Sarah Connor (Сара Коннор; Дельменхорст, Нижняя Саксония, ФРГ) — немецкая певица и автор песен. Сара Коннор — сценический псевдоним певицы, настоящее её имя — Sarah Lewe.

Сара Коннор дебютировала в 2001-м в дуэте с музыкантами Робом Тайгером и Кеем Денаром и стала первой, кто когда-либо последовательно возглавлял четыре позиции в верхушке German Media Control singles chart. Продажи 15 миллионов копий сингла «From Sarah with Love» в континентальной Европе и по всему миру утвердили её как одну из самых успешных немецких поп-исполнительниц начала 2000-х.

 

ПАМЯТИ МУЗЫКАНТА

 

Виктор Цой (1962 - 1990)

 

ПАМЯТИ МУЗЫКАНТА

 

Игорь Тальков (4 ноября 1956 — 6 октября 1991)

 

 

ПАМЯТИ МУЗЫКАНТА

 

Александр Барыкин (18 февраля 1952 — 26 марта 2011)

 

 

 

«Holding Out for a Hero» (альбом Footloose). Композиция написана Джимом Штейнманом и Дином Питчфордом и исполнена Бонни Тайлер в 1984 году.

Сингл достиг # 96 в Великобритании (1984) и № 2 годом позже. 

 

«Who Wants to Live Forever» («Кто хочет жить вечно») — песня английской рок-группы Queen (альбом A Kind Of Magic, 1986), написана Брайаном Мэем. Песня была выпущена в виде сингла с песней «Killer Queen» на стороне «Б».  Композиция сразу приобрела огромную популярность в среде поклонников группы (и разумеется, не только) и попала в сборник Greatest Hits II.

«Who Wants to Live Forever» — один из общепризнанных шедевров Queen.

 

 

Love of My Life («Любовь моей жизни») — песня английской рок-группы Queen (альбом «A Night at the Opera», 1975). Написана Фредди Меркьюри. Известность приобрела концертная версия этой песни. Основным музыкальным инструментом здесь является рояль. Меркьюри говорил, что в партии рояля есть влияние Шопена и Бетховена. Брайан Мэй сделал более простую версию песни для концертных выступлений. В ней доминирующим инструментом является двенадцатиструнная гитара. Партий рояля и арфы в песне нет. В песне есть гитарное соло, но играется оно не на электрогитаре. Во время исполнения песни свет потухал и видны были лишь Меркьюри и Мэй, находящиеся вместе. Певец стоял с микрофоном, а гитарист сидел со своей гитарой возле него. Меркьюри иногда давал спеть припев зрителям, и когда они его пели, он дирижировал поклонниками. Это очень понравилось в Южной Америке, потому там её полюбили необычайно. 

Когда песню играли Queen плюс Paul Rodgers, всю вокальную партию исполнял Мэй. Обычно он посвящал эту песню Меркьюри, но на концерте Return of the Champions он сказал, что в зале находится мать Меркьюри, и посвятил песню ей.

 

 

 

Live Aid («Живая Помощь», читается «Лайв Эйд») — международный благотворительный музыкальный фестиваль, состоявшийся 13 июля 1985 года. Мероприятие было организовано британскими музыкантами Бобом Гелдофом и Миджем Юром с целью сбора средств для помощи пострадавшим от страшного голода в Эфиопии 1984-1985 годов. Основными площадками стали стадион «Уэмбли» в Лондоне, (Великобритания) (вместивший 82 000 человек) и Стадион имени Джона Фицджеральда Кеннеди в Филадельфии, США (разместивший около 99 000 зрителей). Подобные концерты также прошли в Мельбурне (Австралия) и Японии. Для этого события была организована одна из самых значительных спутниковых телетрансляций в истории: порядка 1,9 миллиарда человек более чем в 150 странах смотрели мероприятие в прямом эфире.

*

Концертная программа росла на глазах за счёт заинтересованности многих музыкантов по обе стороны Атлантики. Мероприятие оказалось чрезвычайно успешным и как благотворительный проект. В 2001 году, на телевидении, один из организаторов концерта рассказал, что в процессе подготовки события была надежда собрать хотя бы 1 миллион фунтов, а в итоге получилось 150 миллионов (приблизительно 283,6 миллионов долларов).

За организацию и успех проекта Гелдоф был посвящён в рыцари.

*

Концерт начался в Лондоне в полдень (7 утра по американскому времени), продолжился в Филадельфии (по Гринвичу 8:51). Выступления на «Уэмбли» закончились в 22:00 (17:00), а на стадионе им. Кеннеди — в 04:05 (23:05). Таким образом, концерт продолжался по меньшей мере 16 часов, но поскольку многие артисты на обоих концертах добавили в свои программы немало импровизации, продолжительность оказалась намного больше.

*

Никогда ранее ни один концерт не собирал столько звёзд эстрады прошлого и настоящего вместе. Queen выступали с песнями: «Bohemian Rhapsody», «Radio Ga Ga», «Hammer to Fall», «Crazy Little Thing Called Love», «We Will Rock You», We Are The Champions».

*

То что вы сейчас увидите, и есть импровизация: днём Queen пели лишь часть «Bohemian Rhapsody», затем шла «Radio Ga Ga», но когда спустились сумерки, парни исполнили «Рапсодию» полностью.

*

Я вот что ещё хочу сказать (сплошь и рядом ведь). Пока кто-то (не стану тыкать пальцем) с режущим слух пафосом, рассуждает о милосердии, любви к ближнему своему, посильной помощи и тем, и этим, всему Человечеству разом, люди действительно доброй воли собираются вместе и ДЕЛАЮТ ДЕЛО.

 

 

Roy Kelton Orbison. (23 апреля 1936 — 6 декабря 1988). Американский музыкант, пионер рок-н-ролла, получивший известность за незаурядный сильный голос, сложные музыкальные композиции и мрачные эмоциональные баллады.

*

Комбинация мелодичного голоса певца и сложных музыкальных аранжировок позволяли сравнивать его исполнение с исполнением музыки оперной. А значит, вовсе неслучайно к Рою приклеилось прозвище «Карузо рока». Орбисону удалось найти баланс между разбитной вокальной манерой певцов рокабилли, глубиной Джонни Кэша и сексуальностью Элвиса Пресли. В числе музыкантов, называвших Роя Орбисона тем, кто оказал на них наибольшее влияние, значатся и Элвис Пресли, и Джон Леннон, и Мик Джаггер.

В то время как большинство исполнителей рок-н-ролла 1950-1960-х создавали образ мужественности и непоколебимой уверенности, Орбисон стремился передать спокойствие, отчаяние и ранимость. На сцене Рой вёл себя достаточно скромно и сдержанно, предпочитал носить чёрную одежду и тёмные очки, создававшие впечатление загадочности.

В 1987 году Орбисон был возведён в Зал славы рок-н-ролла. Он занимает 37 место в списке 50-ти величайших исполнителей всех времён. Журнал «Billboard» поместил имя Роя Орбисона на 74 место в список «600 самых записываемых артистов». 29 января 2010 года на Голливудской аллее славы была установлена Звезда Роя Орбисона.

*

Композиция «Oh, Pretty Woman» — не только вершина отдельно взятой биографии, но и одна из самых известных и знаковых песен рок-н-ролла. В августе 1964 года сингл был опубликован в Соединенных Штатах. Спустя месяц он появился в Великобритании, в десятках других стран. Песня неизменно становилась хитом номер один в каждой стране, где бы ни была издана. За считанные месяцы, ещё до конца 1964 года, сингл «Oh, Pretty Woman» попал в руки семи миллионов меломанов всего мира. 

Композиция написана Роем Орбисоном в содействии с Биллом Деесом. «Oh, Pretty Woman» («О, Красотка») на протяжении трёх недель занимала позицию #1 в музыкальном хит-параде Billboard Hot 100.

*

На этом видео «Oh, Pretty Woman» — одна из песен большого концерта, организованного телекомпанией NBO и называющегося «Рой Орбисон и Друзья, Чёрно-Белая Ночь». На сцене, наряду с Роем Орбисоном, далеко не последние исполнители в истории американской музыки — Брюс Спрингстин, Джексон Браун, Элвис Костелло, Том Уэйтс, Бонни Рейтт. В 1991 году (посмертно) Рой Орбисон был удостоен Grammy в номинации «Лучшее мужское вокальное поп исполнение» именно за его исполнение песни в трансляции NBO. В 1999-м песня была названа одной из «500 величайших песен, определяющих рок-н-ролл». В 2004-м журнал Rolling Stone поместил «Oh, Pretty Woman» на #222 место в списке «500 величайших песен всех времён».

*

А знаете ли вы, что? Рой Орбисон и его партнёр Билл Диз сидели дома у Орбисона, пытаясь сочинить песню. В поисках мелодии они играли всё, что приходило в голову. В комнату заглянула жена Роя Орбисона, Клодетт, и сообщила мужу, что собирается в город за покупками. Рой спросил, не нужны ли ей деньги, и тогда Диз влез в разговор с замечанием: «Хорошенькой женщине деньги никогда не нужны! (Pretty woman never needs any money)». Тогда Орбисон принялся напевать фразу «Pretty woman walking down the street», а Билл Диз стал отбивать ритм кулаком по столу. Он живо представлял себе некую женщину в жёлтой юбке и красных туфельках, как она цокает каблуками по тротуару. Когда Клодетт вернулась с покупками, песня была уже готова. В телевизионном интервью Орбисон говорил, что на сочинение песни ушло столько же времени, сколько она звучит. 

*

И ещё. Тут вам не та попса, что звучит в фильме «Красотка», — здесь по-мужски круто, по-настоящему: так бы вот туда, к нам, на сцену!

ВРУБАЙТЕ ЗВУК НА ВСЮ!

 

 

SONSOFDAY - альтернативная/акустическая рок-группы из Портленда, штат Орегон. Группа состоит из трех братьев – Романа, Влада, и Скотти Белоножко.

Братья родились в Советском Союзе. Семья переехала в США 20 лет назад. Группа отыграла свой ​​первый концерт в 2005 году и была признана местными промоутерами и звукозаписывающими компаниями. С тех пор они сделали 2 полноценных альбома и четыре песни EP. Продвигая свой последний релиз «Осень сердца», SONSOFDAY гастролировали по всей территории США и некоторых стран Европы. 

 

 

Представленное чтиво – не рассказ, глава из книги, книги, так и не написанной, благодаря чему оно, чтиво, осталось таким, каким и было много лет назад.

*

И ещё.

По поводу «автобиографичности» ещё раз говорю: автор врёт, сочиняет, выдумывает. Минимум, половина – выдумка. Иначе и быть не может. Иначе – не получится Чтива. Вот хоть ты тресни, не получится, не выйдет ничего.  

 

 

 

Рыжая.

Я так и звал её – Рыжая. Я много чего думал о ней, а она оказалась вовсе не такой, какой представлялась мне в огненном сполохе рыжих своих волос: земная, практичная, хваткая. Как бульдог. Но я до сих пор помню день её рождения – 22 декабря.

В тот день я повязал батьков галстук. Обул остроносые его, ещё свадебные туфляки. Надел единственный приличный костюмчик. И вот так, несмотря на крепкий морозец – налегке, благо, жила она рядом – в трёх минутах ходьбы, отправился к ней.

С цветами.

*

Цветы Рыжая сунула в вазу (жуть пузатая, лохань). Сунула походя. Словно бы веник в угол. А я ведь ишшо молодой, впечатлительный. Вот мне и видится: цветы проваливаются в прорубь, молят о помощи, а я ничем не могу им помочь.

Не смог. Увы. Сто раз скажи «увы», теперь ничего не поправить. И не цветочки я тогда кинул – себя: не ушёл, предлог всегда найдётся. Смолчал. Обидно? За себя – да. Ну, не таков я, получается, был, чтобы сразу «адью». Обидно? Да обидно, обидно. И то, и сё. Да всё. Вот не в курсе, стало быть, Рыжая, что торжественное преподношение бюстгальтера – пошлость. Знать не знает, ведать не ведает, как будет выглядеть (всё это действо выглядеть), когда – однажды и от всего сердца – она вручит мне, скажем, модные трусы. Какая есть, такая и есть. И на базар её не свезёшь. А что да как выглядеть будет, мои трудности. Только мои. И она здесь совершенно ни при чём. А когда «ни при чём» – значит, порознь. Даже койка – она тогда до поры. И зачем же здесь, спрашивается, упираться? Ещё и ещё – зачем?!..

*

А в башке бардак. Такой бардак! Такой: русские офицеры времён Бородино. Благородная простота их жестов. Воровской шик. Размах купеческий. Поэтичная прелесть склонённых друг к другу голов. Очарованный, ёлы... странник. И всего хочется. Всяким быть хочется! Но – самим собой. Эдакий, блин, демон, а лет – семнадцать.

И живот.

Что же это с ним происходит, когда пронзительно визжат тормоза, и жёлтое с шашечками авто клюёт носом, откатывает назад и сыто сверкает в вечернем свете фонарей под вывеской ресторана «Былина»? Что? Ну и пусть, что дверца – правая, задняя – как катапульта. Персона вместе с ней, облаком красных гвоздик и обворожительной чувой, затянутой в джинсы «Ренглер». Пусть. Что за цирк? Что?.. Но что ж так под ложечкой-то сосёт?

Жгуче!

Чу. Чува. Чувиха...

Да не пишется она, крашеная, в нежном цветочном облаке, нет! Не то всё, не так. Я знаю – как. Давным-давно нарисовал: вот – едва слышно – останавливается такси. Мягко щёлкает дверца. Вот я. С тремя гвоздичками. Алыми. На сгибе левой руки. А вот и она. Лёгкая и рыжая. И мы идём навстречу друг другу. И улыбаемся. И замираем. На одно лишь мгновение! Перед тем как я, она и мой жест, жест русского офицера времён Бородино, создадим облако пьянящего очарования, в котором наши головы – что бы в мире не происходило! – останутся наедине.

Навсегда.

Да, так. И только так.

*

  

Тот октябрь был уже, совсем уже поздний: втоптанная в грязь и липнувшая к каблукам почерневшая мёртвая листва. Рябь по лужам. Отражённое в них тяжёлое низкое небо и перевёрнутые вниз, почти что голые тополя. Маленькое, еле греющее солнце. Крупные и студёно выглядящие капли влаги на стёклах и капотах тут и там припаркованных автомобилей. Неприятная слизь на стволах деревьев. Сырые, отклеивающиеся афиши. Нахохленные голуби. Промозглый ветер. Дичающие скверы. Стоящий и стоящий, точно зубная боль, жутковатый скрип подъездных дверей. Вот вся эта гулкая осенняя незащищённость и тлен: ёжишься. Когда дышишь – пар. И дворовая наша кодла. Я в ней. И Рыжая. Она тоже хочет на футбол.

А осенний футбол, как и сама осень, – притягивает, не наглядишься. Но Рыжая? Причём здесь Рыжая?! И только на стадионе, когда она села рядом, просунула тёплую ладонь в карман моей куртки, до меня наконец-то дошло. Это вот оно, значит, как! Выходит, ничего эдакого и не надо, чтобы теперь вместе, вдвоём?! Просто? Так просто?!..

Да, просто. Настолько пустяк, что даже тот гол – под перекладину, с полулёта, даже водка, тайком пронесённая, не сделали меня раскованным, хоть сколь-нибудь уверенным в себе. Я сидел истукан истуканом, а когда прозвучал финальный свисток, и я сделал шаг в общем направлении, то услышал её голос:

– Нам не с ними. Нам – туда...

*

Мы в крохотном, стульев на тридцать, потаённом каком, что ли, зальчике кинотеатра «Юность». Фильм «Конформист» называется. Он чёрно-белый, он не поймёшь, о чём. Впереди – контуры голов, по ним – луч кинопроектора. С экрана что-то говорят по-итальянски, переводчик переводит, а её ладонь по-прежнему в моей руке, горячая. И – улица. В свете автомобильных фар – дождь. И мы прячемся в уютном изнутри кафе. Струю воды, словно бы расплавленный полиэтилен, растекаются по огромным его витражам. За стеклом – разноцветные от влаги – огни уличных фонарей и всегдашний городской гул. Он «где-то там». За тридевять земель. Не здесь, не в уюте. И можно пить сухое вино, с апломбом знатока утверждая, что это хорошее вино. Можно слушать музыку, с умным видом отдавая ей должное. Можно говорить о каких-то совершеннейших пустяках, изо всех сил стараясь скрыть ту неловкость, что всё ещё витает над столом, где мы сидим друг напротив друга, якобы удивлённые тем, на наш взгляд – шикарным, обстоятельством, что оба учимся ремеслу кулинара, только она в училища, я – на курсах.

