Новый год.

Снежинки кружатся. Тихо.

Под рукой рассказ. «Плов» называется. Проезжал я вчера по Воронежу. В маршрутке. Вечерний город, праздничные огни. Зима, какая давно уже не стояла. Пока ехал, «Плов» прочёл. Прочтя, вспомнил, как однажды Новый год встречал, там тоже плов был. Ехал – и собственный рассказ в голове моей выстраивался...

***

«... Ну что. Новый год, а куда идти, не знаем. К кому, вернее. Бабок нам откуда-то (по тем временам – немеренно) привалило. Вот и гадаем, с кем их спустить. Где. В телефонной будке стоим – и полный туман по поводу того, куда бы это стопы свои сегодня направить. Поздновато о направлении призадумались. Как-то всё откладывали, откладывали. А тут уж и Новый год, часов восемь вечера, пожалуй.

Стоим. В будке.

Снег валит! Народ – мимо. Со смехом. Улыбками. Шампанским. Тортами. С цветами. Ага, всем праздник катит, а мы в будке. Здорово, да? И облом за обломом у нас! Тут номер не отвечает. Тех и след давно простыл. Там – родаки дома и уходить никуда не собираются. Ну, обычная история. Новогодняя. Куда двинуть? К кому прислониться? Я, значит, палец о записную книжку до синевы измусолил, а Женёк телефонный диск так уж крутил, что аж докрасна раскалился он: от винта – и всё тут. Что ты будешь делать! Наконец, напал я на ещё адрес один – Мариной звать. Ну...

Нет, здесь ясность внести нужно.

Летом с Мариной я познакомился. В сквере. Кольцовском. Вечером. Она мороженку ела, на струи цветомузыкального фонтана глядючи, - и вот он! Я. Здрасьте. Дамши я. То ли, не помню, из кабака передвигался, то ли в другой кабак черти меня несли. Однако. Никуда я дальше не прошёл, но продвинулся. К Марине. А что? Выпивал я, конечно. Погулять любил, развеяться. Нет, не так, что б и сильно, зато – постоянно. Ну, типа француз я был. Или итальянец. Или ещё кто. А может, был я грузин. Не знаю. Словом, некто, который без спиртного, праздника и женщин дня не проживёт. А значит, часто, возможно – слишком часто, просыпается неизвестно где и с кем. «Ну, и где я сейчас?» - думал, мозги в кучу пытаясь собрать. С именами же, всякий знает, что по утрам за напряжёнка.

Вот и в тот раз: проснулся – она. Как позже выяснилось, Марина. По постели размётана. Спит. Красиво спит, подумалось. Посапывает. Слегка... И лучше б ей не пробуждаться! Лучше б я её такой и запомнил: сонной. Во сне. Спящей. Пусть и не той, словно из сказки, Спящей красавицей, а просто приятной советской девушкой, зато не видеть бы мне гримасы, которая перекроила её лицо, когда она раскрыла глаза и рот, чтобы сказать «здравствуй».

Гримаса...

Ну, это как если б ей бяку какую под нос сунули: проснулась – и бяка! Причём, видать, настолько она мерзкая, что гримаса на весь-то день-деньской. Ага, пока бай не ляжет. А окружающим-то каково! Надеялся я, правда. Крепко надеялся – так, мол, временно, пройдёт. А как понял, не дождусь, моду взял: трезвый к ней – ни ногой. Нет! Я бы и пьяный не ходил. Да была Марина девушкой каучуковой – где только ни возьмись, а каучук – понятно, да? – страшная же в нём сила! Пострашней красоты будет. Каучук – это!.. Короче: на нём мы с нею держались. Прочно. Но – периодически: хоть и манила вся эта удивительная упругость. Хоть и помнили её пальцы. Но предел – не правда ли? – есть всему; я всё гримасу в виду имею.

Боролся я с собою, конечно. На горло собственной песне наступал! Да куда мне: стоит перебрать малость – я тут! К подъезду её направляюсь. Причём, если до него, пусть и на «автопилоте», кое-кого опасаясь, как по ленточке шёл, войдя – на всю катушку расслаблялся. Ну, там, песни петь принимался. Стихи декламировал. Кричал, что иду. Что это я иду! Пытался озвучивать генсека и отвечающую ему Индиру Ганди. Империализм клеймил. Над бренностью земного бытия печалился. Нехорошо отзывался о Йоко Оно и зачем-то всё в майке, с Че Геварой на груди, обещался нагрянуть. Очень любил немецкий. Особенно, помню, мне «аллес» давалось: «Аллес! Ал-лес! – гортанно и гулко неслось по пустынным лестничным маршам. – Аллес, ахтунг! Их химмель Покрышкин! Их бин Покрышкин!..» Предупреждал, стало быть, чтоб все смирно по норам сидели, пока я на «бреющем» иду. Репертуар – ещё бы! – постоянно обновлял. Словом, хулиган. Нет, хуже – дебошир. А жила Марина на этаже пятом. Ну и понятно же! Пока я, ас, в высь-то уходил, отчаянно в ограниченном пространстве пилотируя и с дверей да со стен окрестных оплывая, подъезд неотвратимо вставал на уши. А поскольку я имел обыкновение заявляться исключительно из кабака, то вставал он на них неизбежно ночью, в районе где-то между двенадцатью и часом. Вот подъезд на Марину-то и окрысился. Дюже. С ультиматумом пришёл: или, значит, я – или «этот»! Ну, обо мне речь. Ясное дело, Маринка меня выбрала! Но и его, подъезд, со счетов не скинешь, нет. Может, тут и войне быть, да не одна девушка жила, но с мамой. А жили они душа в душу. А были они меж собою подружки. А так как во всём друг друга поддерживали, то и «крест», каким я, несомненно, являлся, они сообща нести подвязались. Дипломатию, ясен день, византийскую повсюду развели, а чтобы чем-то её подкрепить, на вахту возле окон заступили. То-то я поначалу и не понял: иду – они уж стоят! В ночнушках. И тапки. С огромными белыми бонтонами тапки! Почему-то по одному на ноге каждой. Я ещё тогда обеспокоился – не случилось ли чего? Да нет. Всё путём: под локотки меня – нежно, и, с воркованиями всякими, тапки по пути собирая, - наверх. Но я-то ведь тоже хитрый! Как-то с другой стороны дома зашёл. Ага, думаю, проскочил-таки я ваш кордон! Ща, радуюсь, разнос учиню: пошто, мол, так вас и так, не на боевом посту?! Ага, учинил. И как я только этажи-то перепутал? Похоже, привык, что заслон – и словно падишах я, вот и сбился с курса, квалификацию пилотскую подрастерял. Помню, в дверь какую-то ломлюсь – и обидно мне страх: мало того, что проглядели, так ведь и не открывают! Такие-то. Вконец они меня испортили. Ещё бы. Распоясался я дальше некуда – и на маманю уж глаз положил. А то! А что? У неё, старшей-то, не только с лицом никаких сюрпризов, но и всё остальное – как у дочки! От поползновений каких, правда, воздержался. Не знаю, не совсем, видать, морально разложился. А может, и утратил облик тот, да всё вот недосуг как-то. Или «не срасталось» что-то. Не знаю. Новый год, меж тем.

Стоим. В будке.

Марина, стало быть, дома. Приходи, говорит, жду. С другом? И друга приводи, я ему подружаку свою лучшую предоставлю. Давайте. Вальсуйте. Готово, мол, всё уже здесь. Будет и изюминка...

Ну что. По дороге в кабак заскочили. Этих... как их?.. Мандаринов понабрали. Шампани. Водяры. Торт нам Сан Саныч, официант, откуда-то приволок, блок кишинёвских «Мальборо». Цветов, говорит, нет. Не со столов же, в натуре, собирать. Мы туда – мы сюда: нет цветов. Какие, удивляются, ребята, цветы? Три часа до Нового года! Ладно. Тачку возле «Славянского» ловим; немного злые. Глядь – цветы! Ну, в смысле, бобёр какой-то с ними. С гвоздичками. Красными! Белыми! Розовыми! В целлофане хрустящем! Подошли – так это, культурно. С двух сторон. Приобняли. Женёк ему фиксой, я просто улыбнулся – «Граждани-и-ин!» - он и нате. Зачем бобру цветы? Мотор взяли – и катимся: и жить хорошо, и жизнь хороша!

Приехали. Поднялись. Вошли.

Н-ну...

Ну да. Женёк ведь ни разу Марины прежде не видел. И подруги её не довелось. Как и мне. А как встали они навстречу из кресел под ёлкой – точно сёстры родные! Две гримасы – мы аж попятились. Две-е! Подозрение, от одной бяки произошли. Ага. Женёк с пузырями, я с цветами. С тортом. Мандарины эти ещё тут. Он весь позвякивает, я весь шуршу. Топчемся в прихожей – прямо два придурка. Он в ухо мне шипит: «Да они что, говна здесь все пообъелись?!» Почему, отвечаю, все? Мама, к примеру, нет. Тут и мама. С поздравлениями. С пожеланием быть как дома. Я, говорит, к подруге. А Женёк – он ведь какой: «Может, - сквозь зубы, - и мы туда же?» Гвоздичек из меня понадёргал – и к ней: примите, мол. Да. Да. Вам. От всей души. От сердца. И лыбится.

Сально.

Ладно. Атмосфера, конечно, неважная. Не из-за нас с Мариной – из-за этих: тот волком смотрит, та ядом дышит. Не глянулись они друг другу чего-то. А ведь Новый год! Я давай Женьку внушать: «Ты это дело брось. Подумаешь, Делон нашёлся! Брось. Не порть праздника. И нормальная, определённо – симпатичная, очень даже симпатичная Лариса девчонка, просто выражение лица такое. Если... я не знаю, разгладить его, что ли, то, может, Лора, и на Монро потянет». Водочки, советую, поболе выпей – глядишь, и прозреешь тогда. Он – ни в какую: «Выражение? – а сам по сторонам озирается. – Да это жизнью она брезгует! Одна губа чего стоит! К жизни у неё отвращение. А значит, и ко мне, к её, понимаешь ли, представителю!» Хорош, убеждаю, загоняться, Женёк. Остынь. Что ты, укоряю, всё жути-то подпускаешь? Если по Марине судить, никакое не отвращение – чисто выражение. К нему только привыкнуть нужно. А он ведь вечно на измене! Погоди, не унимается. Погоди! Это она, видать, засекретилась. Настанет день – коснётся! И гундеть продолжает. Лорку Шапоклякой обзывает. За утюгом смотался: разгладить, говоришь? На. Разглаживай! Раз привёл. И ехидно так: «А не Лора ли та изюминка?..» Я – к Марине. Марин, спрашиваю, ты, это, ты когда про изюминку говорила, ты что в виду-то имела? Плов, отвечает. И давай за плов развозить! И как по рынку она ходила. И какую баранину брала. И какой рис. И жир какой. И морковь. И изюм. И чеснок. И курагу! Да. И в таких-то вот пропорциях. И в этой, значит, очерёдности. Так-то она мешала. Так – взрыхливала. И всё это по книге, которую мама на Новый год подарила, а когда я позвонил, тут она и поняла, что не зря по базару шастала, и теперь я, и друг мой, конечно, сможем плов, а значит, и её, Марину, по достоинству оценить. И пошла-пошла-пошла-пошла! Дальше. Про какие-то там ещё хитрости-премудрости, детали и нюансы. И всё это так «аппетитно», что вот уж и Женёк с Ларисой на кухню подтянулись. Уж и потеплело меж ними. Уж и Лорик её он называет. Зайка. Лорик-зайка. Да! Уж и с наставлениями они полезли. С мнениями. С несогласиями. А Женёк внял совету – поддал как следует, и теперь ему не только Лариса Лорик, но и курага не курага – урюк! «А я говорю – урюк!» Что ты с ним будешь делать! Ну, это он как знает. Я-то! Я тоже влез, когда диспут окончательно на Восток и восточную кухню перекинулся. Ага. Как в Ташкенте был, нарисовал. Как на корейской свадьбе гулял. Как собаку ел. Вкусно! Кое-что, однако, настораживало: отродясь – и это я знал точно – Марина не готовила. Отродясь возля плиты не стояла – ни с книгой, ни без неё. А что как изюминку рекламировала, поспевало почему-то в скороварке. Ну, кастрюля такая, там ещё краник сверху, пар стравливать. Он и стравливался – аж окна запотели, праздничных огней не видать, иллюминации новогодней; тьмы египетской за нею.

Сели...

Куранты в телике – бом-м-м. Бом-м-м. Бом-м-м... Он. Пришёл! Смотрите, кто пришёл! Новый год. И – пробка от шампанского в потолок вошла, водочка по стаканчикам заплескалась. Я давай мандарины очищать. Женёк по салатам носом бегать. Лариса музычку громче ставить. Ёлка мигает. Хрусталь переливается. Игристое пузырится в нём. Даже пара бутылочек «Пепси» откуда-то приблудилась. А Марина! Марина речь взялась толкать. Ну, Новый год же, вестимо. И расслабуха здесь всех нас накрыла. Хорошо нам. Настроение. Ну, говорим, хозяйка, неси-ка изюминку!

Принесла...

Ну что. Что... «Иронию судьбы», как всегда, тридцать первого прокрутили. И вот как я скажу: тот мужик, что рыбу заливную хаял, он просто не в то кино попал; повезло ему – гадости настоящей он так и не отведал. Нет. Да и морщился он... как-то неубедительно, не то что мы. Женёк, к тому времени, знатоком сплошь оборотился. Докой даже. Пенял: куда с вилками?! Вы бы ещё с ложками сюда! Плов руками едят! И клешнёю, значит, во блюдо. Я – за ним. Головы позадрали, рты поразинули, чтоб, стало быть, кушанье ссыпать, а потом... ну до чего же мы с ним на одно лицо-то стали! Не может быть, думаю! А гляну – ну, копии мы друг друга! Как одна мать нас родила! Женёк, помнится, по губе Ларисиной проходился – посмотрел бы теперь на свою! А тут ещё Антонов, змей, достаёт: «Гляжусь в тебя, как в зеркало-о!..» Нарочно, что ли? А мы, значит, косимся. Ну, не удивительно ли? Как похожи! Антонов не унимается: «Давай не видеть ме-ел-ко-го в зеркальном отражении-и!..» Мелочь? Да я корки мандариновые, чтоб дух отбить, и те все сгрыз! К цветочкам подобрался. А Женёк – ща. Ща. И боком. Боком. Я потом его во дворе нашёл – снегом думал спастись. Эй, зову, Женёк! Ты чего? Вынул он из сугроба это своё новое приобретение, на моё – взглянул, и всё! Истерика с ним. А что делать? Со мной тоже. И прям как по Блоку: ночь, улица, фонарь... Впрочем, какой Блок? Но всё равно: двор, двое... На карачках. Аж народ праздновать передумал, на окошки повысыпал! Ладно. Женёк отдышался малость – и на мне выговаривать: ну что? Коснулось? Может, отпираюсь, ингредиенты несвежие попались? Он поновой пополам складывается: ин... инг... Да какие ещё диенты?! Это мы! Мы с тобой, братуха, попались! Спецом они. Заманили. Помнишь, как сказано было? Всё, мол, уже готово. Приходите, ждём. Изюминка! Да будет тебе, не соглашаюсь, Женёк! Не могли же они заранее знать, что именно мы придём! У него уж и сил-то нет: да они!.. Да им!.. Да плевать им – кто, лишь бы, как говорится, человек хороший подвернулся!..

Псу под хвост Новый год, короче. Но...

Ладно, проехали.

А Марину я всё-таки разлюбил. Даже упругости поперек горла не стали. Помню, утро было. Как и положено, прекрасное. Её мама приготовила нам завтрак и сказала:

- Вижу я – любите вы друг друга. Не пора ли вам, дети мои, отношения ваши официально оформить?..

Ну, я и ушёл.

С противным сальным привкусом во рту, по сю пору со мною остающимся, в то утро я ушёл навсегда...»

***

Прав Слава Дёгтев, напомнивший, что настоящий плов могут приготовить только мужчины. Конечно, прав. Но сегодня, сейчас, столько лет спустя, я многое бы отдал, чтобы ещё раз, хотя бы раз, плова того отведать.

Новый год.

Снежинки кружатся. Тихо.

Я гляжу на падающий снег.

 

                                        

                        

            

    

 

 

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
Часть 4 - Мороженщица
Часть 5 - Колян
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!