Островитяне (окончание) |
В ожидание вашей с ним встречи, Океан не знал, куда себя деть. Всё пело в нём! Бурлило в каждой капельке его необъятного существа! Но, помня о том, к чему может привести даже нечаянно лёгкое движение его, казалось бы, такого податливого плеча, он лишь «ходил в шкуре» да, мысленно подгоняя черепах, жаловался Небу: «Нет, это прямо вот сальто-мортале в беличьей клетке!»
Чувства, прежде ему незнакомые, буквально клокотали в нём. Они искали выход — и они его находили: из «клетки», сквозь прутья, то и дело просовывалась его огромная простодушная физиономия и распространяла, взлохмаченная, разные любопытные разности. В том числе и стихи; на ломаном японском языке. Потом, когда — на какое-то время — физиономия засовывалась обратно, и в наступившей тишине слышались лишь резкие вскрики больших океанских птиц да китовые вздохи, Солнце с Ветром «понимающе» улыбались друг другу, вертели пальцами возле висков и гадали, где же он этого всего понабрался.
«Ты не знаешь? — поднимало Солнце дуги миллионноградусных своих протуберанцев: Солнце поднимало брови — и с пляжей Копакабаны сметались полуголые праздные красотки. — «Может, в библиотеке?» — завихривался Ветер пустяковым торнадо: Ветер чесал за ухом — и в США, штат Техас, тысячи добропорядочных американцев с нескрываемым интересом наблюдали за полётами ещё неоплаченной по кредитам недвижимости. — «В библиотеке?!» — изумлялось Солнце: брови лезли на лоб — и толпы римлян и приезжих «сосредотачивались» в фонтанах Вечного города. — «Ну да! Недавно он затопил Национальную японскую библиотеку, а там... Эти удивительные стихи!» — закручивался Ветер спиралью потуже: он восхищенно взъерошивал затылок — и сотни самолётов пребывали в аэропорты назначения с многочасовым опозданием. — «Он что же, в и иероглифах разбирается?!» — колыхалось всем телом колкое Солнце: оно смеялось — и верблюды в пустыне Сахара падали на колени. — «Не думаю. Но знаешь, говорят, это такие удивительные стихи, что стоит лишь только к ним прикоснуться, как пропитываешься ими насквозь!» — Ветер кружил в обратную сторону, размышляя над тем, что он сейчас сказал; взмывал ввысь — и сахарские верблюды поднимались с колен и галопом неслись по белым пескам пустыни. — «Каким образом?!» — недоумевало ехидное Солнце; пытаясь само докопаться до истины, оно выпускало армию огнедышащих дракончиков — и от Антарктиды откалывался очередной айсберг. — «Так он же мокрый!» — «пропитка» стихами становилась очевидной; Ветер стелился лёгким бризом — и на пляжи Копакабаны, перегруженные всевозможными кремами, возвращались знойные бразильские и не менее знойные, прочие праздные красотки.
Так они и гадали. Причём, всякая новая «догадка» выставляла Океан во всё более неприглядном виде.
«Да что ты говоришь?!» — деланно изумлялось Солнце. — «Зуб даю!» — божился ершистый Ветер. — «Да будет вам, будет!» — поигрывая синевой окорачивало их Небо, бывшее с Океаном зеркальным, хоть и кривым отражением друг друга.
А Океан — он же простой малый, шуток не понимает. А когда не понимает, тогда он вырастает величественным — под облака — столбом и грозится с высот внушительным водяным пальцем: вот, мол, я вам ужо!..
— Родненький.
— Что?
— Так я соавтор или нет?
— Соавтор.
— Тогда вот что. Я не потерплю! Слышишь? Что Океан хоть и добрый малый, но тупой!
— Не понял?
— Чего это, интересно? С ним по-дружески, а он — с пальцем! Конечно, тупой. Не потерплю! Немедленно скажи, что шуток он иногда — понимаешь? — иногда не понимает. Хотя бы это скажи. Зная, какой ты вредный, большего я от тебя и не прошу. Согласен с замечанием?
— Абсолютно. Продолжать?
— Вредный. Вот что там сейчас в голосе твоём?
— Ничего.
— Ничего-ничегошеньки?
— Ничего, кроме согласия с твоим замечанием. Океан не тупой, шутки понимает. Иногда.
— Нет, ну какой же вредный! Скажи! Я же вижу. Скажи, а то я виноватой себя чувствовать начинаю, заплачу вот-вот. Ты слёз моих хочешь?!
— Ну-у, я вроде только разогнался...
— Ой! Неловкая я какая...
— Ну вот ещё. Я сам виноват — Океан у меня и впрямь туповат вышел.
— Не виноват. До меня дошло. Вот только что: если все как из Оксфорда, то скучно же ведь.
— Растёшь на глазах.
— Правда?
— Правда.
— Поцелуй меня.
— Чтобы я сразу же нить рассказа потерял?
— Ты уже не хочешь её терять?!
— Ну-у...
— Ага! И кто же тогда больше «фотки» любит?
— Это другое.
— То самое!
— Не спорь.
— Буду.
— Я лучше знаю.
— Ты только «глупости» и знаешь.
— Неправда. Просто всему своё время.
— Видишь, как ловко я тебя к этой здравой мысли подвела?
— Это ты «потом» говоришь.
— Не-а! Так и было задумано. И... Знаешь, я передумала соавтором быть. Я в музы решила податься. Что скажешь?
— Муза?.. Ты и есть муза. Ты всегда была ею. С самого начала. Нет, не с того мгновения, когда я встретил тебя. Всегда. От рождения. Понимаешь?..
- ... если ты сейчас же не продолжишь рассказ, со мной, музой, будет покончено. А музы — а я муза, и знаю, — они устроены так, чтобы автор ни на что не отвлекался. Разве нет?
— «Ни на что»? Не согласен.
— Вот! Автор, а на уме...
— У всех авторов на уме оно самое.
— Не может быть.
— Может. Я тебе больше скажу. Ни один рассказ не стоит койки, и всякий рассказ берёт оттуда начало.
— Ты меня обманываешь. И «койка». Как грубо, пошло...
— Грубо, пошло — что за ерунда? Как по-твоему? Чем прежде и больше всего озабочена муза? Заранее предупреждаю: вариант с всегда чистым листом бумаги под рукой не проходит. Не пройдёт и приличный всегда завтрак, всегдашний «литературный» разговор и прочая этакая дребедень.
— А-а... Нет, ты невозможен! Намекаешь, муза прежде всего тем озабочена быть должна, как вдохновение, фантазию автора разбудить? В койке, что ли?!
— И там тоже.
— Ты прямо поручик Ржевский.
— Не трогай поручика! Он, в сущности, неплохой малый.
— Не нравится мне это.
— Что?
— Что ты его защищаешь.
— Полагаю, в защите он не нуждается. Да и о другом я совсем.
— Нет уж! Не увиливай. Ржевский в тебе есть? Сознавайся!
— Есть.
— Так вот? Вот так вот честно, да?
— Да.
— И как мне с этим быть?
— Как с данностью.
— Перед фактом ставишь?
— Ставлю.
— Тогда и за мной не заржавеет: не знаю, как другие музы, а я со своей методой — от противного иду.
— Не метода это — шантаж.
— Называй как хочешь.
— Муз не выбирают.
— Данность!
— Может, я вообще тебя не знаю?
— Наверняка.
— Сюрпризов ждать?
— Я что, не женщина?
— Она.
— Щекочет же нервы?
— Щекочет.
— Рада за тебя.
— А за себя?
— О чём это ты?
— Да о тебе же.
— Интересно.
— Ты себя не знаешь.
— Интересно.
— Мы себя не знаем.
— Очень интересно.
— Мы такие, какие мы есть в чьих-то глазах. Стоит лишь в это поверить.
— Ты уверен, что сей афоризм не очередная банальность?
— Разумеется, банальность.
— Не прошибёшь...
— Так на чём я остановился?
— На водяном пальце.
— На пальце?
— На нём.
— Итак... Значит, так. Поскольку Океан иногда не понимал шуток, тогда он имел обыкновение превращаться в величественный — под облака — палец...
— Столб!
— Столб?.. А, ну да, столб.
Так вот. Превратившись в столб, Океан так погрозил Солнцу с Ветром, что даже Звёздам, как известно, далёким от земной суеты, пришлось расчехлять футляры подзорных труб. «Посмотрите-ка, коллега, — говорил один палицеголовый сноб другому. — Вам есть что сказать по поводу того вон ушастого фраера?» — «Нет, — отвечал «коллега». — По такому печальному поводу, сказать совершенно нечего».
И они сочленяли оптику. Зачехляли её обратно в футляры. И, покачивая парусиновыми панамами, тут и там развешанными по острым пикам их лучистых ультрамариновых голов, отправлялись в Созвездие Рыб — полазить с бредешком по тамошним, богатым всякой всячиной угодьям. Но и там, среди местных красот, по самые горла в тине, Звёзды нет-нет, да и беспокоились: «Может, зря мы не остались? Как бы вечно мокрый вахлак чего не натворил, когда Цветок наконец-то до него доберётся...»
А ты, восседающая на черепашьем панцире, в ореоле собственной красоты, в ореоле махающих крылышками бабочек, шмелей и стрекоз, ты!.. Ты предстала перед теми, кому была дорога, как истинная королева. И Солнце, увидев тебя, как и всегда, забылось – зашлось в приступе любви к тебе: пространство окрест покрылось испепеляющим зноем, и Ветер, проклиная влюблённое светило на всех известных ему языках, ринулся в стратосферу за порцией живительной прохлады.
Он гонял туда и обратно с яростью столь ожесточённой, что Облака, и без того робкие и пугливые, так и не увидели момента твоей встречи с Океаном. Точно застенчивые школьницы, пришедшие на свадьбу рано повзрослевшей подруги, но встреченные отпетым хулиганом, на радость Небу, они разбежались кто куда.
Чистым-чистым и высоким-высоким сделалось оно.
Ветер так истово старался ради тебя, что Небо растрогалось и подарило твоим глазам последнюю степень своей глубины — бездонность. И как только это произошло, всё, что могло двигаться, пришло в движение. Даже Луна, обычно днём отдыхавшая от трудов праведных, выкатилась, бледная, на небосвод, щурясь от яркого солнечного света. Лишь Океан, лишь он, по-прежнему покачивающийся вровень с удаляющимися к горизонту Облаками, не двигался.
Не мог.
Только что шустрый и грозный. Увидев тебя, от застыл, как сталагмит, и онемел. Он возносил рыбьи студенистые глаза куда-то ввысь и плававшими, точно водоросли, толстыми губами читал... похоже, нет, не японские стихи. Он возвышался столбом над островом. Он покачивался где-то в поднебесье. И не чувствуя себя, — нет, не чувствовал, как всё его величественное тело (начиная с пояса, мельчая и рушась на глазах) миллионами тоненьких струек ниспровергалось с предоблачной высоты.
Он стремительно оседал вниз разом, всеми своими «сочленениями». И пока — в полнейшей тишине — Океан летел навстречу себе, в воздухе стоял едва различимый «шрапнельный» шелест. Ша-а-а-ах! — и Океанова плоть, теперь сплошной пеленой мельчайших капелек, в каждой из которых горело маленькое солнце, — сверкающая! — снова взмывала вверх. И вновь обрушивалась вниз. И гасла. Гасла, словно бы праздничный фейерверк.
Прошла минута, другая.
И вот...
Что-то нежно воркующий. Безупречно зеркальный. Покорный и плавный. Он выкатывался на влажный прибрежный песок... к твоим. Ногам...
И стройные пальмы поджимали узкие ступни. Подальше отпархивали бабочки, шмели и стрекозы. Ахали Солнце с Небом. Прокашливался Ветер. А Звёзды — в то же самое время выволакивавшие бредень с добычей — чувствовали ощутимый укол, в области пылавших голубой субстанцией сердец. Чувствовали — и замирали. Замирали, пытаясь понять, откуда же берётся эта вот необъяснимо сладкая тревога, которая заставляет их прислушиваться к себе.
«Что это, коллеги?!» — спрашивала одна Звезда других. — «Не знаем!» — отвечали те ей.
А ты...
Ты присела на корточки. Погладила Океан по мокрой прилизанной голове. И когда он открыл — сначала один глаз, а затем — второй, тогда ты увидела в них такой свет, что невольно отпрянула назад и отдёрнула руку. Растерянная, не знавшая, что же теперь делать, ты поискала взглядом. Хотела привстать. Что-то сказать. Потом... Ты хотела. Ты всё чего-то хотела. Но ни слова, ни решения не находились. И ты вновь принялась гладить мокрые, струившиеся меж твоими пальцами, ласковые его волосы.
Ты гладила их. Его глаза смотрели на тебя. Ты смотрела в них — и кажется... да, вдруг поняла, что он, этот свет, свет его глаз, его не сравнить ни с каким другим светом. Ни со светом Солнца, ни Луны, ни Звёзд. Ты понимала, что это... да, это великий свет. Свет, перед которым любой иной — ничто.
«Ну вот, — сказала ты, чтобы что-то сказать. — Я пришла» — «А у меня есть доска. Сёрфинговая!» — похвастался Океан. — «А что это — сёрфинг?» — взъерошивая солнечный пробор на его прилизанной шевелюре, спрашивала ты. — «Сёрфинг? — чувствую, что вот-вот вновь превратится в водяной столб, переспрашивал Океан. — Сёрфинг — это когда хорошо» — «А я не умею сёрфинг,» — вздыхала ты, ногой вороша его причёску. — «А я научу,» — откатываясь назад и приглашая тебя с собой, радовался Океан.
Прошло немного времени — и те, кто мог видеть, видели: с лицом открытым и счастливым, ты носилась по сине-зелёным, вздымавшим тебя волнам, самая что ни есть заядлая сёрфингистка, и требовала: «Ещё! Давай волну! Круче!» — «Неужто шестифутовую?!» — притворялся испуганным Океан. — «Шестифутовую!» — кричала ты, гордая собой и тем, кто твой друг и учитель.
«Шестифут-то-ву-у-у-ую!» — неслось над островной лагуной. Над пальмами на её берегу. И весёлые дельфины, лоснясь на солнце чёрными мокрыми спинами, высоко выпрыгивали из воды, и салютуя вам, приветствовали этот час, этот день, этот мир.
Точно боевые торпеды, в каком-нибудь метре от поверхности, дельфины стремительно проходили под тобой. Ты провожала их взглядом. И вновь седлала поднятую Океаном волну: ты неслась на её величественном гребне в лавине, в вихревороте радужных брызг. Ты катилась по её крутому склону — вниз, — балансируя и делая разные сложные штуки. И когда тебе удавались самые сложные из них, тогда ты хохотала полным жемчужных зубов ртом. Ты кричала: «Ещё! Давай-давай!» — и Океан подпускал одну шестифутовую волну за другой. Ты кричала — и конечно, не знала: весь океанский жемчуг — он теперь твой.
А Солнце светило. А Ветер трепал воронёные пряди твоих волос. А Звёзды расчехляли подзорки. И на японской земле — там снова трудились трудяги! Улыбались услужливые клерки. Махали ногами якудза. Оранжевые буддийские монахи, распевая мантры, заспускались с горы Фудзияма. В шёлковых одеждах, покачивая вычурными причёсками, гейши вновь засеменили куда-то. А не успевшие охаракириться суровые родовитые самураи — свирепо! — заудалялись в особые покои роскошных бамбуковых дворцов, уводя с собой своих покорных самурайских жён.
Но никто! Никто, нет, никто не знал, как близок Сезон Хризантем...
— «Сезон хризантем»?
— Да, он. Оба слова с большой буквы. О нём позже.
— Позже? Пусть позже. А Облака? Куда ты их разогнал?
— Не я — Ветер их разогнал.
— Пусть так. Куда?
— Облака...
Жизнь Облаков не сахар. Носит их туда-сюда по белу свету. То воздушные они. То грозовые. То раздует их. То расплющит. Никакой, словом, определённости, своего, насиженного гнезда. Ветер оборзел совсем: ни тебе выходных, ни проходных. Ни премий за выслугу лет. Понукает ими, как рабовладелец. А передохнуть, а в гамаке понежиться — на всю эту земную суету с высоты поглазеть? Фиг! Только и знает: мухой туда, мухой сюда! Никакой, стало быть, личной жизни. Просят, к примеру, к королеве цветов подвезти, чтоб глубочайшее почтение засвидетельствовать, а он им — да некогда, мол, тоже мне, надумали...
А они, Облака, думали. Долго думали, чем бы ещё и как угодить тебе, думали. Наконец, решили: поскольку никто лучше них о твоей коже не позаботится, два раза в неделю — тайком от ревнивого Ветра — они станут наведываться в Акапулько...
— В Акапулько?! Здорово!
— Ага, туда. Облака, они же, насчёт дождей и всякой прочей влаги, — профи. А в Акапулько — самые благодатные, самые мягкие, самые нежные, самые-самые слепые грибные дожди. Как им не знать. Так вот. Два раза в неделю — в среду и в воскресенье — они приносили тебе эти необыкновенные субтропические дожди.
— А-а... А зачем?
— Кожа! Чтобы кожа твоя стала не обыкновенной, но королевской!
— Ух-х... Ну надо же! Круто.
— Нормально. Но!
— Что?
— Да хлопотное это дело — слепой грибной дождик. Лучше жуков колорадских собирать. Сама посуди: чуть что не так — температура, скажем. Взяла — и упала. Всего лишь на градус какой-то! Всё — не слепой то уже дождик, не грибной. И не бальзам, понятно. Так, морось, какой тыщи. Но облака шли на любые жертвы, любые ухищрения, чтобы точно в срок — в среду и в воскресенье — тёплый и ласковый, слепой и грибной субтропический дождик запроливался на тебя.
— Кхм! Кхм... Ну, значит, каталась — сёрфинговала. А дальше-то что?
— Дальше? Потом ты легла позагорать.
— По-за-го-рать?!
— Ну всё! Ну прям всё! И позагорать-то тебе уже нельзя! Надо же! А говорила, я пеши к Океану пойду! Я!..
— Родненький! Ну родненький! Ну-у...
— Позагорать она, видите ли, не может!
— Родненький!
— Посмотрите-ка на неё!
— Родненький.
— Что?
— Я согласна.
— Согласна?
— Чуть-чуть.
— А я на весь день тебя и не укладываю!
— Успокойся. Ладно?
— Ничего себе «ладно»!
— Хорошо. Решили. Позагорала я. И что?
— Что?
— Потом что?
— Потом?.. Потом... Да знаешь, и потом всё хорошо было. Так хорошо, что и не сказать. Но... Но что-то уже томило, что-то уже мучило тебя.
Дни проходили за днями.
Солнце меняло Луну. Мерцали Звёзды. Ветер гонял Облака. Облака (точно в срок) омывали тебя дождевым бальзамом. Океан катал на сёрфинговой доске. Островной вулкан дымил вечной трубкой. Насекомые махали крылышками, шевелили ножками. Черепахи слали открытки с изумительными видами Галапагос...
Нет, ничего не менялось в том идеалистическом мире, где ты по-прежнему царствовала в окружении не менее прекрасных, чем сама, цветов.
Дни проходили за днями — всё и вся счастливо улыбалось этому миру, радовалось ему. Не радовалась только ты; как прежде, не радовалась. Ничто, как когда-то, не вызывало в твоей чистой наивной восторженной душе всегда восхищённой реакции. И не скажешь, что заботы о тебе твоих друзей и подданных ты принимала без всегдашней почтительной благодарности, но стала она — вроде бы та, а вроде и не та. Не та, что прежде. Да, ты интересовалась чьими-то делами, разрешала споры, конфликты. Но то уже было не тогдашнее беспокойство и не тот интерес.
Всё чаще и чаще тебя видели задумчивой, отстраненной, скучающей. И даже — невероятно! — не отвечающей на утренние приветствия: без всякой видимой причины, ты чахла.
На глазах.
Дни проходили за днями, ты заглядывала вглубь себя — и нет, ничего не понимала. «Что это со мной?» — спрашивала ты себя. И не находила ответа. «Что это с нею?» — спрашивали друг друга твои друзья и подданные. И только лишь разводили руками.
Никто ничего не понимал.
Никто.
Даже Звёзды, однажды задававшиеся подобным вопросом.
Звёзды, что-то там всё исправлявшие на жёлтом пергаменте из толстой буйволиной кожи, конечно, обезопасили тебя от злых сил, чьей-то чёрной воли. Но то — от сил и воли, а никаких угрожающих поползновений в твою сторону не наблюдалось. Звёзды, зачеркивавшие линии и ставившие крючочки, определённо, знали, что будет в такой-то день и такой-то час твоей жизни. Но там, впереди, нет, там ничто не указывало на причину твоего угасания — ни болезни, ни прочие неприятности и даже катаклизмы.
Никто ничего не знал и ничего не понимал.
Никто... и только большие галапагосские черепахи знали и понимали всё.
Но вот беда — никто не знал, что они знают! О них, мудрых, никто и не подумал, никто не вспомнил о них.
А ты всё чахла и чахла.
Дни проходили за днями. И в один из тех погожих деньков, что круглый год стоят над островом Цветов и Насекомых, Звёзды, напряжённо рассматривавшие тебя сквозь удивительную оптику германских подзорок, они решили — пора действовать.
6
При всех регалиях. При всех знаках отличия. Гладко выбритые. Хорошо пахнувшие одеколоном «Эгоист». В чёрных фраках и белых перчатках Звёзды нагрянули на дачу к Космической Тишине. Не обращая ни малейшего внимания на злобных цепных церберов, специально завезённых сюда Тишиной из какой-то, всеми забытой галактики, Звёзды проследовали в дальний угол дачного участка. Нашли там хозяйку. Отделили её, испуганную, от грядок и поставили оную перед фактом того, чего они, Звёзды, от неё, Тишины, хотят.
Бледная, как сама Смерть, Тишина подслеповато щурила от рождения ничего не видящие глаза и, вжимая голову в плечи, только всё отнекивалась. Говоря по-простому — дурочкой прикидывалась. Мол, радикулит, зараза, замучил. Плохо ориентируюсь на местности. На ногу не шибко скорая. И (здесь она пустила слезу) вообще!.. редиска без полива пропадёт.
Ломалась, словом, кошёлка старая, цену набивала.
Звёзды — ей: «Ну вот что ты, «в натуре», кочевряжишьси?!». Она — им: «Раз дело, говорите, сурьёзное, тогда откройте тайну: «любовь» — это что есть-то?». «Любовь? — призадумались Звёзды. — Любовь... А! Ну, это... ну... Значит, так: любовь — это когда мы тебя просим, а ты нам не отказываешь. Поняла?» — «Поняла, — тяжело вздохнула Космическая Тишина, приподнимая подол, ещё сносной маминой юбки, чтобы высморкаться. — Опять! Опять вы меня, девушку невинную, надули!..»
Но не обманывали Звёзды Тишину — ровно так же они и думали. А Тишину — вместо себя — они посылали из трусости: ну, чуяли, одним место чуяли, что за всем происходящем на маленькой красивой планете Земля стоит нечто важное. Такое важное, что без того, кто над всеми нами, тут не обойтись. Но самим идти — а вдруг им припомнят пергамент? А если и не пергамент, мало ли какого ещё палкана можно спустить на них, на интеллигентных Звёзд, под горячую руку! Допустим, в «очко» продулся. Или, скажем, последняя лунка в гольф не далась. А Тишина... Она что. Она же существо совершенно бестелесное, вот и посылали вместо себя Космическую Тишину.
Однако напрасно снаряжали Звёзды в дорогу ближайшую подругу. Напрасно она прихорашивалась: накрашивала пустоты бровей, напяливала одежду от Версаче, шнуровала кроссовки «Адидас» и запасалась валерьянкой — Он сам снизошёл до них.
Он прилетел на Двадцать девятом МиГе и, не вылезая из кабины, сказал, что ша, ребята, ваши тут не пляшут, а расклад такой-то. И когда Звёзды узнали, каков расклад, они загрустили. Они отправились в кабак, расположенный возле самой обочины созвездия Водолея, по-простому, по-босяцки вдрызг напились, а потом всю ночь шли по Млечному Пути и вовсю горланили похабные матросские песни, то и дело вытаскивая друг друга за фалды роскошных чёрных фраков из пыльных кюветов близлежащих планетарных систем. Не грустила только Космическая Тишина, потому что в вакууме её сердца не было места ничему — ни любви, ни грусти.
Правду сказать, они, и Звёзды-то не шибко печалились — мало ли чего во Вселенной ни случается: если слишком уж на душу всё брать, какая же душа «всё» это вынесет. А впереди ведь — века и века! Тем не менее, не могли они не переживать: немного времени минуло с тех пор, когда Звёзды впервые увидели тебя, но даже за этот, достаточно короткий его промежуток, они успели сдружиться с Луной и Солнцем. А поскольку Звёзды были эстеты, они любили смотреть на планету Земля. Смотреть — и всякий раз отмечать: какая же красивая планета! Звёзды не очень жаловали Облака, так как те порой закрывали им обзор. И Ветер — за то что тот их нагонял. Но к чудаковатому Океану они, истинные ценители всякой неординарности, не могли не относиться с известной долей теплоты и симпатии. Впрочем — и это главное, — Цветок!
Этот Цветок — он переворачивал их представления о самих себе: когда они его видели — даже когда не видели! — раз за разом, некая, необъяснимо-сладкая тревога проникала в их пылавшие голубой субстанцией сердца. И тогда... тогда они испытывали чувство, которое — непонятно, почему! — они хотели испытывать вновь и вновь.
Тем погожим деньком Звёзды больше не расчехляли наполировано-гладкие стволы своих замечательных германских подзорок. Звёзды отправились к Солнцу и поведали ему то, о чём поведал им Он.
Солнце, понятно, разволновалось! И оно разволновалось настолько, что с ним приключился лёгкий обморок.