*

Рыжая...

Значит, предки в Крыму? Отдыхают? Что ж, я – готов. Готов? К чему?!..

На дворе такая тишина, какая бывает только вечером и только осенью, а я даже и не пытаюсь понять, отчего первая наша близость оборачивается ничем. Ещё какой-то час назад тягучая рубиновая жидкость клубничной наливки переливалась в свете ночной лампы на полу её комнаты. И мы пили её, сладкую. Как в кино. Из толстых и низких стаканов. Мы слушали Байрона. И всё, казалось бы, было за нас, а теперь... пустота? Влажный, пропахший дымами костром воздух – и пустота?!..

Да, пустота. Пустота – что слышишь, как ходит сердце в груди и висках.

Всё, капут: жизнь закончилась, так и не начавшись.

*

Утро. Я режу говядину на бефстроганов и ничуть не удивляюсь тому, вполне себе тоже шикарному обстоятельству, что от ножа, извиваясь, отделяются бурые черви. – «Какие они толстые! Скользкие! Упругие! Хоть сейчас на крючок! Какие они... блин, противные! Но рыбы! Они же непременно устроят за ними рыбий хвост. «Рыбий хвост» – это, поди, ух как интересно!..» Я думаю, что как ты ни изгаляться, изменить уже ничего нельзя. Ты помер. Вчера. Вечером. Слушая пустоту внутри себя и фальцет Байрона в самом высоком месте «Июльского утра» «Юрая Хип». Юрая Хип! Хип! Хип! Хип! Хип-хип ура! Хип-хип капут! Палец во рту. Палец во рту, потому что кровь. Потому что ты так же годен на кухне, как и в койке.

Всё хип. Ура я вам, мистер Дэвид!

*

И только осень. И Рыжая. В дверном проёме мясорыбного цеха. Нарисовалась. Что это со мной? А что со мной? Не видишь, что ли? Пальчик порезал. Да, вава. Хип, то бишь. Да всё путём! Ничего я не дуркую. Конечно, бывает. Ещё какой пустяк. Я бы даже сказал – пустяковина. Что? Да спокоен я, спокоен. Как танк. Потому как мультик один уважаю. Слышь, подари мне пропеллер, в Багдад хочу. Чтоб голос хочу. Как Байрон хочу – фальцетом! Ой, не надо, Рыжая, не надо. Вот только этого не надо. Сама туда иди. Чем меня доставать, лучше сделай хип – изжарь, что я тут настрогал. Со сметаной. С луком изжарь это месиво. С томатным соусом и пастой. Со специями. С молотым чёрным перчиком. На огненном противне изжарь, не забывая слегка помешивать. Я? В норме я. Ты тока жарь. «Занимайся», словом. Покажи, чему тебя в училище-то научили. Давай. Давай-давай. Вот. Вот. Вот-вот. Ага. А я тут, на чурбачке, стало быть, посижу. На нём, правда, трупы умерщвлённых животных расчленяют: поставят синий штамп – и расчленяют себе. Топориком. Ну, синий такой штамп. Что можно. И топориком – а-ах! А-ах-х! Расчленёнка называется. Ну, филе, там, вырезка. Да. Со всего маха, со всей дури. А-ах! Точно тебе говорю. Как на духу. А так, ну, если руки-ноги не летают, тут ещё как посиживать можно. Нормальненько. Нормалёк. Нормалян даже. Посиживать. Поглядывать. Сигаретку выкурить. О вечном подумать. Ничтяк, короче. Хип, удобно. Да ничего я не бубню! И не буроблю. Так это я, ни о чём. Где шеф? А где шеф? На то он и шеф, чтоб мне не докладывать. Но где-то тут он. Рядом. Совсем рядом. Водка! Сан Саныч нутром её, всеми, так сказать, фибрами чует. Хоть за версту. Как индеец – дым костра. Рупь за сто даю, сейчас он шевелит ноздрями, а кадык – точно поршень. Какой ещё кадык? Такой. Кадык! Старый. Высохший. Острый индейский кадык.

*

Это её участие... Хорошо, водку принесла. Хорошо. Черви – они лезли и лезли из-под ножа! Голова – мяч, песчинка туда попала: ножик – вжи-и-к. Вжи-и-к. И песчинка. Вот здесь. В голове. Перекатывается. Шорк-шорк, шорк-шорк. Шорк-шорк, шорк-шорк. Шорк...

В пустой голове.

Рыжая. Нарисовалась. В дверном проёме она, а я как по уху получил: «Кто это? Рыжая?!..» Она. Вся из себя: сапоги-гондоны. Блестящие. На вот такой платформе! Чёрные чулки. Юбка выше некуда. Куртяк джинсовый. Причёска «я упала». И пузырь водяры! Да на стол разделочный! Шмяк!

– Что это с тобой?

Крутая...

Крутая? Кто? Рыжая? Да какая бы ни была, а Сан Саныч, даром, что повар, и всякой крутизны навидался, кадыком двигает и говорит, что наш Рыжая человек. Вот как, значит. Мне-то: ты пока «проект». Ага, я проект, а Рыжая, она, выходит, своя в доску? Нет, ну ты погляди, а! Паришься тут, на кухне этой, грёбаной, насчёт бабок с ним шустришь – и так себе! А Рыжая – войти не успела – «наш человек»! Здорово. Здесь, может, помер вчера вечером, а тебе добавляют? Чтоб мало не показалось? Чтоб уж наверняка? Да?!..

Никакого понятия. Такта. Маломальской утончённости. Доложил вот, что червями закусываем. И что? Рыжая стакан – «Отдай!» – отобрала. А Сан Санычу – тому плевать, ему водка под любую закусь идёт. Не-а, не понимают, какого это – умереть, Байрона слушая, и мертвый червей под водку нарезать. Смеются чего-то. Два друга. Сто лет не виделись. Гляди-ка, старый пень! Мол, Рыжая – девка что надо. Справная она. Что только её мне и нужно слушать, за неё держаться. За подол, что ли?! И Рыжая: «зардемшись» вся. И аж стакан на месте! Так, стало быть. Да? Стало быть, правда, что женщины любят слова. Пустячки любят. Приятные. Урок мне? Что ж, усвою. А то пока ты глупо бунтуешь против родителей да дурацкие стишки кропаешь, кто-то взрослеет. Потом этот кто-то «наш человек», а ты всё ещё сопляк, во рту – вместо соски – палец.

*

Что? Что значит «хватит»? Погоди, погоди. Сан Саныч! Как это «нечего годить»? Пора?! Да зайдёт она ещё, Сан Саныч, зайдёт. Минуту, Рыжая, минуту. Куда это нам «пора»? Туда? «Туда» я уже ходил. Почему дурак? Я понять хочу, что это за штука – пора. Пора, потому что хватит? Постой. Дай сообразить. Сан Саныч, она что, издевается? Да?! Ничего я «не хороший уже». Я как стекло. Знаешь, какой я? Я устойчивый. Да. Я с парашютом прыгал! Э-э, Сан Саныч, родной, дай я ей скажу. Ты чего это, Рыжая? Не веришь, что ли? Мне?! Веришь? А может, ты «веришь»?! Сан Саныч! Наш базар ща. Ты, получается, сомневаешься, Рыжая? Так? Не сомневаешься? Зуб даёшь? Надо же! А, ну ты же крутая. Сан Саныч! Отец! Дай зонт. Что? Да иду я, иду. Нет зонта? И что делать? Я же спорить с ней не буду, нет. Я прыгну. С крыши. Шагну в неизвестность. Как когда-то. С балкона. С зонтиком. Опыт есть. Посмотри, Сан Саныч. Должен где-то быть. Нет? Точно нет? Жаль. Без страховки нельзя. Запрещено. Что я, глупый? Парашютист я! Да идём, идём...

*

Смеёшься? Чему? С зонтиком? Да, с зонтиком. Но ведь прыгнул же! Что с головой? С головой полный порядок. Я тебе сейчас ещё и стихи продекла... Прочту. Слушай. «Жаль, что меня в этот час не услышит...» Уже читал? А, да, было дело.

Было.

Ты об этом не знаешь, но они посвящены тебе, Рыжая. Тебе – но не про тебя. Они о том самом идеале, который ищет всякий человек. Ищет, да всё никак не может найти. И не найдёт. Потому что идеал – он то, к чему идёшь. Пока идёшь – идеал. И не дай Бог дойти – исчезнет. Или то, что нельзя вернуть. Нельзя – и всё тут. Как уж ты там не пыжься.

Интересная, кстати, мысль. Откуда она? Она моя?..

Что молчу? Не молчу – думаю. Думаю, человек ни за что не умрёт, пока хоть кому-нибудь нужен. Теперь, благодаря тебе, я знаю, что это правда. Правда, эти твои сапоги... понятно, что мода. Но они тебе не идут. Ну-у, мне так кажется. Ты в них как подкованная корова. Как бронетанковое соединение. О! Галстук. Он чёрный. Батя думает, красивый. Оранжевое солнце. Оранжевый крокодил Гена под оранжевой пальмой. Жаль, без Чебурашки и гармони. Оранжевая надпись «Сочи» и стеклянные брюлики вместо песка. Здорово: ты в сапогах, я в галстуке. Под ручку идём...

 

– Да не молчу я! Думаю...

*

Так, лампа на полу, Байрон на кассете. Не хватает стаканов. Пусть. Но... но зачем? Зачем откровения? Зачем же мне все эти откровения? Сейчас – зачем? Сейчас, когда всё во мне дрожит и твои предки в Крыму? Скажи мне – зачем? Не буду я первый? Второй буду? Это что же во мне – боль? Боль. А быть всё одно хочется. Хоть сотым! Но... эта боль... как некстати. Зачем же ты, Рыжая? Зачем нам театр – театр неправды? Зачем? Ведь эти твои слова – слова как препятствие – неправда. И мой идиотский вид, и это моё «Что?!» – тоже ложь. А правда – она в том, чего хочу я. Чего мы хотим. Оба. И ты, не произнося ни слова, могла бы избавить нас от того, что есть ложь. Ты не смогла? Или... нарочно? Ты нарочно, Рыжая?! Зачем? Что, разве существует граница, которую необходимо переступить, страховой полис «про запас» имея? Переступить со словами? Ты мне – пароль! Я отвечаю, и тогда шлагбаум поднимется? Зачем всё это? Для ясности? Тебе «аусвайс» мой нужен, о «благонадёжности» справка? Да? Да, Рыжая, да?! Да плевать я хотел! Второй? Пусть!..

*

Пусть? Пусть. Зато я узнал, откуда в мужчине уверенность в завтрашнем дне и собственных силах. Эти уверенности, как, впрочем, скотство и цинизм, - они оттуда; всё там – между ног Рыжей. Между её ног – начало начал. И там же – ящик Пандоры. Но... с чего это, собственно, я не любил Рыжую? Любил – вон как мучил её и себя. И боль была. Настоящая. Из-за него, из-за первого. А потом всплыл и второй. Но разве это важно? Любил, не любил. Всё гораздо проще. Проще и круче. В каждом из нас, точно паук, сидит собственник: моё, моё, моё. А некто – ну разве не гад, а?! – раньше. А она не сберегла. Как же так? Неужто не знала, что однажды нагряну я и потребую своё? Предъявите, стало быть, гражданка. Неужели не знала?! Нет, ну надо ж, а! Подкатился какой-то хрен и заграбастал самое ценное – мой покой и это вот великое ощущение – что ты здесь один, наверху! Однако главное – ни во что, как баран, не упираться: только мозоль и наживёшь. И как бумажный кораблик – тоже нельзя: вынесет ещё куда, локти потом сгрызёшь. И будешь ты в Лабиринте. Будешь Минотавр, готовый себя же сожрать. Или как в пустыне. Как в странной пустыне, где идёт нескончаемый дождь. Дождь, который не спасает. Дождь-убийца. Убивец.

*

Гвоздички...

Я не смог им тогда помочь. Цветы молили о помощи, а я – мимо них – потащил Рыжую в постель. А уж как опосля-то наловчился! В запахах цветов, в каких-то ещё запахах трахал её люто – душил и душил этот свой сопляческий романтизм. Оглянуться не успел – опытный я скрозь! Ковыряю в носе – куда бы податься? Отмотать бы с десяток лет назад, когда невдомёк было, что завтра начинается сегодня и начинается якобы с пустяков: надо уходить – а не уходишь. А потом выясняется, что чем дальше в лес, тем тяжелее ноша – опыта потерь ноша. Что ты садист, ежедневно отрубавший от себя по кусочку. Пойди, собери теперь. Опыт: противно – но бюстгальтер даришь. С улыбкой. Со словами, за которыми уже никто не разберёт ни скотства твоего, ни цинизма. Опыт! Не по душе? Плевать! Отчего? От того, что жизнь, мол, и «так надо». А что надо-то? Теперь – что? Да хотя бы вот что: если уж «опыт», то от какого ни одна лолита не откажется. Если мимо кассы, то – годам к сорока – одиночество, батарея пустых бутылок в голом углу – сверкающая! Говорящий будильник. И совершеннейший неуют на праздничные дни.

*

Цветы. Цветы-цветочки. Два пятьдесят за штуку. На Центральном рынке. Хрустящая обёртка, чтоб не поморозить. Ну да, они концы отдают медленно, но верно, а их – в обёртку, не то вид не фонтан. Вид! Вид для вазы. Вазы, которая прорубь. Как трогательно: нести полутрупы и верить, что это тот самый жест, жест русского офицера времён Бородино!

Красивый жест.

А дождь – он может лить и в самом человеке. Да ладно бы по-библейски – четыре с чем-то года, а то ведь, бывает, всю жизнь. Всю жизнь. И тогда – жидкая хлябь: не доехать, не дойти, не дозвониться. Льёт и льёт. Без конца. Без перерыва. И день. И ночь. «Алло!» – но крика не слышно: глушит дождь.  «Алло, алло!» – а цветы погибают от влаги. «Алло, алло, алло! – и даже жёлтые бабочки, как у Маркеса, никому не дадут понять, что ты идёшь: бабочки тоже боятся дождя.

И да! да... ослепительно рыжие когда-то волосы – они пожухли. И лёгкое тогда же тело – оно разбухло, расплылось. И, пряча глаза, мимо тебя проплывает бабища – бесформенный оплыв и крашеная «химия» вместо школьной ещё причёски под хиппи: дохипповалась. И ты тоже прячешь глаза – не для неё.

*

Довольно. Не нужно драматизировать. Люди не ангелы. А человек человеку – друг, волк и бревно. С цветами же... с ними всегда мне незадача – то глуп, то смешон, то жесток. Кто виноват? Ну конечно же, Цветик! Цветы, цветы. Вечно он с цветами, которые нужно непременно дарить. Со стихами о них. Когда читал, в память – зарубка. Он даже когда о тридцать седьмом читал – всё равно что читал о цветах. Однажды я случайно открыл, что Цветик крадёт стихи, но это открытие явилось лишь фактом его биографии: зарубка прочно сидела в моей голове. Потом стала манией, манией красивого жеста. Вот так. Вот и всё. Остальное – неважно. Сейчас важно лишь одно – как пить? Стакан махом? Или же растянуть на три глотка?..              

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
...
Часть 6 - Облака
Часть 7 - Родненький
Часть 8 - Рыжая
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

 

Вот мой чёрный телефон.

Триста лет не звонит он.

Я старею вместе с ним.

Хорошо стареть двоим.

 

Он не болен – он молчун.

Я носил его к врачу.

И сказал мне "синий" врач:

«Да здоров он. Но! Палач».

 

Кто палач? Мой телефон?!

"Flay" связной, не изверг он.

Да не зол он на меня!

Заряжаю раз в два дня.

Чищу тряпочкой его,

я любимца своего...

 

Ой! Постойте. Он – звонит!

- Кто ж вас, чёрта, извинит?!

Он ошибся, мол. Пардон!..

 

Вновь молчит мой телефон.

 

Хоть бы женский голос был.

Век его б я не забыл.

Был бы вежлив, был бы мил...

 

Вот! Опять он зазвонил!

Стоп...

Она!

Три сотни лет

шёл ко мне её привет!

 

- Шепелявлю? Да давно!

Что не вставил? Всё одно.

Как сама? Расписан день?..

Ты б погромче! Глух, как пень.

 

Но я стойкий часовой!

Ждал и ждал звоночек твой

с чёрным другом у виска.

Ты-ы... как прежде? Иль тоска-а?..

 

Хорошеешь, говоришь?!

В телефон не разглядишь...

 

Как увидеть-то хочу!

На коляске прокачу!

Я восстану, как Кощей!

Я предстану! И ващще!

 

Может, встретимся?

А!.. А-алло-о-о-о-о-о!!..

 

Чёрный. Как же повезло!

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

Обычно я не пишу в дневник того, что мне не принадлежит. Олег Митяев – исключение. Как-то я сделал пост: видео песни Митяева «Ты могла быть первою...» Сказал в нём, что Олег Митяев – прежде всего, поэт. Поэт, поющий стихи под гитару. Не бард или ещё кто – поэт. И крайне был удивлён тем обстоятельством, что поющий поэт Митяев, собственно, никому неинтересен. Кто? Митяев?! Да не может быть! Ведь он же – один из тех, очень и очень немногих художников, которых так и тянет спросить – КАК ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ, МИТЯЕВ? Скажи, как?! А тут... да ничего тут! Тихо. Не может быть...

 

 

Ты могла бы первою

                  встретиться со мной.

И остаться нервною,

                   брошенной женой.

Или безответною,

                тихой,

                      неживой.

Будто с незаметною

                  раной

                        ножевой.

 

Ты могла быть следущей,

                    встреченной потом.

И в каком сведущей,

                   деле непростом.

И не одинокою

              ты могла бы быть.

И умела б многое.

                 Только не любить.

 

Ты могла случайною

                  быть, в конце концов.

И детям дать печальную

                      участь без отцов.

И не жить, а маяться,

                    долю материть.

Ждать, когда сломается

                     что-нибудь внутри.

 

 

 

Так что лить без повода

                      слёзы смысла нет.

До какого года нам

                  выписан билет?

Никому не ведомо.

                  Радуйся, молись.

Чтоб большими бедами

                     обошла нас жизнь.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 21 - Кара-Богаз-Гол (часть 2)
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

 

                         17

 

 

Пойдём и пойдём. Пойдём и пойдём.

Под солнцем и снегом. Библейским дождём.

Над морем и посуху - "на голове"!

По царству Аид: по палой листве.

 

Пойдём и пойдём на восток от Нью-Йорка:

Атлантика - ниже, там - родина Лорки.

Я чуть впереди - я осенний торнадо!

Такому не скажешь во стоге "ня нада".

 

- Похоже, тебя понемногу заносит?

- Иначе нельзя. Иначе - не спросят.

- Не спросят - о чём?

- "Откуда и кто ты"?

Я этого ради пошёл б в донкихоты!

 

- Пошёл бы?

- Конечно. Туда и сюда.

В любую команду, где "нет" станет "да".

В любую команду! В "Арго" бы пошёл.

Но только не в ту, где "шёл - и нашёл".

 

Ещё бы не круто - моё. Разом всё!

Но я эту хитрость однажды просёк.

Сначала ты вольная-вольная птица,

потом - где бы взять, из чего застрелиться.

 

Но вот что, девчонки, действительно круто.

Когда ты ни йоты не должен кому-то.

Никто ничего никому ни за что.

Ни ты, ни тебе должен кто-нибудь чтоб.

 

Ни йоты...

 

Лежишь ты, почивший, нежишься в бозе.

И никого! Только птички-мимозы.

И гонг - "Тридцать семь!" -

                  протяжный и низкий.

Ожил - и за локти, рад, что они близко.

 

Ещё бы не радость в занятье таком -

хотя б ты воскрес не совсем дураком.

Хотя б ты понял, как поймёт Анелька,

что значит по жизни валять дурака.

 

А коли валяешь, то платишь. За всё.

Не нынче, так завтра. И нЕ пронесёт!

"А по фигу! Пусть!" - и куда-то летишь.

А как оглядишься, вновь пОчил. Лежишь.

Персты загибаешь - никак не поймёшь,

как жил ты, что нЕ жил, и снова живёшь?

И как же он, право, велик, пофигизм,

коль стоит так дорого - целую жизнь!

 

Грызёшь смачно локти - аж белые кости!

Аж вот в Зазеркалье виднеется мостик!

И аж не понять, где явь, а где сон -

Саддам ты, усатый, или Ясон.

 

Но это не важно, а важно лишь то,

что вновь бьёшь копытом и крутишь сальтО.

И бьёшь ты, и крутишь - весь ад-реналин:

подайте же - разом! - мне Мэри и Лин.

 

А это, конечно, немножечко "поза":

я горы сверну - я поднялся из бозы!

И пусть не двадцатая это весна,

по пасти моей стекает слюна.

 

По пасти собачьей: стекает - каплет.

Я жаден до жизни на этом этапе!

Я словно без кожи! Я как эхолот!..

 

- По-твоему, это и есть дон Кихот?

- А кто же ещё?..

 

Дон Кихот.

Я железный.

Кастрюлей гремлю я свежо и помпезно.

Сияю, как новый-преновый половник.

Усами - Дали.

Настоящий полковник!

Я худ однозначно - я дон от и до.

Я лыс, как у Копполы Куртц endБрандо.

Я "весь из себя". Я крутой. Супермен.

Красив. Улыбаюсь, лицом гуимплен.

Я всех победил. Всех спас. Обрюхатил.

Святой. Я святей, чем сама Богоматерь.

Всем роздал по серьгам. Всем дал на гостинцы.

И я всему миру назначен в любимцы.

 

И вот я лечу - дымлю папирос-с-кой;

Икаром лечу к Дульсинее Тобосской.

 

"Привет, Дульсинея!"

Привет, тебе, Солнце.

Лечу на свечу за стеклом на оконце;

лечу, хрупкокрылый, ведь я - махаон;

течёт по плечам моим злато погон.

 

И капает воск!  

 

С предплечий - и каплет;

я есть озерцо: от капельке - к капле;

как только остыну и в трубку свернусь,

у жанн на оконцах свечою зажгусь.

 

...Летят и летят мотыльки на оконца.

И я: за стеклом; кому-нибудь - солнце...

 

Я "всё и во всём" в своей голове.

Я просто - такой вот - живу человек.

Хожу в облаках. А если "витаю",

в разреженном воздухе таю и таю.

 

Но хватит об этом - слов это игра.

О, нас ожидают Тигр и Евфрат.

Коварный Саддам зазовёт всех нас в гости,

чтоб между намазами выбросить кости.

Не знает, усатый, не в курсе Саддам,

как лёгко потом я Багдад вам отдам!

 

 

                              18

 

 

Отдам "на три дня".

Мы его подожжём -

и станет светло в нашем царстве, как днём.

И будет в огне том плавится воздух!

А в воздухе плыть Багдад одиозный!

 

Венцы минаретов. Саддама дворцы.

И евнухи в крике: "Нало-о-жни-и-цы!"

 

И будет над нами небесная высинь.

И мы заструимся, бесплотные, к выси.

И тут нам откроется: мы - это МЫ!

Мы пир здесь устроим "во время чумы".

 

Мы твист с вами спляшем на том пепелище.

И будет играть в нас не кровь, а кровища!

На углях багряных устроим футбол!

Под плотный и вечный в ушах рок-н-ролл.

 

Мы с "прищуром" будем.

И все усачи -

без ножен -

к ногам нашим сложат мечи.

 

И будет сверкать у ног наших сталь!

И будет сакэ течь по нашим устам!

И будем одни мы - одни в целом мире!..

 

- Но это же всё - души харакири!

 

- Иначе нельзя. Спросите хоть Пресли.

Иначе не выйдут "вьетнамские" песни.

Не сложится мантры японской глагол.

И мы не дойдём на Кара-Богаз-Гол.

 

А мы всё пойдём.

Я средь вас Герострат.

Туда, где сливаются Тигр и Евфрат.

В софитах пожарищ, со мной, Гуимпленом,

без "дури" присядите вы на измену.

 

Представится вам, что вы в царстве мёртвых.

И только слюда с сигаретных обёрток!..

Летит.

Шелестя.

Вдоль багдадских бульваров.

И плавится - капая - в пекло пожаров.

Их отблеск стоять будет в ваших глазах.

Лететь будет бабочек жёлтый зигзаг.

 

Увидите вы, как их плавятся крылья!

Как капает воск.

А их - эскадрильи!

Летят и летят.

И капает воск!

 

И вы закричите, что всё это "В-во!"

И вы закричите, счастливые, "Г-о-о-ол!"

Веди, мол, нас дальше, товарищ монгол.

 

И стану дудеть я тихонько в дуду -

всё дальше и дальше я вас поведу.

Всё дальше и дальше!..

 

Постойте. Не то.

Лягнул меня, что ли, который в пальто?

 

Лягнул - и несу вот.

Не то всё, не так.

Похоже, девчонки, не выйдет, чтоб в "такт".

 

Не выйдет - сегодня. Не выйдет - и всё.

Куда-то меня под софиты несёт.

 

Несёт, как "Титаник" на белую льдину.

И это есть Путь - он неис-поведымый.

Есть это Судьба. И это есть Рок.

И это есть то, что, быть может, порок.

 

И сам я не свой.

Дрожу.

Как динамик.

Хлобыщу и рею, как алое знамя.

Иду на софит - пучеглаз и патлат! -

искрятся во мне мои тысячи ватт.

 

 

                            19

 

 

Иду, как во сне, на слепящий софит.

И кто-то во мне - во мне - говорит:

- Я, вижу, ты стал записной навигатор!

Забыл, что ты прежде всего ретранслятор?

Как смел ты девчонок сажать на измену,

улыбками их охмурять Гуимплена?

Как мог ты желать пути Герострата?

Не тот это путь, чтобы стать себе братом.

И кто ты такой, чтобы трогать Саддама?

Он номер "один" - он ребро есть Адама!

 

Похоже, парнишка, всё это не то.

Какие-то эти "не эти" сальтО!

Попроще бы надо. Ответ чтоб был ясен,

с чего этот мир, по-любому, прекрасен.

 

Садись - и пиши.

Вот свет. Ты - Пьеро.

Ди Маджио должен забыть о Монро!

 

Ди Маджио этот - он тоже есть Джо.

Он с битой бейсбольной ко мне:

- Вот-т уж-жо!

А я... Я Пьеро. "Конкретный". Зека.

Я "веером" весь, а башкой Анелька.

Я с ним "слышь-не слышь".

Я как есть на иголках.

И "синий" я. Весь. Потому что наколки.

- Братан, понимаешь, эта Мальвина,

носатого, любит - и всё! - Буратину.

Стихи я ей пел, как сильно тоскую.

Жакеты, там, броши. Она - ни в какую!

 

"Валял" из-за Мальвы я Карабаса.

И хоть он в "законе", а бороду - с мясом!

Теперь говорят, что я отморозок.

Назначить пытались меня "паровозом".

Пришлось мне базарить со всеми на "ё".

 

Я стал по Ламброзо из-за неё!

 

И что я имею? Опять нехороший!

Заика я стал. И вон как гундошу.

И вот я наелся.

Да что я ей - клоун?!

Давай: я - с Монро, а ты - к Шарон Стоун!

 

Забудь о Монро.

Не то стану Брюс Ли -

и вовсе тебе не видать Мэрилин!..

 

 

                          20

 

 

Не так всё, девчонки. Конечно, не так.

Какой-то я здесь... ну, уж слишком "чувак".

Не может Пьеро позабыть о Мальвине,

на жёлтой к Монро уплыть субмарине.

 

Не может!

 

Он "белый". Он "рыжими" бит!

И он к ней вернётся. Как я. Под софит.

 

И я к вам вернусь - Пьеро и поэт! -

под ухи тамтамов, под треск кастаньет.

Я с алыми к вам приду парусами...

 

- Ты будешь тот принц?

- Да. Поймёте носами.

 

Приду я к вам тонкий. Приду я к вам алый.

Приду я к вам зимний - а "ноздрям всё мало"!

За мной вы пойдёте куда захотите!

 

Вы только меня - за сегодня, простите.

 

Простите за то, что я это я.

Что вашей не стала хата моя.

За то, что всем лгу - не могу на гармошке.

Но тень - отдаю. Пока что. Немножко.

 

И пусть я есть Случай, торнадо осенний,

и нет от меня никакого спасенья...

Я тот, кто придёт - и уйдёт. Не неволя.

И я есть травинка, надкушенный, в поле;

горчинкой горчащий на ваших губах...

 

Что толку!

Что толку...

 

Что толку в словах.

 

                     

                      

                        май-июнь 2000 года

 

 

Да-а! Для пущего восприятия "метерьяла",

следует отбивать ногою такт.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 20 - Кара-Богаз-Гол (часть 1)
Часть 21 - Кара-Богаз-Гол (часть 2)
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

 

                            10

 

 

Мимозы? Мимозы. Пришла вновь весна!

А коли весна, то кому же до сна.

Лежишь.

За окном наливаются почки...

И ясненько видишь - да нет же, не точка!

 

Но это всё проза, а жизнь как гостинец:

я пегий, как мяч, и я - далматинец.

Я дом сторожу, где "в окошке - свеча".

А также руины и прах "Ильича".

Меня моет щёткой красавица Жанна -

мячи я гоняю по Копакабана.

Я лифчики рву. Брешу на таксистов.

И видимо скоро, сражу тут всех твистом.

Я глуп.

Я хитёр.

И я стра-а-шно кусачий!

Едва за порог - молодеют и клячи!

Где я появляюсь - там больше ни плошки!

Я всех тут достал!

Но я ж ведь:

- Хоро-о-ши-й...

 

Я кости грызу. Жру бОрщи из миски.

Могу навернуть заодно уж сосиски.

Я лют до еды, чтоб не плакала Жанна:

- Да что же ты худ! Прямо Карлос Сантана!

 

Я столько про гадкого знаю Сантану,

что сам скоро этим Сантаною стану.

Я ж с-сатанею! По-тихому. Жанна.

Ну сколько же можно - "Сантана, Сантана"?!

 

И сколько терпеть, чтоб все эти "исты" -

стАршие всегда, другие - статисты.

Как понаедут - мол, вот новый хит,

так без невест потом женихи!

 

...Ходят по пляжу в тоске и печали.

Бродят средь пастбищ - совсем одичали.

Крутят быкам вдохновенно хвосты - и!..

И безработные А-аисты...

 

Начал же всё этот твой гармонист.

Я бы порвал его, хоть не садист.

И пусть мы тёзки (то дело твоё),

ответит Сантана!..

За всё. Ё моё.

 

 

                            11

 

 

А слёзы всё каплют капелью горячей.

А я их ловлю своей пастью собачьей.

Они солонЫ - они каплют мне в душу!

Какого-то будят в ней ненца Ванюшу!

Какого-то голубя, диппочтальона,

поющего Верди чужим баритоном.

Порхающих бабочек. Жёлтых. Из "Ста".

Порхающих в Леты прибрежных кустах.

 

Та речка течёт родничком по Аид.

Аид тот - в логу, его Цербер хранит...

 

Постойте! Я - Цербер?!

Тут что-то не то.

И вовсе не друг мне, который в пальто!

 

- Чего улыбаешься, машешь хвостом?

Не знаешь ты, что ли? Я Жак Ив Кусто!

Направлю бинокль на тебя - изучу.

Конфеткой и лаской тебя приручу.

И где-нибудь там, в дали непролазной,

обряжу тебя в костюм водолазный.

 

Отправлю тебя я на самое дно!..

 

- Да ты успокойся. Здесь всем. Всё. Равно.

Ведь здесь Зазеркалье – здесь "то" всё и "так".

Здесь пальцами - щёлк, а ножкою - такт.

Здесь тени несутся по лунным дорожкам.

Здесь всюду играют на тульских гармошках.

Здесь каждая джонка могучий "Титаник".

Здесь всякое сердце стучит, как динамик.

Здесь плотный и вечный в ушах рок-н-ролл.

Здесь вовсе нет стен, здесь находят прикол.

Здесь праздник "Париж" - и фанеры, фанеры.

Здесь твист до утра, эстетизм и манеры.

Здесь мячик гоняют особенно рьяно.

Здесь в воздухе плавают связки бананов.

Здесь - видишь? - свеча за стеклом на оконце?

Летят махаоны: думают - Солнце!

 

Здесь выгон.

Здесь я: копытищем бью.

Здесь вольные песни я, вольный, пою.

(Пою задушевно вьетнамские песни -

пою а'капелла их с Элвисом Пресли).

Здесь я отдыхаю - здесь дую в дуду.

А там!..

Извиняйте.

КожАный.

Иду.

 

...Над Летой летят и летят махаоны.

У них на плечах золотые погоны.

Горит и горит на оконце свеча.

Течёт и течёт слеза горяча...

 

 

                            12

 

 

Слеза наполняет наркотиком вены.

И длится "приход", неО-быкновенный!

НеО-быкновенный: он - омут в ведре!

Он запах гвоздичек зимой в декабре!

Он то, отчего закричите вы "Го-о-ол!"

Он то, почему в вас проснётся монгол.

Над джунглями душ двинут хищные "МиГи".

Папирусных "Ра" закачаются бриги.

И мантры японской заслышав клише,

гвоздички у вас прорастут из ушей.

 

Растут стебелёчки - какие же уши!

А я - к красоте-то! - неров-но-о-душен.

Неровно дышу.

Дышу.

Как в спортзале.

Как неандерталец, попавший в розарий!

Дышу. Я есть Мэри.

Я Мэри-и-Лин!

И платье.

Медузой.

 

И всё я один!

 

А как не дышать, коль на нас смотрит "стечкин"?

Он смотрит - и длится "приход" бесконечный!

Он Правда, которая в правде наганьей:

дышу, умирая, в стране зурбаганьей.

Копытища кверху - как-кая краса!

 

Хлобыщут над логом "Арго" паруса.

 

Они точно кровь.

Из вьетнамского шёлка.

Дошли из Колхиды сюда, не с Мальорки.

С Руном Золотым сквозь Девятый шли вал!

Осенний торнадо их с посвистом рвал.

 

Он рвал с холодным рассудком японца,

который в последний раз смотрит на Солнце.

"Героям - Колхида! Мальорка - другим..."

Такой вот в том посвисте слышался гимн.

 

Герои с "Арго" надо мною стоят.

Закованный в злато доспехов отряд.

Всё это взаправду - нисколько не сон:

- Накройте Руном его, - молвит Ясон.

 

Для этого парня не жаль нам Руна!

За этого парня мы выпьем вина!

До дна осушим мы Колхиды вино!

Смотрите! К лицу ему наше Руно.

 

Покойся же с миром, товарищ и брат!

Прими эту смерть, как одну из наград!

Прими, величайшие эти награды!

И смерть, и Руно - что еще брату надо!

 

Ты братом не стал лишь себе самому!

 

Откуда известен ты нам, не пойму?

И что это с нами? Что я говорю?

Зачем Золотое Руно я дарю?!

 

- Он наше второе, наверное, "я".

- С такими ушами? Вот это родня!

- Оставим, Ясон, так хотят, видно, Боги!

- Ну, что ж. По домам? Устали с дороги?

 

- Ясон, что с тобой? Ты и впрямь как кисель!

А раньше ведь с трапа - и сразу в бордель!..

 

Лежу под Руном.

Помирать - передумал.

В холодном поту. С терзающей думой.

Лежу - и дрожу, словно я нагишом:

"Руно - это как ведь ещё хорошо!

Но... Что это я? Иду на обман?

Я "жабой" задушен в стране Зурбаган?.."

 

Лежу под Руном.

Весь с собой в борьбе!

Лежу - и иду по дороге к себе:

"Теперь я богат? - себя вопрошаю. -

А если то Дьявол меня искушает?

А что? Может быть. Даже очень и очень!

Руно ведь покруче "прикупа" в Сочи!

Мол, станет богат, как великий Могол, -

забудет тогда свой Кара-Богаз-Гол..."

 

- Постойте ж, герои! Постой же, Ясон!

Уж, кажется, вновь в моих лёгких озон!

А так как впрямь дубликат ваших "я",

в борделе не справится вам без меня!

 

...Наркотик - он каплет:

с ресничек - и каплет;

и я Трубадур, отражённый в тех каплях.

Я есть Трубадур дон Жуан Далматинец;

лакаю слезинки, а в мыслях гостинец.

 

О! Я такой.

Мне хоть бы и горы,

до дна Жанны выпью я горькое горе!

И я захожу перед ней "нервным" твистом!

Я даже смогу подружиться с таксистом!

Я даже!..

- Кто он у тебя?

- Фольклори-и-и-ст!

- А я стану Карлос. Вели-и-кий артист!..

 

 

                                13

 

 

А как же иначе? Я "тот самый" случай!

И нет ничего, что может быть круче!

Я круче искусства китайца Брюс Ли!

Чем платье - медузой - Монро Мэрилин!

 

Я то, из чего получается ГО-О-ОЛ!

Я то, что спасало героев с "Арго"!

Но я же и то, что свалится рано...

на голову вашу...

 

- В виде банана?..

 

- Прасты, дарагой. Я толка приэзжий.

Я дажэ нэ "здэс" - навэрна, я "мэджу".

Прадал тут на рынка шкура собачий:

башка папалам - что шкура тот значит?!

 

Хажу па праспект, пэчалный и глюх...

- Но вы говорите! И громко, и вслух.

 

- О чом гавару?

- Ну-у, за обрезанье.

О Джоне каком-то, красавице Жанне.

О том, что нам всем хорошо бы постичь:

банан - может быть - самый страшный кирпич!

 

- Я так гаварыл?

- И это как спич!

- Зашем мой башка нэ папал под кирпич?!

 

- Ну что вы? Ну что вы, мудрейший батоно?!

Я лишь вчера прилетел из Сайгона:

во всём есть восточный таинственный смысл.

Быть может, продолжите вы вашу мысль?

 

- Какой мысл, кацо?

- Да о банане,

который страшнее всего может ранить.

 

- Паслющай, радной. Кагда я бил малчик,

я в школа хадыл в городе Налчик.

Учител мнэ тикал указка сваэй:

"Кто самий страшний эст из звэрэй?"

 

И я отвэчал, что это эст лэв!

А он мнэ указка:

"Хады, Гиви, в хлэв!"

Тагда я пащёл и спрасылся у папа.

А папа - он умний:

"Син, это эст цапэл."

Я удывылся:

"Та малэнкый птычка?

Каторый балётный ходыт вадычка?!"

"Да, син, - улыбался мнэ папа. -

Он ходыт и ходыт, тот страшный звэр цапэл!

Клув длынный. Идьёт. Эво всэ уважяют!

Идьёт. И он всэх! Он всэх!

ПАЖИРАЭТ…"

 

 

                             14

 

 

Я тоже иду. Иду наудачу.

Иду "па праспэкту", улыбку не пряча.

Приёмник идёт: волна - дежавю.

Настроен. Внимайте. Идёт интервью.

Когда бы и где бы я ни был, монгол,

а шёл и иду сквозь Кара-Богаз-Гол.

Иду как иду. И буду идти!

А смысл здесь один - оставаться в пути.

 

Сомнамбула я. Иду. По карнизу.

Японских стихов овеваемый бризом.

"Ста лет" махаоны порхают вокруг.

И сам я себе замечательный друг!

 

И друг. И дружище. Кому-то - дружбан.

Я "родненький мой" впечатлительных жанн.

Фантомный я принц, гвоздичек амур:

их жадные ноздри - какой же амур!

 

Пою, что хочу, ведь я чукчина проза.

На что мне, поэты, бюстик из бронзы?

Иду вдоль реки с названием Лета,

японских стихов повторяю сюжеты.

 

- Простите, мадам, я похож на японца?

- Конечно, похожи! И как ваше солнце?

- Восходит...

 

Восходит над морем.

Над Фудзи.

Алея.

В России - луна. Я иду. По аллее.

И солнечный луч - в полуночный час! -

горит на клинке самурая меча.

 

Луч слепит глаза мне - глаза самурая;

он в хищных зрачках моих, "зайчик", играет.

В бамбуковом замке - один в целом мире! -

готовлюсь свершить обряд харакири.

 

Сакэ на прощанье, отмашка - и всё!

Никто - даже Рая - меня не спасёт.

Представьте, что...

"Х-ха!" - и вас больше нету.

А в телике "Барсу" хоронит Мендьета.

 

Отмашка? Но я ж ведь "тиффози"!

Отрину я напрочь покойника позу.

Уж лучше присяду я на измену.

А в чёрной ночи - одни гуимплены.

 

Пускай улыбаются. Треплют за волос.

Пусть ласково просят, чтоб подал я голос.

Картуз я надвину себе на глаза.

И буду молчать, как тот партизан.

А если не выдержу, что ж - закричу.

Над миром как голос я полечу.

 

Услышьте мой Голос! Хотя б однова.

Не то вот взорвётся моя голова!

Сорвётся болванкой гулять моя башня -

лишь дым из ушей, вонючий и страшный!

Как с Лобного, гулкая, свалится места -

и кончится разом Парижа фиеста!

 

...Нет. Дальше - ни шагу.

В джинсовых обносках.

Сижу. Под "бананом".

В сквере. Кольцовском.

Сижу - и латаю свой "минарет".

С гранатою лечо.

Голодный.

Поэт.

Сижу и курю. А под ноги - пепел.

Не "тёмен" я вовсе. Но и не "светел".

И пусть уже сказано всё за поэтов,

я вам кое-что рассказу по секрету.

 

По-правде скажу. Ничуть не предвзято.

Поэт - это просто такой ретранслятор:

его подключат, зажжётся софит -

и вот вам поэт, и он говорит:

- Я был и я есть. И пребуду с надеждой,

что я всё же "здесь" - когда давно "между".

Хожу и мечтаю, как стать себе братом.

И я ненавижу, что я ретранслятор.

А так как казанская я сирота,

мне эта вот жисть - и не "то", и не "та".

И пусть я балдею без "дури" и чачи,

по полу хлыща хвостищем бычачьим,

я ВСЕМ не доволен! Как пьяный матрос!

И этот - ещё - вечный русский вопрос.

 

"Что делать?"

А жить!

Что делать, иначе?

Одна в этой жизни большая задача -

задача всегда оставаться собой,

пускай даже Конь идёт за тобой.

 

Пускай он идёт. Подкованный. В коже.

Копытом пусть бьёт - мол, пора тебе тоже.

Андреевский свой не сворачивай стяг.

Уж если на дно! То как крейсер "Варяг".

 

 

                             15

 

 

И вот "страшный цапэл", себя пожирая,

себя рву куски. И себя ж! Уважаю.

Потом вспоминаю, что это не я -

что кто-то другой пожирает меня! -

и всё. Тишина. Только холод в подбрюшье.

И в холоде холодно квачут лягушки.

 

Сердечки-лягушки...

 

И точно уж "проза"!

Ты пишешь.

Стихи.

На окошке - мимозы.

Как проклятый пишешь до самой полночи;

как если бы "прикуп" взял в городе Сочи.

 

Идёшь и идёшь - так уходят в забой,

Счастливых "вьетнамцев" ведёшь за собой.

 

Но я не робею: я, верно, тот случай,

когда ничего не может лучше.

Где "лучше", там нету с рожденья меня.

И пусть берут "прикуп" в СочАх,

ну а я...

 

Я пуля последняя в "русской рулетке".

Последняя! Значит, дуреют соседки.

Идут и идут.

Как "фантомы" Вьетнама!

Троянские кони в царство Приама.

 

- Давай слушать вместе с тобой рок-н-ролл,

петь славные песни татар и монгол!

- О чём вы, девчонки, какие фокстроты?

Я, видно, похож на другого кого-то.

Я просто живу здесь, Ветров Иван,

не жрамши сейчас упаду на диван.

 

Живу, обезглавленный Будда Сайгона.

Со "с мыслями", но - без троянского трона;

в акустике мозга рождаю слова -

и вроде бы, нет, без нужды голова.

 

Я есть - и я не был. А буду ли снова,

священная в Дели не знает корова.

Сосед вон не знает. Сосед. Дядя Митя.

А он знает всё, что его не спросите.

 

Что не было - вспомню. Найду - потеряю.

Меня продинамила девушка Рая.

Водиться - с чего? - не желают нимфетки.

Я мяч: "сухой лист" - и порвана сетка!

 

Нещадно пинают меня по газону.

Поддых с силой бьют - а мне бы озону!

А взгляд оттого мой какой-то "нездешний",

что бьют, как пенальти: с расчётом, конечно.

 

Добит в тридцать семь. (Это помню я точно).

А как воскресал, то осталось в межстрочье.

Осталось в тире. Запятых. Многоточьях.

На синенькой жилке, дрожащей, височной.

В глазах. А в душе - на тонюсенькой нитке!

Во скрипе дорожной цыганской кибитки.

Ещё - в седине. В улыбке авгура.

И в голосе есть... как у Тру-ба-а-дура.

 

А впрочем, а впрочем...

Да что это я?!

Девчо-о-нки!

Входите. Вот хата моя.

Вот голые стены...

Что? Жертвенный кол?

Сначала, девчонки, идёт рок-н-ролл.

 

 

                            16

 

 

Я вас поведу на Кара-Богаз-Гол.

В дороге - до одури - твист и футбол.

По Лете пойдём мы на джонке вьетнамской.

"Аиду" дадим на арго итальянском.

 

Мы будем идти! Мы будем лететь!

Сквозь воду! Огонь! И звонкую медь!

Парить. И струиться! Ходить в виражах!

И чёрная зависть возьмёт парижан.

 

Пойдем и пойдём.

По всему Заастралью!

Бычочки смоля и светясь, как медали.

К сеньору Дали мы заглянем на ужин;

Нам "сюр" Сальвадора, как трапеза нужен.

 

Пойдём и пойдём по "Джузеппе Миацца" -

"волною" пойдём со скамей подниматься.

Богемный Манхеттен прочешем... Фанеры!

 

- Мы будем "гулять"?

- И даже без меры!

 

Пойдём и пойдём на восток от Нью-Йорка!

К Сайгону пойдём...

 

- Мы хотим на Мальорку!

- Мальорка? Не то. Мальорка - там рай.

Там слишком уж много ухоженных рай!

 

Они чистят перья. Они ходят нервно.

От частых "пролётов" это, наверно.

Гадают на картах, чтоб вычертить вектор.

Они ждут погоды, чтоб солнца весь спектр.

Они ненавидят "пустых" почтальонов.

Что им пятаки? Им нужны миллионы!

Они, может, смотрят на вас и с любовью,

но как на бифштекс, что с перцем и кровью.

Они все как есть из себя "горожане":

окатят цунами - и режут ножами!

 

- Подлива "Цунами"?

- О, да! Это - круто.

Но нам не туда, по другому маршруту.

 

Мы с вами кочевники.

Мы - трубадуры!

Мы вольные птицы - есть хлеб у авгура.

Мы голуби мира - мы космополиты.

Нас не окольцуешь, хоть кольца отлиты.

Сатурновы мы уцелевшие дети:

съедим, так съедим. Съедим, не заметив.

И мы с вами вОлки. Но нет, не волкИ.

Запросы, девчонки, у нас велики.

 

Маршрутами ходим такими, как "Ра".

Плевать нам на ветры и даже ветрА.

Мы тоже, бывает, бываем в "пролёте".

Когда не фанеры - когда не в полёте!

 

Летаем где хочем.

Где даже хотим!

Летали.

Летаем.

И вновь полетим!

 

 

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 19 - Я жду тебя...
Часть 20 - Кара-Богаз-Гол (часть 1)
Часть 21 - Кара-Богаз-Гол (часть 2)
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

 

 

 

Это рассказ о том, как создаются стихи;

рассказ о том, что в это время

происходит с человеком,

их создающим, перед тем как появятся -

строчка, другая; стих...

 

Посвящается всем голодающим поэтам.

 

 

 

 

 

              Кара-Богаз-Гол

 

 

 

А я ниоткуда – я "тёмен" и "светел".

И словно я ветер: унёс - не заметил.

Я есть - и я не был. Но снова прибуду:

что не было - вспомню. Что было - забуду.

 

Я из Зазеркалья, Ясон тонкогубый.

Я Янус столикий, бессмертный, как Будда;

вновь в бозе почивший - нахохлен и нем, -

вновь не понимаю: "Теперь в тридцать семь?!"

Персты загибаю - беда не беда, -

под счётом мои, как в аптеке, года.

И пусть я бессмертен, но это ли то?

Вот я - а вот Конь, который в пальто.

 

Воскрес. Пасть собачья. Татаро-монгол!

Меня перестали пускать на футбол.

Мне "вы" говорят девчонки-нимфетки.

И взглядами щупают - нет, не "конфетка".

 

Я Случай. Тот самый. Торнадо. Осенний.

И нет от меня никакого спасенья.

Бычочек смоля, светясь, как награда,

поин-тере-суюсь:

- Меня вам не надо?

 

Я "МиГ"-29.Со звёздами. Хищный.

Стервятник. На бреющем. Рыщу и рыщу.

Хожу в виражах – то "кобра", то "бочка" -

пишу, как в блокнот, по небу я строчки.

 

Я запах гвоздичек - я зимний и алый:

уж в-вытянут в струнку! А ноздрям всё мало.

Я бешеный шарик в башке Анелька!

Эх, плачут по Коле "кони" из ЦСКА.

 

Я голубь почтовый - работаю в МИДе.

Я певческий голос - когда он в "Аиде".

 

...Потом как-нибудь напишу посвященье

про заново ново свои дни рожденья...

 

Пока же... Иду. Словно мячик - пружиню.

Как палец цыганки - по линии жизни.

И будто моя голова не моя -

какая-то вся ак-кустическая!

 

Я то что с иглой наполняет вам вены!

Папирус: ваш "Ра" - неО-быкновенный! 

 

...Куда-то иду - мне всё трын-трава;

в акустике мозга рождаю слова...

 

Я всюду.

Я - ваш.

А где меня нету,

там речка течёт под названием Лета.

"Ста лет" махаоны, герои с "Арго".

И утренний бриз японских стихов.

 

Иду и иду.

- Я по Брайтону движусь?

- Не Брайтон, а "Брод"!

- И что, не в Париже?

- Проспект Революции это!..

 

Пусть так.

Я - главное! - движусь.

И в разных местах.

 

Иду.

Превращаюсь по ходу в "Титаник"!

Во влюченнотысячеваттнный динамик!

И-и-и!..

И буду идти! Сам себе улыбаться!

"Тиффози" хмельной с "Джузеппе Миацца".

Как хан кочевой! Родня латыша.

И в ханстве моём, точно белка... душа.

И голые стены. И жертвенный кол.

И вечный в ушах стоит рок-н-ролл.

 

Иду.

По проспекту.

Шир-рок я, беспечен.

С гранатой иду болгарского лечо.

Глазастовожадный татаро-монгол.

Верблюдом иду сквозь Кара-Богаз-Гол.

 

 

                              2

 

 

Я буду идти - и Она мне навстречу!

- Ну, здравствуй...

И сразу же руки на плечи.

И это как если б удар Брюса Ли!

Как платья поддув Монро Мэрилин!

 

Как если б в лицо направленный "стечкин".

А ты точно знаешь, что вовсе "не вечер".

- Люблю тебя.

- Тоже...

- Что хочешь проси!

И свет мы сегодня не будем гасить.

- Гасить? Вот уж нет!

Пусть все видят и слышат!

И пусть говорят: "Посмотрите, как дышат!"

И пусть нас накроет - твоя и моя -

волна... шестифу-шестифут-т-то-вая!

 

...И свет не погаснет.

И выстрелит "стечкин"!

И как лягушата два наших сердечка!

А что за душою одна лишь душа -

всё лучше, чем если б совсем ни шиша.

 

О, эта волна!

И ветер нам в лица.

И мы на волне той с ней будем катиться.

Мы будем на ней сёрфин-го-го-вать!

И имени - даже - друг друга не знать.

- Алиса? Аксинья? Марго? Мэрилин?!

- Ясон ты, быть может? А может, Брюс Ли?

- ...

- Неужто ли Янус?

- Сегодня - Аким!..

 

Взлетаю, шинкуемый на пятаки.

 

Цунами зашло на Кара-Богаз-Гол:

- А я нынче Рая, татаро-монгол!

 

Зайдёт вновь и вновь.

Словно тыща смерчей!

Как тысяча сто самурайских мечей!

И я полечу на цунами том вскачь,

аж пятнами, белый, с "глазищами" мяч.

 

Я буду лететь по "Джузеппе Миацца".

Она будет сетка. На мне. Трепыхаться.

Она будет сетка. А вместе мы...

 

          ГО-О-О-ОЛ!

 

Стоять будет в наших ушах рок-н-ролл.

 

 

                            3

 

 

А может, не будет: что выше - прогон.

И я в кимоно. Это - город Сайгон.

По речке плывут остроносые джонки.

И мне узкоглазые машут девчонки.

 

...И машут, и машут - одна за двоих! -

под крышей - соломенной - шляпок своих...

 

А как не махать, коль татаро-монгол?

Беру и веду сквозь Кара-Богаз-Гол.

Беру - и веду. На бреющем. "МиГ".

Ведомоведущий: один - за двоих!

 

Беру и веду.

Аж вот "звёзды" в глазах!

- Татарин! Монгол! Да ты просто казах!..

 

Да хоть бы и просто простой бедуин-н.

Бедую: Вьетнам. Я в поле один.

Один в поле воин! Копны молочу.

Копны иль "копну" - мне же всё по плечу!

 

Я есть всем вьетнамцам наглядный пример,

поскольку я прежде всего пионер:

"готовый всегда", выхожу из кустов -

первО-открыватель, почти что Кусто!

 

И Рембо вьетнамский, десантник с "Арго",

я бью дядю Сема за дедушку Хо.

Над джунглями рыщу.

Я хищный.

Я "МиГ".

На бреющем рыщу - и бью за двоих!

 

Со звездами крылья.

- Ты янки?

- О, йес!

- Тогда... Получай! Получай, чтоб не лез!

 

...Девчонки всё машут - девчонки дуреют!

Девчонки уж вовсе собой не владеют!..

 

Ну, что ж.

Достаю из футляра гобой -

и кое-куда их веду за собой.

И пусть из себя совсем что верблюд,

с ТАКИМ верблюдОм как раз и идут.

 

Идут и идут вьетнамцы за мной.

Идут существа, чей кризис весной.

И майка на мне. И - во всю спины ширь -

на майке автограф:

     "Он - друг. Чан Кай Ши."

 

 

                                 4

 

 

Судьба нас свела с ним ещё в Порт-Артуре.

Он был тогда Чан, мундир по фигуре.

Скрипел он сапожками нЕ-выносимо!

Я в пол всё смотрел: Цусима, Цусима...

 

Я выжил зачем-то при тех при Цусима!

Что выжил - простите. Но! Морем носимый,

отвергнут им был я совсем неслучайно.

 

         Я сам себе Случай!

 

И в комнате чайной,

как символ стоял я позора и славы.

И не был я сильный. Но не был я слабый!

Я был просто русский. Но русский матрос!

Служил Чан японцам, и вёл он допрос.

 

Присели...

 

Зачем же Андреевский реял ваш стяг -

пошто не сдавался нам гордый "Варяг"?

Зачем в одиночку вы шли против Солнца,

собой закрывали пробоин оконца?

Зачем умирали без криков и стонов?

Зачем открывали - упрямо - кингстоны?

Зачем, точно снег, надевали исподы -

и с "Боже, царя" уходили под воду?..

 

Он всё доставал меня этим "зачем" -

уж будто готовился к времени "Ч".

Готовился загодя - вроде Ильич:

куда "их" вести, трудно сразу постичь.

 

Готовился тайно - ночами: шил стяг -

нЕ-потомляем тайваньский "Варяг"!

 

Он вывел к нейтральной меня полосе -

к нейтральной прибрежной песчаной косе.

Сказал мне:

- Иди. Там, в "колючке", есть дырка.

На волнах вовек не забыть бескозырки!

 

Мы вновь повстречались в каком-то году.

В Макао жарища была, как в аду.

Он стал теперь Кай, стал Ши он впридачу;

куда девать бабки, имелась задача.

Узнал меня сразу:

- А-а! Русский матрос!

- Теперь уже бывший. Играете в "штос"?

 

- Играю в "очко". По скольку игра?..

 

ОН ОСТРОВ СВОЙ ГОРДЫЙ МНЕ ПРОИГРАЛ!

 

Сидел визави.

Словно пьяный штафирка!

Как мокрая в пене морской бескозырка!

Он нёс околесицу, точно как спич:

- Сейчас съем банан - и башкой о кирпич!

 

Он был что сомнамбула: в тихом припадке.

Был после Мукдена таким Куропаткин.

И я обронил:

- Послушайте, Чан,

меняю мой остров на ваш вот банан...

 

(Он кары просил неотвратной у Бога.

Мечтал он пойти на корм осьминогам.

По-русски он матом желал называться...)

Услышал меня - и не смог отказаться!

- Ба-а-нан?!! - и съехались глазки. -

Ба-банан... Ну, хотя бы уж связку!

 

А вечер и вправду был жаркий и душный.

Но, правда, не скажешь, что был вечер скучный:

- Они хороши, чтоб бороться с жарой!

А также в прохожих бросать кожурой!..

 

Он был ещё в трансе, великий диктатор.

"По кадрам" себя воскрешал, аниматор:

- Вот это - банан. А это - я, Чан,

однажды ушедший от Мао меча.

Осталось сказать мне действительно спич:

"Банан - может быть - самый страшный кирпич!.."

 

 

                                   5

 

 

От Чана ушёл - и вот какой сон:

мы с Ленноном Ваней поём в унисон.

Поём песню Пола про день этот самый,

а между куплетами - кушаем сало.

 

И шляпа. У ног. А по Джона очёчкам

течёт чачи лета, струясь родничочком.

Глоток за глоточком...

- Ах, как хорошо!

Что ты ко мне в гости сегодня зашёл.

 

Ещё два глоточка. Сальцо...

- Хорош-ша-а!

Вот просит чего-то другого душа!

 

Гитару в сторонку.

- Ещё по одной?

- И на два голоса грянем с тобой?

- "Дывлюсь я на нибо"?

- Ты, может, хохол?

- Да, знаешь, под чачу какой рок-н-ролл...

 

Поём а'капелла, что жаль, не летаем.

А сами всё в воздухе таем и таем.

Поём с ним "душевно" про степь-про поля.

И сеют пушинки окрест тополя.

 

Он пальцами - щёлк, я ножкою - такт.

Вот всё хорошо! А что-то не так.

Не так, хоть убейте! Чем дальше, тем аж!

- На счёт "раз-два-три" заходим на марш?..

 

Мы маршик заводим про жёлтую лодку.

Про солнце потом, колбасу и селёдку.

Поём средь Манхеттена - в парке Центральном;

обнявшись поём, два лика астральных.

Бравурно выводим. В такт машем руками.

И вот уж скамейки поплыли под нами!

 

Струимся - бесплотные - выше и выше!

От лавок к, сверкающим, билдингов крышам!

 

Мы тянемся ввысь по зеркАлам в бетоне -

и бьются машины на русском БрайтОне!

На Пятой и в Гарлеме бьются машины:

клаксоны клаксуют - и плав-вятся шины!

Взрываются стёкла - и в-воют сирены!

И всюду кричат:

- Да это же Леннон!!..

 

Уходим. (Гуд бай).

Парим над Нью-Йорком!

"Мишел" завели уж.

Эх, кабы "пятёрка"!

 

Мы здесь - над Бродвеем.

Мы два парашюта.

Прозрачно-прозрачно!

Медузораздуты.

Мы реем, в воздушных потоках хлобыща.

Джон пишет на мне, что я цельный дружище!

 

И вдруг.

Из толпы.

Вновь как "стечкина" дуло:

- А тот? Кто таков? Гляд-ди, как раздуло!

 

И я отвечаю. На чистом английском.

Срываюсь с высот - и голосом низким;

качается пальчик мой, как метроном, -

я ВСЕМ! отвечаю сейчас заодно:

- О чём это вы? Не знать меня? Странно.

Я лифчик красотки! С Копакабана.

Я тот, кто пожалует к вам в воскресенье:

на пол упадёт - и нет вам спасенья!

Пойдёт резко вниз, точно "МиГ" во Вьетнаме, -

и вспомните вы о Боге и маме!..

 

 

                              6

 

 

Пока же иду; моя тень по дорожке.

Меха раздираю на тульской гармошке.

Ору, что заезжий я фольклорист.

- Я всех научу вас отплясывать твист!

 

Со мной предсЯдатель, мы оба пьяны -

мы поняли вдруг, что стране не нужны.

И он говорит:

- Вот ты фольклорист,

а я, знаешь, - тайный! - эксгибиционист.

 

Доярки, свинарки, "эксгибиционист" -

я всех их учу отплясывать твист.

Мы пляшем и пляшем - какие же позы! -

на пыльных руинах донского колхоза;

мы пляшем на пляжике Копакабана:

- Как звать тебя, малый?

- Да Карлос Сантана.

 

"Терзаю" гармошку, пью водку "Смирнофф".

А лифчики - в небо:

- Ну прямо нет слов!

 

и-и-И!..

 

Ходит "волна" по "Джузеппе Миацца".

Красотка давай мне по шее вязаться:

- Не-е-ет! Ты запиши: "колхоз "Ильича",

второй дом от лога, в окошке - свеча".

И всё убивается:

- Как же ты худ!

Не кормят, видать, куда ходишь ты в блуд?

Желает добиться:

- Когда ещё будешь?

- Ах, Жанна, погубишь, меня ты погубишь...

 

 

                                7

 

 

Да буду я, буду; когда-нибудь - буду.

В Сайгоне стою, обезглавленный Будда;

войной обезглавлен, сошла позолота:

- Верните мне голову - в-видеть охота!

 

Верните мне музыку Элвиса Пресли!

Верните родные вьетнамские песни!

Верните мне юдоль Кара-Богаз-Гол -

я истинный, истый российский монгол!

 

Я случай - "тот самый", торнадо - осенний.

Я тот, от кого не бывает спасенья.

Отвязный фантом сатрапа Приама;

приду, саблезубый, - и будет вам "мама"!

Нагряну. С утра. Налечу. Обесчещ-щу!

И стану смеяться над вами зловещ-ще.

 

Пока же... Лечу!

По "Джузеппе Миацца".

Лечу.

Я - бутылка:

- Не сметь мной бросаться!!

 

"Фанерой" лечу. Лечу вдохновенно!

Над Эйфеля башней, Монмартром богемным;

лечу над Парижем, восторгом объятый,

Парижем 30-тых, фанерораспятый.

 

Лечу над Россией - и вовсе хмелею!

И "Праздник" со мною Х-хе-мингуэя!

 

Лечу - от Отрожки - над мОстом Чернавским,

а люди не верят, что я не из сказки.

И плавится в воздухе злато церквей.

И мирра, и ладан, и чис-с-тый елей!

 

Лечу и лечу - подошвы сдираю.

По "зебрам" проспекта.

Навстречу мне... Рая!

Она говорит, что волна хороша,

            н-но:

- Сил больше нет любить "латыша"!

 

Она говорит, что конец, это - точка.

 

А я на Таймыр.

Ох, какие цветочки!

Цветочков арктических н-на-собираю -

и пусть там ревёт, как песочнице, Рая!

И пусть течёт тушь по её кулачочкам -

я н-нЕ подарю ей и даже цветочка!

 

И пусть...

 

Хожу. Средь медведей.

Вел-лик и ужасен!

Да что тут темнить - социально опасен.

Хожу сам себе арестант и конвой!

Влюблённый. Японский. Га-ар-родовой.

Хожу я, Мичурин, по опытным грядкам.

Чтоб форма была, по утрам физзарядка.

Хожу среди белых таймырских ночей.

С цветами. Охапкой.

Акимка...

Ничей.

Хожу и хожу по таймырским садам:

- ПосмОтрите! Я и корову продам!

Я здешние все обобью членом груши!

 

Воинственный викинг; ненец Ванюша.

 

А Рая, а Рая, она не ревёт.

Она в платье белом по ЗАГСу идёт.

По церкви идёт...

Счастливая! Нервно!

С ней парень в футболке за номером "первый".

 

Ах, так-ак?!

Ну и пусть.

Меня знают в Париже!

Нью-Йорке, Сайгоне, немного поближе.

Вот брошу летать по чужим городам,

возьму силой царство и стану...

Саддам!

 

Усатый.

Ков-варный, как дядюшка Джо!

Какой я тиран все узнают ужо!

И трон царской власти обрящет Багдад!

Купаться я стану ходить на Евфрат.

Наложниц себя окружу я гаремом.

А всех остальных...

Посажу на измену!

 

- Нет! Только не это!

Забыл, что монгол?

Забыл, как ходил сквозь Кара-Богаз-Гол?

Как нА смерть, девчонки к монголам идут!

А так... Ну, какой же тогда ты верблюд?

- Тогда я Великий Хромой. Тамерлан!

Насыплю ей злата хоть целый курган.

- О чём ты, дружище? Причём здесь шиши?

Душа не карман - нету дна у души!

- Да как это "нету"? Да вот оно, Джон:

ещё бы чуть-чуть - и я дядюшка Джо!

 

- Ты просто устал...

- На остров, мол, к Чану?

- Я, думаю, лучше - на Копакабану!

 

 

                             8

 

 

..."кабана-кабана"...

Кабань не кабань,

а завтра вставать в несусветную рань.

Попить чёрный "мокко" с сырком "малезани".

Повязку сменить на - "Уй-й!" - обрезанье.

Зовут меня просто - теперь я Ахмед.

Всхожу и всхожу я на ми-И-и!-нарет.

 

"Да, друг мой, Джон, я на Ближнем Востоке.

И я муэдзин-Н, и мой голос высокий.

Фальцетом пою в вышине минарета;

меня правоверные ценят за это.

 

Я бледн, аки агнец. Я чёрен одеждой.

Я всё ещё "здесь". Но вроде и "между".

Вчера заявился один тут монгол -

пойдём, говорит, на Кара-Богаз-Гол.

Мол, просится слёзно туда Анелька -

боится, бедняга, отправят в ЦСКА.

Какой-то в башке его шарик замучил.

Протащим по дну - и виде он лучшем!

 

Да что Анелька! Хоть Гаиска Мендьета.

Мне крыша важней моего минарета!

Течёт, сволота... Ох, нельзя мне ругаться!

Течёт, как "волна", по "Джузеппе Миацца".

Вот тут залатаю - дыра уже здесь.

Прошу тебя, Джон, пришли мне гвоздей!

Хороших гвоздей. Желательно "сотку"...

 

А помнишь, как пели с тобой про селёдку?!

 

Да, вот ещё что. Наведайся к Чану -

забыл он, видать, что должен бананы.

Они хороши, чтоб бороться с жарой.

В прохожих - а то бы! - бросать кожурой.

Наведаться б нужно на Копакабану -

девчат приласкать, особенно - Жанну.

Найти её просто: "колхоз "Ильича",

второй дом от лога, в окошке - свеча".

 

А хочешь... О, то была б сказка!

Садись в самолёт - и ты утром в Дамаске.

Всходили б мы вместе на ми-И-и!-нарет.

Представь, а'капелла - фальцет на фальцет!

 

Вот, собственно, всё. Ни в чём не нуждаюсь.

И быть правоверным - примерным - стараюсь.

И коврик со мной. И гербарий цветочков.

За сим - подписуюсь..."

 

Понравилась точка?

 

 

                                   9

 

 

И так вот всегда: ты думаешь - первый!

Шампанским пуляешь, кур-рочишь консервы.

Колумбом идёшь средь сокровищ гудзоньих!

А здесь Рыжий Эрик уж. С ножкой. Бизоньей.

 

Бизонья! Прож-жа-риста! Соками брызжет!

Ни много ни мало, а стоит полжизни!

А он, энтот Эрик, как ножка та... С-сочный!

- Ну что, Кристобаль, проглотишь кусочек?..

 

Увы, так всегда: не найдя - потеряешь.

То, здрасьте, любовь! То уходит, ты знаешь.

А годы летят! Оглянулся - Столетье...

Крылом, перебитым, волочишь, как плетью.

 

Шуруешь, верблюд, по пустыне Сахара.

Не с песней вьетнамской, но Виктора Хары.

Бубнишь, маршируя: "Эм Пэбло! "Унита"!"

А сердце, как ларчик Кощея, разбито.

 

Разбита дорога Кара-Богаз-Гол!

Ты нем.

Ты печален.

Хоть, в сути, ты Г-О-О-ОЛ!

Похож ты, нахохленный, нА воробья:

весь "внутренний мир" поотбит у тебя.

Лишь миг ты обласкан, целован взасос -

и вновь, отрезвляющий, "свинг" или "крос"!

"Я мяч? Или "груша"?!" - и держишь удар!

И думаешь: "Гонг - это где и когда?"

Удар всё же держишь - ещё ты горазд!

Ты держишь - ты знаешь, что в сетке оргазм.

 

Влетаешь - и точно!..

В траве. Без пинков.

И лишь а'капелла в ушах "Сулико".

 

Глазастенький.

Пегий.

В воротах ты: мячик.

А рядом ложатся от "Кэмэла" пачки.

Бутылки. С трибун. На "Джузеппе Миацца".

Летят. И ложатся. И рядом! Ложатся.

 

...Лежишь на тахте, херувим тонкогубый;

ты мяч, ты Ясон, обезглавленный Будда.

Персты загибаешь - не Янус совсем -

и нЕ понимаешь: "За что? В тридцать семь?!.."

 

Лежишь.

Одинокий.

Ни раи у "бозы"!

А на окошке - как птички - мимозы.

 

Мимозы...

 

 

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 18 - Фантом
Часть 19 - Я жду тебя...
Часть 20 - Кара-Богаз-Гол (часть 1)
Часть 21 - Кара-Богаз-Гол (часть 2)
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Я жду тебя.

В толпе прохожих.

На лавке в скверике

В автобусе спеша.

Я знаю, мы с тобою так несхожи,

что в пятки обрывается душа.

 

Я жду тебя, как если б мы в разлуке.

Проходит время в ожидании немом.

Какая ты? 

         Глаза.

               Улыбка.

                      Руки.

Какая ты?..

Я в шаге здесь. Одном. 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 17 - Случайно тебя...
Часть 18 - Фантом
Часть 19 - Я жду тебя...
Часть 20 - Кара-Богаз-Гол (часть 1)
Часть 21 - Кара-Богаз-Гол (часть 2)
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Во-первых, хочу сразу напомнить особо продвинутым читателям, что повествование от первого лица если и является автобиографическим, то лишь в какой-то там мере. В своё время, Владимир Семёнович Высоцкий, как мог, отбивался, говоря, что «я» – вовсе не значит, я там был. Особенно, помнится, это касалось песен о войне. Во-вторых, в данном рассказе затронута та интимная сторона, о которой не принято говорить прилюдно, но без которой не обходится подавляющее большинство граждан и гражданок планеты Земля. Так вот. То что шушукаются о ней, стороне сей, исключительно в узком кругу, есть ничто иное, как ханжество. Я же ханжой никогда не был, и если «на людях» слышу – извращение, неизменно отвечаю: извращение – это когда всю жизнь «по-солдатски».

Зачем публикую? Хочу – и публикую. Не думаю, что хоть кого-нибудь эпатирую или введу в состояние ступора. Тем паче, текст ниже ну очень далеко отстоит от оригинала.      

 

                                                   

                                                                       

 

                                                                                           Родненький

 

 

Вот фотография. Чёрно-белая старая фотка. Поистёртая. На ней – девушка. Удивительная! Ветхий снимок лишь малой толикой даёт почувствовать, сколь она удивительна и прекрасна. Лишь начуть, на йоту надпись на обороте приоткрывает завесу её "внутри".

«Уныло я смотрю на наше поколенье».

Имя ей – Света.

82-й...

 

Она была моя девушка. Вилась по шее нежной лозой, трепетно шептала – родненький. Три месяца лета. "Родненький!" Мы расстались, так и не расставшись. Нечастые, тончайшего нерва встречи. Она ждала – я молчал. Прогулки. Кино. Кафе. Театры. Ни единого "мужского" прикосновения. Разговоры о чём угодно, только не о нас. Что со ртом? Откуда озноб влюблённого по уши, не знающего, как подступиться, мальчика? Три года! Три года встреч, ожиданий и немоты.

Доколе?!

В 85-м, когда наше, иначе не скажешь – саднящее, но большое неизбытое чувство пришло к состоянию "страшно смотреть", она не выдержала:

- Выдумал ты образ – и живешь им. Чего добиваешься? Что добиваешь? Очнись. Верни меня на землю. Приглядись. Это я! Твоя девушка. Я хочу быть просто твоей девушкой. И всё. Понимаешь?..

 

Ещё бы.

В тот день я прилетел изо Львова. Ни в какой другой, подчеркну. В тот. Два автобуса возле аэропорта. Рядом. Слева и справа. Вот-вот тронутся. Один в город – другой в Чертовицкое. Меж ними – я: невероятно тревожное ощущение – сейчас решается... Что? Да всё! Я: "Налево пойдешь..." И тутже голос свыше – направо. Она там. На турбазе. Ждёт. Во мне этот голос. Почему судьбой моей озабочен? Да кто ж его знает. Ясно одно: самолёты садятся вовремя, автобусы отъезжают точно по расписанию, а голос свыше направляет, если кто-то кого-то очень сильно ждёт.

Очень-очень.

 

Лес. Аромат дубовой листвы. Тропинка, средь ограждений турбаз петлявшая. Я шёл по ней ведомый. Запах травяной свежести. Шёл. Её силуэт. Спиной ко мне. В лучах предзакатного солнца. На скамейке. На обрыве. Куда и шёл. Увидел – понял: ничего не свершается по мановению волшебной палочки, но и случайно ничего не происходит.

Сел рядом и молча – сто лет как здесь сидим, ягодка.

- Я ждала тебя.

- Знаю...

Звёзды, усыпавшие небосвод. Огоньки костров "дикарей". Разноцветная гирлянда фонариков над опустевшей танцплощадкой. Полная луна. Возле горизонта – отсвет ночного Воронежа. Ссохшаяся синяя скамейка. Мы. Обрыв. Река.

Лента реки под ним.

Серебряная.

 

Она взяла домик "нашего" лета. Именно его. Домик, хранивший память того, что не с чем сравнить. Оставила дверь распахнутой. Две ступеньки. Нужно подняться на две ступеньки. Преодолеть их. Два шага – и родненький! Неужели услышу? Неужели лоза – гибкая нежная по шее лоза? По всему, что есть я. Неужели? Всего лишь пара шагов – и мир вокруг исчезнет. Только они. Неужели? Обнажённые наши тела на белых простынях в лунном свете.

27-е июля – и!..

Или?..

 

Я не вошел. Не смог. Развернул оглобли. Она всегда хотела "быть просто", а я на постамент её – пусть бронзовеет! Девственница. Пусть! Но что с того? Чего я и впрямь добился? Что добил? Кого же всё-таки вознёс, театрализировавший действительность парниша, идеалист отмороженный? Она явилась – юная богиня, в моих глазах. Без "царского" нимба. Но царственная! Сразила. С первого же взгляда – Она! Голосом. Глазами. Фигуркой танцовщицы. Всем! Наповал сразила. Хотела знать, чем дышат, как живут, как любят простые смертные.

Пришло, стало быть, время.

Настал час...

 

Болотце. Тянуло холодом и тиной. Квакали лягушки. Резкие вскрики птиц прорезали тревожную тишину ночного леса вокруг. Пустующий домик в лунном свете. На замке. Чахлый фонарь над верандой облеплен белесыми бабочками. Заглянул внутрь: узкая железная койка, алюминиевый стол, пара стульев с высокими спинками. Арматурина, к двери прислонённая. Нарочно, что ли, здесь? Да не так же всё быть должно! Не так! Не так! Ни домика возле трясины – склепа. Ни койки – ложа прокрустова. Так не должно быть! Не!..

- Не волнуйся, я не уйду.

А это ещё что?!..

 

Словно заправский взломщик, зло сорвал замок. Не обернувшись, двинул к Валерке-лодочнику. Она, видите ли, не уйдет! Знаю, зачем шла, потому и не волновайся?! Спасибочко. Поклончик нижайший. Премного благодарен... Нет! Нет-нет... Восхищён! Восхищён широтой души вашей и щедростью, маде!.. Какая ещё мадемуазель? Мадам Света с небес, получается. Ровный и спокойный, будто бы поставленный, низкий голос – снизошла, выходит? Неужели "один из"? Подвернулся, что называется? Так?! Мол, просто подвезло-таки парнишечке – и день совпал, и час?! А что – ничего, мол, сойдёт? Таков расклад? Да?!..

 

Одеяло.

Никогда не забуду то одеяло. То, как шёл от лодочной станции с ядовито-жёлтым верблюжьим одеялом под мышкой, завёрнутым в него постельным бельём и головой горячей: ах, Света-Света! Ты что же думаешь, если сбрендить от тебя можно, то всё и позволено? Спросить вот прежде хотел: ты со мной – как? Потому что именно я? Или потому что? Если "а почему бы и не", обошёлся б. Чего бы ни стоило, обошёлся б. Ни в одолжениях не нуждаюсь, ни в подачках. На подхвате – не обо мне песня. Я не "один из", но главное – ты больше чем нравишься; засыпаю и просыпаюсь с мыслями о тебе, Света. Теперь же и спрашивать нужды нет. Та ты ещё, оказывается, штучка! Но и я, нет, не подарочек. Как простые смертные любят, интересно знать? Что ж...

 

Я шёл – она стояла.

Под чахлым фонарем. В лунном свете.

Красный сарафан. Красные же сабо. И поза "я не я". То бишь, все эти мои "приготовления" её нисколько не касаются. Не понял я тогда, форсила дура-девчонка, марку держать пыталась. Какую? А поди, спроси! Вот и продолжал в шкуре ходить: она вроде как богиня с Олимпа, а я, этот, как его?.. Смерд, что ли? Во! Он. Смерд. Чёрт те кто, словом. Ага, плебей с одеялом. Чего-то вот туточки колгочусь. Мыкаюсь.

Милости прошу!

К нашему шалашу.

 

Постель застлана. Спрашивать нечего. Ясность полная. Взвинчен что надо. Чего бы ни потянуться к верхней пуговке её сарафана?

- Я сама...

Вышла на середину комнаты. Бурлеск под лягушачье кваканье. Разжала острые, со слезшим за день лаком коготки – и ненужная теперь вещь ушла вниз. Прикрытая лишь фиговым красным листочком, попеременно выгибая вниз узкие, начуть тронутые солнцем маленькие ступни сначала одной, а затем и другой ноги, стряхнула сабо. И на носочках, осторожно переступая по стылому полу, в гусиной коже, мистически бледными ногами, двинулась ко мне.

 

Пока раздевалась, атмосферный столб, что сверху давит, менял вектор. Пока шла, столб тот вектор сменил.

Снизу поддавливал!

Ощущение реальности происходящего исчезло. Ни единой мысли, кроме этой – обладать! Варваром оборотился. Монстром! Мне только-то копыт да хвоста бычьего не доставало, когда услышал, что сама. Когда увидел, как пуговка за пуговкой. И сарафанчик – на полу. Опустошить! Ожившая работа неизвестного гениального ваятеля подошла ко мне вплотную – сел. Выжечь! Её живот был возле моих глаз и губ. Мелкая-мелкая зыбь гуляла по нему. Выжечь дотла! И когда он, живот, пахнувший чем-то таким, отчего напрочь срывает башню, ответил им, моим губам, мир вокруг перестал существовать.

Вторгся.

Беспощадным монстром в лоно её вторгся!

 

Красное на белом.

Целка?!!..

- Что-то случилось?

Издевается?

- Почему не сказала?

- А-а... А надо было?

Девчушка. Растерянная робкая девчушка. Пофорсила. Надо! Беда случилась: ты не сказала – я не спросил. А первая близость – она же, как есть, первая. Экстрималка, что ли?! Невинность теряют в оргазме. Кричат не от боли, а в наслаждении. Деточка! Чтоб потом не беситься – почему не кончаю?! Почему хорошо, но и только? Крышу почему не сносит?!!

Потому что...

Секс – эйфоричный мир экзотического острова в океане, где реализуются самые откровенные, самые-самые эротические фантазии. Пусть не сегодняшней ночью и не в кладбищенской обстановке, мы материализовали бы их.

Да вот, не судьба.

 

Сходил к лодочнику. Принёс лоскуты свежей простыни и чайник.

- Вот. Тёплый...

Отправился на реку. Курил, сидя на влажном песке и тупо разглядывая "лунную дорожку".

Конечно, "нормальный" секс действительно любящих людей плохим не бывает. Он сплошь превосходен! Он только прекрасен! Правда, пока любовь. Но если и любовь – чего бы ни ярче? Чего бы ни круче, чего бы ни жгуче, особенно если чувство – иное "я" любви плотской – начинает угасать? Не до потери сознания, наконец? Тем паче, не до состояния нирваны? Если, однако, дано. Богом ли, Чёртом, Космосом, но Дано. Обоим. Ей, ему. Тем двоим, кто и понятия не имеет, что в койке чего-то там нельзя. Секс вне табу – больше чем нормален и естественен, потому что он НАШ донельзя, в "тёмной" сути своей. Секс "не знаю", "не умею", "не туда" – совокупление, банальный трах с плохим концом.

С прощанием в итоге.

 

Вернулся. Койка прикрыта жёлтым ядом верблюжьего одеяла. Юная, но вовсе не богиня теперь, подтянув ноги к подбородку, сидела на нём.

Светало. 

- Будь ты проклят, – уходя, бросила.

Пять дней спустя, на шее повисла.

- Родненький, – прошептала.

Впервые.

 

Небом ты мне послана. Не знаю, в наказание, поди. Не знаю. Как не крути, а поощрить меня не за что. Вот и вознёс в облака. От безысходности: так всё нелепо вышло. Ждал тебя, ждал – и дождался. Обидно и больно, когда, казалось бы, готов был, расписываться в собственной несостоятельности. А может, с испугу: нелегко и непросто такую, как ты, подле иметь. Или сдуру - ни до чего путного пофигист и фаталист, идеалист и романтик в одном лице, как пить дать, не додумается.

 

Света.

Секс, о котором речь, он или сразу улётный, или потом разберётесь. А что потом-то? Потом "я не кончаю". Потом я бешусь, что не кончаешь ты. Твой якобы выдуманный образ, чувство вины – и я, хоть убей, не в силах подступиться с "улётом". Полный столбняк, понимаешь ли, с ним. А ещё... Ну не мог я трахнуть богиню, как трахал тех, кто, в моих глазах, были просто женщины! Женщины, в чьих глазах я, прежде всего, был самец. О, они-то повитали, эротические фантазии вовсю материализуя. Вот уж кому со мной вольготно пришлось – не любил я их потому что. А если не любишь – не секрет, тогда "налегке" оба, и ты, и она. С тобой всё иначе. Всё. Первая ночь – главная ночь. Главная ночь всей жизни, как позже выяснилось. Разве мог я тогда вилку такую себе представить? Мог?!..

 

Мог, не мог.

Столбняк!

Романтическая отупь и театральствующий идеализм. Как переступить через себя, когда всё по фигу, а что не всё – фатально дальше некуда? Как, ежели чётко осознаешь, что вроде бы и замечательно, а не искрит? Меж нами не искрит. Как? Да и что, собственно, замечательного в том, когда любимая, точно сводку Совинформбюро зачитывая, докладывает, что наконец-то и хорошо, а перед тобой встаёт весь ужас первой вашей ночи? Даже если она не притворялась, ужас первой ночи – дятел в твоей голове и бразильский телесериал одновременно.

Тук-тук-тук, ля-ля-ля.

"Хорошо" – всё равно что никак.

 

- Родненький.

- Да.

- Послушай...

- Смелее.

- Я как!..

- Как?..

- ... девочки, с которыми ты...  Ну-у, они всё тебе делали?..

 

Вот оно!

Что тебе до них? И что значит "всё"? Что значит "тебе"? И что значит "делали"? Ну надо же. Будто бы кто-то кому-то чего-то обязан...

 

- Девочки? О чём ты, ягодка? Я знал лишь одну.

- Я что, ошиблась адресом? Ляпнула не то?

Да то. То. И адрес верный. С меня точно вериги с грохотом обрушились. Ощущение – заново всё.

- Давай начистоту. Только не "работа над ошибками". Не одолжение. Ну, мол, он же мой парень. Или "надо попробовать". От жгучего взаимного желания "хочу" и понятия "дано". От... Я не слишком тут нагрузил?

- Прилично. Но я тоже начистоту. Почему не ты? Почему я? Ты ведь мой родненький. Почему?

- Меня хватил столбняк. Хотя, понимаю, оправдания мне нет. Ты ж ведь моя ягодка.

- Звучит убедительно. Принято! Дело парня, хватившего столбняк, считать закрытым. Перейдём к частностям. Жгучесть желания "хочу" такая, что аж сама заговорила. Понятие "дано"... Родненький, что это ёщё за штука такая – дано?

- "Дано" – либо дано, либо не дано.

- Сейчас я тебя убью.

- Готов сложить голову.

- Довольно меня лечить. Давай суть.

- Лови. Суть проста и понятна, как и всё гениальное. Так вот. Человек, прикоснувшийся к роялю впервые, видит лишь белые и чёрные клавиши, а Моцарт... Он просто садится и играет. Разумеется, "с листа".

Моцарт же!

 

Дано ли ей? Дано ли нам было создать свой, на двоих мир, омываемый океаном нирваны? Чувственная, чуткая, интуитивная – Светка: запах женщины – она источала его. "Хочу немедленно, сейчас же!" – первое, что глядя на неё, нет, не в мозгу, в животе возникало. Да, животная, но в то же время и возвышенная страсть. И нет мне пощады за первую ночь. "Я твой мужчина – ты моя женщина". Вот единственно верный порядок, точнее – формула любви.

 

А турбаза то и дело вздрагивала. Крестилась, чутко вслушивалась в гулкое пространство ночного леса. Мы задыхались от близости друг друга. Погружение в состояние нирваны свершилось. Остававшиеся нам полтора месяца были проведены исключительно в нём. Искрило так, что всякое наше соприкосновение оборачивалось сексуальным обмороком. И где бы нам ни случалось возвращаться в мир реальный, прежде мы находились в одном лишь только месте – в эйфоричном мире экзотического острова в океане. Настолько нереально всамделишном, что – "Вот бы здесь и остаться. Навсегда!" – едва ли дыша, убивались мы, покамест в себя приходя. Когда же обморок проходил, и мы могли вновь трезво мыслить, то выяснялось, что вокруг, скажем, залитая солнцем поляна. Или пшеничное поле. Или древний разлапистый дуб возле дороги. Или турбазовская кухонька, где мы однажды варили макароны на завтрак.

Сварили. В тесто!

 

Но мир привычный – его не списать. Не вычеркнуть, не забыть за ненадобностью. Как и от себя, от него не уйти. Ощущение "Мужчина", которое я возвёл в ранг приоритетного внутреннего ощущения, казалось, оно обречено: с ней – ярче некуда! Сон наяву, явь во сне. Как ни назови. С ней – и только с ней. Не какой-нибудь там мачо – вождь! Первобытный. Мамонта силой духа завалю. Целостным и абсолютным ощущение то быть обещало, а его-то и не было. Такого, каким мне оно представлялось. Я не понимал, отказывался понимать: если не вождь, то вожак. С кем угодно прежде – да! Только не с ней здесь и сейчас. Не с ней?! Да чушь! Не может быть. Не может! Заклятье, мать вашу! Какого рожна? За что?! Бесился я. Так, что "тараканом" собственным обзавёлся, сознание и душу отравлявшим. Бзиком, на предательство толкнувшим.

Походя.

 

- Здравствуй, милый.

- Привет.

- К малолетке своей направляешься?

- А тебе-то что?

- Ничего. Просто, знаешь ли, вот здесь... не забыл? Здесь. Глубоко-глубоко! Нестерпимо жаркое пламя. Аж в животе жжёт!

- Пожарный требуется?

- Ага. Можно без каски, но обязательно с брандспойтном. Как он там, напор?

- Напор, говоришь?..

 

...Её глаза. Впритык. Ищущие. Никогда не плакавшая, она и сейчас не плачет. Но слёзы! Они стоят в её чёрных, тревожно ищущих ответа глазах. Огромных. Глаза в глаза. Не оторвать. Нельзя отрывать! И руки. Всегда знала, где им быть, а теперь – что с ними делать, куда девать?

Руки. Глаза и руки.

- Это правда, что ты... Что ты не только со мной?

Промедление смерти подобно.

- Неправда.

И вся она на мне. И вся она по мне. Вьющаяся гибкая нежная лоза. Вся! Всем – руками на шее, прядями "ведьминых" волос по плечу, бёдрами, торс опоясавшими. Фигуркой танцовщицы.

Всем телом вся!

- Родненький...

Вот бы земля разверзлась!

- Ну? Ну что ты?

- ...

Юные богини с характером, железный стержень которого не гнётся ни при каких обстоятельствах, не плачут.

- Не плачь.

- Пусть. Это хорошие слёзы, родненький...

Провалиться. Гнить вечно!

"Хорошие слёзы..."

По мне?!..

 

Надо же! Родненький сказал – неправда. Истина в последней инстанции. Ничего выше попросту не существует. А то как же! Но она: верить так верить – любить так любить. Ненавидеть, терпеть, прощать – она! Хотела быть просто девушкой, а предстала женщиной от "а" до "я". Она растворялась во мне, чисто по-женски подстёгивая молодого самца и творя мужчину. По наитию. Потому что дано. Принадлежать. Всем существом принадлежать! Стать целым! Чтоб целым впредь во всём и оставаться! А я... Я, видите ли, "не ощущал".

Что ж...

Вольному воля!

 

...Её окна. Балкон пятого этажа. Однажды августовской ночью мы танцевали на нём. Под тёплым летним ливнем в обнимку вращались. Тесно прижавшись друг к другу и бережно целуясь, грызли сочные арбузные ломти и танцевали, совершенно счастливые и обнажённые...

 

Балкон и окна я имел радость лицезреть чуть ли не каждый день восемь месяцев кряду: другая работа, а новое поле деятельности – назло ли, в наказание – предлагало маршрут исключительно мимо её дома. Проезжая возле, я старался не смотреть вверх. Но всякий раз! Ноздри наполнялись запахом дождевой листвы, залитых ливнем ночных улиц...

Её запахом!

 

Восемь месяцев кряду я буквально покорял этот маршрут – на Эверест взойти легче. Восемь месяцев пытался поднять телефонную трубку, чтобы набрать знакомый номер. Тщетно! Штангу осилить проще. В свободное от сего занятия время продолжал самоутверждаться как мужчина – геройски трахал всех подряд, на самом деле, трахая её. Когда же девушкам осточертело ходить Светами, а мне – и минуты! – стало невмоготу без Светы настоящей, наконец-то справился.

Поднял-таки трубку!

Герой.

 

- Здравствуй.

- Здравствуй.

- Я могу тебя видеть?

- Когда?

- Хоть когда.

- Где?

- Хоть где...

 

За малым три года я пребывал "влюблённым мальчиком". Может, из опасения, что останусь им навсегда, и не вошел вслед за ней в июле 85-го? Возможно. А может, чувство вины да стыд за себя, так её вождём и не ставшим, перевесили, оказались сильнее чувства? Возможно. А может, по принципу "Кто имел миллион, на пятаки не разменивается", – и паника? Страх обнаружить не приумноженное богатство, а всего лишь глиняные черепки былой любви. Он заставил отступить? Возможно. То, другое, третье. Какое угодно. Разберись-ка теперь, попробуй. Вот и блудил по ночной турбазе, пиная что ни попадя, грызя локти и матерясь.

Мазохист.

82-й...

 

Она была "моя" девушка! Три месяца лета. Была. Почему расстались? Потому что слишком "рано" встретились – я оказался не готов к большой любви. Так вышло. И хотя ничто, ну вот абсолютно ничто не способствовало тому, а напротив, но вышел комплекс: ей шестнадцать – мне двадцать. Шестнадцатилетняя женщина – двадцатилетний пацан. Она готова – я нет.

Такая вот грустная история.

 

Но!

Я люблю её до сих пор. Двадцать семь лет я не могу и не хочу забывать её. Почти три десятилетия я засыпаю и просыпаюсь с этим вот именем на губах: "Света..." И я утверждаю. В силу множества разных причин, событий, обстоятельств, чёрт знает там чего ещё – после; просто в силу пресловутого жизненного опыта, я смею утверждать: любить с заглавной буквы способен только мужчина. Женщина – как бы цинично это не звучало – лишь известную мужскую принадлежность. За ним, Его Величеством Фаллосом, женщина пойдёт хоть на край Вселенной. Хоть куда пойдёт. И конечно, она будет говорить, что любит своего мужчину не за его член, а потому что человек хороший. Однако. Почему так происходит? Приключись с достоинством какая беда, или "всего лишь" некая оказия, и любовь женщины начинает угасать. Пусть мучительно, с нестерпимой болью и жалью по нему, любимому, но великое чувство уходит.

Исчезает навсегда.

 

А человек-то ведь хороший!

 

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
...
Часть 5 - Колян
Часть 6 - Облака
Часть 7 - Родненький
Часть 8 - Рыжая
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

 

Памяти деда,

Фатеева

Григория Евдокимовича,

по прозвищу Блатной,

посвящается...

 

 

 

  Облака

 

 

 

... Облака. Под серебристым крылом самолёта – облака. Они не плывут. Словно кем-то сюда брошенные – на фоне прозрачной небесной голубизны, в слепящих лучах восходящего солнца, – они уходят к линии горизонта и выглядят как состриженная овечья шерсть; как та шерсть, что в  деревне, у деда с бабкой в избе, на полатях, лежала.

Шерсть лежала на пуховом бабкином платке немного примятыми воздушными клоками; я был маленький, полати – высокие; шерсть пласталась на уровне зачарованных моих, мальчишеских глаз, и мне казалось – её бесконечно много. Так много, как если б то были и впрямь облака – вот как сейчас, – уходящие к горизонту.

Тогда я ещё не летал на самолётах и не мог знать, как выглядят облака под крылом, но именно тогда я впервые подумал, что шерсть так похожа на облака; что шерсть – это облака. Помню, как я всё хотел дотронуться до неё, такой пушистой и мягкой, но так почему-то и не осмелился; я вставал на носочки, вытягивал руку, водил ладонью поверху – в каком-нибудь миллиметре от волнистого моря белых и серых, с вкраплениями чёрного волосков, – и нет, не решался; наверное, боялся нарушить гармонию, гармонию красоты и покоя, заключённую в них.

Ну да, да, лёгкий-лёгкий страх: вроде бы никто не запрещает – а боязно. А ешё удивление, с ним, со страхом тем связанное: я, маленький мальчик, может, потому ручкой-то лишь поверху и водил, что был удивлён, удивлён и оглушён тем, вдруг проснувшимся во мне, сильнейшим ощущением того, что... да ведь видел же, видел я однажды эту картину.

Ведь видел же!..

 

Облака... Облака моего деревенского детства, юности моей: я отворяю калитку на гумне, иду по колкой сухой траве нежными босыми ступнями – и стрекочут кузнечики, прыгая из-под ног кто куда. В высоком июльском небе – в зените – платиновое солнце; перистые легчайшие облачка плывут по нему. Горячий упругий ветер обжигает открытое моё лицо; я нарочно иду не по тропинке – тренирую волю и заодно учусь ходить «лыжным» шагом.

Как дед.

Ко-о-олко!

Но – иду. И я буду, буду, б-буду так ходить, пока ноги не станут что подошвы дедовых кирзовых сапог.

Я волоку за собой длиннющее весло, и оно, громыхая, подпрыгивает на кочках за спиной. На жиденькой шее моей трофейный, с чужими буквами на нём, деда бинокль, но, всматриваясь в плавящуюся даль, я не подношу окуляры к глазам – я прикладываю ко лбу ребро ладони.

Там, за косогором, по которому иду, за широченным заливным лугом, за рекой, на возвышенности, – беленькие, утопающие в зелени, словно игрушечные, домики соседнего села, правее – старинный барский сад и полуразрушенная церковка из красного кирпича.

Там, где река делает поворот, – на излучине; где она переливается на солнце миллионами ярчайших праздничных бликов – ультрамариновая; где река в обрамлении возвышающегося над нею леса, – там ослепительно белая полоска песка.

Сейчас я спущусь вниз – к озеру, к лодке. Вычерпаю застоявшуюся, пахнущую тиной, едва ли не горячую озёрную водицу. Открою замок гладким, заполированным моими и деда руками, ключом и по протоку, соединяющему его с ериком, а ерик – с рекой, погоню плоскодонку к ней.

К полоске.

Я погоню её умело. Погоню как самый что ни на есть местный сельский житель. Дедов трофей будет болтаться на шее, а значит, я – то пятнадцатилетний капитан, то знаменитый пират, то индеец. Когда же моя, может, в тот миг – пирога, шурша днищем, уткнётся острым просмоленным носом в желанный предел, я отложу весло в сторону, сяду, перекину ноги через борт и, разгоняя глупых любознательных мальков, опущу их в реку. Там, где донный песок повторяет гребешки волн, а солнечные лучи покачиваются на нём изогнуто-плавными линиями, я сойду на янтарное мелководье, и оно заиграет на моём лице. Там, выбирая место получше, я пройдусь по пляжу, лягу – спиной – на нежнейший песочек и раскину руки.

Я раскину руки – и надо мной облака.

Раскину – и буду слушать пенье птах в вышине, журчание воды – ненавязчивое, игривые рыбьи всплески; буду «видеть» рыбин, медленно двигающих растопыренными плавниками в тёмных прохладных глубинах и так же медленно поднимающихся, чтобы шумно вынырнуть сюда, к теплу и свету; буду отмечать глухие удары вёсел о борта проплывающих мимо лодок, голоса людей в них; буду вдыхать ароматы трав, простеньких полевых цветов, леса, ощущать кожей ласковые солнечные лучи – и мечтать.

Я буду мечтать. О чём-нибудь. Я буду о чём-нибудь думать. А когда, поднимая сухие песчинки и взъерошивая мелкую рябь на воде, по пляжу пронесётся не весть откуда взявшийся шквал, и облака побегут по небу быстрее, я вспомню случай; тот, навсегда оставшийся в памяти случай. Тогда я был ещё меньше, чем был, когда вставал на носочки возле полатей, чтобы – зачарованными глазами – любоваться облаками из шерсти на них.

 

Я вспомню, как стремительно чернело небо на востоке и как лавиной надвигалось на меня. Синие – до земли – молнии. Грохот, закладывавший уши. Ветер, не дававший дышать. Влагу, смешанную с запахом свежескошенной травы, и треск ломающихся сучьев. Я вспомню себя – жалкого, с широко раззявленным ртом кукушонка, и как отец в то мгновение, когда первые крупные холодные капли упали в песок, подхватил меня на руки.

Тишина – и ливень: стена воды, обсушившаяся с небес. Ливень! Он сёк, как плеть. А отец мчался по огромному, чавкающему под его ногами заливному лугу, укрывая меня от непогоды, согревая на груди моё маленькое дрожащее тельце, голосом отгоняя мой страх, мой плач. Точно Тарзан, перепрыгивая впадинки, перемахивая холмики, в плотной – белой – ливневой стене, за которой не было видно ни косогора, ни деревеньки на нём, он мчался по той, казалось – бесконечной, зелёной целине. А когда, наконец-то, распахнул калитку на гумне, влетел в избу, и я оказался в заботливых руках деда, бабки и мамы, тогда – тогда же и сразу – мне стало и тепло, и покойно. И! Вот в ту же, быть может, секунду (надсознательно, что ли) я, кроха, и понял: жизнь – прекрасна; жизнь прекрасна, коли её наполняют мгновения, какие хочется пережить вновь и вновь, ещё и ещё раз.

Что жизнь – ожидание, жизнь – поиск таких вот мгновений.

 

... я на пляже. Мечтаю. Думаю о чём-то и ни о чём (и сотню лет бы так, думаю), пока чья-то тень, закрывая солнце, на меня не надвинется.

Я запрокину голову назад – и увижу рыжеволосую, с озорным открытым лицом девчонку в сиреневом сарафане и большущим красным яблоком, на развёрнутой к небу ладони.

- Ты чей?

- Деда с бабкой, – возвращая голову на место, «мужским» голосом отвечу я.

- А-а, – выдёргивая заколку из рыжего пламени волос, скажет девчонка. – Можно рядом лечь?

- Можно, – видя, как пламя рассыпается по узким её плечам, скажу я.

- Хочешь яблоко?..

Крест-накрест сложив руки на подоле, не выпуская яблока и вовсю вихляя бёдрами, она примется стягивать тесную, в обтяг ей, тряпицу, и когда вынырнет-таки из неё и устроится рядом, я твёрдо решу, что не...

- Нет, – решу я, кося глазом и отмечая, как хорошо – чистотой и свежестью, она пахнет и ту вон родинку – уютно и удачно, – расположившуюся на загорелом гладком животике; возле пупка, – я... Я на облака смотрю.

- Ну тогда и я стану на них смотреть.

И это её яблоко, точно горский кинжал, оно останется лежать между нами.

И – рядышком мы.

На том вот песочке.

Адам мы и Ева...

И мы будем слушать пенье птах, слышать журчание воды, жужжание шмелей, стрекоз, удары вёсел о борта проплывающих мимо лодок, голоса людей в них, шелест листвы, рыбьи всплески; будем вдыхать ароматы трав, простеньких полевых цветов, леса; будем ощущать ласку солнечных лучей и видеть облака над собой.

И это будет так, и это будет то, что только добавит широты моей широченной улыбке, когда я вспомню, как – вчера – бабка чихвостила деда.

- И-их! Анчихрист акаяннай! Апеть хвистиваль удумал, зенки бясстыжыя залил! Чаво молчишь-то? Чаво ты лыбишьси? Скоро вить зярно повязуть, а ты уж яё, супостат, опорожнил-выхлестал! И кака ж така табе с няё радость-та-а-а? И када ж ты, старай, и угомонишьси-и? И куды ж чаво от няго прятать-та-а? Уж и у землю зарыла – нашёл!..

Молчит дед, улыбается, хорошо ему.

И я молчу, и я улыбаюсь, и мне хорошо.

А когда девчонка спросит, с чего это я такой весёлый, тогда я и расскажу – с чего.

А ещё, скажу я ей, когда тебе хорошо, только в молчании и улыбке это «хорошо» наполняется особым, удивительно глубоким и светлым звучанием: пусть там хоть что, а ты молчишь и улыбаешься, как человек, наконец-то и вновь услышавший любимую мелодию. Как дед. Я скажу, что молчать и улыбаться научился у него. А если она будет умницей, я и ей передам дедов бесценный опыт. И что да – правда: дед молчал и улыбался, зная, бабка – она так, всё больше «для порядку», незлобиво бузит. Зная, правда, и то, что встанет дед на утренней зорьке, когда солнце, точно масленичный блин, над пригорком, огромное, – и за работу. До зорьки вечерней. Встанет – как и всегда. Уж и век так. Будто бы и не был никогда дед маленький и беззаботный, и мать не пела ему печальных и плавных песен, не пестовала его, не баловала.

 

Дед. Дедово детство... Оно было таким, каким было; немногим лучше того, что с ним будет позже, и я не стану рассказывать ей об этом «позже».

Позже – это когда ставит дед хату и приводит в неё бабку, молодую пока, кровь с молоком; приводит, чтобы вместе и ростить хлеб, и растить детей. Позже – это когда голод, год страшный; когда крапива да ромашки, да какая трава другая, да своё же говно – еда, то бишь. Когда девочка, первенец, она однажды затихнет, восковая, и никогда уже не порозовеет. Никогда! Позже – война. Сорок первый. Бабка голосит по нему, как по покойнику, и двое их детей – мама моя и крёстный, они – белыми кулачками вцепившись – держатся за подол её чёрной юбки, испуганные. Позже – это когда плен. Лагерь. Жара. Картофельные очистки. И одна только мысль – бежать. Бежать, чтобы снова оказаться в окопах с пулемётом в мозолистых крестьянских руках. Позже – это когда я спрашиваю, а как же, дед, подвиги? И он отвечает, какие ж, унук, подвиги, ежели война. Немцы? Ну дык что ж, стреляешь – навроде как падают они, а так, чтоб глаза в глаза, нет, не доводилось. Это ж, знамо, в кине пачками кладут, а на войне... тяжко на войне. Как в поле, тяжко. Голодно, вшиво. И хорошо, ежли тока ранят.

Ну да, как ещё позже, когда попятится дедово войско – и кто-то, кого он никогда не знал и не видел, найдёт деда пулей, лишит движения и сознания. И вновь лагерь. Лагерь, лагерь. Где-то в Чехословакии лагерь. Пока победный салют не грянет, всё он, лагерь. И смерть. Тоже где-то; где-то рядом. А когда домой, на родину, пойдут нарядно убранные эшелоны с фронтовиками, и на перронах, полустанках иль просто возле верстовых столбов их встретят ликующие толпы людей – и ему, деду, везеньице: теперь не в свой, не в третий по счёту лагерь отправляться, а всего лишь на японскую.

В Маньчжурию, значит.

Позже – это выжить и вернуться. Вернуться, чтобы снова ростить хлеб и растить детей. Чтобы ещё и ещё позже, тридцать с лишним лет спустя, я доставал его расспросами, не понимая, напрочь отказываясь понимать, что же это за везуха-то за такая? И не обидно ли? Ни орденка, ни медальки, дед, Родина на грудь тебе не повесила. Даже удостовереньица не справила, чтоб, стало быть, тряпку какую без очереди где прикупить. А? Ведь будто бы и не воевал ты, дед, вовсе, а в лагерях германских шланговал, от пуль, тебя не добивших, трусливо хоронился. Не обидно?!

- Глупай ты ишо. Мальчонка! От рыбу удить – мастак. Ничё, днями, можа, сходим. Жук! Жук, зараза...

Позже – это вновь работа, работа, которая «как и всегда». И, как и всегда, что ни день – радость, что ни день – горе: жизнь...

 

- Ой! Глянь-кось. На бугре. На вашем. С тряпкой. Машет. Видишь?..

Передавая бинокль, девчонка коснётся моего плеча, и я удивлённо и радостно отмечу, как это здорово вышло-то – будто лет сто как знаемся. И ласточки: рассекая остренькими крылышками поплотневший, заполуденный уже воздух, они будут летать над нами, что-то на птичьем языке своём щебеча.

- Петька. С простынёй.

Километра два до бугра, а в окулярах – на фоне делений и цифр – как на ладони он; даже что на лице написано, прочесть можно.

- Брат?

- Дядька. На двенадцать лет старше. «Дядя» – всё равно что матюком обложить. Сразу башке кирдык, бугай. Да мы и есть братья... Не пойму тока. Один раз... весна, разлив, лес по горло в воде стоит и волны через борта; дед нас с матерью от вашего села перевозил. Мать визжит, меня к себе тянет, я отбрыкиваюсь, а Петька ржёт, как мерин – в лодке слыхать, и из берданки в воздух палит. В первый и в последний раз я его тогда на бугре видел.

- Пьяный был?

- Да какая щас разница. Вот чё он? Лучше б уж с ружьём, чем с простынёй.  

Ладно, говорю я ей, разберёмся. Вон и тучки понабежали. Пора мне. Дед на дальнем огороде с колорадским жуком воюет, менять его надо.

- До завтра?

- До завтра. Здесь же. В тот же час.

Я запрыгну в лодку. Она оттолкнёт её от берега. И только когда я отплыву порядочно, девчонка вспомнит:

- Эй! Э-э-эй! – сложив ладошки рупором, вспомнит она. – А как тебя зо-ву-у-ут?!

Я отвечу ей – как; она выкрикнет своё имя, но мне его не расслышать: из-за речного поворота, со стороны соседнего, на холмах, села, старинного барского сада и полуразрушенноё церковки из красного кирпича, появится голубая, со слезшей краской моторка и, подняв волну и рёв, пронесётся меж нами.

- А, – налегая на весло, скажу я себе, – завтра...

И я буду гнать плоскодонку обратно, вспоминать девчонкино яблоко и удивляться тому, откуда же оно такое большое и такое красное, а не придя ни к какому ответу, стану думать о деде.

Дед: ни корысти тебе, ни зависти, ни жизни обманной – где бы урвать. Одна и забота – о хлебе насущном. Что потопал, то и полопал. А что натопал, то и твоё, горбом натруженным заработанное. И никаких тебе конфликтов с самим собой – некогда. Жизнь ясна, как день, и чиста, как родник. А беды-тяготы – что ж, перетерплется; на то ты и русский, чтоб беды-тяготы гнуть, а не им – тебя.                 

Или та же телушка. Она что, получается, знала, что дед её на мясо уводит? Вот откуда бы ей что знать – так ведь не шла же со двора телушка! Косила лиловым глазом, дергала, тянула на себя верёвку, на которой дед её уводил. Плакала. И бабка плакала: как завидела бабка деда, с одной лишь той верёвкой возвращающегося, плакала бабка, прижимая к увядшим губам чистенький носовой платок, плакала и говорила, отвечая мне, за плечи её обнимающего:

- Ох, милёнок! Да как жа! Родная ить животная!

А я... ну-у... ну взрослый же я!..

чтобы никто не видел эту мою сырость, чтобы не видеть мне, как прячет дед в рукаве загорелое и морщинистое, небритое лицо, подняв глаза кверху, плача, я глядел на проплывающие в небе облака.

 

*

Когда я был маленький, я мечтал попасть на облака, сесть, как в кресло, на какое-нибудь пушистое облачко, попрыгать на нём, смеясь беззаботно и счастливо, и чтоб никто не ругал, что озорничаю. Взрослея – стремясь к облакам, я мечтал взлететь над ними, чтобы посмотреть на землю с высоты птичьего полёта, быть может, нечто важное – важное-важное! – здесь разглядев и себе объяснив. Теперь, взрослый, я лечу в самолёте, гляжу на облака, пластающиеся под серебристым его крылом, и точно знаю лишь одно: облака похожи на шерсть. Ту шерсть. Шерсть, которая в деревне, в дедовой с бабкой избе, на полатях, лежала. А то что внизу, просто жизнь, и почему в ней что-то происходит так, а не иначе, объяснений этому нет.

Я лечу в самолёте и вспоминаю, почему тогда – «Завтра...» – не пригнал к пляжу плоскодонку, не лёг – спиной – на нежнейший тамошний песочек, не раскинул руки, не дождался девчонку, имени которой я так и не узнал, не съёл с нею большущее красное яблоко. В то время – в то же самое время! – когда я налегал на весло, думая о том о сём и деде, на велосипеде, он ехал с дальнего огорода, и где-то на полпути к дому, его сердце остановилось. Мгновенно. Так, что он и не понял – это смерть, ходившая над ним ещё с войны, всё-таки его настигла.

Дед не искал в жизни лёгких путей. Жил так, как только и должно жить на этой земле, под этими вот облаками. Потому и умер легко – без боли и сразу: просто уткнулся лицом в горячий придорожный песок – и умер.   

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
...
Часть 4 - Мороженщица
Часть 5 - Колян
Часть 6 - Облака
Часть 7 - Родненький
Часть 8 - Рыжая
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

 

ноябрь 2009-го

 

       Фантом

 

               Художник это человек,

               который навсегда остаётся

               в тех шести днях,

               когда создавался мир,

               в них он черпает краски...

               Позже мир уже создан –

               остаётся только копировать.

 

                        Марк Шагал

 

 

Начни сначала.

С тех самых дней,

когда рождался мир,

хватая воздух ртом.

Начни сначала – там,

на самом дне,

цветов и звуков жив

таинственный фантом.

Начни оттуда,

сбросив груз оков -

отныне и навек -

с ушей своих и глаз:

зрачки души не видят глубоко,

покуда слышат чей-то чуждый глас.

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 16 - Не страшно, но пусто
Часть 17 - Случайно тебя...
Часть 18 - Фантом
Часть 19 - Я жду тебя...
Часть 20 - Кара-Богаз-Гол (часть 1)
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг