Во-первых, хочу сразу напомнить особо продвинутым читателям, что повествование от первого лица если и является автобиографическим, то лишь в какой-то там мере. В своё время, Владимир Семёнович Высоцкий, как мог, отбивался, говоря, что «я» – вовсе не значит, я там был. Особенно, помнится, это касалось песен о войне. Во-вторых, в данном рассказе затронута та интимная сторона, о которой не принято говорить прилюдно, но без которой не обходится подавляющее большинство граждан и гражданок планеты Земля. Так вот. То что шушукаются о ней, стороне сей, исключительно в узком кругу, есть ничто иное, как ханжество. Я же ханжой никогда не был, и если «на людях» слышу – извращение, неизменно отвечаю: извращение – это когда всю жизнь «по-солдатски».

Зачем публикую? Хочу – и публикую. Не думаю, что хоть кого-нибудь эпатирую или введу в состояние ступора. Тем паче, текст ниже ну очень далеко отстоит от оригинала.      

                                                                                           Родненький

Вот фотография. Чёрно-белая старая фотка. Поистёртая. На ней – девушка. Удивительная! Ветхий снимок лишь малой толикой даёт почувствовать, сколь она удивительна и прекрасна. Лишь начуть, на йоту надпись на обороте приоткрывает завесу её "внутри".

«Уныло я смотрю на наше поколенье».

Имя ей – Света.

82-й...

Она была моя девушка. Вилась по шее нежной лозой, трепетно шептала – родненький. Три месяца лета. "Родненький!" Мы расстались, так и не расставшись. Нечастые, тончайшего нерва встречи. Она ждала – я молчал. Прогулки. Кино. Кафе. Театры. Ни единого "мужского" прикосновения. Разговоры о чём угодно, только не о нас. Что со ртом? Откуда озноб влюблённого по уши, не знающего, как подступиться, мальчика? Три года! Три года встреч, ожиданий и немоты.

Доколе?!

В 85-м, когда наше, иначе не скажешь – саднящее, но большое неизбытое чувство пришло к состоянию "страшно смотреть", она не выдержала:

- Выдумал ты образ – и живешь им. Чего добиваешься? Что добиваешь? Очнись. Верни меня на землю. Приглядись. Это я! Твоя девушка. Я хочу быть просто твоей девушкой. И всё. Понимаешь?..

Ещё бы.

В тот день я прилетел изо Львова. Ни в какой другой, подчеркну. В тот. Два автобуса возле аэропорта. Рядом. Слева и справа. Вот-вот тронутся. Один в город – другой в Чертовицкое. Меж ними – я: невероятно тревожное ощущение – сейчас решается... Что? Да всё! Я: "Налево пойдешь..." И тутже голос свыше – направо. Она там. На турбазе. Ждёт. Во мне этот голос. Почему судьбой моей озабочен? Да кто ж его знает. Ясно одно: самолёты садятся вовремя, автобусы отъезжают точно по расписанию, а голос свыше направляет, если кто-то кого-то очень сильно ждёт.

Очень-очень.

Лес. Аромат дубовой листвы. Тропинка, средь ограждений турбаз петлявшая. Я шёл по ней ведомый. Запах травяной свежести. Шёл. Её силуэт. Спиной ко мне. В лучах предзакатного солнца. На скамейке. На обрыве. Куда и шёл. Увидел – понял: ничего не свершается по мановению волшебной палочки, но и случайно ничего не происходит.

Сел рядом и молча – сто лет как здесь сидим, ягодка.

- Я ждала тебя.

- Знаю...

Звёзды, усыпавшие небосвод. Огоньки костров "дикарей". Разноцветная гирлянда фонариков над опустевшей танцплощадкой. Полная луна. Возле горизонта – отсвет ночного Воронежа. Ссохшаяся синяя скамейка. Мы. Обрыв. Река.

Лента реки под ним.

Серебряная.

Она взяла домик "нашего" лета. Именно его. Домик, хранивший память того, что не с чем сравнить. Оставила дверь распахнутой. Две ступеньки. Нужно подняться на две ступеньки. Преодолеть их. Два шага – и родненький! Неужели услышу? Неужели лоза – гибкая нежная по шее лоза? По всему, что есть я. Неужели? Всего лишь пара шагов – и мир вокруг исчезнет. Только они. Неужели? Обнажённые наши тела на белых простынях в лунном свете.

27-е июля – и!..

Или?..

Я не вошел. Не смог. Развернул оглобли. Она всегда хотела "быть просто", а я на постамент её – пусть бронзовеет! Девственница. Пусть! Но что с того? Чего я и впрямь добился? Что добил? Кого же всё-таки вознёс, театрализировавший действительность парниша, идеалист отмороженный? Она явилась – юная богиня, в моих глазах. Без "царского" нимба. Но царственная! Сразила. С первого же взгляда – Она! Голосом. Глазами. Фигуркой танцовщицы. Всем! Наповал сразила. Хотела знать, чем дышат, как живут, как любят простые смертные.

Пришло, стало быть, время.

Настал час...

Болотце. Тянуло холодом и тиной. Квакали лягушки. Резкие вскрики птиц прорезали тревожную тишину ночного леса вокруг. Пустующий домик в лунном свете. На замке. Чахлый фонарь над верандой облеплен белесыми бабочками. Заглянул внутрь: узкая железная койка, алюминиевый стол, пара стульев с высокими спинками. Арматурина, к двери прислонённая. Нарочно, что ли, здесь? Да не так же всё быть должно! Не так! Не так! Ни домика возле трясины – склепа. Ни койки – ложа прокрустова. Так не должно быть! Не!..

- Не волнуйся, я не уйду.

А это ещё что?!..

Словно заправский взломщик, зло сорвал замок. Не обернувшись, двинул к Валерке-лодочнику. Она, видите ли, не уйдет! Знаю, зачем шла, потому и не волновайся?! Спасибочко. Поклончик нижайший. Премного благодарен... Нет! Нет-нет... Восхищён! Восхищён широтой души вашей и щедростью, маде!.. Какая ещё мадемуазель? Мадам Света с небес, получается. Ровный и спокойный, будто бы поставленный, низкий голос – снизошла, выходит? Неужели "один из"? Подвернулся, что называется? Так?! Мол, просто подвезло-таки парнишечке – и день совпал, и час?! А что – ничего, мол, сойдёт? Таков расклад? Да?!..

Одеяло.

Никогда не забуду то одеяло. То, как шёл от лодочной станции с ядовито-жёлтым верблюжьим одеялом под мышкой, завёрнутым в него постельным бельём и головой горячей: ах, Света-Света! Ты что же думаешь, если сбрендить от тебя можно, то всё и позволено? Спросить вот прежде хотел: ты со мной – как? Потому что именно я? Или потому что? Если "а почему бы и не", обошёлся б. Чего бы ни стоило, обошёлся б. Ни в одолжениях не нуждаюсь, ни в подачках. На подхвате – не обо мне песня. Я не "один из", но главное – ты больше чем нравишься; засыпаю и просыпаюсь с мыслями о тебе, Света. Теперь же и спрашивать нужды нет. Та ты ещё, оказывается, штучка! Но и я, нет, не подарочек. Как простые смертные любят, интересно знать? Что ж...

Я шёл – она стояла.

Под чахлым фонарем. В лунном свете.

Красный сарафан. Красные же сабо. И поза "я не я". То бишь, все эти мои "приготовления" её нисколько не касаются. Не понял я тогда, форсила дура-девчонка, марку держать пыталась. Какую? А поди, спроси! Вот и продолжал в шкуре ходить: она вроде как богиня с Олимпа, а я, этот, как его?.. Смерд, что ли? Во! Он. Смерд. Чёрт те кто, словом. Ага, плебей с одеялом. Чего-то вот туточки колгочусь. Мыкаюсь.