Подкативши жёлтые свои глаза, Солнце — нижней, оттопыренной губой — принялось вздувать плазму протуберанцев на высоком чистом лбу, и Небо подставило ему дружеское плечо. Солнце привалилось на плечо друга, протуберанцы вздувались, вились кольцами — и нечего и говорить, как выли машины скорой помощи на пляжах Копакабаны и какие глыбы льда откалывались от ледяного царства Антарктиды!
Ветер — бедняга, Ветер! — он буквально с головой ушёл в верхние слои атмосферы, с ног сбился, добывая для тебя прохладу и озон. А мирно сопевший до сей поры Вулкан — никто не мог поверить, настолько все привыкли к монотонному его сопению и еле чадящей трубке, — проснулся! Проснулся не в том смысле, что стал немедленно, точно пьяный портовый грузчик буянить, как это часто с вулканами и случается, нет! Он приоткрыл правое тяжёлое око, увидел, как всё окружающее пространство стоном стонет от нестерпимого (даже по меркам тропиков) жара и принялся швыряться ввысь многопудовыми базальтовыми каменьями. О да, Вулкан, конечно, был страшный лентяй и женоненавистник, но и он (видя, как ты угасаешь, видя всеобщую скорбь по этому поводу) не смог уже оставаться в стороне: проняло. Теперь он стал Вулкан — и он отчаянно швырялся в Небо чем попало, желая скорее привлечь его и Солнца внимание к возникшей проблеме.
«Что же делать?» — ни к кому особо-то не обращаясь, вопрошало Небо. — Созывать наших!» — наконец-то придя в себя и возвратив глаза на место, отозвалось Солнце, когда один из посланных Вулканом снарядов достиг-таки цели.
Результаты попадания вскоре стали очевидны: жара спала. Ты смогла дышать свободно. Ветер — с языком высунутым по нежный песок островной лагуны — мог найти отдохновение в братских объятиях Океана. Океан — за счет таяния антарктического льда — еще больше подобрел (в прямом и переносном смыслах). В бразильских ожоговых центрах спасли всех, кого смогли спасти, и даже восстановить куски когда-то великолепно ухоженной кожи. А Вулкан мог теперь гордиться собой, в спешном порядке пересматривая некоторые свои воззрения на этот мир и кое-каких, прекрасных его представителей.
Все эти результаты были налицо. Но не только эти...
Когда над островом Цветов и Насекомых сгустилась черная душная южная ночь. Когда ты мирно спала под пенье цикад, шелест пальмовой листвы и шум прибоя. Небо, Океан, Ветер, Луна, Облака и даже Вулкан — все они, приглашенные Солнцем, приняли участие в совещании, которое теперь, с полным правом, можно назвать стратегическим.
Солнце держало слово, и все участники того памятного совещания внимательно и молча его, самого старшего из них, слушали. Сказанное Солнцем ставило их — всех их — перед скупым, суровым, но очевидным выбором: или — или. И хотя выбор был не из лёгких, никто никому ничего не доказывал. Все просто молча слушали, лишь иногда глубоко вздыхая и лишь иногда ища друг друга взглядами. Нет-нет, не взгляды "исподлобья" — но взгляды, ищущие подтверждения собственным мыслям и решениям, уже принятым. Эти взгляды находили подтверждение и поддержку. И как только главное было сказано, собрание, переглянувшись еще раз, стало расходиться. Оно расходилось все так же молча, и лишь Океан обронил, ни к кому не обращаясь: «Что ж, я — готов...»
— Готов? К чему?!
— Не торопи.
— Хорошо же тебе говорить!
— Не торопи.
— Но...
— Никаких «но»!
— ...
— Потому что дальше... Дальше была Осень, девочка моя, Тропическая Осень — Сезон Хризантем Мирозданья.
7
Эта Осень еще только нарождалась — а Галактики уже дрожали. Взрывались сверхновые звезды. И целые планетарные соединения, отмаршировав по Красным площадям своих солнечных систем парадным шагом, уходили в никуда, оставляя за собой лишь туманную пыль чумацких шляхов. Эта Осень была еще только в дороге — а по небесному своду планеты Земля уже бежали чужие суетные облака, постепенно заполняя собою всё околоземное пространство.
Эти нездешние суетные облака всем своим видом давали понять, что они — всего лишь предвестники чего-то куда более значимого и куда более ужасного в своей неминуемой, безжалостной неотвратимости. Эти развязные, разбойничьи, сначала еще облака, бурля, клубились в вышине — наливались злобой интенсивно мрачных красок. А — налившись ею — спускались все ниже и ниже, не спеша и основательно становясь демонически-зловещими тучами. Плотной, удушливой ватой тёмного своего естества тучи нависали и нависали над Океаном; тучи пластались над ним — и мерк свет.
Немного прошло времени, а Океан, отделенный от Солнца и Неба, не узнавал себя. Только что лазурный и прозрачный, теперь он был цвета воронова крыла. Теперь — под хрустальной толщей его теплых ласковых вод — ярких тропических рыбок (даже вблизи) уже никто бы не разглядел.
В гнетущей атмосфере неотвратимой неизбежности набега варварских орд на цветущие римские провинции — из-за туч, в открытое пространство между ними и Океаном, хлопая, как калитками, кусками разодранных в клочья облаков, — сюда вот, — прорывались, прорывались и прорывались-таки — да! — совсем уж нездешние ветры. И они, ветры, меняясь на глазах, на глазах перевоплощаясь в нечто почти осязаемое, эти ветры, они дули друг другу в широко раззявленные гигантские рты. Дули и дули. Дули, пока рты не становились пасти, а ветры — ветра.
Ветры стали ветра — и Океан покрылся тяжелыми седыми волнами. Гималайские волны шли сплошным косяком, сплошным и страшным табором, сметавшим всё, что только ни попадалось на пути. С адским грохотом и неимоверной силой волны обрушивались на всё и вся, и единственным утешением этого жуткого в своей мощи и величественности движения было то, что никто и ничто не успевали понять и почувствовать, что их больше нет. Разом. Везде и всюду. И Океан, быть может, впервые, до конца осознав всю свою подлинную мощь и величие, осознавал и то, что стал таким не по своей воле. Он осознавал это и боролся как мог. С ужасом глядя на то, как целые амазонки и байкалы, с противным хлюпаньем вырываемые из его необъятного существа, свободно перемещаются в воздухе со свистом и скоростью курьерских поездов, Океан не сдавался: на акватории острова Цветов и Насекомых бушевал лишь девятибалльный — все ещё тёплый — тропический шторм...
— Так и было, родненький?
— Так?.. да, где-то так. Пожалуй, я не смогу рассказать, что это за «было».
— Неправда! Я знаю — ты сможешь! Я думаю, ключ — в этих вот «ветрах». Они — мотор. Разве нет?
— Ветра?..
— Ну да! Ну, родненький! «Ветры стали ветра...»
— Хорошо. Я попробую...
8
Ветры стали ветра — и... И они затянули какую-то странную, заунывную, залихватски-тягостную разбойничью песню. Словно неподъемный язык вселенского Царь-колокола, они мерно раскачивали жуткий набат своей страшной песни. На него, набат, как на зов, с самого дна Марианской впадины, с десятикилометровой глуби нежной Океановой души, сюда, наверх, медленно, но неумолимо — точно атомные субмарины — стали подниматься доисторические бронированные монстры, за тысячи лет уставшие от общества безликих плоских рыб и глубоководной, действительно, тишины. Темными тучными бронированными спинами кверху они еще только поднимались, а вода на поверхности Океана уже закипала гигантскими бурунами...
А ветра всё раскачивали и раскачивали тягостный мотив разбойничьего гимна. Раскачивали, пока из низко висевших над Океаном зловеще-демонических туч не полился холодный осенний солёный дождь...
Крупные капли доселе невиданного дождя падали вниз, и где-то на полпути к Океану, они становились сплошным солёным свинцовым ливнем...
И застонало Солнце.
И застонало Небо.
Луна.
И Океан стонал.
Но стонов друг друга никто не слышал, потому что все вокруг тоже стонало.
Мрак и Ужас опускались на Землю...
Плотный — стена — свинцовый дождь угрюмо шёл вниз — и губительная песня нездешних ветров достигала апогея. Синие всполохи грандиозных молний пронзали Океан насквозь. Расщепляли — до узких ступней — стройные пальмы на берегу острова Цветов и Насекомых. Раскалывали — до оснований — скалы и каменные столбы в южной его части. Вспахивали воронками ровную местность в центре. Направо и налево! И окрест стоял такой грохот, что на дне островной лагуны осыпались коралловые рифы. И такое свечение, что отчетливо уже было видно, как из преисподни Марианской впадины — все так же: медленно и неумолимо — поднимаются бронированные, бесчувственные глыбы доисторических монстров.
А ветра всё выли и выли. Всё выли и выли. Они — выли, а молнии — били...
— Родненький, они в меня метили?
— Ясное дело!
И одна из циклопических молний попала точно в кратер островного Вулкана. И вроде как дремавший до сей поры Вулкан — проснулся. Ожил. Почти мгновенно, из жерла его огненной души ввысь ударил фонтан раскаченной оранжевой крови. Пробил в черной толще туч внушительную дыру. Сквозь неё, наполняя разгромленный пейзаж острова красками и светом, возвращая водам его лагуны прежний лазурный цвет, проглянуло взволнованное Солнце. Солнце само хотело — «Дайте-ка!» — нырнуть в дыру. Уже и плечьми повело, приноравливаясь. Но Луна и Звезды, бывшие рядом, повисли на его, Солнца плечах, твердя и твердя свистящим шепотом, что так вот, мол, и надо.
Отважное Солнце вырывалось! Выворачивалось из рукавов своей старенькой, видавшей виды фуфайки. Кричало: «Пустите! Там же наших бьют!..» Но хладнокровные Звезды и трусоватая Луна так крепко повисли на нём, что Солнцу ничего другого и не оставалось, как только наблюдать.
Не прошло и десяти минут, тучи наскоро залатали дыру в мрачных воинственных рядах — всё поднебесье вновь обрело прежние, фантасмагорические очертания, и на их фоне Вулкан выглядел дон Кихотом, сражающийся с ветряными мельницами.
Дождь лил и лил. Ветра выли. Молнии сверкали. Доисторические монстры — бронированными спинами кверху — поднимались. Вулкан озарял окрестности красным. Пытаясь пробить в тучах новую дыру, он фонтанировал в плотно сомкнутые ряды противника огненными сгустками себя. Швырялся в них тонными базальтовыми плитами. Попутно стравливал расплавленную пористую магму. И снег, шипевший от соприкосновения с ней, превращался в пар и окутывал им его вершину.
Дождь лил и лил — текла и лава. Полыхавшая всеми тысячами своих градусов, она ползла и ползла по почти отвесным склонам Вулкана. Продавливала, раскаленная белые снежные сугробы. И вскоре его верхушка полностью исчезла в плотных клубах вовсю паровавших Облаков. Да! Облаков! И прежде чем кто-либо что понял, из влажной ваты их невесомого существа выкатились шаровые молнии. Целый отряд шаровых молний, светившихся изнутри завораживающим, голубым магическим светом.
Заложив высокий вираж на фоне черных демонических туч и красных вулканических выбросов, отряд завис над кратером Вулкана. Дрожа и вибрируя плазмой внутри себя, сделал боевое перестроение. И — замер. Замер, а —мгновение спустя — резко пошёл вниз.
Точно стая хищных «МиГов», почти сбривая вздымавшиеся Океановы седины, отряд шаровых молний шел на задание. Вращаясь и искрясь в холодных потоках соленого осеннего ливня, шаровые молнии шли над штормовым Океаном со сверхзвуковой скоростью. А навстречу им, точно эскадра могучих дредноутов, немалым тоже ходом, вспарывая крутые океанские волны тяжёлыми пластинами брони, двигались неумолимые доисторические монстры.
Шаровые молнии мчались навстречу им как посланцы Звезд, как посланцы того мира, неотъемлемой частью которого являлась и ты, и если уж ему суждено было погибнуть, погибнуть он должен был не запросто так. Монстры же напрягались по воле инстинкта — шли к острову Цветов и Насекомых, потому что пришло их время. Точно так же, как букашки миллионы лет создавали идеальный английский газон, чтобы ты увидела мир таким, каким ты его увидела, так же и монстры — миллионы лет «дозревали» в преисподней Марианской впадины, чтобы однажды на пепелище чужого и чуждого им мира начать свою... Понимаешь? Свою. Другую и новую. Теперь уже цветочную жизнь...
— Цветочную?!
— А ты думала.
— Погоди... И эта вот пакость — там, в душе Океана, жила? Там она и дозревала?!..
— А что ты сделаешь.
— Я поняла, куда ты клонишь. Что, тоже «так надо»?
— Надо. Просто нужно бороться. Просто нужно стараться быть сильным.
— Как Океан?
— Как он.
— И что это там за цветы?
— Что... Такие цветы можно видеть в наших страшных снах. Известно также, что им не нужны ни свет Солнца, ни заботы Ветра, ни шмелей. Они прорастут даже на скалах и сами же себя и воспроизведут. Их семена, как зубы колхидского дракона: ссыпались — вот вам и всходы!
— А монстры идут?
— Да, идут. И если они доберутся до острова Цветов и Насекомых, то уже никогда, ни на каком витке Времени, ничто живое и никакие другие цветы не пустят там свои корни. Ничто. Никогда. Ни цветов, ни насекомых. Само название острова исчезнет, потому что то, как он будет впоследствии называться, потеряет всякий смысл.
Монстры идут. И знают — зачем...
— Ты злой. Ты нехороший. И Он... Какой-то он весь военизированный! Летает на «МиГе». Говорит «ша». Как шпана какая-нибудь. Сейчас же всё исправь!
— Нельзя. Так не бывает.
— Бывает! Твоя история — ты и исправляй!
— Не могу.
— Можешь!
— Нет.
— Вот! Совсем ты со мною не считаешься.
— Считаюсь, но...
— Я ведь сейчас заплачу. Тебе это нужно?
— Не изменяй себе, не надо.
— Ты не оставляешь мне выбора. И как я могла с таким связаться!
— Ягодка моя, послушай...
— Ты меня еще «крошкой» назови!
— Не злись... Моменты, когда «монстры идут», — поворотные моменты Истории. Здесь не может быть компромиссов, потому что от таких моментов зависит, куда качнется её маятник: качнулся на вот столько «не туда» — и потом ты хоть вывернись весь наизнанку, твой поезд ушел. Да, глядя ему вслед, стоишь на перроне и чувствуешь, как отвисают уши. Ты этого хочешь?
— Уши? Нет, чтоб «уши» не хочу. Но и история...
— Да пойми же ты! Когда идет столкновение двух миров, и судьба прекрасного цветка на волоске, голову в песок не прячут. Если ты хочешь спасти цветок, себя и мир вокруг, иди на врага с открытым лицом, без страха и сомнений. Только так и можно его победить. Фишка-то вся вот в чем: именно из-за того, какие цветы считать прекрасными, и происходят все, сколь-нибудь значимые столкновения. Зря, что ли, миллионы лет трудились букашки, а Солнце, Звезды, Ветер, Облака, Луна, Океан и черепахи холили и оберегали свой Цветок? Зря, что ли, монстры, гнобя себя в преисподней, миллионы лет копили злобу и наращивали броню? Кто-то хочет видеть отражение себя и мира в прекрасной орхидее — кто-то очень хочет, чтобы он и мир видели себя сквозь призму иных цветов. Вот и всё. И раз дело дошло до драки, нужно драться. Иначе нельзя. Нельзя, даже в придумываемой истории: сначала ты думаешь, а потом и действуешь, как думаешь. Это очень тонкая грань. Переступить через неё — значит, предать себя. И даже если эта грань — всего лишь иллюзия, она — то, что выше и прочней Китайской стены. Если, конечно, шаровые молнии не сражаются с монстрами.
— Они их побьют?
— Обязаны.
— Не темни.
— А никто не знает, чем закончилось сражение между молниями и монстрами. Дело в том, что пока противники сближались, случилось неожиданное...
9
Молнии шли над Океаном — и расстояние между ними и монстрами неумолимо сокращалось. Они неслись на бреющем навстречу неизвестности — и тут произошло вот что: как будто кто-то, не вынеся грохота и воя, резко убавил звук; кто-то резко убавил звук — и в полнейшей тишине, насыщая воздух запахами гари и озона, растрескивались разряды молний. Извергался магмой Вулкан, плевался в противника неподъемными внутренностями, дымил в него едким густым дымом и пеплом. Солёный свинец холодного осеннего ливня летел вниз, едва шелестя. Разнузданные и нездешние, бесчинствовали онемевшие ветра. А в насыщенном влагой, песком, дымом и электричеством пространстве носились: в одну сторону — остовы самурайских яхт. Цветущие деревца сакуры. Крыши домом из США, штат Техас. Яркие лифчики красоток с пляжей Копакабана. Мраморные вывески Национальной японской и когда затопленных античных библиотек. Сахарские верблюды. Каменные истуканы с острова Пасхи. Стаи тропических рыб. Стада кашалотов. Отряды веселых дельфинов. Эскадрильи больших океанских птиц. Перископы с подводных лодок двух последних мировых войн. Плееры фирмы «Сони». Неприличные картинки из учебников по сексологии. Невероятно элегантные доски для сёрфинга. Сверкающее оборудование стоматологических кабинетов. Деревянные идолы вымирающих народов. Мотающиеся из стороны в сторону троллейбусные «рога». Раздутые — с парашют — медузы. Виниловые пластинки с записями голоса Элвиса Пресли. Статуэтки «Оскара». Разбитые телевизоры убитых горем футбольных фанатов. Подписки на журналы «Работница» и «Плейбой». Неизданные рукописи всех неизвестных поэтов. Все неопубликованные гениальные труды и фотографии гениев, их создавших, размером «три на четыре». Тома Большой Советской Энциклопедии и энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Дырявые бандитские черепа. Обезглавленные изваяния вьетнамских Будд. Недораскопанные мумии египетских фараонов. Недоразграбленные их гробницы. Недонайденное золото Трои. Кредитки. Доллары. Рубли. Сачки. Транзисторы. Фотоаппараты. «Боинги» и «Ту» с изумленными лицами пассажиров в иллюминаторах. Один сурдопереводчик с суахили. Рыбачьи снасти. Раскрытые — с жемчужинами — раковины. А также все то, что нужно было выбросить под Новый год, но так и не было выброшено. Всё это носилось в воздухе в одну сторону. В другую — «Летучие голландцы» всех времен и народов. Съехавшая «крыша» сенатора Маккарти. Аура японских стихов. «Легкое дыхание» всех настоящих книг. Вода из кино Тарковского. Запах тел губительно-страстных красоток с бразильских пляжей. Запах алых гвоздик в декабре. Мерцание тридцати сребреников. Улыбки Джоконды и Смерти. Улыбка просто. Оскал Счастья. Сама Невинность. Предчувствие гражданской войны по Дали. Ожидание желтых бабочек по Маркесу. Блестящий блеск куртизанок и их Нищета. Поддув белого платья Мэрилин Монро (знаменитый). Очарование буржуазии (действительно скромное). Любовь до гроба (ещё живая). Лабиринт с Минотавром и Тесей с ариадниной нитью впридачу. Смысл жизни (в банковской упаковке). Машина времени (с подробнейшей инструкцией на русском языке). Шкуры всех неубитых медведей (уже поделенные). Перспективы (радужные). Муки Творчества (в муках и после). Утренний Секс (с закрытыми глазами). Тоска по Любви (во весь рост). Разбитые мечты (разбитые и в ассортименте). Мечта идиота (вальяжная). Лихо (смиренное). Эликсир жизни (весь в медалях). Зависть (плоскогрудая). Череп Бедного Йорика (гладкий). Душа Чичикова и Мертвые души господина Чичикова (неприкаянные). Дух Свободы и Дух отца Гамлета (оба пьяные). Жест русского офицера времен Бородино (красивый). Вчерашний снег. Дырки от бубликов. Фиги в карманах. Номера телефонов будущих супругов. Номера телефонов будущих их любовников. Номера телефонов ведущих психиатрических клиник. А также то, что мы всё время собираемся сказать друг другу, но так никогда и не говорим. Всё это — в материальном и голографическом исполнении — носилось в воздухе в обратную сторону. Всё «это» и всё «то» со скоростью «уходящих» поездов проносилось в насыщаемом влагой, песком, дымом и электричеством воздухе. И где-то на полпути к Океану, прошиваемые насквозь ливневым свинцом, эти частички Мирозданья рушились, дробились, рассыпались, разрывались на куски, обращались в прах и пепел, и в виде праха и пепла падали вниз. Падали и падали. Падали — и не тихим шелестом устилали собою Океан.
А поверх, поверх «всего этого дела», в ослепительном свечении молний. В красных сполохах вулканических выбросов. Сотканная из клубящихся предгрозовых облаков. Из мельчайшей дождевой пыли. Из тончавший прожилок лиственных срезов. Ветровых завихрений. В ореоле развевавшихся пространных багряных одежд. В обрамлении рушащегося мира. Никуда и ниоткуда. Монументальная и величественная. Сквозь шелестящую тишину Сезона Хризантем. Ступала Она. Имя ей — Осень.
Осень прошла по-над хаосом, не взглянув под ноги, а прах и пепел дотоле невиданного дождя — ещё четыре с лишним года — падал и устилал собой Океан; с тихим шелестом падал — и устилал собой всё.
Четыре с лишним года стояла мгла.
И в этой пятидесятимесячной шелестящей тишине лишь большие галапагосские черепахи, лишь они, укрытые трехсотлетними панцирями, лишь они продолжали жить и откладывать яйца...
— А-а?.. А как же я, родненький?!
— Ты?..
Когда началось безобразие (когда оно ещё только-только начиналось). Ветер подхватил тебя на руки и взлетел на вершину Вулкана; Ветер собрался с силами, вобрал в себя силы Солнца, Луны, Звезд, Облаков, Океана, Неба, взлетел на вершину Вулкана и сказал ему: «Давай!..» — «А "пожалуйста" где?», — поинтересовался невозмутимый Вулкан. — «Нашел время,» — взвился стремительно нервный Ветер. — «"Пожалуйста" где?» — не уступал островной курильщик. — «Ну пожалуйста, пожалуйста!» — теряя остатки терпения, взвыл повелитель Облаков и такой, в общем-то, весь из себя разбойник. — «А без "ну"?» — не унимался Вулкан. — «О, Боги!» — Ветер был на грани помешательства, и не придай Вулкан ему нужного ускорения, трудно сказать, чем могло бы закончиться их препирательство...
— Ускорение?
— Да.
— То есть?
— Понимаешь, тот мир, где ты царствовала на идеальной и изумрудной английской лужайке, он — параллельный мир. Вокруг нас уйма таких миров, и тот, где ты была, один из них. Когда же тот мир стал гибнуть из-за нашей с тобой любви, тогда-то Ветер и перенес тебя сюда, в мир этот, где мы наконец-то и встретились.
— Возле танцплощадки?
— Ну, не совсем так...
— Поясни.
— Знаешь, по законам того мира, откуда ты родом, там любое живое существо, сначала — цветок, потом — плод, а уж только затем — человек. Ветер про то, конечно, ведал, и когда он переместился в мир, где мы сейчас, ему не составило труда найти цветущий фруктовый сад, и ветка дерева, на которую он тебя посадил, была ветка цветущей черешни. Потом в этот сад забрел я...
— Ты, значит... И?..
— Да так, зашёл, знаешь ли...
— И все же?
— Я миссию обязан был выполнить.
— Какую же?
— Э-э...
— Смелее, смелее...
— ...
— Давай, давай...
— Человека из тебя сделать!
— Ах, вон ты зачем. По-твоему...
— Как я тебя понимаю! Черешенка — что может быть лучше.
— Сейчас я тебя убью.
— Да я и сам хочу, чтобы ты ею оставалась. Но, видишь ли...
— Я даже подумываю, а не отменить ли мне поцелуй.
— Да вот в нём-то всё и дело! Впрочем, я даже рад: ты останешься той, кто ты есть.
— Я один приёмчик знаю!
— Ты все-таки передумала? Если передумала, то я к без приёмчика всё тебе выложу. Выкладывать?
— Попробуй.
— Так вот. Как смерть Кощея — на конце иглы, так и твое превращение в человека — в этом поцелуе. Подлинное превращение. То, о каком мы можем лишь догадываться. Понимаешь, о чем я?..
— Откуда знаешь?
— От Звезд.
— Мне они ничего не сказали, а тебе — пожалуйста?
— Угадала.
— За красивые, что ли?
— Нет. Просто мое имя Автор.
— А-а!
— Да-а!
— И именно этот поцелуй?
— Именно.
— Почему?
— По счёту.
— Ты наши поцелуи считаешь?
— Считаю.
— Как интересно. И сколько же у нас их там набежало?
— 665.
— Постой. Значит?..
— Да. Но пусть тебя это не путает: нам, видимо, так и не суждено понять истинные смыл и суть очень многих вещей. Например, где кончается жизнь и где она начинается — в какое из мгновений.
— Знаешь что...
— Что?
— Ты ведь, поди, тоже нездешний?
— В каком смысле?
— В смысле, тебя тоже кто-то «ускорил»?
— Меня?
— Тебя, тебя.
— Несомненно.
— Так вот я думаю — что, интересно, за фрукт ты был в другом мире?
— Я был там лимон.
— Я так и знала... цитрусовый...
— Но и ягода не фрукт!
— Значит... мы два сапога пара?
— Нет. Мы два полюса. Разные.
— Которые притягиваются?
— Несмотря ни на что.
Серия сообщений "Чтиво":очерки, рассказы, мысли вслух, зарисокиЧасть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
...
Часть 7 - Родненький
Часть 8 - Рыжая
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!
Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |