. Но с чего бы Иванову из себя выходить? Сдадут номер. В срок сдадут, как бы недоумевал я, как бы размышляя, но ручки потирая не «как бы».

Йес-с!

*

Я не видел, но, по легенде, редакция действительно встала и на уши, причём: Катя - в мини - пребывала в гостиной, вроде как просматривая предыдущие выпуски «Берега» и вроде как не замечая того, что коллеги пялятся на неё, словно бы та явилась Маргаритой на бал к Сатане - голой. Колено ей, правда, никто не целовал, но, пока очередная партия любопытствующих сослуживцев удалялась, дабы обсудить диво дивное, поспевала новая - и не только чудные колени её горели, а и вся она пылала.

Как на огненной сковороде Преисподней!

*

Дверь моей комнатёнки не распахнулась - она едва ли с петель не сорвалась.

- Это ты меня подбил!!

Катя была поистине неземная, поистине от Сатаны. Ах, эти, как уголь, сверкающие глаза! О, эти размётанные по плечам чёрные волосы! Румянец щёк - он пахнул! Часто вздымающаяся грудь, поза разъярённой пантеры и ноги. Конечно, ноги! Врозь на шпильках. И перст. Указующий.

- Ты!

- Катя, Катя, девочка, что с тобой? Что произошло?

- Что?! Ты меня подставил! Ты всё подстроил!

- Да что?!

- Не притворяйся! Не смей! Я там как в клетке, как в зоопарке... Как обезьяна я там была!

- Как кто?

- Обезьяна!

- Глазели? Бананами бросались?

- Да я!.. 

- Катя! Спокойно. Ты о юбке сейчас?

- О ней!

- О ногах, то есть. Ноги бы обезьяне такой целовать. Разве нет?

- Нет.

- Разве?

- Прекрати.

- С чего бы? Сколько адреналина в один присест. Сколько приятных мыслей о себе потом. Или уже начали поступать? Так что же произошло?

- Что?! Газета встала!

- Вот если б она ещё и залегла!

- Ну хватит уже...

- Кать, ты материал свой сдала?

- Сдала.

- И я сдал. Пойдём, родная. Пусть газета тоже пойдёт. Не будем ей мешать, неблагодарной. 

Катя.

Её безудержная, подчас дикая экспрессивность как мгновенно возникала, так мгновением и обрывалась. Ссорились (порой «по-итальянски»), бывало, раз десять на дню. Ни единожды по делу - всегда по пустякам, в Катиных глазах, естественно, таковыми не являвшимися. Не скажу, «бранились-тешились», но свара оборачивалась тем, чем и должна обернуться размолвка двух любящих людей.

Всегда.

*

Катя: человек с чрезмерно завышенными требованиями. К себе. Любимым. Близким. Окружающим. По-настоящему неравнодушный человек: чужая беда - её беда. Не оставит. Последнюю рубашку снимет. Если надо, до конца пойдёт.

Проще говоря, с ней - не только в разведку.

*

Мы вышли из редакции и направились в сторону центра - в кафешке посидеть. Катины ноги... Подрагивающая зыбь внутри её будоражащих взгляд бёдер смачно сталкивалась, эстафетно передавая внешней - трепетный прилив, волну «гуляющей» плоти. Волна за волной. Внутри смачно - вне разгульно. Говоря грубо, у мёртвого встал бы. Мужики, двигавшиеся нам навстречу, как один, замедляли шаг - равнение на ноги! Мама! Потом (я обернулся пару раз) они не шли оглядываясь, нет - шаркали назад пятками, насколько возможно. Метров триста пути - и сплошь «мама», и пятками назад пошаркали.

- Всё, больше не могу.

- Я тоже.

*

Никогда потом мини-юбку Катя не надевала.

*

Остановил такси. Назвал адрес.

«Шеф, поскорее!» - слова, произнесённые ещё тогда, в день первой встречи.

*

Я ехал в маршрутке мимо редакции. Сумерки сгущались. Сошёл, чтобы забрать какой-то материал - надо бы ещё с ним поработать. Дверь в комнату журналистов была приоткрыта. Горел свет. Спиной ко мне сидела та, которой прежде не видел. Сразу понял - а, ну да, «красивая женщина». Катей, помню, зовут. Писала. Шариковой авторучкой. Невероятно быстро - принтер, да и только. Р-раз - и исписанный лист слетал на пол. Их там уже скатёрка валялась. Я наблюдал за ней минут десять. Лист, спорхнувший только что, был второй. Первый - бережно положен поверх жиденькой стопки. Несмотря на запарку, Катя почувствовала - сзади некто. Он? Она? На всякий случай, слегка прогнувшись, спину выпрямила, по волосам ухоженной кистью пробежалась - и давай с удвоенной энергией строчить. Когда и третья бумажка вскоре по назначению «вниз» отправилась, нарочито восхищённо воскликнул:

- Ну надо же!

И тут она обернулась. Стремительно. Два порывистых шага навстречу. Она стояла, лицом ко мне развернувшись. «Непреодолимое влечение»! Ничего. Ничего ты порыву сему, безудержному,  не противопоставишь. Ничего-ничегошеньки.

- Катя? Катя... Я и представить не мог, что ты окажешься той, которую ждал двадцать с лишним лет...

И всё. Не нужно больше слов. Я взял её за руку. Молча вышли к дороге. Такси само остановилось подле нас. На столе в редакции лежала жиденькая стопка бумаги, на полу - скатёрка исписанных шариковой ручкой листов. Вокруг цвела весна, а в нас жила любовь. С первого, как и должно быть, взгляда. Чудо, на самом деле. Другого не дано, иного не бывает, если это настоящее большое чувство. Таковым оно и было, таково и оставалось. Даже когда я запил, Катя продолжала бороться за него, за нас и за меня. Спасла. Увы, не наше чувство. За него обязаны сражаться двое, но я рядом не был. Она дралась в одиночку. Три года.

Почти.

Чувство издыхало годы - лучик исчез тотчас.

Как только запил.

 

 

*

Гердруда Стайн говорила о поколении Хемингуэя, как о потерянном поколении. Ну, война, «ревизия себя»... Впрочем, что тут Гертруда? Войны шли нескончаемой чередой, и каждому новому поколению подходило её определение. Я принадлежал отряду пофигистов. Армии, вернее. До нас были те, кому всё по плечу, нам - по фигу. Пофигисты. Я - пофигист до мозга костей. Не фанатик. Ничуть. Просто безнадёга такой пофигист. Фанатик в нашей среде не мог взрасти по определению - настолько всем и всё было по фигу. Жениться? По фигу! На ком? По фигу! Прямо сейчас? А чего тянуть?

- Поженимся?

- Давай.

Мы - пофигисты! Нам что свадьба, что развод. Что водку жрать, то БАМ строить. Что в Афган рваться, что на так называемую работу ходить. Что тюрьма, что воля. Нам жизнь прожить - что поле перейти. Ну, как? Как же еще разухабиться там, где секс - национальный вид спорта №1 и единственная, кроме пьянства, разумеется, отдушина? Не каждому, конечно, но всякому, кто молод, либо ощущает себя таковым. Как? И вот ведь многое мы можем! Только не чинить. Почему?

А кувалдой размахнуться негде!

Но можем.

Могём.

*

Нет, я не плачусь. Никто не плакался. Постанывала, правда, «кухонная интеллигенция», да что о ней говорить. Жилетки оставались невостребованными – «дело №1» не позволяло распускать нюни, формируя характер нации. Но ждали все. Млад, стар. Все. Даже те, кому когда-то всё было по плечу, тоже ждали. Кто кем бы ни значился, в каком бы статусе не ходил, ждал любой. И без того неплаксивый народ ждал. Так что, к началу 80-х, все мы стали ожидатели. Не поколение, но поколения! Ожидатели. Чего? Витя Цой позже ответил - перемен. Ждали-жаждали. Не то что б до боли зубовной - так, скорее, «а вдруг». Вдруг явится некто и организует те самые перемены. На авось. Втихую. Эротически, я бы сказал.

СТРАНА-ЭРОТОМАН ОТЧАЯННО ТИХО МАСТУРБИРОВАЛА, ФАНТАЗИРУЯ ПЕРЕМЕНАМИ.

Кончала? Конечно, нет! «Настоящих буйных мало, вот и по фигу оргазм», - так, полагаю, выразился бы Высоцкий, если б не устал ждать. Однако кончали отдельные её представители. Сладко кончали начальствующие комсомольцы всех мастей, партработники младшего-среднего звена, а также практичные граждане с небогатым набором извилин и парой-тройкой мыслей в голове. Особенно же бурно кончали пофигисты. Предчувствовали, что ли? Пир во время чумы не за горами - выходит, пора кончать с тем, что заключено в значении «я».

До основания.

Кончить!

*

«До основанья, а затем...» - понятно, не был нашим гимном. Но мир, который - по наитию, по влечению некоего рока и редкому безразличию к собственной судьбе - мы, так сказать, строили, несомненно, отвечал понятию эксперимент. Над собой, вестимо. Пофигист - значит, фаталист отпетый. Конченый. Зомби, запрограммированный на садистски медленное, по кусочкам, уничтожение себя.

Нелюбимого, на самом деле.

 

 

 

*

«Осень... Просвечиваемая нежарким, но ещё ласковым золотом октябрьского солнца стремительно облетает пожухлая листва клёнов и тополей и устилает собою землю маленьких шумных двориков на окраинах. Сырые плиты парковых аллей. Выщербленный асфальт улиц. Бульваров. Площадей. И ветер гонит её вдоль тротуаров, поперёк трамвайных линий. Кружит в подворотнях. Носит по небу, этих бабочек, перемещающихся с места на место.

А воздух осени свеж и прозрачен. Он клубится в белом дыме костров. И в ноздрях стоит этот запах; его не спутаешь ни с каким другим - он стылый и грустный. И хочется идти и идти. Загребающей походкой никуда не спешащего человека идти. Засунуть руки в карманы плаща и слушать, как шуршит под подошвами башмаков опавшая листва. Остановиться. Стоять. Смолить сигарету. Смотреть на зеленоватую воду в фонтане, где замерли недвижимо резные кленовые листья, разбухшие и подурневшие, словно бы утопленники. Видеть их и знать, как сумерки, опускаясь на город в шелесте и блеске проносящихся за спиной автомобилей, растворяются в матовом свете уличных фонарей. В шагах прохожих. В зеркальных витражах магазинов и кафе. В телефонных будках, светящихся изнутри...»

*

Осень – «моя» пора. Время любоваться утопленниками в фонтане и декламировать.

 

Мне даже не страшно. Мне пусто. До слёз.

Вся жизнь кувырком. Вся жизнь невпопад.

Я нечто такое сквозь годы пронёс,

как если б себе самому был не брат.

 

Декламировать. Или влёт накарябать экспромт. Ведь жизнь действительно удивительно интересная штука. Вот был бы я, скажем, импотент. Импотент? Да замечательно! Чего только себе тогда не позволишь. Что хошь.

*

«... Карать - всё равно что одаривать: если член не стоит - значит, ты прежде всего человек теперь. Ты даже можешь позволить себе такую исключительную роскошь, как быть не просто, а очень хорошим человеком. Стать им в процессе жизни «наполовину». Отвлекаться-то, собственно, больше неначто. Так что предстань. Проявись. Во всей красе. В этой новой, поистине жертвенной ипостаси. А что? Че-ло-век! Звучит, как известно, гордо. Царь природы. Её венец. Терновый? А если бы и терновый? «Жизнь как мука - единственный способ пройти путь земной достойно». Так мудрец сказал. Рерихом звали. Цитата немного отредактированная, но сути нисколько не искажающая. Мудрецы - они ведь писать не мастера. Чтоб доходчиво и гладко? Незачем. Да и некогда. Тебе - есть когда. Человек ты ныне! Вот и работай над собой. Совершенствуйся во всех смыслах. Занимайся, словом. Дерзай! Индивидуум, всё могущий позволить себе.

Теперь уже всё.

Написать книгу. Взойти на Эверест. Пуститься в одиночное кругосветное плаванье. Возможности твои безграничны - горизонты широки. Что бы ты где когда не натворил - всё, любой из твоих шагов, возможно, сделает тебя не просто очень человеком, а большого полёта! О тебе поведают газеты, желтая пресса, национальные телеканалы. Ты будешь настолько на виду, что любовь – «Но пасаран!» - не пройдёт, не сможет пройти мимо. С первого же взгляда! Любовь.

С первого.

Ты. И она!

Интересно, что ты ей скажешь, когда припрёт? Что-о?.. Ничего не говори. Никого не слушай. Особенно тех, кто смеет утверждать, будто женщина любит не большого, а большой. Чушь! Женщина любит не за то, а потому что. Ни за что. Вроде бы. Просто любит. Точка. Или восклицательный?.. Короче, пойдёт она под венец. Даже терновый. На Голгофу пойдёт. Босая. И не плача. На край Вселенной! Только и ты уж, смотри, не подкачай: по фигу новые книги. По фигу непокорённые вершины. Вообще всё и вся по фигу, кроме неё. Поновой отправься в одиночное кругосветное плаванье. Плавай. Извиняюсь - ходи. Ходи и ходи под парусом. Забудь о доме. Пусть штормит. Всегда! И пусть солёные брызги в лицо, а палуба - ходуном, держись на нетвёрдых ногах и знай - она тебя любит, она тебя помнит, она тебя ждёт. Стань вечным скитальцем морей! «Летучим голландцем» стань - позволь ей любить тебя вечно! Потом, когда вы состаритесь, когда не останется ничего, кроме вашей великой любви, она напишет мемуары, и мир узнает, какой же ты, на самом-то деле, человечище!»

- По фигу?

- По фигу.

 

    

 

     

 

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
...
Часть 4 - Окно
Часть 5 - О литературе
Часть 6 - Заметка пофигиста
Часть 7 - Blues, Jazz
Часть 8 - Позвоните мне! Call me!
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА

 

 

Этот город – он мой.

Этот город – он наш.

Не король я вернулся,

но и не апаш.

Я вернулся в наш город.

И я в кирзачах.

На моих ты повисла, усталых, плечах.

 

Этот город – он твой.

Этот город – он наш.

Я вернулся.

И вновь я – король твой и паж.

«Я вернулся!» - и всё, все забыты слова.

И твоя на плече, на моём, голова.

 

Этот город – он наш.

Этот город – он наш.

И над ним мы парим: мы с тобой экипаж.

Вижу, словно впервые, твой каждый изгиб.

Погиба... погиба... Погибаю.

Погиб.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 6 - Мой Новый год
Часть 7 - Меня не стало в тридцать семь
Часть 8 - Экипаж
Часть 9 - На гулком этаже...
Часть 10 - Назло...
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Меня не стало в тридцать семь.

Легла не так ли фишка.

Не знаю.

В душе моей мальчишки...

не стало.

Вдруг.

Совсем.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 5 - Зеркало
Часть 6 - Мой Новый год
Часть 7 - Меня не стало в тридцать семь
Часть 8 - Экипаж
Часть 9 - На гулком этаже...
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Уже который год я этот праздник жду.

И верю, как малыш, наивно в чудеса.

В Кота в мешке. В Счастливую звезду.

И в вечное движенье Колеса.

 

Мой Новый год – искрящий снег,

звенящая капель, зелёный запах трав.

Мой Новый год - часов беспечен бег:

желтеет лист. И дождичек – пора.

 

Мой Новый год – улыбка невзначай.

До донышка до самого бездонные глаза.

Мой Новый год – когда ко мне стучат

и говорят: «А к чёрту тормоза!»

 

Мой Новый год...

Как всё во мне дрожит:

не я, но Мы!

Мы целое одно.

Мой Новый год...

Как времечко бежит!

Кристальный свет – и уже видно дно.

 

Летят денёчки – не вернуть.

Прошедшее – недуг.

Как скор, как суетен наш путь –

дороги в Рим ведут.

Фиеста сникнет, отгремит.

Последний вздох – как залп.

И рухнут будни, как гранит,

на наши с ней глаза.

Того, что было, нет как нет.

Я ж ожиданьем жил!..

 

Тянуть билет?

Да что билет...

Оставим куражи.

 

Вот что-то светит впереди.

Вот путь как борозда.

Мой Новый год всегда в пути.

Мой Праздник – Праздник ждать.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 4 - Я тебе назначу встречу...
Часть 5 - Зеркало
Часть 6 - Мой Новый год
Часть 7 - Меня не стало в тридцать семь
Часть 8 - Экипаж
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Новый год.

Снежинки кружатся. Тихо.

Под рукой рассказ. «Плов» называется. Проезжал я вчера по Воронежу. В маршрутке. Вечерний город, праздничные огни. Зима, какая давно уже не стояла. Пока ехал, «Плов» прочёл. Прочтя, вспомнил, как однажды Новый год встречал, там тоже плов был. Ехал – и собственный рассказ в голове моей выстраивался...

***

«... Ну что. Новый год, а куда идти, не знаем. К кому, вернее. Бабок нам откуда-то (по тем временам – немеренно) привалило. Вот и гадаем, с кем их спустить. Где. В телефонной будке стоим – и полный туман по поводу того, куда бы это стопы свои сегодня направить. Поздновато о направлении призадумались. Как-то всё откладывали, откладывали. А тут уж и Новый год, часов восемь вечера, пожалуй.

Стоим. В будке.

Снег валит! Народ – мимо. Со смехом. Улыбками. Шампанским. Тортами. С цветами. Ага, всем праздник катит, а мы в будке. Здорово, да? И облом за обломом у нас! Тут номер не отвечает. Тех и след давно простыл. Там – родаки дома и уходить никуда не собираются. Ну, обычная история. Новогодняя. Куда двинуть? К кому прислониться? Я, значит, палец о записную книжку до синевы измусолил, а Женёк телефонный диск так уж крутил, что аж докрасна раскалился он: от винта – и всё тут. Что ты будешь делать! Наконец, напал я на ещё адрес один – Мариной звать. Ну...

Нет, здесь ясность внести нужно.

Летом с Мариной я познакомился. В сквере. Кольцовском. Вечером. Она мороженку ела, на струи цветомузыкального фонтана глядючи, - и вот он! Я. Здрасьте. Дамши я. То ли, не помню, из кабака передвигался, то ли в другой кабак черти меня несли. Однако. Никуда я дальше не прошёл, но продвинулся. К Марине. А что? Выпивал я, конечно. Погулять любил, развеяться. Нет, не так, что б и сильно, зато – постоянно. Ну, типа француз я был. Или итальянец. Или ещё кто. А может, был я грузин. Не знаю. Словом, некто, который без спиртного, праздника и женщин дня не проживёт. А значит, часто, возможно – слишком часто, просыпается неизвестно где и с кем. «Ну, и где я сейчас?» - думал, мозги в кучу пытаясь собрать. С именами же, всякий знает, что по утрам за напряжёнка.

Вот и в тот раз: проснулся – она. Как позже выяснилось, Марина. По постели размётана. Спит. Красиво спит, подумалось. Посапывает. Слегка... И лучше б ей не пробуждаться! Лучше б я её такой и запомнил: сонной. Во сне. Спящей. Пусть и не той, словно из сказки, Спящей красавицей, а просто приятной советской девушкой, зато не видеть бы мне гримасы, которая перекроила её лицо, когда она раскрыла глаза и рот, чтобы сказать «здравствуй».

Гримаса...

Ну, это как если б ей бяку какую под нос сунули: проснулась – и бяка! Причём, видать, настолько она мерзкая, что гримаса на весь-то день-деньской. Ага, пока бай не ляжет. А окружающим-то каково! Надеялся я, правда. Крепко надеялся – так, мол, временно, пройдёт. А как понял, не дождусь, моду взял: трезвый к ней – ни ногой. Нет! Я бы и пьяный не ходил. Да была Марина девушкой каучуковой – где только ни возьмись, а каучук – понятно, да? – страшная же в нём сила! Пострашней красоты будет. Каучук – это!.. Короче: на нём мы с нею держались. Прочно. Но – периодически: хоть и манила вся эта удивительная упругость. Хоть и помнили её пальцы. Но предел – не правда ли? – есть всему; я всё гримасу в виду имею.

Боролся я с собою, конечно. На горло собственной песне наступал! Да куда мне: стоит перебрать малость – я тут! К подъезду её направляюсь. Причём, если до него, пусть и на «автопилоте», кое-кого опасаясь, как по ленточке шёл, войдя – на всю катушку расслаблялся. Ну, там, песни петь принимался. Стихи декламировал. Кричал, что иду. Что это я иду! Пытался озвучивать генсека и отвечающую ему Индиру Ганди. Империализм клеймил. Над бренностью земного бытия печалился. Нехорошо отзывался о Йоко Оно и зачем-то всё в майке, с Че Геварой на груди, обещался нагрянуть. Очень любил немецкий. Особенно, помню, мне «аллес» давалось: «Аллес! Ал-лес! – гортанно и гулко неслось по пустынным лестничным маршам. – Аллес, ахтунг! Их химмель Покрышкин! Их бин Покрышкин!..» Предупреждал, стало быть, чтоб все смирно по норам сидели, пока я на «бреющем» иду. Репертуар – ещё бы! – постоянно обновлял. Словом, хулиган. Нет, хуже – дебошир. А жила Марина на этаже пятом. Ну и понятно же! Пока я, ас, в высь-то уходил, отчаянно в ограниченном пространстве пилотируя и с дверей да со стен окрестных оплывая, подъезд неотвратимо вставал на уши. А поскольку я имел обыкновение заявляться исключительно из кабака, то вставал он на них неизбежно ночью, в районе где-то между двенадцатью и часом. Вот подъезд на Марину-то и окрысился. Дюже. С ультиматумом пришёл: или, значит, я – или «этот»! Ну, обо мне речь. Ясное дело, Маринка меня выбрала! Но и его, подъезд, со счетов не скинешь, нет. Может, тут и войне быть, да не одна девушка жила, но с мамой. А жили они душа в душу. А были они меж собою подружки. А так как во всём друг друга поддерживали, то и «крест», каким я, несомненно, являлся, они сообща нести подвязались. Дипломатию, ясен день, византийскую повсюду развели, а чтобы чем-то её подкрепить, на вахту возле окон заступили. То-то я поначалу и не понял: иду – они уж стоят! В ночнушках. И тапки. С огромными белыми бонтонами тапки! Почему-то по одному на ноге каждой. Я ещё тогда обеспокоился – не случилось ли чего? Да нет. Всё путём: под локотки меня – нежно, и, с воркованиями всякими, тапки по пути собирая, - наверх. Но я-то ведь тоже хитрый! Как-то с другой стороны дома зашёл. Ага, думаю, проскочил-таки я ваш кордон! Ща, радуюсь, разнос учиню: пошто, мол, так вас и так, не на боевом посту?! Ага, учинил. И как я только этажи-то перепутал? Похоже, привык, что заслон – и словно падишах я, вот и сбился с курса, квалификацию пилотскую подрастерял. Помню, в дверь какую-то ломлюсь – и обидно мне страх: мало того, что проглядели, так ведь и не открывают! Такие-то. Вконец они меня испортили. Ещё бы. Распоясался я дальше некуда – и на маманю уж глаз положил. А то! А что? У неё, старшей-то, не только с лицом никаких сюрпризов, но и всё остальное – как у дочки! От поползновений каких, правда, воздержался. Не знаю, не совсем, видать, морально разложился. А может, и утратил облик тот, да всё вот недосуг как-то. Или «не срасталось» что-то. Не знаю. Новый год, меж тем.

Стоим. В будке.

Марина, стало быть, дома. Приходи, говорит, жду. С другом? И друга приводи, я ему подружаку свою лучшую предоставлю. Давайте. Вальсуйте. Готово, мол, всё уже здесь. Будет и изюминка...

Ну что. По дороге в кабак заскочили. Этих... как их?.. Мандаринов понабрали. Шампани. Водяры. Торт нам Сан Саныч, официант, откуда-то приволок, блок кишинёвских «Мальборо». Цветов, говорит, нет. Не со столов же, в натуре, собирать. Мы туда – мы сюда: нет цветов. Какие, удивляются, ребята, цветы? Три часа до Нового года! Ладно. Тачку возле «Славянского» ловим; немного злые. Глядь – цветы! Ну, в смысле, бобёр какой-то с ними. С гвоздичками. Красными! Белыми! Розовыми! В целлофане хрустящем! Подошли – так это, культурно. С двух сторон. Приобняли. Женёк ему фиксой, я просто улыбнулся – «Граждани-и-ин!» - он и нате. Зачем бобру цветы? Мотор взяли – и катимся: и жить хорошо, и жизнь хороша!

Приехали. Поднялись. Вошли.

Н-ну...

Ну да. Женёк ведь ни разу Марины прежде не видел. И подруги её не довелось. Как и мне. А как встали они навстречу из кресел под ёлкой – точно сёстры родные! Две гримасы – мы аж попятились. Две-е! Подозрение, от одной бяки произошли. Ага. Женёк с пузырями, я с цветами. С тортом. Мандарины эти ещё тут. Он весь позвякивает, я весь шуршу. Топчемся в прихожей – прямо два придурка. Он в ухо мне шипит: «Да они что, говна здесь все пообъелись?!» Почему, отвечаю, все? Мама, к примеру, нет. Тут и мама. С поздравлениями. С пожеланием быть как дома. Я, говорит, к подруге. А Женёк – он ведь какой: «Может, - сквозь зубы, - и мы туда же?» Гвоздичек из меня понадёргал – и к ней: примите, мол. Да. Да. Вам. От всей души. От сердца. И лыбится.

Сально.

Ладно. Атмосфера, конечно, неважная. Не из-за нас с Мариной – из-за этих: тот волком смотрит, та ядом дышит. Не глянулись они друг другу чего-то. А ведь Новый год! Я давай Женьку внушать: «Ты это дело брось. Подумаешь, Делон нашёлся! Брось. Не порть праздника. И нормальная, определённо – симпатичная, очень даже симпатичная Лариса девчонка, просто выражение лица такое. Если... я не знаю, разгладить его, что ли, то, может, Лора, и на Монро потянет». Водочки, советую, поболе выпей – глядишь, и прозреешь тогда. Он – ни в какую: «Выражение? – а сам по сторонам озирается. – Да это жизнью она брезгует! Одна губа чего стоит! К жизни у неё отвращение. А значит, и ко мне, к её, понимаешь ли, представителю!» Хорош, убеждаю, загоняться, Женёк. Остынь. Что ты, укоряю, всё жути-то подпускаешь? Если по Марине судить, никакое не отвращение – чисто выражение. К нему только привыкнуть нужно. А он ведь вечно на измене! Погоди, не унимается. Погоди! Это она, видать, засекретилась. Настанет день – коснётся! И гундеть продолжает. Лорку Шапоклякой обзывает. За утюгом смотался: разгладить, говоришь? На. Разглаживай! Раз привёл. И ехидно так: «А не Лора ли та изюминка?..» Я – к Марине. Марин, спрашиваю, ты, это, ты когда про изюминку говорила, ты что в виду-то имела? Плов, отвечает. И давай за плов развозить! И как по рынку она ходила. И какую баранину брала. И какой рис. И жир какой. И морковь. И изюм. И чеснок. И курагу! Да. И в таких-то вот пропорциях. И в этой, значит, очерёдности. Так-то она мешала. Так – взрыхливала. И всё это по книге, которую мама на Новый год подарила, а когда я позвонил, тут она и поняла, что не зря по базару шастала, и теперь я, и друг мой, конечно, сможем плов, а значит, и её, Марину, по достоинству оценить. И пошла-пошла-пошла-пошла! Дальше. Про какие-то там ещё хитрости-премудрости, детали и нюансы. И всё это так «аппетитно», что вот уж и Женёк с Ларисой на кухню подтянулись. Уж и потеплело меж ними. Уж и Лорик её он называет. Зайка. Лорик-зайка. Да! Уж и с наставлениями они полезли. С мнениями. С несогласиями. А Женёк внял совету – поддал как следует, и теперь ему не только Лариса Лорик, но и курага не курага – урюк! «А я говорю – урюк!» Что ты с ним будешь делать! Ну, это он как знает. Я-то! Я тоже влез, когда диспут окончательно на Восток и восточную кухню перекинулся. Ага. Как в Ташкенте был, нарисовал. Как на корейской свадьбе гулял. Как собаку ел. Вкусно! Кое-что, однако, настораживало: отродясь – и это я знал точно – Марина не готовила. Отродясь возля плиты не стояла – ни с книгой, ни без неё. А что как изюминку рекламировала, поспевало почему-то в скороварке. Ну, кастрюля такая, там ещё краник сверху, пар стравливать. Он и стравливался – аж окна запотели, праздничных огней не видать, иллюминации новогодней; тьмы египетской за нею.

Сели...

Куранты в телике – бом-м-м. Бом-м-м. Бом-м-м... Он. Пришёл! Смотрите, кто пришёл! Новый год. И – пробка от шампанского в потолок вошла, водочка по стаканчикам заплескалась. Я давай мандарины очищать. Женёк по салатам носом бегать. Лариса музычку громче ставить. Ёлка мигает. Хрусталь переливается. Игристое пузырится в нём. Даже пара бутылочек «Пепси» откуда-то приблудилась. А Марина! Марина речь взялась толкать. Ну, Новый год же, вестимо. И расслабуха здесь всех нас накрыла. Хорошо нам. Настроение. Ну, говорим, хозяйка, неси-ка изюминку!

Принесла...

Ну что. Что... «Иронию судьбы», как всегда, тридцать первого прокрутили. И вот как я скажу: тот мужик, что рыбу заливную хаял, он просто не в то кино попал; повезло ему – гадости настоящей он так и не отведал. Нет. Да и морщился он... как-то неубедительно, не то что мы. Женёк, к тому времени, знатоком сплошь оборотился. Докой даже. Пенял: куда с вилками?! Вы бы ещё с ложками сюда! Плов руками едят! И клешнёю, значит, во блюдо. Я – за ним. Головы позадрали, рты поразинули, чтоб, стало быть, кушанье ссыпать, а потом... ну до чего же мы с ним на одно лицо-то стали! Не может быть, думаю! А гляну – ну, копии мы друг друга! Как одна мать нас родила! Женёк, помнится, по губе Ларисиной проходился – посмотрел бы теперь на свою! А тут ещё Антонов, змей, достаёт: «Гляжусь в тебя, как в зеркало-о!..» Нарочно, что ли? А мы, значит, косимся. Ну, не удивительно ли? Как похожи! Антонов не унимается: «Давай не видеть ме-ел-ко-го в зеркальном отражении-и!..» Мелочь? Да я корки мандариновые, чтоб дух отбить, и те все сгрыз! К цветочкам подобрался. А Женёк – ща. Ща. И боком. Боком. Я потом его во дворе нашёл – снегом думал спастись. Эй, зову, Женёк! Ты чего? Вынул он из сугроба это своё новое приобретение, на моё – взглянул, и всё! Истерика с ним. А что делать? Со мной тоже. И прям как по Блоку: ночь, улица, фонарь... Впрочем, какой Блок? Но всё равно: двор, двое... На карачках. Аж народ праздновать передумал, на окошки повысыпал! Ладно. Женёк отдышался малость – и на мне выговаривать: ну что? Коснулось? Может, отпираюсь, ингредиенты несвежие попались? Он поновой пополам складывается: ин... инг... Да какие ещё диенты?! Это мы! Мы с тобой, братуха, попались! Спецом они. Заманили. Помнишь, как сказано было? Всё, мол, уже готово. Приходите, ждём. Изюминка! Да будет тебе, не соглашаюсь, Женёк! Не могли же они заранее знать, что именно мы придём! У него уж и сил-то нет: да они!.. Да им!.. Да плевать им – кто, лишь бы, как говорится, человек хороший подвернулся!..

Псу под хвост Новый год, короче. Но...

Ладно, проехали.

А Марину я всё-таки разлюбил. Даже упругости поперек горла не стали. Помню, утро было. Как и положено, прекрасное. Её мама приготовила нам завтрак и сказала:

- Вижу я – любите вы друг друга. Не пора ли вам, дети мои, отношения ваши официально оформить?..

Ну, я и ушёл.

С противным сальным привкусом во рту, по сю пору со мною остающимся, в то утро я ушёл навсегда...»

***

Прав Слава Дёгтев, напомнивший, что настоящий плов могут приготовить только мужчины. Конечно, прав. Но сегодня, сейчас, столько лет спустя, я многое бы отдал, чтобы ещё раз, хотя бы раз, плова того отведать.

Новый год.

Снежинки кружатся. Тихо.

Я гляжу на падающий снег.

 

                                        

                        

            

    

 

 

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
Часть 4 - Мороженщица
Часть 5 - Колян
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

 

Разбило зеркало об пол моё лицо.

Со скрежетом сухим рассыпало осколки;

вот будто треснуло весною озерцо

морщинок сетью – и замолкло.

 

На крошево стеклянное потерянно гляжу.

