... Да пошли они все! Лёха, девчонки. Обойдусь. Один отпраздную. Выпивки – в-во! Пусть портвейн, пусть. Зато – много. Ща приоденусь только. Рубаха вот. Носки. Новые. Белые тоже. Чего бы ещё напялить? Нечего, что ли? Ничего парадного? Что ж, придётся облачаться в отцовское. Костюмчик, там, туфляки остроносые. Сколько же им лет, если он говорил, что аж свадебные? В туфлях по дому? А что? Буду как Штирлиц. Вон даже радиола - «Сакта», и то не по-нашему звучит. Ага, как Штирлиц. Он тоже без чувих обходился. Жену ему вроде бы привозили. Бряхня, небось. Да конечно. Кто же это говорил, что бабы столько ждать не могут? Лёха, что ли?.. Ладно, всё равно. А Штирлиц, выходит, мог. Вон как. Ну да! Мог. Он-то конечно! Да и когда ему, собственно, налево-то ходить, отвлекаться? То Борману дезу гони. То Мюллеру баки заправляй. То Холтоффу бутылкой по черепушке бей. Пастор ещё. Предателя шлёпнуть нужно. И шифрограммы, шифрограммы, шифрограммы. А когда Кэт попалась! Мало того, что без связи остался, так и с ней возись. И всё один, да в одиночку. Один-одинёшенек! Как я. Сейчас. Да, я – Штирлиц. На сегодня. Новый год встречаю. С 44-го на 45-й. Вдали от Родины. В тоске по ней. Кругом враги. Вокруг всё чужое. Видал я ихний шнапс! Даже «Мартель» видал, пусть и французский он. Всё видал! И камин видал, дымить, сволочь, начал. Как я теперь картох испёку? Никак. А то бы, а! Закатал бы рукава на рубахе белоснежной, прежде костюм сняв и галстук...

Галстук? А, ну да, галстук. Разве у Отто фон Штирлица мог быть такой галстук? Нет, ну, то, что чёрный он, - это в масть. Но причём здесь крокодил Гена с Чебурашкой, оранжевые? А пальма над ними? А солнце? А надпись «Сочи»? Вот батёк гаврилу-то прикупил – даже Штирлицем не побудешь. А уж стеклянные брюлики заместо песка – вообще дешёвка! Хотя... Почему бы и нет. Это подарок. От Юстаса. Впрочем, нет, не подарок. Какой, блин, подарок? Это же вещдок! Да и Гена с Чебурашкой тогда ещё не родились. А кто родился? Микки Маус был? Был. Вот: это – Маус, это – Том. И не «Сочи», а «Рио» - тогда и пальма к месту. А галстуком фон Штирлиц в Бразилии разжился, когда «запасной аэродром» бонзам рейха пробивать ездил. Правда, бриллианты... Беда с ними. Не мог фон Штирлиц на дешёвку польститься. Не мог! Он же «фон». Тут хоть бы и не стекло, всё одно безвкусица. И что теперь с «гжелью» сей делать? А! Я же снимать его собирался. Так. Снимаю. Пиджак снимаю. А поскольку дымоход не исправен, принимаюсь варить картошку «в мундире». Клэ, да? Эх, жаль, в Германии с водкой русской туго! Жаль. Ладно, и портвейн прокатит. Крымский? Ага, хоть что-то и мне от разграбленного Крыма досталось.

Трофей!..

Чёрт, неужели я настолько привык думать по-немецки? Похоже на то. Это хорошо? Смотря с какой колокольни. С моей – да. Мюллер-то не спит – смотрит, кого бы «колпаком» принакрыть? Бдит! Оком окрест водит. Не расслабляться! Не!.. Вот. Вот так. Молодец. Сейчас «Интернационал» спою. Про себя. А может, «Русское поле»? Нет, это уже перебор. Впрочем... Сначала выпью. За победу. За Новый год. Крымского солнца выпью! Из фужера. Из которого? Из хрустального? Из хрусталя хорошо шампанское пить – смотрится оно в нём. А шампанского нет. «Почему нет шампанского?! Что?!.. Мне плевать, что эшелон разбомблен! Что?!.. Портвейн? Крымский? Точно крымский?.. Ладно, давайте. Но чтоб в последний раз! Чтоб, мать вашу! Чтоб!!..» Как я их, а? Да, разведчику необходимо расслабляться. Хоть как-то стресс снимать. А шампанского всё равно нет. Как же я не подумал о нём заранее? Тогда и фужер не нужен – бокал подойдёт. Высокий. На длинной тонкой ножке. Бокал: льёшь – и видишь, как розовый бархат его наполняет.

Ну, за тех, кто в тылу!..

Эх, как Родиной-то пахнуло! Закусить? Картошкой? Крымский портвейн германской картошкой? Нет. Шоколад. Мандарин, наконец. Вино, мандарины и Новый год... «Мандариновый запах Нового года!» Неплохо звучит, да? Новый год пахнет мандаринами. Он всегда так пахнул. Это из детства. Из моего довоенного детства. Меня звали Максим Исаев. Пацанва дразнила меня. Спрашивала: «Исаев – выходит, Исай? Выходит, еврей ты?» Я давал сдачи. Я бился как лев. Сражался, не понимая, чем так плохи евреи, что их именем можно травить, но евреи могли бы мною гордиться. Да! Я побеждал и был бит, но никогда не сдавался. А значит, побеждал всегда. Я закалил характер и кулаки. Меня было за что уважать. Потом решил, что «еврей» - звучит гордо, и вопрос с кличкой отпал сам собой; меня уважали даже за прозвище. Да, я поставил его себе на службу. О, хитёр же я был! И расчётлив. Расчётлив в драке, на футбольном поле, в игре на деньги. Я обладал фотографической памятью, учился на «пять» и имел способности к языкам. Мне говорили: «А ты еврей!» - и кто бы видел мою улыбку. Я улыбался потому, что слышал здесь нотку восхищения. Когда же говорили зло, улыбался назло. Ещё шире. Я слышал тут бессилие – и улыбался. Широко. Широко-широко.

Очень.

Понятно, способного человека невозможно не заметить. Меня ждали в аспирантуре. За мной гонялся ЦДКА. Ко мне приходили знаменитые столичные каталы. Но я уже сделал выбор: товарищ Сталин, вы можете на меня рассчитывать! Отрубил – в разведку! Я поеду по миру. Пойду по ленинским местам. Буду любоваться видами Праги и Рима. Отрогами швейцарских Альп. Буду пить французские коньяки. Тягучие – португальские, лёгкие – итальянские, коллекционные вина. Отведаю сметаны. Сколько бы их там ни было, этих сортов! Даже на сыр польщусь. На германские сосиски и пиво. На спагетти даже. Лягушек есть стану! Английский бекон, овсянку. Лувр посещу. Развалины Колизея. Акрополя. В Баден-Баден загляну. В Монте-Карло и Ниццу. На Ривьере жариться буду! По Капри пройдусь, в Мадриде – по Прадо и Эскуриалу. В кафе на Монмартре меня увидят. В аристократических салонах: я – и они, враги. Как перчатки, стану менять я роскошных женщин. Автомобили. Страны. Континенты. Президентские апартаменты, превращённые мною в явочные квартиры...

И всё это ради Дела!

Ради дела Революции я проникну в святая святых всех, без исключения, империалистических разведок.

Глупый...

Чего я добился? Ленинские места – да, посетил. В летних кафе на Монмартре сиживал. Лягушки? Дрянь! В Лиссабоне медленно потягивал тамошние вина. Альпы? Прошёл. Сметана? Ну её. Особенно если учесть, что потом всегда наступает утро, а своей Инессой Арманд я так и не обзавёлся. Нет, ну, можно, конечно, да... Словом, перемещаться всю дорогу нужно. Из Парижа в Вену. Или в окно. Чего я добился? Того, что мне словом, кроме той старой немки, перекинуться не с кем? Чего? Того, что меня, мега-индивидуалиста, Партия приметила, в ногу со всеми шагать заставила? Женись, сказала, иначе, мол, ни Праги, ни Рима, а Тамбов, скажем, или Урюпинск. Этого?! Может, я и жену люблю?!.. А что? Может быть. Тут, под бомбами, всё может быть. Чего я добился? Проникнул в святая святых? Проникнул. И что? Сижу вот теперь в сером и мрачном, почти что разрушенном Берлине и картох, под вой сирен, испечь не могу. Хорошо ешё, Потсдам это, предместье. А то бы, может, профессора Рунге от дела создания «оружие возмездия» отодвинуть не удалось: бах – и нет Отто фон такого-то, штандартенфюрера СД, полковника армии Советов, Максима Исаева, царствие ему небесное, нет. И ведь свои же! Или американцы. Или англичане. Да какая разница! Бах – и нет. Нетути. Был же вот только что, а куда пропал...

Тут какие-то сепаратные игрища затеваются – и без меня?!..

О! Опять сирены воздушной тревоги воют. Почему они так противно воют? Кто придумал такие сирены? Какая б... их придумала?! Я всё равно не побегу в бомбоубежище! Нет! Нет. Ни за что. Я фаталист. И я русский фаталист! Что это значит? Значит то, что даже если бомбы будут рваться на участке, так заботливо, по-немецки, обхаживаемом мною, я примусь петь «Интернационал». Я стану петь во всю мощь лёгких! Мюллер? Мюллер не услышит, какую бы чувствительную аппаратуру он сюда не понатыкал. Я буду петь! «Варяга» буду петь. Или о поле. Да, о нём тоже. Я напьюсь и стану ругаться матом. По-русски. Достанется всем. Впрочем, нет, напиваться обожду: сегодня сеанс связи с Центром, с Юстасом. Что он там пропиликает мне по приёмнику? С Новым годом поздравит? Спасибо. Только прежде скажет, пойди туда, сам не знаю, куда, и принеси то, сам не знаю, что. Слухом, видите ли, земля полнится, вот ты, значит, и сходи незнамо куда. Ага, скажет. Давай, скажет. Потом маляву подгонишь через Кэт. Кэт?!

Кэт...

Она красивая. Сучка. Пузом обзавелась, ещё одного борца за идеалы Революции произведёт. Без спросу. Где вот она сейчас? Красивая... О чём это я? Об «этом»? Нет, Партия ни о чём, кроме неё, не велит думать. Ни-ни. Ну, разве что только ради Дела. Ага, ради него, Дела, можно. Даже нужно. Скольких же шикарных тёлок я знал! Иногда, бывает, смотришь на неё и думаешь: «Партия, почему я не импотент?» Почему?! Почему в наших фильмах разведчики предстают как малопьющие импотенты, когда как приходиться глушить галлонами и трахать и трахать зачастую дрянных, иногда дурно пахнущих баб? Почему-у?!! Мы так, Партия, не договаривались! Почему бы тебе, Партия, хоть раз, вместо связного не прислать мне жену, а? О, я бы смог тогда проверить: под бомбами, в грохоте обрушающихся зданий – мне кажется, или я действительно её люблю?

Почему, Партия?..

Хочу водки. Ведро хочу. Да. Под картошечку. Под огурчик малосольный. В пупырышках. Зачем мне шоколад? Зачем портвейн, пусть и крымский он? Хочу напиться и поблевать. Хочу морду кому-нибудь набить. Очень! Ну что портвейн – так, лишь пузо разносит. Бормотуха. Пойло. Нет, Партия, ты не думай – не пьян я. Ну, если только чуть. С утра? Так ведь Новый год! Да и трезв я. Трезв. Вот как стекло. Да нет, нет, не остекленевший я. Трезвый. Как... Короче, разведчик вообще не бывает пьяный, разве что выпивши. Иногда. Да. Я просто устал, Партия. Домой хочу! Страшно. Ни в Монте-Карло, ни в Ниццу – домой!

Устал...

Этот ещё галстук. Я же «фон». Как меня угораздило обзавестись уродом? Это, наверное, бразильское солнце виновато. Оно. Больше некому. И что это у меня за сигареты? Я... Я-ва. «Ява»? Русские, получается? А, пусть. Пусть. Если Мюллер спросит, скажу, нашёл. Скажу, там парень в оцеплении стоял, вроде как чахоточный, он подтвердит. Какого чёрта занесло? А я «пианиста» вражьего искал, парень не мог меня не запомнить. Ну, запоминающийся я, хоть и не к лицу разведчику. Хотя... Я что, в наружке служу? Подтвердит. Пусть «Ява», пусть. Шелленберг, к примеру, «Кэмэл» курит, и ничего. Скажу: «Вашбродь... ну, группенфюрер, значит. Если я «Яву» курю, а Шелленберг – «Кэмэл», ни о чём это ещё не говорит. Мы верные солдаты Рейха!» Да и вообще, скажу, что это за подозрения меж своими ребятами?! Хорош, скажу, Мюллер, выделываться, будь проще. Как я. Как товарищ Ленин. Ну, или возьмём выше – Сталин. Сам-то, говорят, армянский коньяк втихомолку глушишь, а мы с Вальтером – чем хуже? Я, стало быть, ради всех нас по бразилиям лажу, на дурацкие галстуки трачусь, а ты что? Куда мы так придём? А что бы, а? Зайти. По-товарищески. Посидеть. Песняка давануть. По девочкам прошвырнуться. Я вот, скажем, вчера видел Лёху... Что это ты сразу за кобуру, Генри? Можно я буду звать тебя Генри? Вот, понимаешь. Уважаю... О чём, бишь, я?.. А, ну да. Только не Леху, а «Лёху» - оперкличку Шелленбергу я дал. Ну, сам знаешь, разведка. Так вот. Он мне и говорит: раз хата твоя на Новый год свободная, давай-ка мы бардачок устроим. Ага? Девочек пригласим, бухалова наберём. Море. Погуляем, мол, всласть, от работы грёбаной да от жён отдохнём. Повеселимся, значит. Какую-нибудь чучу отчебучим. Например, по Унтен-ден-Линден с красным знаменем пройдём. По приколу. Лады? Знаешь, чем перво-наперво соратник твой поинтересовался? Мюллера... тебя, Генри, тебя... Что ты всё с парабеллумом-то? Как пацан... Мюллера, спросил, с собою возьмём? А знаешь, почему мы с Вальтером общего языка не нашли? Вижу – знаешь. Понял, да? Вот и я о том же: Вальтер – он хоть и друг мне, а та ещё еврейская рожа. Мол, зачем нам копна? Ну, жид, чего там. Ага: вмазали, потанцевали и по койкам разбрелись. А по мне, лучше уж одному, чем так, как Вальтер. Согласен? Разве это жизнь, коли душа не поёт? И всё тихой сапой он, всё с улыбочкой этой, значит, своей. «Да ну, - говорит, - его, этого Генри! Зальёт глаза – и от пианино потом его не оттащишь!» На нервы, мол, пианино ты ему действуешь. Думаешь, в пианино дело? Верно, не в нём. О себе, мальчик наш золотой, печется: дюже ты, Генри, до баб падок. До чужих. Вы бы, правда, группенфюрер, полегче. С меня пример берите. С... Ладно, пошли они. Ага, давайте. Однако. Не только из-за вас, нет, с Вальтером я нынче не поладил.

Не только...

Не знаю. Наверное, бомбёжки. Видать, они меня из колеи повыбили. А может, Центр. Может, Юстас доконал меня. Подай, видишь ли, ему информацию для размышления! Мыслитель. Или ещё что. Не знаю. Гложет что-то меня. Только... Генри, как на духу, между нами: устал я чего-то от баб. Не хочу. Вот ежели б чучу какую – всегда пожалуйста. Со знаменем? Красным? По аллее Лип? Да хоть на рейхстаг! Без проблем. А бабы... Да, бомбёжки. Как пить дать, они. Ты бы, что ли, вышел на Геринга, а? Пусть он скажет своим люфтваффе, а то я и вовсе веру в себя потеряю. Выйдешь, а? Выйди. Ну, надо. Веры мне, Генри, никак терять нельзя. Я ариец истинный. Истовый! Характер, сам знаешь, какой. Спортсмен. Семья, правда, далеко, зато в связях, меня порочащих, никогда замечен не был. Если поможешь, за мной не станет. Тут мне по приёмнику пропиликали, чтоб я с тобой перебазарил. Ну, насчёт перехода к нам. Рейху ж ведь всё одно хана. Вот. Да и что ты в Бразилии делать-то будешь? В футбол играть ты не умеешь, самбу плясать тоже. А жара! А галстуки! Там такие поганые, Генри, галстуки! Купил я один – тьфу!..

А может, и не бомбёжки. Чёрт его знает, группенфюрер, чего я от девок устал. Знаешь, когда тебе за тридцать, и ты начинаешь жизнь переосмысливать, всякое в голову лезет. Бывает, такая хреновина попрёт, что одно спасение – запой. Запой как амнезия. Чтоб ничего не помнить и не чувствовать, в который раз не приходить к выводу, что жизнь живёшь не так, как бы хотел, группенфюрер Генри. Мечешься, короче. И потом. Похоже, идеалист я, манией совершенства больной. В книжке одной недавно вычитал. Все симптомы в ней прописаны. Мания! Или всё – или ничего. Понимаешь, о чём я? Ну, взять, к примеру, девчонку. Нет, не абы что подай, пусть и краса она писаная, а непременно такую, какую больной сам выдумал. Ни больше ни меньше. Во всём. И статью, и лицом. Скажем, лодыжка или линия губ не та, что воспаленным мозгом нарисована, - всё, крест на ней уже поставлен. Неосознанно, может, а всё одно – крест. А природа требует. Вот маньяки, вроде меня, себя и насилуют. Потом, ища и не находя ту, которая как икона, самобичеванием заниматься принимаются. Когда же находят, то выясняется, до того они себя замордовали, что и не верят, будто та, которую искали, - она та, которую искали. Или не хотят верить. Ну, стало быть, вошли в роль. Окончательно. Баста! Мания совершенства. Ага, так и написано. С собой сличил – последняя стадия! Если книжке верить...

Генри! Что ты всё со стаканом-то теперь? Закусывай! Картошка вон. «В мундире». Закусывай...

В прошлом годе отпуск мне недельный дали. Помнишь? Помнишь, какой загорелый я вернулся? С Лазурного берега вернулся. Хорошо там, тихо. Прямо-таки рай. Ну, ты же знаешь, как я дедуктивный метод люблю, а где, как не в раю, врага на чистую воду выводить, анализом всего вся заниматься. Так вот. Лежу я как-то себе на песочке. Птички щебечут. Пальмовая листва шелестит. Волны на берег накатывают. Лежу. Млею. Ща, думаю, в Древний Рим подамся, восстание рабов по косточкам разложу. Только, стало быть, к Помпею мысленно оборотился – она, женщина. Девушка. Да нет, девчонка, пожалуй. Француженка, по всему видать. Ну, может, так сразу и не определишь, мадемуазель она или сеньорита, но кому, как не соплеменнице Жанны д’Арк, на Лазурном берегу следы босых ног оставлять да над незнакомцами тенью нависать. «Фройляйн, - однако говорю, говорю по-немецки, чтоб она сразу уразумела, кто перед ней, - вы от меня солнце, как Александр Великий от Диогена, загородили...» А француженки, Генри, они вот какие: им фашист не фашист – он прежде всего мужчина. Вот и той – хоть бы хны! «Вы кто?» - на ломаном нашем спрашивает. Нет, ну ты понял, а?! Пугануть её, что ли, думаю? «Из гестапо я», - по-французски теперь отвечаю. Ничего, что я вашим ведомством, группенфюрер, прикрылся? Не сердитесь? Нет? И правильно. К тому же, девчонка и бровью не повела, будто я не гестаповцем, а директором «Мулен Руж» представился, контракт сейчас предложу. «Можно рядом лечь?» - и, не дожидаясь ответа, давай с себя сарафанчик-то стягивать. Через голову, Генри, всем, что там у неё было, вовсю вихляя. Представляете? Ну, думаю, всё – теперь и фигурки из спичек строить не придётся. Попал! И точно. Легла – и тонкий аромат духов, и тепло её тела. По ноздрям-то! Меня как взрывная волна подбросила. Ага, как снаряд, рядом легла. Тут бы в окопчик какой отползти, а никакой возможности для манёвра. «Может, мсье, яблоко желает?» - и её ладошка, к небу развёрнутая: на, мол, Отто, отведай. Генри! О, Генри... Вот так, как со стороны себя слышу, и оканчивается тернистый путь разведчика. Амба. Засланная она, думаю. Партизаны подослали – маки. Думаю и с ужасом осознаю, что не в силах, как прежде, как истинный наци, чарам вражеским противостоять. Думаю, чувствуя огонь внизу живота и язык, к нёбу прилипший!..

Зря вы смеётесь, группенфюрер. Ох, зря. Сами же говорили, вам только можно верить, никому больше. Зря. Я, к слову, с собою всё-таки справился, хоть почти и польстился на яблоко то. «В другой раз, мадемуазель», - сказал. А вот Адам, если вы помните, от Евы, Змеем-Искусителем подосланной, яблоко принял. Да, слабоват паренёк оказался. Теперь вот мыкаемся – войны, революции, противостояния. То есть трупы, трупы, трупы. Горы трупов! Да и мы с вами – ну вот с чего вроде как враги? А что бы, а! Жили бы да жили в раю. В раю, группенфюрер, в раю. Это, поди, здорово – жить в раю. Как думаешь, Генри?..

... Высокое небо, нежаркое солнце, яркие цвета, запах моря и женщины... Не знаю, что со мною случилось, но я заговорил. Говорил и говорил. Точно заведённый. Прорвало меня, группенфюрер. Наверное, я выболтал немало секретов и тайн. Наверное. Но важно ли это? Мы лежали на песке Лазурного берега. Адам и Ева. Неискушённые. Два человека в раю, называемом планета Земля. И было нам, Генри, необыкновенно хорошо. А тайны... даже если я их и выдал, то кому они, на самом деле, нужны? Кому?! Все эти наши тайны – не шибко умная мистификация не доигравших в детстве мужчин, взрослые, кровавые игрища которых оставляют после себя лишь гниение и тлен, и обусловлены переизбытком половых гормонов в организме.

Да, у большинства мистификаторов – и я, конечно, не имею в виду нас с вами, группенфюрер, - было тяжелое детство. Им доставалось от старших сестёр и братьев. Их не любили матери. С ними были жестоки отцы. Девчонки смеялись им вслед, когда открывали, что те существуют. И что ещё оставалось будущим мистификаторам, как не подглядывать за девчонками в душе. Их лупили сверстники. Они служили штангами ворот. Я уж и не говорю о деревянных игрушках, группенфюрер!

Так что тайны – полный блеф. Да их попросту нет, тайн, Генри! Тайна, группенфюрер, в том, почему мы все, словно сговорившись, в них верим. Почему? С какого-такого рожна мы идём ради них в разведку? Зачем? Ради какой такой Идеи, скажи хоть ты-то мне, Генри, мы подкладываем самых красивых, самых лучших наших женщин в постели тех, кого считаем своими врагами, чтобы что-то они там выведали, а? Скажи, золотой ты мой человек, зачем?!

Не знаешь...

Конечно, француженка была подослана. Трудно судить – кем. Маками. Всевышним. Змеем ли Искусителем. Мне всё равно. Я уходил, чтобы вернуться. Но ушёл навсегда...

Погоди, Генри, кажись, кого-то несёт. Вряд ли француженка нашла меня здесь. Вряд ли. Шелленберг, небось, ломится. Морду ему, что ли, набить?  Чё он, в натуре, такой всеядный? Чё он, гад, всегда весёлый такой?!..

- А-а! Вальтер. Сколько зам, дружок, сколько зим. Пришёл-таки.

- Вальтер?.. А, ну да. Понятно - Вальтер.        

- Я же тебе говорила!

- Чё она тебе, Вальтер, говорила-то?

- То!..

- Погоди. Э-э... Ну-у... И как же к тебе теперь обращаться?

- Фон Штирлиц. Ты можешь запросто – Отто.

- Подвязывал бы ты, Отто.

- Нет, ты мне, Вальтер, ответь... Впрочем, сначала представь нас. Я...

- Посмотрите-ка вы на него! Хочешь, знать, что говорила? Что нельзя тебя одного оставлять! Какой теперь Новый год?! Какой?!..

- Вальтер, почему фройляйн столь неучтива?

- Послушай, Оль...

- Оля? Славянка? Я тоже славянку хочу! Желательно, русскую. Чтоб Света звали. Знаешь, Вальтер, поскольку Рейху всё равно хана. Согласен?..

- Оль, приведи ты ему Светку! И впрямь, псу под хвост праздник.

- Да! Приведите мне Светку! Юстас, сволочь, всё только обещ...

- Какой ещё Юстас?..

- Да не пойдёт Светка! Он ей там всего уж наговорил.

- Ещё кого-нибудь приведи.

- Да! Приведи! Приведите мне кого-нибудь! Я должен...

- Да кого тут кому теперь вести?! Знаешь, Лёш, я, кажется, сейчас на всё плюну!..

- И молодец! И правильно! Слюней набери поболе – и как!.. А мы. Да с Вальтером! Да с красным знаменем! Да по Унтен!..

- Всё! Я пошла!

- Да ещё и с Мюллером!..

- Так ты со мной, Лёша?!

- Да потом на рейхстаг!..

- Дураки!

- Водрузим!

- И чёрт с вами!

- Да газетку подстелим!

- Сволочи, я три часа в парикмахерской проторчала!

- Да-а-а?!..

- Ты идёшь или нет?!

- О, Вальтер! Знаешь, этот портвейн...

- Так водка же при мне!

- Ну и оставайтесь!

- Есть?! Да ты меня спас!

- А иначе и быть не может!

- Сейчас картох испечём!

- Где ты их печь собрался?!

- Ща объясню.

- Мне понравится?

- Спрашиваешь!

- ... плевать я на вас хотела!

- Жаль, шампанское с Ольгой осталось.

- А ты не жалей – они вернуться.

- Думаешь?

- Оно и ты так думаешь.

- Ты знаешь...

- Да будет тебе! Вернётся. Пойдём с Мюллером знакомить буду.

- Путёвый малый?

- Вот такой!

- Сомневаюсь я что-то.

- А ты верь. Просто вот верь. Без веры, Вальтер, нельзя. Между прочим... Галстук у меня один имеется. Бразильский.

- Откуда у тебя бразильский галстук?

- Потом расскажу. Классный галстук. Хочешь, подарю?..

 

                   

 

                                                   

             

     

                             

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!