Милости прошу!

К нашему шалашу.

Постель застлана. Спрашивать нечего. Ясность полная. Взвинчен что надо. Чего бы ни потянуться к верхней пуговке её сарафана?

- Я сама...

Вышла на середину комнаты. Бурлеск под лягушачье кваканье. Разжала острые, со слезшим за день лаком коготки – и ненужная теперь вещь ушла вниз. Прикрытая лишь фиговым красным листочком, попеременно выгибая вниз узкие, начуть тронутые солнцем маленькие ступни сначала одной, а затем и другой ноги, стряхнула сабо. И на носочках, осторожно переступая по стылому полу, в гусиной коже, мистически бледными ногами, двинулась ко мне.

Пока раздевалась, атмосферный столб, что сверху давит, менял вектор. Пока шла, столб тот вектор сменил.

Снизу поддавливал!

Ощущение реальности происходящего исчезло. Ни единой мысли, кроме этой – обладать! Варваром оборотился. Монстром! Мне только-то копыт да хвоста бычьего не доставало, когда услышал, что сама. Когда увидел, как пуговка за пуговкой. И сарафанчик – на полу. Опустошить! Ожившая работа неизвестного гениального ваятеля подошла ко мне вплотную – сел. Выжечь! Её живот был возле моих глаз и губ. Мелкая-мелкая зыбь гуляла по нему. Выжечь дотла! И когда он, живот, пахнувший чем-то таким, отчего напрочь срывает башню, ответил им, моим губам, мир вокруг перестал существовать.

Вторгся.

Беспощадным монстром в лоно её вторгся!

Красное на белом.

Целка?!!..

- Что-то случилось?

Издевается?

- Почему не сказала?

- А-а... А надо было?

Девчушка. Растерянная робкая девчушка. Пофорсила. Надо! Беда случилась: ты не сказала – я не спросил. А первая близость – она же, как есть, первая. Экстрималка, что ли?! Невинность теряют в оргазме. Кричат не от боли, а в наслаждении. Деточка! Чтоб потом не беситься – почему не кончаю?! Почему хорошо, но и только? Крышу почему не сносит?!!

Потому что...

Секс – эйфоричный мир экзотического острова в океане, где реализуются самые откровенные, самые-самые эротические фантазии. Пусть не сегодняшней ночью и не в кладбищенской обстановке, мы материализовали бы их.

Да вот, не судьба.

Сходил к лодочнику. Принёс лоскуты свежей простыни и чайник.

- Вот. Тёплый...

Отправился на реку. Курил, сидя на влажном песке и тупо разглядывая "лунную дорожку".

Конечно, "нормальный" секс действительно любящих людей плохим не бывает. Он сплошь превосходен! Он только прекрасен! Правда, пока любовь. Но если и любовь – чего бы ни ярче? Чего бы ни круче, чего бы ни жгуче, особенно если чувство – иное "я" любви плотской – начинает угасать? Не до потери сознания, наконец? Тем паче, не до состояния нирваны? Если, однако, дано. Богом ли, Чёртом, Космосом, но Дано. Обоим. Ей, ему. Тем двоим, кто и понятия не имеет, что в койке чего-то там нельзя. Секс вне табу – больше чем нормален и естественен, потому что он НАШ донельзя, в "тёмной" сути своей. Секс "не знаю", "не умею", "не туда" – совокупление, банальный трах с плохим концом.

С прощанием в итоге.

Вернулся. Койка прикрыта жёлтым ядом верблюжьего одеяла. Юная, но вовсе не богиня теперь, подтянув ноги к подбородку, сидела на нём.

Светало. 

- Будь ты проклят, – уходя, бросила.

Пять дней спустя, на шее повисла.

- Родненький, – прошептала.

Впервые.

Небом ты мне послана. Не знаю, в наказание, поди. Не знаю. Как не крути, а поощрить меня не за что. Вот и вознёс в облака. От безысходности: так всё нелепо вышло. Ждал тебя, ждал – и дождался. Обидно и больно, когда, казалось бы, готов был, расписываться в собственной несостоятельности. А может, с испугу: нелегко и непросто такую, как ты, подле иметь. Или сдуру - ни до чего путного пофигист и фаталист, идеалист и романтик в одном лице, как пить дать, не додумается.

Света.

Секс, о котором речь, он или сразу улётный, или потом разберётесь. А что потом-то? Потом "я не кончаю". Потом я бешусь, что не кончаешь ты. Твой якобы выдуманный образ, чувство вины – и я, хоть убей, не в силах подступиться с "улётом". Полный столбняк, понимаешь ли, с ним. А ещё... Ну не мог я трахнуть богиню, как трахал тех, кто, в моих глазах, были просто женщины! Женщины, в чьих глазах я, прежде всего, был самец. О, они-то повитали, эротические фантазии вовсю материализуя. Вот уж кому со мной вольготно пришлось – не любил я их потому что. А если не любишь – не секрет, тогда "налегке" оба, и ты, и она. С тобой всё иначе. Всё. Первая ночь – главная ночь. Главная ночь всей жизни, как позже выяснилось. Разве мог я тогда вилку такую себе представить? Мог?!..

Мог, не мог.

Столбняк!

Романтическая отупь и театральствующий идеализм. Как переступить через себя, когда всё по фигу, а что не всё – фатально дальше некуда? Как, ежели чётко осознаешь, что вроде бы и замечательно, а не искрит? Меж нами не искрит. Как? Да и что, собственно, замечательного в том, когда любимая, точно сводку Совинформбюро зачитывая, докладывает, что наконец-то и хорошо, а перед тобой встаёт весь ужас первой вашей ночи? Даже если она не притворялась, ужас первой ночи – дятел в твоей голове и бразильский телесериал одновременно.

Тук-тук-тук, ля-ля-ля.

"Хорошо" – всё равно что никак.

- Родненький.

- Да.

- Послушай...

- Смелее.

- Я как!..

- Как?..

- ... девочки, с которыми ты...  Ну-у, они всё тебе делали?..

Вот оно!

Что тебе до них? И что значит "всё"? Что значит "тебе"? И что значит "делали"? Ну надо же. Будто бы кто-то кому-то чего-то обязан...

- Девочки? О чём ты, ягодка? Я знал лишь одну.

- Я что, ошиблась адресом? Ляпнула не то?

Да то. То. И адрес верный. С меня точно вериги с грохотом обрушились. Ощущение – заново всё.

- Давай начистоту. Только не "работа над ошибками". Не одолжение. Ну, мол, он же мой парень. Или "надо попробовать". От жгучего взаимного желания "хочу" и понятия "дано". От... Я не слишком тут нагрузил?

- Прилично. Но я тоже начистоту. Почему не ты? Почему я? Ты ведь мой родненький. Почему?

- Меня хватил столбняк. Хотя, понимаю, оправдания мне нет. Ты ж ведь моя ягодка.

- Звучит убедительно. Принято! Дело парня, хватившего столбняк, считать закрытым. Перейдём к частностям. Жгучесть желания "хочу" такая, что аж сама заговорила. Понятие "дано"... Родненький, что это ёщё за штука такая – дано?

- "Дано" – либо дано, либо не дано.

- Сейчас я тебя убью.

- Готов сложить голову.

- Довольно меня лечить. Давай суть.

- Лови. Суть проста и понятна, как и всё гениальное. Так вот. Человек, прикоснувшийся к роялю впервые, видит лишь белые и чёрные клавиши, а Моцарт... Он просто садится и играет. Разумеется, "с листа".

Моцарт же!

Дано ли ей? Дано ли нам было создать свой, на двоих мир, омываемый океаном нирваны? Чувственная, чуткая, интуитивная – Светка: запах женщины – она источала его. "Хочу немедленно, сейчас же!" – первое, что глядя на неё, нет, не в мозгу, в животе возникало. Да, животная, но в то же время и возвышенная страсть. И нет мне пощады за первую ночь. "Я твой мужчина – ты моя женщина". Вот единственно верный порядок, точнее – формула любви.

А турбаза то и дело вздрагивала. Крестилась, чутко вслушивалась в гулкое пространство ночного леса. Мы задыхались от близости друг друга. Погружение в состояние нирваны свершилось. Остававшиеся нам полтора месяца были проведены исключительно в нём. Искрило так, что всякое наше соприкосновение оборачивалось сексуальным обмороком. И где бы нам ни случалось возвращаться в мир реальный, прежде мы находились в одном лишь только месте – в эйфоричном мире экзотического острова в океане. Настолько нереально всамделишном, что – "Вот бы здесь и остаться. Навсегда!" – едва ли дыша, убивались мы, покамест в себя приходя. Когда же обморок проходил, и мы могли вновь трезво мыслить, то выяснялось, что вокруг, скажем, залитая солнцем поляна. Или пшеничное поле. Или древний разлапистый дуб возле дороги. Или турбазовская кухонька, где мы однажды варили макароны на завтрак.

Сварили. В тесто!

Но мир привычный – его не списать. Не вычеркнуть, не забыть за ненадобностью. Как и от себя, от него не уйти. Ощущение "Мужчина", которое я возвёл в ранг приоритетного внутреннего ощущения, казалось, оно обречено: с ней – ярче некуда! Сон наяву, явь во сне. Как ни назови. С ней – и только с ней. Не какой-нибудь там мачо – вождь! Первобытный. Мамонта силой духа завалю. Целостным и абсолютным ощущение то быть обещало, а его-то и не было. Такого, каким мне оно представлялось. Я не понимал, отказывался понимать: если не вождь, то вожак. С кем угодно прежде – да! Только не с ней здесь и сейчас. Не с ней?! Да чушь! Не может быть. Не может! Заклятье, мать вашу! Какого рожна? За что?! Бесился я. Так, что "тараканом" собственным обзавёлся, сознание и душу отравлявшим. Бзиком, на предательство толкнувшим.

Походя.

- Здравствуй, милый.

- Привет.

- К малолетке своей направляешься?

- А тебе-то что?

- Ничего. Просто, знаешь ли, вот здесь... не забыл? Здесь. Глубоко-глубоко! Нестерпимо жаркое пламя. Аж в животе жжёт!

- Пожарный требуется?

- Ага. Можно без каски, но обязательно с брандспойтном. Как он там, напор?

- Напор, говоришь?..

...Её глаза. Впритык. Ищущие. Никогда не плакавшая, она и сейчас не плачет. Но слёзы! Они стоят в её чёрных, тревожно ищущих ответа глазах. Огромных. Глаза в глаза. Не оторвать. Нельзя отрывать! И руки. Всегда знала, где им быть, а теперь – что с ними делать, куда девать?

Руки. Глаза и руки.

- Это правда, что ты... Что ты не только со мной?

Промедление смерти подобно.

- Неправда.

И вся она на мне. И вся она по мне. Вьющаяся гибкая нежная лоза. Вся! Всем – руками на шее, прядями "ведьминых" волос по плечу, бёдрами, торс опоясавшими. Фигуркой танцовщицы.

Всем телом вся!

- Родненький...

Вот бы земля разверзлась!

- Ну? Ну что ты?

- ...

Юные богини с характером, железный стержень которого не гнётся ни при каких обстоятельствах, не плачут.

- Не плачь.

- Пусть. Это хорошие слёзы, родненький...

Провалиться. Гнить вечно!

"Хорошие слёзы..."

По мне?!..

Надо же! Родненький сказал – неправда. Истина в последней инстанции. Ничего выше попросту не существует. А то как же! Но она: верить так верить – любить так любить. Ненавидеть, терпеть, прощать – она! Хотела быть просто девушкой, а предстала женщиной от "а" до "я". Она растворялась во мне, чисто по-женски подстёгивая молодого самца и творя мужчину. По наитию. Потому что дано. Принадлежать. Всем существом принадлежать! Стать целым! Чтоб целым впредь во всём и оставаться! А я... Я, видите ли, "не ощущал".

Что ж...

Вольному воля!

...Её окна. Балкон пятого этажа. Однажды августовской ночью мы танцевали на нём. Под тёплым летним ливнем в обнимку вращались. Тесно прижавшись друг к другу и бережно целуясь, грызли сочные арбузные ломти и танцевали, совершенно счастливые и обнажённые...

Балкон и окна я имел радость лицезреть чуть ли не каждый день восемь месяцев кряду: другая работа, а новое поле деятельности – назло ли, в наказание – предлагало маршрут исключительно мимо её дома. Проезжая возле, я старался не смотреть вверх. Но всякий раз! Ноздри наполнялись запахом дождевой листвы, залитых ливнем ночных улиц...

Её запахом!

Восемь месяцев кряду я буквально покорял этот маршрут – на Эверест взойти легче. Восемь месяцев пытался поднять телефонную трубку, чтобы набрать знакомый номер. Тщетно! Штангу осилить проще. В свободное от сего занятия время продолжал самоутверждаться как мужчина – геройски трахал всех подряд, на самом деле, трахая её. Когда же девушкам осточертело ходить Светами, а мне – и минуты! – стало невмоготу без Светы настоящей, наконец-то справился.

Поднял-таки трубку!

Герой.

- Здравствуй.

- Здравствуй.

- Я могу тебя видеть?

- Когда?

- Хоть когда.

- Где?

- Хоть где...

За малым три года я пребывал "влюблённым мальчиком". Может, из опасения, что останусь им навсегда, и не вошел вслед за ней в июле 85-го? Возможно. А может, чувство вины да стыд за себя, так её вождём и не ставшим, перевесили, оказались сильнее чувства? Возможно. А может, по принципу "Кто имел миллион, на пятаки не разменивается", – и паника? Страх обнаружить не приумноженное богатство, а всего лишь глиняные черепки былой любви. Он заставил отступить? Возможно. То, другое, третье. Какое угодно. Разберись-ка теперь, попробуй. Вот и блудил по ночной турбазе, пиная что ни попадя, грызя локти и матерясь.

Мазохист.

82-й...

Она была "моя" девушка! Три месяца лета. Была. Почему расстались? Потому что слишком "рано" встретились – я оказался не готов к большой любви. Так вышло. И хотя ничто, ну вот абсолютно ничто не способствовало тому, а напротив, но вышел комплекс: ей шестнадцать – мне двадцать. Шестнадцатилетняя женщина – двадцатилетний пацан. Она готова – я нет.

Такая вот грустная история.

Но!

Я люблю её до сих пор. Двадцать семь лет я не могу и не хочу забывать её. Почти три десятилетия я засыпаю и просыпаюсь с этим вот именем на губах: "Света..." И я утверждаю. В силу множества разных причин, событий, обстоятельств, чёрт знает там чего ещё – после; просто в силу пресловутого жизненного опыта, я смею утверждать: любить с заглавной буквы способен только мужчина. Женщина – как бы цинично это не звучало – лишь известную мужскую принадлежность. За ним, Его Величеством Фаллосом, женщина пойдёт хоть на край Вселенной. Хоть куда пойдёт. И конечно, она будет говорить, что любит своего мужчину не за его член, а потому что человек хороший. Однако. Почему так происходит? Приключись с достоинством какая беда, или "всего лишь" некая оказия, и любовь женщины начинает угасать. Пусть мучительно, с нестерпимой болью и жалью по нему, любимому, но великое чувство уходит.

Исчезает навсегда.

А человек-то ведь хороший!

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
...
Часть 5 - Колян
Часть 6 - Облака
Часть 7 - Родненький
Часть 8 - Рыжая
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!