И вижу – нет лица, есть только отраженья.

Я в них, увы, теперь не нахожу,

не нахожу былого напряженья.

 

В совок сгребаю губы и глаза,

печати лба мою потерю множат.

Я знаю, смысла нет в нечаянности зла.

Не может быть, не может быть.

Не может.

 

Я пробую свою улыбку на растяг.

Но нет, не может быть уже улыбки:

в ведро не мусор, нет, - года мои летят,

мои победы и мои ошибки.

 

Как будто бы вливаю в рану йод:

там, в мусорном ведре, вдруг уместилась бездна.

И чувствую: в груди – ворочается лёд.

И слышу, как гремит какой-то марш помпезный.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
Часть 4 - Я тебе назначу встречу...
Часть 5 - Зеркало
Часть 6 - Мой Новый год
Часть 7 - Меня не стало в тридцать семь
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

Никогда не пиши: "Ах, как красиво! Ах, я сейчас закричу, как красиво!" Никогда не говори, как сильно ты её любишь. Напиши просто. Что солнце. Что горы. Что снег под ногами хрустит, пахнет еловыми шишками, и она идёт тебе навстречу с красным на шее шарфом; красное и белое, запах хвои - и тебе остаётся жалеть, что вовсе ты не Карлсон, пропеллер жужжит за спиной.

Да, так. Похоже, так. Только не вздумай сказать, что покрыл бы расстояние, вас разделяющее, за одну секунду, это понятно без слов.

*

Литература - всё равно что Евино яблоко: надкусил - и пропал.

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
Часть 4 - Окно
Часть 5 - О литературе
Часть 6 - Заметка пофигиста
Часть 7 - Blues, Jazz
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА

 

март 87-го

 

Я тебе назначу встречу –

не у околицы, не у реки –

на перекрестье автострад,

в потоке света.

Чтоб всякий видел то,

как мы близки,

и навсегда запомнил это.

 

Чтоб сотни глаз –

из окон и впритык –

хотя б на миг

забыли всё на свете.

Чтоб рёв машин.

Чтоб только я и ты.

И никого.

И взгляды эти.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
Часть 4 - Я тебе назначу встречу...
Часть 5 - Зеркало
Часть 6 - Мой Новый год
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Шел снег. Снег падал огромными пушистыми, похожими на заячьи хвосты хлопьями, и из низкого окна – почти возле земли – было видно, как отвесно, прямо и плавно кружится он и устилает собою бетонную твердь небольшого двора, ограждённого высокой серой стеной.

Перед окном, подперев ладонями подбородок, лежал человек. Он вдыхал морозный, приятно пощипывающий кожу воздух и слушал тишину, которую нёс падающий снег.

Окно было широким. Оно было настолько широким, что с того места, где лежал человек, из-за нависающего свода, сужавшегося в раме, разглядеть что-либо, кроме размытого снегом контура серой стены, не представлялось возможным; казалось – снег падал ниоткуда.

Человек захотел увидеть небо.

Он подался вперёд. Запрокинул голову. Оконный свод по-прежнему нависал над ним. Он подался ещё и ещё. Опёрся руками на шершавый влажный камень подоконника – и увидел: оттуда, сверху, падал белый цвет. Постепенно и неуловимо белый цвет превращался в белые мохнатые нити, а у самых его, человека, глаз нити обретали форму пушистых хлопьев, похожих на заячьи хвосты.

Красиво, подумал человек, вернувшись на место. Очень красиво, подытожил он. Прикурил сигарету. Глубоко затянулся: всё вокруг поплыло, виски сдавила боль. Человек покосился на выскобленный до сияющей желтизны, обитый железом стол, в чистоте которого как-то особенно выпукло выделялись шмат сала и три очищенные луковицы. Почувствовал подступившую к горлу тошноту. Человек затушил сигарету. Вновь придвинулся к окну. Чтобы заглушить позывы к рвоте, широко раскрыл рот, принялся вдыхать морозную свежесть. Силясь отбить противный сальный привкус и луковичную отрыжку, он старался дышать глубоко. Человек дышал, давился, вытирал кулаком выступающие слёзы и всё никак не мог вздохнуть полной грудью.

Как с похмелья, чертыхнулся он.

Два часа назад человек был голоден. Сало без единой прожилки мяса да лук – вот и вся еда. Без хлеба. Без хлеба сало не имело вкуса. Человек методично жевал вязнувшее на зубах сало и думал, что жуёт резину. Тогда он стал есть и лук. Сало обрело привкус. Привкус лука и чего-то ещё, что его дополняло. Есть стало приятней. Человек ел. Насытившись, он принялся ждать: вот-вот разболится голова. Он не ошибся. В этот раз она болела особенно сильно.

"... твою мать!– выругался человек. – Сало без хлеба – это... – Он не нашёл слов, могущих выразить, что же это значит. – Да ещё и лук. Это от него трещит голова. Зато теперь сыт, - злорадствовал он. – Нажрался. До тошноты. И ещё эта вонь. Хоть к окну не подходи: принюхаешься здесь – и вроде так и надо, вроде так и должно быть. Воды бы... – Человек вытянул руку, сгрёб налипший на подоконник снег и одним махом отправил в рот; влага, приятно охладившая горло, ушла внутрь. – Нет, неправда, будто человек привыкает ко всему, - отстранившись от окна, принялся размышлять человек. – Неправда. Человеческое существо, моя сущность, становится лишь частью того, к чему необходимо привыкнуть. Необходимо! Чтобы выжить. Чтобы выжить и жить. Но! Стоит приблизиться к окну, как наступает ясность; ты видишь - и подступает тошнота. Всё равно как и почему, но тошнота – протест. Осознание – дело швах, и нужно что-то делать, что-то менять. Оттого, что ты сделаешь, будет понятно, кто ты. В этом ты весь. Всамделишный. Подлинный..."

Наконец, тошнота отступила. Человек вновь закурил и посмотрел за окно...

Снегопад набирал силу.

Размытый контур серой стены исчез совсем.

Снег шёл сплошной завесой.

Человек смотрел на белое полотнище, и какая-то жалостливая, а потому неприятная ему, предательски жалостливая нота росла и росла, делаясь всё тоньше и выше, и сухим горячим клубком сворачивалась возле горла.

Влажными глазами смотрел человек на окно. Мысли, прежде просто блуждавшие в голове, прежде – сами по себе, разрозненные, вдруг стали обретать стройность, принимать форму предложений, наполняться смыслом.

"Мы говорим слова, мы совершаем поступки, мы даже думаем так, как думали до нас чёрт знает сколько раз, но есть в наших жизнях и нечто такое, чего никогда ни у кого не было и не будет. Что-то такое ещё. Да, всё повторяется, всё изменяется, чтобы повториться вновь, а это "ещё" навсегда, навечно остаётся с нами. Неуловимое, "ещё" живёт в закоулках нашей памяти. И когда – всегда неожиданно – оно даёт о себе знать, то, что не имеет ни названия, ни плоти, начинает, тая, пробуждаться в нас, возвращать в прошлое. Это "ещё" – фирменный знак каждого Я, полное собрание счастливых минут, ставших потом болью..."

Снег шёл и шёл.

Человек на него смотрел.

"А почему это, собственно, боль? –попробовал удивиться человек. – Нет, всё-таки боль, - решил он после некоторого раздумья. – Да, боль. Ибо. Как бы ни сложились наши судьбы, в памяти остаётся лишь то, чего нельзя, невозможно вернуть. То время, когда всё ещё лишь начиналось. Время "начала начал". Когда всё ещё было "только-только". Когда дерьма, чем мы по уши обляпались потом, на пути к Счастью, и не было и помине. И да! Мы всегда будем помнить то время и испытывать боль. Пусть подслащённую, но – боль. Боль за сегодняшний день, в котором обязательно что-то не так, а могло бы быть иначе. Боль за те прекрасные деньки, где мы черпали ушатами восторг, пока способные удивляться всему, что бы ни встречалось на нашем пути; не желавшие думать, будто когда-нибудь и восторг, и удивление – вся эта радуга чувств! – обернётся тупой, сладкой, ноющей болью.

Счастье – это когда нет ничего, кроме мгновенного откровения свободного полёта, которое оно собою несёт.

И всё.

Дальше – боль.

Ну вот. Допустим, мне хорошо. Я без ума от неё, такой "моей" девчонки. И я до смерти боюсь – хотя бы на миг – потерять её глаза, запах волос и тела. И нет средь нас недомолвок. Нет тайн. Нет и не может быть ищущего потолок взгляда. Ни у меня, ни у неё. И - сплошь искренность. Сплошь ожидание встречи, которая и не кончалась. И сплошь сумасшествие той, наивысшей точки соприкосновения наших существ, где мы задыхаемся от близости друг друга. И это сильно. И это долго. Месяц. Два. Год. И вдруг!.. её нет. Не стало. Нет её, такой "моей" девчонки. Разве важно, что произошло? Важно лишь то, что вместо неё пришла боль. Боль, подстроенная под её голос, пахнущая её волосом и телом.

Изменила – и вот я циник. Эдакий седеющий мальчик, видящий, как ему кажется, всех насквозь; пацанчик, мальчиш-Плохиш, неизвестно кому назло согревающий, смакующий этот свой цинизм, потому что он буквально пылает запахом тех, первых соприкосновений. Просто ушла – вот вам почва для комплексов в звонкое апрельское утро, когда песня скворца сверлом свербит на зубах. Умерла – вот я и однолюб, недоверчиво щупающий всё и вся.

Ну? Так что? Важно ли, кто я? Циник, комплекс мнимых неполноценностей, однолюб. Важно?..

Я пойду по белу свету. Понесу свою беду. Я буду и буду искать то, что впитало бы мою боль, вернуло бы счастье вновь обретённой любви. А проще - себе себя вернуло б.

Да, я пойду...

А если?!.. Ну, если опять и опять не то? Не вышло, не срослось. Или поздно – выжатый я лимон, сплошь без просвета, ни чёрта, ни Бога, ни боли! Что тогда? В петлю, что ли? В этот последний приют радости и боли? И темнота? Вне меня? Без меня? Так, выходит, да?..

Во - видали?!..

Мы пришли в этот мир, чтобы жить. И пусть падает снег, а привычка к вони вот-вот нас настигнет. Пусть. Пусть так. Пусть так всё и будет, но... Окно! Вот оно, рядом. Подойди – попробуй боли. Ведь именно боль, эта оборотная сторона наслаждения, двигает нами. Мы живём, мы дышим ею. Цепляемся памятью за выступы прекрасных мгновений наших побед. И память – нет, не даёт нам опускать руки, не даёт топтаться на месте, упреждая риск, этот страшный риск - риск утраты вкуса жизни.

И всё же. Что есть память? Уж не двигатель ли жизни?..

Вот разошёлся-то...", – подумал человек, переворачиваясь на живот.

Снег неожиданно прекратился. Пространство за окном обрело прозрачную ясность. Человек снова подался вперёд, чтобы ещё раз увидеть небо...

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
Часть 4 - Окно
Часть 5 - О литературе
Часть 6 - Заметка пофигиста
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА