Капель звенит в моих ладонях:

от капли к капле – озерцо.

И лучик солнечный – спросонья –

в нём золотое трёт лицо.

Оно, меж пальцев ускользая,

огнём стекает в рыхлый снег.

И в ручейках уж луч сверкает.

И удивляет: снега – нет!

 

Едва ль довольный чудом этим

то тут, то там сгорает луч.

Чтоб от осколков зимних метин

остались пятна синих луж.

Чтоб почкой юной набухая,

смолистым запахом потечь.

И чтобы ртом его вдыхая,

я ничего не мог изречь.

Чтоб надкусив травинку в поле,

я вспомнил, чей на срезе вкус.

И чтоб от радости и боли

провёл ладонью по виску.

Чтоб не заснул я днём осенним

в своей двухкомнатной норе.

Чтоб ночью луч, ища спасенья,

не мёрз, бездомный, в декабре.

Чтоб не оглохло слово «помни».

Чтобы не умерло – «храни».

И нет, нельзя, чтоб память – с корнем.

Нельзя её – чтобы как нить.

Чтобы, дрожа от напряженья,

без устали работал мозг.

Чтоб не по щучьему веленью

и чувств, и мыслей ехал воз.

 

И вот.

Стекло басит от ветра.

Тяжёлый дождь плывёт в окне.

Нельзя чтоб лучик канул в Лету

сырым разводом на стене!

Он друг.

Он больше чем знакомый!

Он мне дарил своё тепло.

Он где-то тут, напротив дома,

но дождь залил свинцом стекло.

 

А сквер осенний зло простужен.

А не спасти мне луч нельзя.

И я ему, и он мне нужен;

никак иначе,

мы – друзья!

 

Я направляю свет от лампы

на лист бумаги, как софит.

И яркий отблеск, словно рампы,

мне белизной глаза слепит.

И время путая, и мысли

я тру ладонями лицо.

А капли - да, они повисли,

не образуя озерцо.

И я по комнате шагаю.

То свет в глазах моих, то мгла.

И вдруг...

снежинка, вот – другая,

кружатся плавно у стола.

Я замираю на мгновенье,

ползу в улыбке... Идиот!

Какие могут быть сомненья?

Конечно! Это снег идёт!

 

Одно движенье – я на стуле.

С пером в руках. Средь снежных куч.

А там, в окне, в ненастном гуле,

играет мой знакомый луч!..

 

Ничто не может быть впустую.

Вновь мир во мне полны края.

Ничто, ничто, чтоб вхолостую!

Мы снова вместе: он и я.

И от меня, не ускользая,

как ручейки, бегут слова.

Я взгляд окрест себя вонзаю:

нет, снега нет, кругом – трава!

 

Набухли влагою листочки...

 

Не надо, лучик, не дыши

на фиолетовые строчки

моей

сгорающей

души... 

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
Часть 4 - Я тебе назначу встречу...
Часть 5 - Зеркало
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Рано я сёня встал. Обычно когда как – опосля обеда обычно, а тут нате – ни свет ни заря. Надо же! С чего бы? Ну, рожу всполоснул, побрился. Извилину в башке задействовал - так, собственно, куды зря. Размышлял. Огляделся - всё одно: рань раньская. Ну и пошёл в инет. Сайт футбольный по пути попался. А я ж болельщик дюжа. Полистал... Ой, аж тошно. Пластинка же старая - проиграли, выиграли, купили, продали. Дебаты, там. Вумные! Жуть. Тоска, словом. Собрался по бабам уж, глядь -  губернатор томский базар развёл, типа, денег на команду нет. То да сё. Бедныя мы, бедныя! "Томь" сливает. Матч за матчем сливает. Хучь прям вешайся, плачется. И кто! Хозяин тайги, на мешке с золотом сидящий.

Зло взяло, не до баб стало...  

Ёлы-палы! Регион, изобилующий всевозможными ресурсами, а главное, нефтью, - регион дотационный.  Ды класс! Живёт на подачки из Москвы, куда - сам же! - на блюдце с каймой, бабло отправляет, чтобы потом крохи с барского стола вымаливать.

Дурдом, палата №6.

А иде не 6? Везде же 6! Стоп!..  А Чечня, к примеру. Там ведь "кроме гор, только горы", а денег - завались. Настолько, что "а где моя большая ложка?" С чего бы разгул? А с того. Кто на что учился. Пусть себе плачет хозяин тайги, поделом. Безумству храбрых поём мы песню! Чеченский каганат – регион не дотационный, он регион шантажистский. Владеет куда как более (чем подвластные Москве области) весомым богатством – боевиками. И пусть основная часть средств "на восстановление хозяйства" столицу и не покидает (чтобы потом обернуться недвижимостью в Майами или на Лазурном берегу), в Грозном и на клуб премьер лиги мани вдосталь, и на строительство, и на небедную жизнь, в целом.

Вот я... Рано, а я аж подпрыгнул. Да это же решение всех проблем! Ну, боевики. Боевики – выход из тупика всей страны. Страны Расеи. И княжества Московского, и государства Российского, что МКАДом разделены. Ну, не тока им, понятно, но выход. Тыщу лет дорогу перейти не могём! Чтоб по-братски обняться. И ведь за малостью дело. Всего-то! Обзавестись бандформированиями. Всем. Всякой территориальной единице, дотационная она или нет. "Где бабки?", - сурово Москва спросит. "А боевики, гады, забрали", - ответ будет. "А, - столица скажет (в душе счастьем невообразимым преисполненная, поскольку Майами, Мальорка, Мальдивы и т. д.), - ну, вот вам. Мало будет, ещё дадим. На контртеррористическую борьбу не жалко".

БЯРИТЯ!

Ага, не стесняйтесь. А то, ишь, заладили – Путин дай, Путин дай! Чего дайкать, чего унижаться-то? Взорвали б парочку газопровододов да пяток нефтескважин – белыми людьми бы зажили. Где бандюков взять, коль народ окрест спился? Да на том же Северном Кавказе. Мало покажется, арабы пришлют. Кто заплатит? А Москва. С радостью.

С радостью великой!

Представляете, какая жизнь пойдёт?! Прям как по Сталину: "жить стало лучше, жить стало веселее". Причём, в натуре, и лучше, и веселее. А главное, разумеется, страна. Обнимутся браться на МКАДе! Поднимется страна, объединится. Наконец-то. Перед лицом смертельной опасности объединится. Чем вам не национальная идея?

Идея!

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
Часть 4 - Окно
Часть 5 - О литературе
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА

 

Я не хочу стареть.

Ни телом. Ни душой.

Я не могу смотреть на старость хорошо:

не я не чту те, в серебре, года –

боюсь, что не сочту потерянных тогда.

 

За годом год…

За годом год…

Горят за спинами мосты - и сушат…

Кровь и пот.

И пусть постыл порою мир,

но я люблю горою пир,

где каждый зван и люб.

 

Где несть морщин, 

                сокрытых и нагих,

средь женщин и мужчин,

                повенчанных на миг.

 

Объятья ночи…

А с утра – мы у обочин, нам – пора.

 

И только ветер в лица нам!

И кто-то третий…

Где-то.

Там.

 

Он незнакомец.

 

Жизнью бит.

Но жив, бедняга, не погиб.

 

Не знает, что любим!

Прекрасным существом…

 

Судьба,

        как мим,

                скрывает естество,

чтобы дарить

           Мгновенья

                    Торжества,

когда начнёт сорить

                   в душе

                         листва,

ссыпая тлен

            на узелки морщин,

на сладкий плен

               и женщин,

                       и мужчин…

 

       Я ЗНАЮ ИХ ГЛАЗА!

 

Из года в год…

Из года в год гремит весенняя гроза.

Прохладой талых вод.

Теплом земли.

Дыханьем трав,

что снова ожили…

 

Какой бесценный нрав!

 

Но где его исток?

И в чём его венец?

 

Впишите между строк.

Спешите, наконец.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
Часть 4 - Я тебе назначу встречу...
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

23 дня – и новый Новый год, двухтысячный. Передо мной пишущая машинка. В каретку вставлен лист бумаги, на нем я оставляю знаки. Двадцать три дня как двадцать три ступени? Вверх или вниз? А, по фигу... Справа – аудиопрейер «Айва», глазные капли «Дексона». Книга Пикуля «Псы Господни», биографические очерки о Македонском, Цезаре, Кромвеле, Бисмарке, пачка сигарет «Кэмэл» и жевательная резинка «Дирол». Слева – чёрное око телика «Сони», толковый словарь русского языка Ожегова и журнал «Плейбой».

За окном - снег.

Мелкий. Мелкий-мелкий. Снег, похожий на перхоть. Снег из рекламных роликов о качестве предлагаемых шампуней.

За окном последняя зима второго тысячелетия, а голове – неотступная – мысль: неужели придётся встречать миллениум одному? Одному? Ну и что. Условности. Всё упирается в условности. Всё обусловлено и расписано. Шаг в сторону считается побегом. Пли!.. Я упал. Подкошенный девятью граммами свинца, я на снегу. Распластанный. На снегу, который перхоть. Весь в нём (ней?), а руки точно крылья в полёте. Я смотрю пустыми стеклянными глазами куда-то вверх, во рту дотлевает сигарета «Кэмэл». Так?..

Ничего так...

Нет! Не то... Промах! Пуля – вжик, мимо. Ага, она мимо, а я зачем-то уже упал. Здорово. Ждал, что ли, чтоб как налету? Красиво чтоб? «Ах-х!..» - и плечи назад. И нечто тёплое – под рубашкой – вниз стекает. И глаза. Опять глаза? Они. Застывшие. Недоумённые: «Что это? Неужели то, чего ждал?! Неужели?..» Но свинец-то мимо. Теперь вот подымайся. Весь в перхоти. Блин, ну весь в ней! А вокруг мертвяки – «Сони», «Айва». И нет выбора. Нет. Потому что никакой шампунь не избавит от всего того, что мешает продвижению наверх – к славе Наполеона и Ришелье.

Поднимайся. Да не кряхти ты! Давай. Вот. Молодец. Теперь поправь зрение каплями «Дексона» - чтоб гной из глаз не тёк. Забрось в рот пару подушечек «Дирола» - иначе дыхание не зимнее. И, проверив кое-что в толковом словаре русского языка Ожегова, покрой всё и вся трёхэтажным матом.

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
Часть 4 - Окно
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА

 

Белую ворону я нарисовал:

синие глаза, малиновый овал.

Красный нос морковкою торчит,

не поёт ворона, не кричит.

 

А сидит ворона в розовом гнезде.

Облака плывут и там, и здесь.

Чёрные дожди внизу текут рекой:

высоко ворона – не достать рукой.

 

 

Выведет ворона по весне птенцов:

розовое гнёздышко, белое кольцо.

Улетит ворона осенью на юг:

Над моим мольбертом – белый-белый круг.  

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

 

     Осень. Сижу в Кольцовском сквере. С тихим шелестом, падают листочки. Ложатся тут. И там. На плечи мне ложатся. И возле ног. Опускаются на воду в фонтане. Кружатся в голубоватом прозрачном пространстве - и ощущение. Ощущение, что нахожусь в эпицентре вселенского листопада; раз в столетие так везёт. Я нежусь в лучах нежаркого уже, осеннего солнышка – и летит паутина. Из открытого летнего кафе, со стороны ярко-красных столиков из пластика, до меня доходят запахи кофе, горячих сосисок в тесте, доносятся обрывки чьих-то разговоров и песенка «АББЫ». Та. Где два саксофона солируют. Солируют: наполняют и наполняют меня тем настроением, с каким просто хочется сидеть на лавке и курить.

Глядя прямо перед собой.

 

 

     Кто-то нас познакомил. Тогда «АББА» были ещё на слуху, тогда – такая же – стояла осень, а кто познакомил... Да кто-то. Мы с Лёхой прогуливались - тут малый. Вот, мол, познакомьтесь.

- Мила...

И ручку подаёт: браслеты-кольца на тонких запястьях. Джинсики чёрные. Вельветовые. Шпильки остроносых туфелек скрывающие. Красная «косуха». Улыбка - и глаза!

Голубые. Огромные. Коровьи.

Наивные-наивные!

- Я сплю? – себя спрашиваю, едва лишь парочка дальше двинула.

- Как с обложки журнала девочка, да? - Лёха меня добивает.

- Лучше, - не соглашаюсь.

- Конфетка?

- Виноградинка, - поправляю.

- А блондинка, интересно, она настоящая?

- Мне уже всё равно...

Говорю – вслед ей гляжу. Так бывает: увидел – и всё, аут.

Лёха в бок ширяет:

- Э! Расслабься. Очнись! Она в «точку» почти уже превратилась.

Да, сейчас Мила повернёт направо – там, возле стоянки такси, - и я никогда, возможно, её не увижу.

- Как думаешь, - спрашиваю, - ему повезло?

- «Повезло», - отвечает, - нет.

- А что есть?

- «Покой и воля».

- Это к чему?

- К тому, что никогда не нужно суетиться – само придёт. Да и знаю я её...

- Знаешь? Чего ж руку совал?

- На всякий случай. Я её немного знаю. Так, виделись пару раз. А у неё, говорят, с памятью проблемы – ни лиц не помнит, ни имён. Имена – особенно. Ну, не даются они ей чего-то, хоть тресни.

- В детстве, может, откуда падала?

- Может, и навернулась... Разок. По слухам же, имена ли, лица, ещё что-то запоминать Мила никогда и не пытается. Правда, вид всегда делает – что запамятовала.

- «Думает» за себя много?

- Да нет, не замечалось.

- Чего ж тогда?

- Да с «тараканами» она.

- Ты погляди!

- Ну да, живёт девчонка в каком-то своём мире, а что ты ей сделаешь.

- Что за мир?

- Малохольный.

- Во как.

- А ты думал. Тут тебе!.. Но, судя по тому, что известно, сейчас она была «здесь».

- А что известно?

- Глаза её видел?

- Ну.

- Если они как в дурмане, значит «там» она.

- Одна-одинёшенька?

- С Бродским.

- Йосифом?

- С ним.

- Отношения серьёзные?

- Более чем. Говорят, от радио «Свобода» не отходит: вдруг за любимого скажут что.

- Что ещё известно?

- Что невежда, каких поискать, элементарного не ведает. А когда указывают, всё на Шерлока Холмса кивает. Тот ещё гусь... «Он, мальчики, чем зря, головушку-то не забивал!..»

- Погоди. Причём здесь Холмс?!

- Притом. Чтоб мы репу чесали!

- А-а...

- Ага.

- Что ещё?

- Что до всего ей дело. Подружка замуж собралась – она уж здесь: с советами. Кошка соседки издохла – какие, спрашивается, без глаз её голубых, заплаканных, похороны! В лес по грибы? Пошли! Пива без очереди кому взять? Давай! По-моему, она б и «на стрёме» дежурить взялась – кто бы поставил.

- Странно...

- Что?

- Как одно с другим вяжется.

- Н-ну...

- Может, она просто «увлекающаяся»?

- Во! Точно. Сестра её в доме престарелых работает. Намекает: «Мил, скучают мои старички-то!» Ну, та и рада стараться. Чуть ли не в штат её, массовиком-затейником, определили. А как-то – прикинь – говорит, книгами займусь, мне как раз предложили. Что за книги, Мил? Да я знаю, отвечает. Про Францию там чего-то. Кто-то клад нашёл. Про любовь... Кто автор, спрашивают, помнишь? Автор? Погоди... Мон... Мон... Или Монте?.. Ну, в общем, граф какой-то... Нет, ну ты понял, а?!

- Подумаешь. Может, и впрямь - забыл человек.

- Забыл? Ты-то чего под дурака косишь?

- Спросить хочу.

- Спрашивай.   

- Увидеть её... Как?

- Увидишь...

 

     Задела она меня, конечно. Так запах осени врывается в ноздри – и кружится голова. Потом запах уходит, но «память» оставляет. Навсегда. Она ушла с тем парнем, а «запах» её остался – и ни о каком «покое», тем более – «воле», не могло быть и речи: с некоторых пор, я думал только о ней.

Не думал – Лёха.

Не думал, или только делал вид, не знаю. Потом, когда мы познакомились ближе, она, на удивление – легко, «как родная», вошла в нашу компанию. Я, втайне о ней мечтавший, «суетился», Лёха же продолжал оставаться собой. Он звал её «Милка». Использовал её красоту в пивных очередях. В столпотворениях возле киношных касс. На входах в битком набитые рестораны. И как-то так всегда получалось, что, например, наглые кабацкие официанты наотрез отказывались нас обсчитывать. Бессердечные, замученные бытом трамвайно-троллейбусные контролёры не требовали оплаты за проезд. А те же ночные «леваки» - эти бесстрашные люди с монтировками возле сидений, увидев её, голосующую, тормозили даже на скорости «сто». Потом, точно зачарованные, они слушали музыку Милиного голоса и, в конце концов, говорили, что обойдутся.

- Ну, может, только номер вашего телефона, девушка, а? – смущённо лепетали эти удивительные люди, густо краснея сквозь темноту, едва ли подсвеченную приборными досками их стареньких отечественных автомобилей.

Счастливые, они уезжали с номером телефона глухой, как тетерев, Лёхиной бабки, которую, конечно же, звали баба Мила. «Леваки» отбывали. Мы, только что изображавшие суровых её двоюродных братьев, сестёр или иных, не менее важных сородичей, деловито и молча, жали ей руку. Лёха - констатировал:

- Нет, Мила, ты не «Мила» - ты Сонька Золотая Ручка.

Ей нравилось.

 

     Иногда, как это подчас и бывает, у нас, всей нашей компании, случалась напряжёнка с финансами. То есть, я хочу сказать, мы делались полные банкроты: жизнь вокруг била ключом. Товары и услуги продолжали пользоваться повышенным спросом. Новенькие хрустящие купюры переходили из рук в руки. Ну а мы... мы предавались философствованию. Детальному изучению бесплатных, на уличных стендах, газет «Сельская жизнь» и «Советский спорт». И, пугая близких, «горели» на работе.

На нас жалко было смотреть.

Ничто нас не радовало – не могло радовать, лишь игра в шахматы на щелбаны скрашивала наш досуг, а если куда-то пропадала и Мила, то жизнь вообще теряла всякий смысл.

Но!..

Но она приходила.        

Уставшая от Бродского, пока не вышедших замуж подруг, дома престарелых, других, наверняка не менее важных дел и столь же значимых мелочей, Мила шла по алле Кольцовского сквера. Шла, цокая шпильками, - и одно только её появление здесь, «под бананом», возвращало праздник на нашу улицу.

О, она приходила!

Пахнувшая терпкими степными запахами, какими-то неясными, едва уловимыми запахами самых запретных порочных удовольствий, Мила снова была с нами – и мы вновь не понимали, то ли это такие духи, то ли просто она так пахнет.

Она находила нас деморализованными. Осунувшимися. Со следами аскетической созерцательности на пасмурных лицах. И хотя лица тотчас светлели, она  направлялась, скажем, в элитный, по тогдашним меркам, пивбар на Среднемосковской. Высвечивала его низкие мрачные своды лучистыми токами своей красоты, и не проходило и пятнадцати минут, как Мила возвращалась оттуда в сопровождении очередного соискателя её прелестей.

Мила вела соискателя в «Утюжок», и там, указывая ухоженным пальчиком на тёмные ряды бутылок, капризным, но и полным достоинства голосом, говорила:

- Это, это, это, это... И... И это.

«Гружёные» они шли к выходу, «на воротах» стояли мы. Мила, вся не своя от радости, бросалась в широко распахнутые наши объятья, после чего, указывая всё тем же ухоженным пальчиком, говорила вновь:

- Это братик Вова, это братик Миша, братик Саша, сестрёнка Лена, сестрёнка Маша...

Ну, и так далее. Количество «родственников», по счастливой – ещё бы - случайности, находившие друг друга в одном месте, не являлось величиной постоянной. Зато! С неизменной, бьющей в глаза особенностью: после долгой разлуки.

И конечно! Разные соискатели, к столь массовому и единовременному скоплению Милиных сородичей, относились по-разному. Попадались и те, что сразу же мрачнели, сжимая кулаки в карманах, туго набитых дензнаками. Однако. Подавляющее большинство ценителей женской красоты никак не желало выглядеть жмотом в её, Милы, неземных глазах; не соглашалось ни в какую.

Более того:

- Братаны! – лезли обниматься наиболее радушные из них. – Сеструхи! – облапывали они наших девчат, затягивая и без того бурное излияние братских и сестриных чувств на неопределённый срок. Правда, позже, допустим, в «Ладе», где подпольное распитие спиртных напитков не каралось никак; где вскоре все мы были одна, невыразимо близкая семья, и соискателей неотвратимо тянуло к той, ради которой они, собственно-то, и раскошеливались, наступал перелом.

В какой-то момент, Мила, обещавшая сейчас вернуться, как сквозь землю проваливалась – и от былого радушия не оставалось и следа.

Более того! Соискатели принимались грустить.

У них даже возникали вопросы!

- А где же Мила? – смятенно оглядываясь по сторонам, интересовался ценитель девичьих прелестей.

- Какая Мила? – не менее заинтересованно беспокоился кто-нибудь из нас, вращая головой на все стороны света, точно экраном локатора.

- Ну-у, сестра ваша? – уточнял теперь уж больше соискатель, чем ценитель.

- Сестра?.. – глубоко задумывалась вся компания, прежде чем радостно вспомнить. – А-а! Сонька-то? Эта аферюга?!

- Сонька?!! – несчастный отказывался верить собственным ушам.

- Сонька, - убеждённо кивали мы. – Она что, не твоя, выходит?

- Так вы не братья её... – он обращал затуманенный взор на наших девчат. – Не сёстры?!

- Обижаешь, - в один голос отвечала компания, как можно теснее придвигаясь друг к другу. – Братья! Сёстры! Кровники мы.

- Кровники?! – он очень старался убедить себя в том, что его не дурачат.

- А то! – с готовностью подтверждали мы, принимая наиболее, по возможности, достойные позы. – Знаешь, как ими становятся? Надрезаешь пальчик и прикладываешь его к пальчику друга, тоже надрезанному. Понял? Ещё с детского садика все мы тут родня. Хотя, понимаешь ли, Сонька... У неё все, кто не брат, значит сестра. Ну, все, кто зону топтал.

- Зо..?!  

- Ага. Ну, «торчала» она.

- Чего она?! Погодите...

Ему очень хотелось во всём разобраться, на чистую воду хоть кого-нибудь, а может, и всю шайку вывести. – Так вы что? – он подозрительно оглядел Лёхину, совершенно небандитскую внешность и офигенный, по тем временам, его прикид. – Тоже? Оттуда?..

- Отсюда. Сколько раз объяснять? Мы – с садика. Детского. В смысле, с тех ешё пор кровня. Жаль, видимся редко. Въезжаешь, почему?

- Въезжаю, - усиленно «переваривая» информацию, кивал соискатель. – В садике, значит, - то ли принимая к сведению, то ли переспрашивая, глуповато улыбался он.

- В нём, в нём, - согласно закивали мы. – Года два как не виделись.

- И она не вернётся?

- Откуда ж нам знать? У неё сто дорожек!

- Значит, не вернётся...

- Возможно. «Попал» ты, брат.

 

 

 

     Однако, Мила.

Часто не замечавшая ничего вокруг и столь же часто плохо соображавшая, куда это, стало быть, направляется, она взяла за правило переходить улицу на запрещающий сигнал светофора. А в тот год милиция буквально свирепствовала, пресекая всякие, даже робкие попытки отдельных неразумных пешеходов проскочить «зебру» на красный свет: милиция настигала и настигала нарушителей – и штрафовала и штрафовала оных, безжалостно и беспощадно.

Мила же шла себе и шла – и горе тому инспектору ГАИ, что решался её остановить!

Может, парень и свистел-то Миле вовсе не затем, чтобы подвести бедную девушку под статью закона, а только общения ради, но, так или иначе, закрывая ей путь, он и не предполагал, какую беду на себя накликал. Он, определённо, не ведал, Мила - она, в сущности, ребёнок с широко распахнутыми миру глазами. Что, таскаясь с нами по «нехорошим» квартирам и прочим злачным местам, девушка попросту не могла не нахвататься там всякой всячины. К примеру, она поразительно быстро научилась произносить «слышь» так, как это способны выговаривать лишь фиксатые, трудновоспитуемые завсегдатаи исправительно-трудовых учреждений, когда им что-нибудь от кого-нибудь очень-очень нужно. Причём, в Милиных нежных устах сие изысканное обращение звучало особенно зловеще. Не менее скоро златокудрая фея освоила технику сидения на корточках, а также, отлично знала, как и когда нужно ставить шпильку на пятку, перед тем как раскинуть пальцы «веером».

Так вот. Когда какой-нибудь блюститель порядка останавливал Милу-нарушительницу, брал под козырёк и утверждал, что вот-вот изымет у той наличность, девушка ставила ногу, как учили, приводила конфигурацию пальцев в наисложнейший, неподдающийся устному пересказу режим. Затем, поводя конфигурацией перед изумлённой физиономией служителя закона, принималась терпеливо растолковывать ему, в чём его проблема.

Дело обычно оканчивалось вот чем: служитель предавался паническому бегству, Мила следовала, в буквальном смысле – по горячим, его пятам, и все, кто это видел, провожали парочку с мыслью, что главного, похоже, она ему ещё не сказала.

 

     Мила...

Нет, конечно, нет. То, о чём сказано выше, вовсе не означает, будто бы мы только тем и занимались, что беспробудно дегустировали всевозможные горячительные напитки. Попутно вгоняли в краску доверчивых ночных таксистов. Или динамили богатеньких буратин, то и дело устраивая им экскурсии в страну дураков, чтобы на известном поле сообща зарыть те злосчастные их, пять сольдо, нет. Благодаря Миле, которой никто ни в чём не мог отказать, ни одно, хоть сколь-нибудь заметное городское событие не обходилось без нашего участия.

Футбол и опера. Театры драмы, кукол и юного зрителя. Концерты рок-групп, выступления цыганских ансамблей, местного народного хора и доморощенных бардов. Вернисажи и премьеры художественных фильмов. Встречи с поэтами, писателями и художниками. Выставки собак и цветов, аквариумных рыбок, нумизматические и филателистические слёты – вот тот, далеко неполный перечень мест и мероприятий, куда Мила, никогда не упускавшая случая показаться «на людях», неизменно нас завлекала. И куда мы, никогда не упускавшие возможности расширить кругозор, а заодно и побыть рядом с нею, приходили с постоянством и точностью царских литерных поездов.

Словом, мне до сих пор не понятно, почему я, например, не заядлый кактусовод.

Мы даже участвовали в закладке какого-то куда-то камня. Стеной, когда ещё никто и слыхом-то не слыхивал, кто такие «зелёные», стеной вставали на защиту животных и растений. Действительно, дегустировали однажды настоящее «Абрау-Дюрсо». И - кто-то будет смеяться, но – прослушали как-то лекцию на тему «Есть ли жизнь на Марсе».  

То есть, я хочу сказать, наша частная жизнь была насыщенной. В ней всегда находилось место празднику, а также дружеским, и не очень, розыгрышам.

Кстати, о розыгрышах...

 

 

     Похоже, правду говорили, Мила никогда и не пытается что-либо запомнить. Не знаю, о принце ли она мечтала, Бродский ли покоя ей не давал, тот ли мир, где её глаза, по-моему, слишком уж подолгу задерживались, был тому виной, но проблемы с памятью, несомненно, имели место. А уж если Мила бралась вспоминать то, чего и не забывала, так тут вам и лобик наморщенный, и глаза – наивные – в небе, и носком туфельки она – тын-тын-тын. «Ну» девушка говорила, «э-э», «ой». Употребляла другие замечательные слова и междометия, и ручкой, ручкой – помогите же, мол, человеку!

Помогали, конечно.

Стоим. В этом вот сквере. Под Новый год. Все свои. Компания, семья. Снежинки кружатся. Под ногами поскрипывает. Откуда-то доносится «Наппи нью ир». Ну, и разговор за шведов тех заходит. Мила, понятно, к теме сразу же подключается, а как там кого звать, она, ясное дело, и знать не знает.

- Эта, беленькая... Как её там? Эти? Как их?.. И пальчиками щёлк, щёлк. Щёлк – и все, кто рядом, могут видеть, какие длинные красивые у неё ногти и какой отменный на них маникюр. – Ну-у... Э-э... Подскажи же!..

Это она Лёху, значит, задействовала.

Лёха и подсказал:

- Астрид Линдгрен и её двоюродная сестра?

- А-а-а...

Задумаешься тут, ещё бы.

- Ты чё, Мил? – кто-то её подталкивает.

- А-а... Ну да. Она... Знаете, эта Астрид!..

Байка о том, какая «эта Астрид» ненастоящая блондинка, стала её хитом.  Мила отставляла изящную – на шпильке – ножку, выворачивала кверху тонкую ладонь и принималась «читать» по поводу крашеных волос поющей дивы. Её возмущению не было предела. Она не оставляла от бедной шведки камня на камне, стирала её с землёй. Полагаю, Милиной ярости хватило б и на гораздо больший срок, чем тот славный месяц, в течение которого мы с ней практически не разлучались, если бы Лёха не был тем, кем он был.

Мила притопывала ножкой, щёлкала пальчиками – и Лёха неизменно оказывался под рукой.

- Ас-т-рид Линд-грен, - всё ещё по слогам выговаривал он на исходе третьей недели. 

- Я и говорю – Астрид, - при всём притом, Мила не одобряла излишнего усердия. – Слушай, Лёш, а эта её сестра – она и вправду её сестра?

- Двоюродная, - с некоторой долей обречённости в голосе, но подчёркнуто вежливо уточнял мой друг.

Понятно, что её с Лёхой «дуэт» сразу же стал центром внимания. Парочка буквально шла нарасхват. «Лучшие дома» бились за право их ангажировать, и, пользуясь бешеной популярностью, они кочевали из квартиры в квартиру, точно цирк шапито. Даже фанатский кружок образовался. Он тем был занят, что первый ряд зрителей создавал. Ибо, когда, в наэлектризованной театральной тишине звучала, скажем, следующего содержания реплика: «Ну? Ты узнал, как там эту её сестру зовут?» - и, собранный из самых стойких фанов, первый ряд ещё держался, второй – превозмогая судороги – уже расползался по углам, где тихо умирал, давясь от слёз и катастрофической нехватки кислорода.

Дело доходило до того, что стоило только «артистам» в дверь позвонить, как за нею слышался грохот падающих тел, сопровождавшийся трагичными всхлипами, типа:

- Нет! Не открывайте! Я этого не вынесу-у-у-у-у!..

Но однажды - может, на высшей точке успеха, гребне славы, на пороге, можно сказать, величия – Мила поняла всё.

Да, пожалуй, тот вечер знаменитой паре удался особенно.

Кто-то – методично стуча ладонью о стену – причитал всякую бессмыслицу. Кто-то – кому повезло-таки вырваться на свежий воздух – жадно хватал широко раззявленным ртом. А хозяин квартиры безуспешно пытался подняться с колен, когда Мила – ну, приходя в себя, что ли, - искреннее удивилась:

- Так эта? Как там её зовут?.. Так вы что? Что тут было?!..

- Роз-зыг-ггрыш! – возвестил несчастный, воздевая руки и одновременно заваливаясь набок, подле Милиных ног.

Итак, первый ряд дал сбой – и постановку отменили.

Но! Но Мила была великолепна! Я любовался ею, я не сводил с неё глаз. Я страдал оттого, что к её ногам не несут цветы. И я спрашивал себя: кто такая Сара Бернар? Кто-нибудь знает Сару Бернар? Нет? И не узнает. А если вы видели Милу – если вы её просто видели, то спектакль ли прошёл перед вами или обычный розыгрыш, всё тогда переставало иметь какое-либо значение: да, она не «играла», но ничто не могло сравниться с тем, какой она в те мгновенья была!

Мила, розыгрыш... Она улыбалась. Смеялась над собой: «А помнишь? Помнишь?!..» - кого-то спрашивала. И смех. Нет, она не делала «умно». Мила оставалась такой, какой и была, – собой. И я окончательно перед нею пал.

И всё же...

 

 

     Может, я и согласился б с Лёхиной сентенцией «не надо суетиться – само придёт», если бы не существовало нечто, что позволяет мне сейчас думать: ни «само», ни «сама», ничего вообще не бывает «вдруг». Всё, что с нами происходит, всегда зависит оттого, сделан ли шаг или нет, сказано ли слово или в воздухе осталось лишь ощущение, что оно должно было прозвучать.      

Это я вот о чём...  

Иногда я ловил на себе Милин взгляд. Её рука – как бы невзначай – на плечо мне ложилась, по волосам пробегала. Или дразнила – поправляла колготки. Там. Чуть выше бедра. Не оставляя сомнений, поправляла – дразнит. Или – неожиданно – мы вдруг замолкали на излёте какой-то фразы – и повисала тишина. И мы её «слушали». Слушали, не зная, куда девать глаза. И проходило время, прежде чем заговаривали мы вновь. А за эти мгновения!.. да, происходило нечто, что до сих пор встаёт в моих снах. Или...

Или вот однажды.

Я и Мила, мы от старушенции одной возвращались. Одинокой. Доброе, конечно, дело. Но если кто и брался сопровождать нашего «Тимура» в визитах по указанным адресам, то лишь самые отпетые, вроде меня, её сподвижники. О, как же оживали старички и старушки, эти божие одуванчики, когда Мила с порога объявляла, что вот мы и пришли!

Мила была точно волшебница, которая открывала и открывала нам неизведанные миры. Впрочем, почему «точно»? Волшебница и была.

Так вот. С банкой крыжовничного, видимо, совершенно необычайного варенья, с рецептом приготовления его, я провожал её домой далеко заполночь. Обезлюдевший город. Даже «леваки» куда все попрятались. Спряталось всё, что только могло спрятаться. Лишь кое-где горели скованные стужей окна, да мы с Милой шли по скользкой ледяной мостовой.

Стоял страшный мороз.

Я – и Мила...

Ну а если Мила, значит и шпильки, шпильки щегольских, а в ту ночь, осенних её сапог. Тук, тук-тук, тук, тук, тук... Нет, она не шла: «раскрылённая», она летела по-над тротуаром, вида, какого же ей, как это за девчонками и водится, не подавала, и сбивчивая дробь её каблучков разбивала мне сердце.

Наконец, нет, не она не выдержала – не выдержал я: без долгих разговоров я затолкал её в первый попавшийся подъезд. И пока она, сидя на ступеньке лестничного марша, пробовала – языком – то варенье, а «стоячее» от холода кожаное щегольство лежало на «гармошке» батареи отопления, обе её крохотные, почти бесчувственные ступни согревались моими руками и дыханием.

Но, увы, нет.

Слово продолжало вертеться на языке, а шаг, тот единственный шаг, что прежде выходил у меня сам собою, он так и не был сделан.

 

 

     Мила и Лёха... Вот уже восемнадцать лет, как они вместе. Мила – по-прежнему конфетка – остаётся центром внимания. Остаётся деятельной и нарасхват. Остаётся той, к кому люди тянутся сами. Теперь, если рядом колышутся шёлковые знамёна, развеваются броские транспаранты, и кто-то говорит в мегафон, я знаю, Мила где-то здесь – «координирует и направляет». Она и сегодня одевается стильно. Она до сих пор верна Бродскому. А её глаза – наивные, и ныне заволакивает дымка, поскольку тот мир, куда, кроме неё, нет больше хода никому, никак не желает её отпускать.

Она остаётся той, с кем я однажды и познакомился.

А что детей Бог им не дал...

- Агнета, а это – Аня.

Лёха выгуливал двух очаровательных пуделей – чёрного и белого.

- Сестрёнки?

- «Двоюродные», - улыбаясь, уточнил он. – Хорошие девчонки. Правда, хозяйка имена их путает постоянно.

- Обижаются, поди?

- На кого? На Милку-то? На неё невозможно обижаться. Ты же знаешь...

Продолжая улыбаться – с каким-то, неприятно кольнувшим меня нажимом, - Леха добавил, что клички, клички этих двух очаровашек, он никогда не устанет ей напоминать.

Да, иногда мы видимся; редко – но видимся: я – и они. Или: я – и Лёха. И если с ним у нас получается парой словечек переброситься или даже в кафе на полчасика задержаться, то с Милой всё иначе.

Нет, я ничего «такого» не хочу сказать, но всякий, всякий редкий случай, что меня с Милой сталкивает, эта встреча – словно бы первая встреча: вот я – вот она. И столько слов, готовых с губ сорваться!.. Но слов нет. А когда она уходит: исчезает за поворотом улицы, в такси садится, - время начинает отрабатывать назад. И тогда это есть сны, цветные сны из прошлого, сны наяву, откуда время выветрило, выхолостило всех, кто с нами был прежде, оставив место только нам двоим.

Только мы.

 

 

     Осень. На нежарком теперь уже солнышке я сижу в Кольцовском сквере. Падают листья. Два саксофона, солируя, наполняют и наполняют меня тем настроением, с каким кажется: стоит только повернуть голову – и там, в конце аллеи, я увижу знакомый силуэт. Услышу стук шпилек о тротуарную плитку – и Мила будет идти навстречу мне, а я буду идти навстречу ей...       

         

 

 

 

 

    

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
Часть 4 - Мороженщица
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

Фотографии fgeyfox : Удивительное рядом, и оно разрешено

Сидим и смотрим

... Да пошли они все! Лёха, девчонки. Обойдусь. Один отпраздную. Выпивки – в-во! Пусть портвейн, пусть. Зато – много. Ща приоденусь только. Рубаха вот. Носки. Новые. Белые тоже. Чего бы ещё напялить? Нечего, что ли? Ничего парадного? Что ж, придётся облачаться в отцовское. Костюмчик, там, туфляки остроносые. Сколько же им лет, если он говорил, что аж свадебные? В туфлях по дому? А что? Буду как Штирлиц. Вон даже радиола - «Сакта», и то не по-нашему звучит. Ага, как Штирлиц. Он тоже без чувих обходился. Жену ему вроде бы привозили. Бряхня, небось. Да конечно. Кто же это говорил, что бабы столько ждать не могут? Лёха, что ли?.. Ладно, всё равно. А Штирлиц, выходит, мог. Вон как. Ну да! Мог. Он-то конечно! Да и когда ему, собственно, налево-то ходить, отвлекаться? То Борману дезу гони. То Мюллеру баки заправляй. То Холтоффу бутылкой по черепушке бей. Пастор ещё. Предателя шлёпнуть нужно. И шифрограммы, шифрограммы, шифрограммы. А когда Кэт попалась! Мало того, что без связи остался, так и с ней возись. И всё один, да в одиночку. Один-одинёшенек! Как я. Сейчас. Да, я – Штирлиц. На сегодня. Новый год встречаю. С 44-го на 45-й. Вдали от Родины. В тоске по ней. Кругом враги. Вокруг всё чужое. Видал я ихний шнапс! Даже «Мартель» видал, пусть и французский он. Всё видал! И камин видал, дымить, сволочь, начал. Как я теперь картох испёку? Никак. А то бы, а! Закатал бы рукава на рубахе белоснежной, прежде костюм сняв и галстук...

Галстук? А, ну да, галстук. Разве у Отто фон Штирлица мог быть такой галстук? Нет, ну, то, что чёрный он, - это в масть. Но причём здесь крокодил Гена с Чебурашкой, оранжевые? А пальма над ними? А солнце? А надпись «Сочи»? Вот батёк гаврилу-то прикупил – даже Штирлицем не побудешь. А уж стеклянные брюлики заместо песка – вообще дешёвка! Хотя... Почему бы и нет. Это подарок. От Юстаса. Впрочем, нет, не подарок. Какой, блин, подарок? Это же вещдок! Да и Гена с Чебурашкой тогда ещё не родились. А кто родился? Микки Маус был? Был. Вот: это – Маус, это – Том. И не «Сочи», а «Рио» - тогда и пальма к месту. А галстуком фон Штирлиц в Бразилии разжился, когда «запасной аэродром» бонзам рейха пробивать ездил. Правда, бриллианты... Беда с ними. Не мог фон Штирлиц на дешёвку польститься. Не мог! Он же «фон». Тут хоть бы и не стекло, всё одно безвкусица. И что теперь с «гжелью» сей делать? А! Я же снимать его собирался. Так. Снимаю. Пиджак снимаю. А поскольку дымоход не исправен, принимаюсь варить картошку «в мундире». Клэ, да? Эх, жаль, в Германии с водкой русской туго! Жаль. Ладно, и портвейн прокатит. Крымский? Ага, хоть что-то и мне от разграбленного Крыма досталось.

Трофей!..

Чёрт, неужели я настолько привык думать по-немецки? Похоже на то. Это хорошо? Смотря с какой колокольни. С моей – да. Мюллер-то не спит – смотрит, кого бы «колпаком» принакрыть? Бдит! Оком окрест водит. Не расслабляться! Не!.. Вот. Вот так. Молодец. Сейчас «Интернационал» спою. Про себя. А может, «Русское поле»? Нет, это уже перебор. Впрочем... Сначала выпью. За победу. За Новый год. Крымского солнца выпью! Из фужера. Из которого? Из хрустального? Из хрусталя хорошо шампанское пить – смотрится оно в нём. А шампанского нет. «Почему нет шампанского?! Что?!.. Мне плевать, что эшелон разбомблен! Что?!.. Портвейн? Крымский? Точно крымский?.. Ладно, давайте. Но чтоб в последний раз! Чтоб, мать вашу! Чтоб!!..» Как я их, а? Да, разведчику необходимо расслабляться. Хоть как-то стресс снимать. А шампанского всё равно нет. Как же я не подумал о нём заранее? Тогда и фужер не нужен – бокал подойдёт. Высокий. На длинной тонкой ножке. Бокал: льёшь – и видишь, как розовый бархат его наполняет.

Ну, за тех, кто в тылу!..

Эх, как Родиной-то пахнуло! Закусить? Картошкой? Крымский портвейн германской картошкой? Нет. Шоколад. Мандарин, наконец. Вино, мандарины и Новый год... «Мандариновый запах Нового года!» Неплохо звучит, да? Новый год пахнет мандаринами. Он всегда так пахнул. Это из детства. Из моего довоенного детства. Меня звали Максим Исаев. Пацанва дразнила меня. Спрашивала: «Исаев – выходит, Исай? Выходит, еврей ты?» Я давал сдачи. Я бился как лев. Сражался, не понимая, чем так плохи евреи, что их именем можно травить, но евреи могли бы мною гордиться. Да! Я побеждал и был бит, но никогда не сдавался. А значит, побеждал всегда. Я закалил характер и кулаки. Меня было за что уважать. Потом решил, что «еврей» - звучит гордо, и вопрос с кличкой отпал сам собой; меня уважали даже за прозвище. Да, я поставил его себе на службу. О, хитёр же я был! И расчётлив. Расчётлив в драке, на футбольном поле, в игре на деньги. Я обладал фотографической памятью, учился на «пять» и имел способности к языкам. Мне говорили: «А ты еврей!» - и кто бы видел мою улыбку. Я улыбался потому, что слышал здесь нотку восхищения. Когда же говорили зло, улыбался назло. Ещё шире. Я слышал тут бессилие – и улыбался. Широко. Широко-широко.

Очень.

Понятно, способного человека невозможно не заметить. Меня ждали в аспирантуре. За мной гонялся ЦДКА. Ко мне приходили знаменитые столичные каталы. Но я уже сделал выбор: товарищ Сталин, вы можете на меня рассчитывать! Отрубил – в разведку! Я поеду по миру. Пойду по ленинским местам. Буду любоваться видами Праги и Рима. Отрогами швейцарских Альп. Буду пить французские коньяки. Тягучие – португальские, лёгкие – итальянские, коллекционные вина. Отведаю сметаны. Сколько бы их там ни было, этих сортов! Даже на сыр польщусь. На германские сосиски и пиво. На спагетти даже. Лягушек есть стану! Английский бекон, овсянку. Лувр посещу. Развалины Колизея. Акрополя. В Баден-Баден загляну. В Монте-Карло и Ниццу. На Ривьере жариться буду! По Капри пройдусь, в Мадриде – по Прадо и Эскуриалу. В кафе на Монмартре меня увидят. В аристократических салонах: я – и они, враги. Как перчатки, стану менять я роскошных женщин. Автомобили. Страны. Континенты. Президентские апартаменты, превращённые мною в явочные квартиры...

И всё это ради Дела!

Ради дела Революции я проникну в святая святых всех, без исключения, империалистических разведок.

Глупый...

Чего я добился? Ленинские места – да, посетил. В летних кафе на Монмартре сиживал. Лягушки? Дрянь! В Лиссабоне медленно потягивал тамошние вина. Альпы? Прошёл. Сметана? Ну её. Особенно если учесть, что потом всегда наступает утро, а своей Инессой Арманд я так и не обзавёлся. Нет, ну, можно, конечно, да... Словом, перемещаться всю дорогу нужно. Из Парижа в Вену. Или в окно. Чего я добился? Того, что мне словом, кроме той старой немки, перекинуться не с кем? Чего? Того, что меня, мега-индивидуалиста, Партия приметила, в ногу со всеми шагать заставила? Женись, сказала, иначе, мол, ни Праги, ни Рима, а Тамбов, скажем, или Урюпинск. Этого?! Может, я и жену люблю?!.. А что? Может быть. Тут, под бомбами, всё может быть. Чего я добился? Проникнул в святая святых? Проникнул. И что? Сижу вот теперь в сером и мрачном, почти что разрушенном Берлине и картох, под вой сирен, испечь не могу. Хорошо ешё, Потсдам это, предместье. А то бы, может, профессора Рунге от дела создания «оружие возмездия» отодвинуть не удалось: бах – и нет Отто фон такого-то, штандартенфюрера СД, полковника армии Советов, Максима Исаева, царствие ему небесное, нет. И ведь свои же! Или американцы. Или англичане. Да какая разница! Бах – и нет. Нетути. Был же вот только что, а куда пропал...

Тут какие-то сепаратные игрища затеваются – и без меня?!..

О! Опять сирены воздушной тревоги воют. Почему они так противно воют? Кто придумал такие сирены? Какая б... их придумала?! Я всё равно не побегу в бомбоубежище! Нет! Нет. Ни за что. Я фаталист. И я русский фаталист! Что это значит? Значит то, что даже если бомбы будут рваться на участке, так заботливо, по-немецки, обхаживаемом мною, я примусь петь «Интернационал». Я стану петь во всю мощь лёгких! Мюллер? Мюллер не услышит, какую бы чувствительную аппаратуру он сюда не понатыкал. Я буду петь! «Варяга» буду петь. Или о поле. Да, о нём тоже. Я напьюсь и стану ругаться матом. По-русски. Достанется всем. Впрочем, нет, напиваться обожду: сегодня сеанс связи с Центром, с Юстасом. Что он там пропиликает мне по приёмнику? С Новым годом поздравит? Спасибо. Только прежде скажет, пойди туда, сам не знаю, куда, и принеси то, сам не знаю, что. Слухом, видите ли, земля полнится, вот ты, значит, и сходи незнамо куда. Ага, скажет. Давай, скажет. Потом маляву подгонишь через Кэт. Кэт?!

Кэт...

Она красивая. Сучка. Пузом обзавелась, ещё одного борца за идеалы Революции произведёт. Без спросу. Где вот она сейчас? Красивая... О чём это я? Об «этом»? Нет, Партия ни о чём, кроме неё, не велит думать. Ни-ни. Ну, разве что только ради Дела. Ага, ради него, Дела, можно. Даже нужно. Скольких же шикарных тёлок я знал! Иногда, бывает, смотришь на неё и думаешь: «Партия, почему я не импотент?» Почему?! Почему в наших фильмах разведчики предстают как малопьющие импотенты, когда как приходиться глушить галлонами и трахать и трахать зачастую дрянных, иногда дурно пахнущих баб? Почему-у?!! Мы так, Партия, не договаривались! Почему бы тебе, Партия, хоть раз, вместо связного не прислать мне жену, а? О, я бы смог тогда проверить: под бомбами, в грохоте обрушающихся зданий – мне кажется, или я действительно её люблю?

Почему, Партия?..

Хочу водки. Ведро хочу. Да. Под картошечку. Под огурчик малосольный. В пупырышках. Зачем мне шоколад? Зачем портвейн, пусть и крымский он? Хочу напиться и поблевать. Хочу морду кому-нибудь набить. Очень! Ну что портвейн – так, лишь пузо разносит. Бормотуха. Пойло. Нет, Партия, ты не думай – не пьян я. Ну, если только чуть. С утра? Так ведь Новый год! Да и трезв я. Трезв. Вот как стекло. Да нет, нет, не остекленевший я. Трезвый. Как... Короче, разведчик вообще не бывает пьяный, разве что выпивши. Иногда. Да. Я просто устал, Партия. Домой хочу! Страшно. Ни в Монте-Карло, ни в Ниццу – домой!

Устал...

Этот ещё галстук. Я же «фон». Как меня угораздило обзавестись уродом? Это, наверное, бразильское солнце виновато. Оно. Больше некому. И что это у меня за сигареты? Я... Я-ва. «Ява»? Русские, получается? А, пусть. Пусть. Если Мюллер спросит, скажу, нашёл. Скажу, там парень в оцеплении стоял, вроде как чахоточный, он подтвердит. Какого чёрта занесло? А я «пианиста» вражьего искал, парень не мог меня не запомнить. Ну, запоминающийся я, хоть и не к лицу разведчику. Хотя... Я что, в наружке служу? Подтвердит. Пусть «Ява», пусть. Шелленберг, к примеру, «Кэмэл» курит, и ничего. Скажу: «Вашбродь... ну, группенфюрер, значит. Если я «Яву» курю, а Шелленберг – «Кэмэл», ни о чём это ещё не говорит. Мы верные солдаты Рейха!» Да и вообще, скажу, что это за подозрения меж своими ребятами?! Хорош, скажу, Мюллер, выделываться, будь проще. Как я. Как товарищ Ленин. Ну, или возьмём выше – Сталин. Сам-то, говорят, армянский коньяк втихомолку глушишь, а мы с Вальтером – чем хуже? Я, стало быть, ради всех нас по бразилиям лажу, на дурацкие галстуки трачусь, а ты что? Куда мы так придём? А что бы, а? Зайти. По-товарищески. Посидеть. Песняка давануть. По девочкам прошвырнуться. Я вот, скажем, вчера видел Лёху... Что это ты сразу за кобуру, Генри? Можно я буду звать тебя Генри? Вот, понимаешь. Уважаю... О чём, бишь, я?.. А, ну да. Только не Леху, а «Лёху» - оперкличку Шелленбергу я дал. Ну, сам знаешь, разведка. Так вот. Он мне и говорит: раз хата твоя на Новый год свободная, давай-ка мы бардачок устроим. Ага? Девочек пригласим, бухалова наберём. Море. Погуляем, мол, всласть, от работы грёбаной да от жён отдохнём. Повеселимся, значит. Какую-нибудь чучу отчебучим. Например, по Унтен-ден-Линден с красным знаменем пройдём. По приколу. Лады? Знаешь, чем перво-наперво соратник твой поинтересовался? Мюллера... тебя, Генри, тебя... Что ты всё с парабеллумом-то? Как пацан... Мюллера, спросил, с собою возьмём? А знаешь, почему мы с Вальтером общего языка не нашли? Вижу – знаешь. Понял, да? Вот и я о том же: Вальтер – он хоть и друг мне, а та ещё еврейская рожа. Мол, зачем нам копна? Ну, жид, чего там. Ага: вмазали, потанцевали и по койкам разбрелись. А по мне, лучше уж одному, чем так, как Вальтер. Согласен? Разве это жизнь, коли душа не поёт? И всё тихой сапой он, всё с улыбочкой этой, значит, своей. «Да ну, - говорит, - его, этого Генри! Зальёт глаза – и от пианино потом его не оттащишь!» На нервы, мол, пианино ты ему действуешь. Думаешь, в пианино дело? Верно, не в нём. О себе, мальчик наш золотой, печется: дюже ты, Генри, до баб падок. До чужих. Вы бы, правда, группенфюрер, полегче. С меня пример берите. С... Ладно, пошли они. Ага, давайте. Однако. Не только из-за вас, нет, с Вальтером я нынче не поладил.

Не только...

Не знаю. Наверное, бомбёжки. Видать, они меня из колеи повыбили. А может, Центр. Может, Юстас доконал меня. Подай, видишь ли, ему информацию для размышления! Мыслитель. Или ещё что. Не знаю. Гложет что-то меня. Только... Генри, как на духу, между нами: устал я чего-то от баб. Не хочу. Вот ежели б чучу какую – всегда пожалуйста. Со знаменем? Красным? По аллее Лип? Да хоть на рейхстаг! Без проблем. А бабы... Да, бомбёжки. Как пить дать, они. Ты бы, что ли, вышел на Геринга, а? Пусть он скажет своим люфтваффе, а то я и вовсе веру в себя потеряю. Выйдешь, а? Выйди. Ну, надо. Веры мне, Генри, никак терять нельзя. Я ариец истинный. Истовый! Характер, сам знаешь, какой. Спортсмен. Семья, правда, далеко, зато в связях, меня порочащих, никогда замечен не был. Если поможешь, за мной не станет. Тут мне по приёмнику пропиликали, чтоб я с тобой перебазарил. Ну, насчёт перехода к нам. Рейху ж ведь всё одно хана. Вот. Да и что ты в Бразилии делать-то будешь? В футбол играть ты не умеешь, самбу плясать тоже. А жара! А галстуки! Там такие поганые, Генри, галстуки! Купил я один – тьфу!..

А может, и не бомбёжки. Чёрт его знает, группенфюрер, чего я от девок устал. Знаешь, когда тебе за тридцать, и ты начинаешь жизнь переосмысливать, всякое в голову лезет. Бывает, такая хреновина попрёт, что одно спасение – запой. Запой как амнезия. Чтоб ничего не помнить и не чувствовать, в который раз не приходить к выводу, что жизнь живёшь не так, как бы хотел, группенфюрер Генри. Мечешься, короче. И потом. Похоже, идеалист я, манией совершенства больной. В книжке одной недавно вычитал. Все симптомы в ней прописаны. Мания! Или всё – или ничего. Понимаешь, о чём я? Ну, взять, к примеру, девчонку. Нет, не абы что подай, пусть и краса она писаная, а непременно такую, какую больной сам выдумал. Ни больше ни меньше. Во всём. И статью, и лицом. Скажем, лодыжка или линия губ не та, что воспаленным мозгом нарисована, - всё, крест на ней уже поставлен. Неосознанно, может, а всё одно – крест. А природа требует. Вот маньяки, вроде меня, себя и насилуют. Потом, ища и не находя ту, которая как икона, самобичеванием заниматься принимаются. Когда же находят, то выясняется, до того они себя замордовали, что и не верят, будто та, которую искали, - она та, которую искали. Или не хотят верить. Ну, стало быть, вошли в роль. Окончательно. Баста! Мания совершенства. Ага, так и написано. С собой сличил – последняя стадия! Если книжке верить...

Генри! Что ты всё со стаканом-то теперь? Закусывай! Картошка вон. «В мундире». Закусывай...

В прошлом годе отпуск мне недельный дали. Помнишь? Помнишь, какой загорелый я вернулся? С Лазурного берега вернулся. Хорошо там, тихо. Прямо-таки рай. Ну, ты же знаешь, как я дедуктивный метод люблю, а где, как не в раю, врага на чистую воду выводить, анализом всего вся заниматься. Так вот. Лежу я как-то себе на песочке. Птички щебечут. Пальмовая листва шелестит. Волны на берег накатывают. Лежу. Млею. Ща, думаю, в Древний Рим подамся, восстание рабов по косточкам разложу. Только, стало быть, к Помпею мысленно оборотился – она, женщина. Девушка. Да нет, девчонка, пожалуй. Француженка, по всему видать. Ну, может, так сразу и не определишь, мадемуазель она или сеньорита, но кому, как не соплеменнице Жанны д’Арк, на Лазурном берегу следы босых ног оставлять да над незнакомцами тенью нависать. «Фройляйн, - однако говорю, говорю по-немецки, чтоб она сразу уразумела, кто перед ней, - вы от меня солнце, как Александр Великий от Диогена, загородили...» А француженки, Генри, они вот какие: им фашист не фашист – он прежде всего мужчина. Вот и той – хоть бы хны! «Вы кто?» - на ломаном нашем спрашивает. Нет, ну ты понял, а?! Пугануть её, что ли, думаю? «Из гестапо я», - по-французски теперь отвечаю. Ничего, что я вашим ведомством, группенфюрер, прикрылся? Не сердитесь? Нет? И правильно. К тому же, девчонка и бровью не повела, будто я не гестаповцем, а директором «Мулен Руж» представился, контракт сейчас предложу. «Можно рядом лечь?» - и, не дожидаясь ответа, давай с себя сарафанчик-то стягивать. Через голову, Генри, всем, что там у неё было, вовсю вихляя. Представляете? Ну, думаю, всё – теперь и фигурки из спичек строить не придётся. Попал! И точно. Легла – и тонкий аромат духов, и тепло её тела. По ноздрям-то! Меня как взрывная волна подбросила. Ага, как снаряд, рядом легла. Тут бы в окопчик какой отползти, а никакой возможности для манёвра. «Может, мсье, яблоко желает?» - и её ладошка, к небу развёрнутая: на, мол, Отто, отведай. Генри! О, Генри... Вот так, как со стороны себя слышу, и оканчивается тернистый путь разведчика. Амба. Засланная она, думаю. Партизаны подослали – маки. Думаю и с ужасом осознаю, что не в силах, как прежде, как истинный наци, чарам вражеским противостоять. Думаю, чувствуя огонь внизу живота и язык, к нёбу прилипший!..

Зря вы смеётесь, группенфюрер. Ох, зря. Сами же говорили, вам только можно верить, никому больше. Зря. Я, к слову, с собою всё-таки справился, хоть почти и польстился на яблоко то. «В другой раз, мадемуазель», - сказал. А вот Адам, если вы помните, от Евы, Змеем-Искусителем подосланной, яблоко принял. Да, слабоват паренёк оказался. Теперь вот мыкаемся – войны, революции, противостояния. То есть трупы, трупы, трупы. Горы трупов! Да и мы с вами – ну вот с чего вроде как враги? А что бы, а! Жили бы да жили в раю. В раю, группенфюрер, в раю. Это, поди, здорово – жить в раю. Как думаешь, Генри?..

... Высокое небо, нежаркое солнце, яркие цвета, запах моря и женщины... Не знаю, что со мною случилось, но я заговорил. Говорил и говорил. Точно заведённый. Прорвало меня, группенфюрер. Наверное, я выболтал немало секретов и тайн. Наверное. Но важно ли это? Мы лежали на песке Лазурного берега. Адам и Ева. Неискушённые. Два человека в раю, называемом планета Земля. И было нам, Генри, необыкновенно хорошо. А тайны... даже если я их и выдал, то кому они, на самом деле, нужны? Кому?! Все эти наши тайны – не шибко умная мистификация не доигравших в детстве мужчин, взрослые, кровавые игрища которых оставляют после себя лишь гниение и тлен, и обусловлены переизбытком половых гормонов в организме.

Да, у большинства мистификаторов – и я, конечно, не имею в виду нас с вами, группенфюрер, - было тяжелое детство. Им доставалось от старших сестёр и братьев. Их не любили матери. С ними были жестоки отцы. Девчонки смеялись им вслед, когда открывали, что те существуют. И что ещё оставалось будущим мистификаторам, как не подглядывать за девчонками в душе. Их лупили сверстники. Они служили штангами ворот. Я уж и не говорю о деревянных игрушках, группенфюрер!

Так что тайны – полный блеф. Да их попросту нет, тайн, Генри! Тайна, группенфюрер, в том, почему мы все, словно сговорившись, в них верим. Почему? С какого-такого рожна мы идём ради них в разведку? Зачем? Ради какой такой Идеи, скажи хоть ты-то мне, Генри, мы подкладываем самых красивых, самых лучших наших женщин в постели тех, кого считаем своими врагами, чтобы что-то они там выведали, а? Скажи, золотой ты мой человек, зачем?!

Не знаешь...

Конечно, француженка была подослана. Трудно судить – кем. Маками. Всевышним. Змеем ли Искусителем. Мне всё равно. Я уходил, чтобы вернуться. Но ушёл навсегда...

Погоди, Генри, кажись, кого-то несёт. Вряд ли француженка нашла меня здесь. Вряд ли. Шелленберг, небось, ломится. Морду ему, что ли, набить?  Чё он, в натуре, такой всеядный? Чё он, гад, всегда весёлый такой?!..

- А-а! Вальтер. Сколько зам, дружок, сколько зим. Пришёл-таки.

- Вальтер?.. А, ну да. Понятно - Вальтер.        

- Я же тебе говорила!

- Чё она тебе, Вальтер, говорила-то?

- То!..

- Погоди. Э-э... Ну-у... И как же к тебе теперь обращаться?

- Фон Штирлиц. Ты можешь запросто – Отто.

- Подвязывал бы ты, Отто.

- Нет, ты мне, Вальтер, ответь... Впрочем, сначала представь нас. Я...

- Посмотрите-ка вы на него! Хочешь, знать, что говорила? Что нельзя тебя одного оставлять! Какой теперь Новый год?! Какой?!..

- Вальтер, почему фройляйн столь неучтива?

- Послушай, Оль...

- Оля? Славянка? Я тоже славянку хочу! Желательно, русскую. Чтоб Света звали. Знаешь, Вальтер, поскольку Рейху всё равно хана. Согласен?..

- Оль, приведи ты ему Светку! И впрямь, псу под хвост праздник.

- Да! Приведите мне Светку! Юстас, сволочь, всё только обещ...

- Какой ещё Юстас?..

- Да не пойдёт Светка! Он ей там всего уж наговорил.

- Ещё кого-нибудь приведи.

- Да! Приведи! Приведите мне кого-нибудь! Я должен...

- Да кого тут кому теперь вести?! Знаешь, Лёш, я, кажется, сейчас на всё плюну!..

- И молодец! И правильно! Слюней набери поболе – и как!.. А мы. Да с Вальтером! Да с красным знаменем! Да по Унтен!..

- Всё! Я пошла!

- Да ещё и с Мюллером!..

- Так ты со мной, Лёша?!

- Да потом на рейхстаг!..

- Дураки!

- Водрузим!

- И чёрт с вами!

- Да газетку подстелим!

- Сволочи, я три часа в парикмахерской проторчала!

- Да-а-а?!..

- Ты идёшь или нет?!

- О, Вальтер! Знаешь, этот портвейн...

- Так водка же при мне!

- Ну и оставайтесь!

- Есть?! Да ты меня спас!

- А иначе и быть не может!

- Сейчас картох испечём!

- Где ты их печь собрался?!

- Ща объясню.

- Мне понравится?

- Спрашиваешь!

- ... плевать я на вас хотела!

- Жаль, шампанское с Ольгой осталось.

- А ты не жалей – они вернуться.

- Думаешь?

- Оно и ты так думаешь.

- Ты знаешь...

- Да будет тебе! Вернётся. Пойдём с Мюллером знакомить буду.

- Путёвый малый?

- Вот такой!

- Сомневаюсь я что-то.

- А ты верь. Просто вот верь. Без веры, Вальтер, нельзя. Между прочим... Галстук у меня один имеется. Бразильский.

- Откуда у тебя бразильский галстук?

- Потом расскажу. Классный галстук. Хочешь, подарю?..

 

                   

 

                                                   

             

     

                             

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

Фотографии fgeyfox : Сладкое Настоящих мужчин

Красота

 

 

В колонках играет - Landing In London

Фотографии fgeyfox : Сладкое Настоящих мужчин

Лично я за красоту

 

 

В колонках играет - Lifehouse

Фотографии fgeyfox : Сладкое Настоящих мужчин

Лучше нет, она - ещё!

 

Фотографии fgeyfox : Сладкое Настоящих мужчин

Красота есть красота...

 

Фотографии fgeyfox : Сладкое Настоящих мужчин

Красотой не надышишься!

 

Фотографии fgeyfox : Сладкое Настоящих мужчин

Красота - НАШЕ ВСЁ!

 

Фотографии fgeyfox : Сладкое Настоящих мужчин

Красота - залог здоровья!

Чтобы не стать антисемитом, ни в коем случае не прикасайтесь к книге Арона Вергилиса «16 стран, включая Монако». Ни в коем! Не исключено, коварная книжка притаилась на каком-нибудь развале. Но, скорее всего, она, сотворённая два десятка лет назад*, глотает пыль на полке букинистического магазина. Всем своим видом, кокетливо говорит, ну да, да, прохлаждаюсь я тут. А что, нельзя? Не поддавайтесь! Если – о, ужас! - узрите её. Незамедлительно разворачивайте оглобли на сто восемьдесят градусов и, не оглядываясь, спешно-спешно начинайте передвигать ими в сторону дома или ближайшей лавочки, где вы сможете почувствовать себя вне опасности, и наконец-то, вздохнуть полной грудью.
Фу! Пронесло...
Ежели вы не совершите сего простейшего действия, ежели всё-таки поддадитесь искушению, главным образом, заключённом в этом вот «рулеточном» слове «Монако», вас, увы, ожидает моя судьба – вы станете антисемитом.
Только вдумайтесь! В нашем мире, мире, может, из последних сил стремящемся к равноправию, братству народов, осуждающем столь варварские формы межчеловеческих отношений, как апартеид, расизм и геноцид, в мире, на веки вечные проклявшем Холокост, вдруг появится ещё один антисемит, причем, благодаря лишь книге. А это неизбежно случится, коли вы не внемлите моим предостережениям и просто пробежитесь глазами по истории того, как я им, антисемитом, стал, в чём, вне всякого сомнения, ныне и каюсь.
История же такова...
Никогда прежде не видел я никакого различия между русским и евреем. Знать не знал, ведать не ведал, как мой народ, народы иные к ним, евреям, относятся. Какие трения меж ними существуют, за исключением, конечно, тех ужасов, коим подверг сынов Моисея бесноватый австрийский ефрейтор, придя к власти в Германии.
Я просто жил.
Нежился в солнечных лучах. Любовался бездонным голубым небом. Внимал поющим над головой пташкам. Влюблялся. И был любим... Словом, радовался жизни, возможности дышать. И пусть на бытовом уровне мне приходилось сталкиваться с понятиями «жид», «еврейская морда», меня лично они не касались нисколько.
Я был им чужд.
Но однажды (иначе и не скажешь) меня попутал бес – я познакомился с упомянутой выше прелестью главного редактора журнала для советских евреев «Советиш Геймланд». Арон Вергилис, злой мой гений, побывал в шестнадцати странах, включая Монако. Написал книжку в виде путевых заметок и пустил её гулять по белу свету, чтобы та (не по секрету, конечно), рассказывала о проблемах еврейского народа. Оно и понятно: если есть народ, то существуют и его проблемы, будь то народ русский или, скажем, пигмейский.
«Еврейский вопрос» - кто только о нём не слышал. Даже моих ушей он достиг. Однако, лишь прочтя произведение товарища Вергилиса, и сам я вопросом задался – почему? Почему же евреи тысячелетиями подвергались гонениям, да и ныне - точно бельмо на глазу?
По мере продвижения по сочинению Арона Алтеровича, ответы-то я находил, не находя, правда, ответа главного: почему, знакомясь (по сути и по наполнению) едва ли не с одой в защиту еврейского народа, страничка за страничкой, постепенно, принимаю сторону антисемитов. Почему?! Сам автор говорит, евреи – народ гордый, не любит, когда пекутся о его защите. Тем не менее, перевернув последний листок, я пришёл к окончательному выводу, что держу в руках книгу-оправдание, вольно или невольно, но именно в оправдательном ключе-то и написанную.
*
И действительно. Кого от кого необходимо защищать? Шестнадцать стран мира (с Монако, вестимо) далеко не ограничивают географию мест, где потомки Давида обрели «землю обетованную». Пожалуй, лишь Антарктида всё ещё остаётся тем заповедником, где еврейский народ не пустил корней. Поля деятельности, похоже, не увидел. Пингвины? А что, пингвины? Кашу с ними, определённо, не сваришь, ничего с них не возьмёшь, да и в веру, пока ластоногих обратишь, ешё какого, поди, хлебнёшь лиха. А вот - Америка!..
Манхаттан – остров, центральная часть Нью-Йорка. Когда-то был куплен у индейцев за кучу стеклянных бус. Ну, блестят же! Чисто злато, глаза застят. Однако краснокожие всё-таки прозрели и возопили «манхаттан» - нас обманули. Нехорошо с ирокезами поступили. А вот на чём провели шесть миллионов американских евреев, которые (по утверждению автора) вслед за индейцами прокричали, обман, - вопрос, конечно, интересный... Кто посмел? Как вообще удалось?!
Покажите мне этих людей!
*
"Здесь сулят рай по дешевке. Но это всё мыльные пузыри..."
Так, может, вот на чём евреи-то прокололись?!.. Да, грустные песни пришлось петь им в карантинном отделении острова Эллис-Айленд, "острова плача". Да-а... Бедные-бедные! Наивные евреи! По дешевке в рай – и не удалось! Тем не менее: обманутые ирокезы, печаль карантинки Эллис-Айленда – дела дней давно минувших.
Посетив Соединённые Штаты в конце 70-х, Вергилис открыл мне (а может, и себе также), что, оказывается, уже треть Нью-Йорка заселена его соплеменниками. Треть! И хотя автор скромно умолчал, какая часть той трети обивала порог биржи труда, однако то, что еврейский капитал на первых ролях в экономике не только США, но многих других государств мира, - факт общеизвестный.
А вот картинка с натуры.
Еврейский ортодокс – попытка уйти от богохульной цивилизации. Как мило! Молодой человек в лапсердаке, белых чулках, при бороде и пейсах, остановленный Вергилисом на улице, удивляется:
- Заработок? У меня тесть, а он – колбасник!..
- Многие евреи США миллионеры. Несколько сот человек, - поведал Арону Алтеровичу другой его соплеменник, держатель далеко не одной заветной кубышки с «зелёными», техасец Сирила Магнин.
Так чем же «оманахатили» американских евреев? Автор счёл за благо, тему эту не развивать. Он-то счёл. А мне? Мне как быть? Нет, вы видите? Читатель! Вы видите, чувствуете, как зараза антисемитизма проникала в меня?! Проникала, проникала... И проникла-таки! Только вы не думайте, будто «жаба» меня душит: тут тесть колбасник, там – миллионы. Нет. Просто... Чё (простите за жаргон), чё они, евреи, всю дорогу плачутся? Чё на судьбу свою тяжкую, точно попугаи – заученно, заведённо пеняют? И кому это выгодно – выставлять евреев этакими всеми гонимыми бедными родственниками? Нудить и нудить по поводу вопроса своего, пресловутого? Уж не самим ли евреям?..
Вообще же автор чётко делит евреев на хороших и плохих. Первые – кто с нами, русскими, скажем так, дружит. Вторые – сионисты, некогда оповещавшие мир, каким чудовищным гонениям подвергаются братья по крови в Советском Союзе. Не помню, упоминалось ли в сводках слово "Биробиджан", но сородичи, надо признать, нескончаемым потоком перетекали в края потеплее, к Средиземному морю поближе.
*
"Едем, Коля, море там, Израилеванное!" - пел в своё время Высоцкий. И там "на четверть бывший наш народ," - добавлял Владимир Семёнович. Гордился ли он обстоятельством сим или сожалел, что так оно и есть, не в курсе. Не в курсе никто. Сомнению не подлежит обстоятельство иное: пополнив ряды соплеменниками из СССР, государство Израиль превратило Ближний Восток (пожалуй, без преувеличения) в самую горячую точку планеты. Хотя, понятно, бесконечная война с арабами, резня в Сабре и Шатилле - не обстоятельство, но преступление, палестинский Холокост. Вот тебе, бабушка, и "бедные родственники". Тут бы и ответить сакраментальным "только не надо ля-ля", да язык не повернётся. Зато повернётся (и запросто) язык мой: только не надо ля-ля, дескать, мы хорошие, а энти плохие. Потому что факт. Так и хочется сказать, медицинский.
Если же оставить политику в стороне, то становится очевидным: весь этот сыр-бор с еврейским вопросом сводится к вопросу другому, куда как более простому и понятному – где еврею живётся лучше? Вчитываясь в писания редактора-путешественника, похоже, разобрался-таки я с ним. Возможно, разобрался. Да! Он, похоже, и яйца выеденного не стоит: там, где еврею живётся комфортно, там и Родина его.
*
Евреи США, Франции, Англии – конечно, патриоты своих стран. То есть тех стран, где прожита лучшая часть жизни. Правда, патриоты не забывают оговариваться, что всегда будут оставаться патриотами Израиля. Однако, правда и в том, что проявляют они его, патриотизм израильский, всё больше вдали от древних стен Иерусалима, где, как известно, нет никакого продыху от настырных и абсолютно нецивилизованных фанатиков-арабов, говорят, даже спящих в обнимку с поясами шахидов.
Почему так, возможно, спросите вы, читатель? В голову приходит лишь одно подходящее объяснение: патриоты Израиля – взглянем правде в глаза, "бенилюксовые" патриоты.
От себя скажу ещё об одной правде - антисемитизм не являлся официальной политикой СССР. О каком ещё (возразите-ка мне) антисемитизме может идти речь, коли евреи* приняли самое (что ни на есть!) деятельное участие как в создании оного государства, так и в его устройстве, благодаря чему миллионы людей погибли в лагерях, прошли сквозь Холокост.
Советский холокост.
*
"Евреи, занимающие по численности 11 место среди других народов, на третьем – по количеству студентов и учёных. Из их среды вышло немало офицеров и генералов. Наконец, вице-премьер в правительстве был еврей*.
Евреи, составлявшие немногим более одного процента населения Советского Союза, представляли 14 процентов врачей и писателей, 23 процента музыкантов..."
Не знаю, насколько верны цифры, автором приведённые, во благо ли (евреям) они вообще, но именно ими потчевал меня досточтимый Арон Алтерович. Наверное, хотел как лучше. Впрочем, "как лучше" учили евреев и апостолы Церкви ещё во времена Римской империи, в своих посланиях к ним наставляя, что если вас притесняют, то и вы, мол, в долгу не оставайтесь – становитесь врачами, учителями, проникайте во властные структуры. Словом, выходите "в люди", и тогда сам чёрт вам не брат.
Да, читатель, вот так она, зараза антисемитизма, в меня и проникала.
*
Но я отвлёкся.
*
Франция, Англия, Уругвай...
Рассказывая об Уругвае, Вергилис прямо-таки умилил меня строками о том, что сердце (интересно, с чего бы?) подсказывало ему, будто евреи, прибывшие на берега Ла-Платы в начале 30-х годов, спасаясь от европейского фашизма, могли бы стать добрыми соседями гаучо. Увы-увы. Жизнь приготовила им иную судьбу. Приехав в страну, где "земля была занята латифундистами, а над экономикой нависли тяжёлые тучи кризиса, евреи вынуждены были заняться домашним ремесленничеством и мелкой торговлей".
Вот так. Ни больше ни меньше – вынуждены. А поскольку я склонен верить людям на слово, то представляю, как горевали суровые гаучо, лишившись добрых соседей. Правда, мелкой торговлей евреям пришлось промышлять лишь на первых порах, как, впрочем, и в других странах, куда судьба заносила Моисеево племя.
Так, путешествуя по туманному Альбиону, Вергилису "захотелось узнать, кем стали дети и внуки, выброшенных их корабельных трюмов эмигрантов, нашли ли они спокойную гавань в этой со всех сторон омываемой морем стране".
После трёхсотлетнего изгнания, евреи получили от Кромвеля разрешение вернуться. Поначалу они поселились в Лондоне, в грязном рабочем районе Уайтчепль. В конце прошлого столетия (в основном, из России) ещё около ста тысяч евреев-эмигрантов причалили к английским берегам. Точного их количества никто тогда назвать не мог, но считалось – пятьсот тысяч душ, что составляло один процент подданных британской короны.
Так кем же стали дети и внуки тех эмигрантов? В Уайтчепле, в гетто, Вергилис их не нашёл. Они давно переселились на центральные улицы Лондона, а иные - в один из самых престижных его районов: Гекни. «Если прежде, - пишет Арон Алтерович, - девяносто пять процентов евреев из ста были так или иначе ("так или иначе" – позвольте, это как?) пролетариями, то теперь только пять процентов евреев остались в рабочей среде». И добавляет, что в еврейской общине бытует суеверие: «До тех пор, пока евреи в стране составляют не более одного процента от всего населения, бациллы антисемитизма в Англии не найдут для себя почвы...»
Схожая картина и во Франции. И там большая часть евреев принадлежит среднему классу. Правда, в последнее время, родину любителей лягушачьих лапок наводнил поток сефардов* – выходцев из Северной Африки. Вергилис сетует по поводу их бедственного положения и пытается докопаться до причин стычек между сефардами и арабами, которые обжили здешние места гораздо раньше. Копал Вергилис, копал – и докопался-таки: «Приехавшие во Францию алжирские евреи взялись скупать небольшие лавчонки, кафе, мастерские». И хотя, по мнению Арона Алтеровича, бедность здесь универсальна – арабы и сефарды «в нищете своей почти неотличимы друг от друга и одинаково ищут выход их этой нищеты», сдаётся мне, сефарды с большим успехом продвигаются к означенному выходу. Арабам же, понятно, бурная деятельность пришлых чужаков, мягко говоря, не нравилась. Отсюда и стычки. Да и могло ли быть иначе, если тебя, худо-бедно, но зарабатывающего на кусок хлеба, вот-вот оставят на бобах.
И так везде, где бы ни появился еврей.
И ещё. Уж очень мне интересно. Что было бы, если б всех евреев удалось собрать в одном месте? Интересно, как бы они меж собой ладили? В одном месте все? До единого человечка? Например, в государстве Израиль.
Ну интересно же!
*
Размышления, домыслы, сопоставления неких фактов... Да никакой я не антисемит! Нисколько. Нет. А всё одно обидно! Мне, к слову, очень бы хотелось – хоть одним глазком! – взглянуть и на «самую обычную птичку горнеро, и хотя бы раз-разочек вблизи увидеть, как выглядит «простой труженик еврей», о котором Вергилис упоминает на 174-й странице своей книги. Автору действительно повезло – Арон пил с ним мате в Уругвае. Ведь пил же! А я... нет, пожалуй, мне не светит повстречаться с этим могиканином, с этим уродцем из такой, в общем-то, благополучной семьи.




*Материал напечатан еженедельником «Берег» в 2001 году.
--------------------------------------------------------------------------------------

*Высшее руководство страны Советов с 1917-го по 1926 год. Председатель совета народных комиссаров – Ульянов-Ленин (по матери-еврейке, а значит, и по раввинским законам), еврей. Комиссар Армии и Флота - Бронштейн (Троцкий). Еврей. Комиссар финансов - Гуковский. Еврей. Народный комиссар - Апфельбаум (Зиновьев). Еврей. Комиссар печати - Коген (Володарский). Еврей. Комиссар Юстиции - Штейнберг. Еврей. Комиссар по делам о выборах - Радомысльский (Урицкий). Еврей....
Итого - из 22 двух высших руководителей страны 17 человек были евреями, трое числились русскими (Ленин, Чичерин, Луначарский). Грузин Джугашвили (Сталин) и армянин Протиан.
------------------------------------------------------------
*Энциклопедическая справка. Коганович Лазарь Моисеевич. С марта 1953-го по июнь 1957 года — первый заместитель председателя Совета Министров СССР.
-----------------------------------
*Сефарды - субэтническая группа евреев, сформировавшаяся на Пиренейском полуострове из миграционных потоков иудеев внутри Римской империи. Стали называться сефардами (в переводе с иврита «испанцы») после их изгнания из Испании и Португалии в конце 1492 года и после исхода с Пиренейского полуострова впоследствии (в XVI—XVIII в). Переселились на юг и юго-восток стран Северной Африки. На восток - Палестина, Малая Азия, Балканский полуостров. На север - Англия, Нидерланды. На северо-восток - Юг Франции. В северной Африке изгнанные испанские евреи ассимилировались в местные еврейские общины.

Серия сообщений "Журналистика":

Журналистика

Часть 1 - Воронеж, который я потерял
Часть 2 - Кабардинский фокстрот
Часть 3 - Как не стать антисемитом
Часть 4 - Юрьев день (реплика)
Часть 5 - ДАВАЙТЕ ЖИТЬ СТОЯ
...
Часть 7 - Мне стыдно
Часть 8 - Про демократию
Часть 9 - Сталинград продан

Я всегда был лёгок на подъём. Работал в маленькой, можно сказать, семейной фирмочке по оптовым поставкам и торговле спиртным, и когда Палыч, наш коммерческий, сказал, что видит меня покорителем Кавказа, понял его с полуслова – пора собираться в дорогу. Кавказ? Значит, дела идут не так, как бы того хотелось, а чтобы их поправить, необходимо смотаться туда, где обитают производители горячительных напитков, готовые «прогнуться» на цену, приемлемую для всех.
- Разведчиком пойдёшь, - сказал босс, передавая увесистый (по формам и размерам смахивающий на самодельный заряд взрывчатки) свёрток, к тому же – для конспирации, что ли? – хранивший следы недавнего застолья. – Разнюхай там всё. Туда двинь, сюда. Не оплошай, короче. Бусурмане эти, они ж какие...
Дальше Палыч ругался матом, поскольку обычных слов, могущих передать известное, по его мнению, коварство жителей южных республик, ему явно недоставало.
Потом перешли к карте.
- Вот, - ткнул шеф пальцем. – Здесь. Кабарда!
Это прозвучало сильно. Наверное, то же самое слышалось в голосах английских купцов, когда те собирались возле карты Индии. – Береги себя, - напутствовал Палыч, нежно оглядывая вручённый мне свёрток. – Береги. Сам понимаешь, куда едешь...
Вот и разберись тут, чья судьба беспокоит больше – моя или свёртка.
***
Ровно через сутки я сошёл на перрон Прохладного: сошёл в весну. Несмотря на январь, дул лёгкий приятный ветерок, на пригреве зеленела травка. По-апрельски голубоватый прозрачный воздух радовал глаз и дразнил ноздри – я ощутил себя профессором Плейшнером. Ещё бы. После минус пятнадцати дома, суточной тряски в поезде и постоянной тревоги за денежный свёрток, я превратился в человека, которому всё-таки улыбнулась удача. Вокруг сновали торговки, суетились отъезжающие и приехавшие, а я всё стоял и стоял, подставив лицо ласковым солнечным лучам.
Наконец, вспомнив, чем кончил профессор, взял себя в руки и направился к выходу на привокзальную площадь.
- Документы, - дюжий сержант в милицейской форме, в бронежилете и при укороченном «калаше» преградил дорогу.
Я достал паспорт. Он загнал его данные в переговорное устройство на плече. Через пару минут оттуда протрещало, что я тот, за кого себя и выдаю.
- Сумарь открой...
Расстегнул молнию. Сержант извлёк из сумки свёрток с деньгами. Покачал, как бы взвешивая, на пудовой лапище...
- Что это? – буднично спросил он.
- Мани, - честно признался я, отчего-то внутренне холодея.
- А-а, - кивнул он, точно пароль услышал. Бросил свёрток обратно в сумку, и я услышал отзыв: - Проходи...
***
Привокзальная площадь Прохладного – такая же, как и в любом другом крупном райцентре, площадь, и лишь чистота, какую не встретишь в центральных областях России, бросалась в глаза. Чистота – вообще то, что отличает российский Юг от прочих регионов метрополии. Сортиров это тоже касается. Даже привокзальный сортир будет чист. Что значит, люди себя здесь уважают.
Посетив замечательное сие заведение, огляделся...
Не сказать, что площадь кишела людьми, но народу хватало. Среди киосков и павильончиков, кроме милиционеров и таких же, как я, приезжих, слонялись и те, кто прибыл для «работы» в Чечне или убывал по окончанию срока командировки. Вели они себя мирно, и им явно хотелось выспаться. Обособленно, все, как один, с огромными золотыми печатками, в обуви на скошенном каблуке, стояли местные.
С видом бывалого вояжёра к ним-то я и подошёл.
- В Нальчик кто поедет?
- В Налчик? – переспросил один из ковбоев. – Садыс в ту «Газел».

- Билет брать нужно? – кося под дурачка, поинтересовался я: Палычу, конечно, плевать, но бухгалтерша, которая по совместительству, что ли, была в фирме кем-то вроде «серого кардинала», обязательно потребует отчёт. Вот я и спрашивал, стыдясь самого себя.
- Билэт?! – удивился обладатель печатки и скошенных каблуков. – Нэт билэт! Слющай, какой билэт, а? Садыс, дарагой, давэзу!..
Минут через сорок я был в Нальчике. Час спустя – в гостинице. За лёгким ужином. Листал бизнес-справочник, отмечая города и посёлки Кабардино-Балкарии, которые могли быть полезными: Нарткала, Аргудан, Сармаково, Чегем, Майский, собственно Нальчик.
***
Пять дней мотался я по Кабарде. За это время успел выяснить, что справочники, даже с приставкой «бизнес», не могут отражать реальной картины, когда речь идёт о спиртном и Юге России: заводов и заводиков, производящих вино, водку и так называемые винные напитки, здесь «как грязи».
За тот же срок я встретился со многими и разными людьми, и как только они выясняли, что, собственно, мне от них нужно, в воздухе повисал один неизменный вопрос:
- Дэнги эст?..
Помня Палычевы наставления, да и сам – разведчик ведь, не спешил раскрывать карты: я «принюхивался», старался не оплошать.
- Э-э... – тянул я с ответом.
- Слющай, дарагой, - принимались разъяснять ситуацию эти разные люди. – Дэнги эст – разгавор эст. А любой цена гаварить будэм! Дэнэг нэт – прихады завтра...
Некоторые аборигены были совсем уж бандитского вида, а всё их «производство» состояло из некоего подобия конторы (откуда не выветривался стойкий запах, сожжённой папиросами конопли) да какого-нибудь сарая с ржавой ёмкостью – самого, то бишь, производства. Но, независимо от их вида, если я, полностью полагавшийся на интуицию и кое-какой жизненной опыт, говорил «нет», тогда интерес ко мне пропадал полностью; я испарялся на глазах, лёгким облачком вылетал в окно. Но...
Но люди и впрямь встречались разные, иные подходили сами, их просто-таки тянуло к общению:
- Водка па восэм рублэй вазмёщь? – где-то, кажется, в Аргудане подступился ко мне давно небритый тип с огромным «аэродромом» на голове.
Я молчал.
- С акцизками...
Я продолжал молчать.
- Ну, - воодушевлённо взялся объяснять небритый, - аны, акцизки, аны эле-эле приклэины будут. Дамой приэдищь – атдерёщь. Ко мнэ опять поэдищь – привэзёщь...
Я слышал о фокусе с акцизными марками: их клеят и переклеивают, и возят до тех пор, пока сами ещё на себя похожи; я знал о трюке, и мне нечего было сказать этому достойному человеку.
- Э! Нэмой, да? – обиделся человек в «аэродроме», отходя и что-то восклицая на своём теперь, гортанном языке.
Или вот:
- Женя, - с едва заметным южным акцентом представилась мне некая, вполне «рязанской» наружности личность в приёмной офиса одного из местных водочный королей. – Живу я здесь. Видишь? Акцент нажил. А вообще-то, метис я: мать осетинка, отец хохол. Я всё и всех тут знаю...
Женя умел говорить, умел быть «своим парнем», и наша светская беседа растянулась на добрых полтора часа, потому что водочный король так и не появился.
- Так вот, - продолжал сын хохла и осетинки на одной из тихих нальчикских улочек, под голыми каштанами и фоне строящейся мечети. – Есть один вариант...
Теперь он говорил так, как если б мы были компаньоны, которым осталось обсудить незначительные детали предстоящего дела.
- Мы закупаем сами. Закупаем вот что: спирт, бутылки, пробки, этикетки, а завод изготовляет нам водку и даёт документы к ней. Навар - порядка рубля с бутылки. Может – больше. Неплохой вариант, да?..

Будучи человеком вежливым, я ответил, что вариант, конечно, распрекрасный, но – очень жаль – меня пока нельзя рассматривать как полноправного компаньона, поскольку деньги оставил дома в тумбочке, а здесь лишь приглядываюсь. Хотя – ещё бы! – страшно рад, что на моём пути встают исключительно отзывчивые деловые люди.
- Если только в другой раз?..
- Конечно-конечно! – Женя, если и опечалился, то на мгновение. – Понимаю, серьёзные дела требуют серьёзной подготовки. Понимаю. Тогда что, может, телефонами обменяемся?..
Обменялись.
***
Да, вариантов была уйма. Но дело-то вот в чём. Если здесь, на Юге, вы не имеете своего, проверенного канала поставки, то, каким бы количеством вариантов вы ни располагали, любой из них, может оказаться вариантом лотереи, возможно – вариантом «русской рулетки».
То есть. Вот всё у вас прошло замечательно, слов нет, как здорово всё прошло. И вы едете домой. Морща лоб, складываете – столбиком – цифры будущих астрономических барышей. Потираете ручки. А в это время – в это же самое время! – там, в фуре, в ящиках, в кромешной темноте, на дно бутылок, столь удачно прикупленных вами, уже начинает оседать этот белесый, этот такой нехороший осадок. Причём, оседает он вне зависимости оттого, где вы богатством обзавелись. Досталось ли оно вам в результате сделки с хозяином ну очень сомнительного производства, откуда никогда не выветривается запах конопли, или руководством респектабельного - с виду - предприятия, чья трудовая история берёт начало в советские ещё времёна.
Без разницы, словом.
Хотя... Понятно, да? Если уж выбирать между сараем и новёхонькой, с иголочки, импортной линией, расположенной в светлом чистом цеху, снабжённой вентиляцией и прочими технологическими изысками, то, конечно, лучше уж выбрать последнее.
Вот и мой выбор пал на один заводик в Нарткале, приглянувшийся мне опрятностью, по-настоящему отлаженным производством да, пожалуй, ещё и тем, что Хасан, директор предприятия, выглядел основательно. Ездил на белоснежной, престижного класса «БМВ», не спрашивал о деньгах и источал окрест едва уловимый аромат «Йоши Ямомото» - человек со вкусом, я был убеждён, не способен подложить ближнему свинью.
- Ну что? По рукам? – на чистом русском спросил Хасан, после того как я обследовал товар.
О! Я просветил акцизки в ультрафиолете – и нужные места светились нужным цветом. Я проглядел бутылки на свет – и в них отсутствовал даже намёк на осадок. Меня устраивало всё. Всё, кроме одного единственного обстоятельства. На акцизных марках стоял код-номер другого региона, а значит, они не могли быть выданы соответствующими органами Кабардино-Балкарии. Проще говоря, выглядели они «левыми»; даже в нужном, ультрафиолетовом свечении моего специального приборчика.
- Вот, - указал я Хасану.
- Вот, - Хасан предъявил мне бумагу, из которой явствовало, что данные акцизки пошли в обмен. Как бартер. – Этого как, достаточно?..
В век бартера, чего только не предъявят. Однако бумага была подтверждена налоговой службой республики; ряд витиеватых подписей, оттиски печатей... Документ! Он смотрелся внушительно, и я кивнул – да, сойдёт.
- Тогда вот что, - сказал Хасан, поднимаясь. – Дуй в кассу, а потом я тебя на «биржу» подвезу, чтоб ты фуру нанять успел.
- А-а, - всё ещё терзаемый сомнениями, поинтересовался я. – А как насчёт документов на товар?
- Понимаешь, - директор почесал тонкий горбатый нос. – Этот товар – он нам в качестве долга достался, а оформить его как надо мы пока не успели. Да ты не волнуйся, - махнул он рукой. – Машины не загрузишь, как я всё устрою...
В другой раз, я, всегда и всячески избегавший той, и впрямь идиотской ситуации, когда деньги уже отданы, а стулья, возможно, так никогда и не принесут, непременно насторожился б. Но. Во-первых, меня, что называется – достал, точно сросшийся со мной, денежный свёрток. Во-вторых...

«Может, меня не свёрток достал, а мания преследования накрыла?» - думал я, отсчитывая наличность.
***
Э-эх!.. Уже и фура стояла гружёная, уже и водилы объясняли, почему лучше выехать завтра утром, а Хасан всё не возвращался и не возвращался; не нёс документы, не распространял прощального запаха «Йоши»...
Обманул меня Хасан.
Как позже выяснилось, фирму, чей товар стоял в кузове фуры, лишили лицензии на право деятельности. Она попросту не могла выписать те самые, в счёт долга, документы. Конечно, не мог Хасан не знать об этом. Не мог, но, глядя мне в глаза, меня обманывал.
Обманул.
И ведь всё я понимал! Что деньги позарез нужны. Что – до последней минуты – пытался Хасан «вопрос решить». Вообще, хотел «как лучше». Но... Но кому от этого легче? Он меня обманул. Точка. И хотя наличность мне тотчас вернули. И простой фуры оплатили. И – вежливо – просили приезжать ещё. С тяжёлым, очень тяжёлым чувством я покидал Нарткалу...
***
- Палыч! – плакался я в телефонную трубку, предварительно доложив о случившемся. – Ты был прав: с бабаями невозможно работать! С ними невозможно вести дела! И, если б ты знал, как я зол!..
- Ругаться пробовал? – неслось из родного далека.
- Пробовал. По дороге сюда, даже словарь местных идиоматических выражений зачем-то купил. Ничего не помогает! Но, Палыч! Я не утратил веры в людей! Нет!.. Думаю, сейчас на Чёрную речку смотаться. Там, говорят, всё тип-топ быть должно.
- Э-э... Ты, поди, с бабульками-то засветился, - раздумчиво, то ли утверждал, то ли вопрошал шеф.
- Остынь, Палыч. Здесь тихо и мирно.
- Мирно? Езжай-ка ты до дому, Пржевальский. Ты не в клубе путешественников. Забыл, где ты? Ноги в руки. И знаешь, шустренько так. Ага, поднажми. Пока твой хладный труп в той речке не выловили. Езжай, - отрезал коммерческий, и я опять не понял, чья судьба беспокоила его больше – моя или свёртка.
***
«Езжай-ка...» Э, нет! Чего-чего, но, по сути – бегства, я себе позволить не мог. Вот и сидел в замызганном гостиничном кресле. А то. Соображал! Лихорадочно. «Прокручивал» варианты. Даже взял карандаш. Даже рисовать возжелал - шаржировать своих «борманов» и «геббельсов», как это Штирлиц в известном кино делал. Я!.. Тут я успокоился. Потому что вспомнил. Вспомнил посёлок Майский. Человека по имени Арби и его «шестисотый», где он предлагал цену ещё более приемлемую, чем ту, с которой меня, как ни крути, кинули. Почему «нет» сказал? Да весь этот антураж... Ну, чёрный «мерс», уж очень смешная цена и само это имя – Арби*, всё вкупе, наводило меня на крайне грустные размышления. Теперь же я готов был о них забыть. Забыл. Позвонил Арби – и дальше всё пошло как по накатанной. Рисковал ли я? Ещё бы. Да как тут без риска. К тому же, никто не знает, обязательно ли тебе достанется «та самая», единственно оставшаяся пуля.
- Па рукам? – спросил Арби, протягивая пачку документов.
- Извини, Арби, но давай так: товар в кузове – мани тебе в руки. Хорошо?
- Вай! – улыбнулся он. – Панэмаю.
И Арби даже выделил мне свой лимузин, а в качестве шофёра – собственного зама, чтобы я, и без того потерявший кучу времени, успел нанять фуру; близился вечер, и то близился вечер субботы.
***

*Бараев Арби. Один из самых одиозных чеченских полевых командиров. Отличался особой, изощрённой жестокостью по отношению к федералам и тем, кто был на их стороне.

Зам попался нервный – и удивительные кабардинские пейзажи сливались за тонированными стёклами автомобиля, поскольку стрелка спидометра колебалась возле отметки «160».
И он был очень недоволен чеченцами:
- Чэчэн – бандыт, разбойнык. Так било и так всэгда будэт. Как жил чэчэн в кланэ, так и будэт жит: нэ пашю, нэ сэю, нэ строю, нэ гаржус абщэствэнним строэм. У них даже дэнги савэтские да дэвяноста пятого года в хаду били! Но кназа! Пайми – Кназа! Никогда нэ било. Слющай, а? Какой народ бэз кназа?!..
Турыст, - зам закурил, - к нам нэ эдэт. А на Элбрус – снэг. Бэлий. Как фата нэвэсты! Заложнык яма сыдыт. Взриви. Нэт, хуже чэчэна толка балкарец, - подытожил помощник Арби, придавливая педаль акселератора.
Правда, и от собственно России он в восторге не был:
- Расыя, - то ли успокаиваясь, то ли собираясь с духом, продолжал зам. – Расыя туда поэдишь, сюда – «Чэрнажёпий» - гаварят. Э! Слющай! Зашэм гаварят, а?! Я тоже Пушкин знаю! Я тоже абразований висший паимэл!..
И он лихо вошёл в поворот, откуда – с «пятака», где хозяева фур поджидают клиентов, выруливал, может, последний, с подходящим мне прицепом, «КамАз».
Посигналили...
- Сколка даёщь? – спросил хозяин, пожилой балкарец с русским именем Саша.
- Восемьдесят копеек.
- Сколка бутилок? – прищурился его сын, Хадис.
- Двадцать две тысячи.
- Эдэм!..
***
Дорога... Она уходит и уходит под колёса вашего автомобиля, и если вы профи, дорожный волк, то, по сути, дорога кончается там, где и ваша жизнь.
Саша был профи. Настолько, что доверял Хадису лишь мытьё лобовых стёкол да промывку фар. Саша был профи во всех вопросах, с дорогой связанных, особенно с той, по которой ему так часто приходилось ездить. Она называется «федеральная трасса "Кавказ"».
На трассе нельзя без оружия, а значит, помповое, точно такое же, как и в американских боевиках, ружьё лежит под матрацем спального места. Правда, ружьё – так, «от хулиганов». Но есть здесь люди и круче. Причём, давать или не давать им деньги, этот вопрос давным-давно снят с повестки дня - давать. Всё, на что способен настоящий дорожный волк, - дать как можно меньше. Ну, это, знаете ли, такая рутина: деньги отдают – и едут дальше. Отдают – и дальше. Здороваются (так здесь принято) за руку с дорожным инспектором, «дают» - и едут. Ну да, до инспектора следующего, кои в Краснодарском, к примеру, крае, стоят практически в визуальной близости друг от друга.
***
Федеральная трасса «Кавказ» - негласно приватизированная река. Денежная река, людьми с полосатыми жезлами поделённая на участки. То есть: прикупил ты участочек – и каждый день выходишь на бережочек...
- Э-э! – отстегнув очередному собственнику, взялся рассказывать Саша. – Ти в Цхэнвал паэдь. Вот гдэ мэнт – это Мэнт! Он сыдыт возлэ сваэго дома – и даже намёка нэт, что тут, аказываэтся, пост. Ти должен сам эво увидэть и пэдал тормаз жат...
Но ти увидищь!
Стол пэрэд ним будэт, друзя вокруг. Вино-мино. Винаград. Пэсни аны пэт будут. А тибилистском «Динамо» спорить. Ти их увидищь. Астановишься. А далше – как знаэшь: можешь лавэ атдать и уэхать. А можешь – вина выпить, винаград покушать. «Сулико» вмэстэ с ными спэт, за футбол пагаварыть...
- Что, выпил – и за руль?
- Канэчно.
- Пьяный?!
- Пяный... В Грузии ти пяный толка тагда, кагда за рул дэржаться нэ можешь.
- Падумаэшь, - встрял в разговор Хадис, - Грузия! У нас толка с виду порядка болше.
- Да! Кстати, - не удержался и я. – Ладно. Понимаю – отстёжка. Но чтобы вовсе в кузов и документы на груз не заглядывать! Так ведь до самой Москвы доберёшься. А может, я взрывчатку везу*...
- Ха! – Хадис хлопнул себя по коленке, позу мэтра принял. – Канэчно, радной, канэчно. Каму, скажи, бумажка твой нужна? Ти товар купил? Заработать хочишь, да? И мэнт хочэт. И више мэнта хочэт. И савсэм више тоже хочэт. Всэ хатят! Мандарин и водка – самий дарагой пропуск. На кой, скажи, мэнту твой кузов? – риторическим вопросом заключил он, настраивая приёмник на другую волну.
Кабину наполнили звуки фокстрота.
Не знаю, что за фокстрот то был, но одно лишь название этого парного танца, танцевального ритма, ассоциацией в мозгу моём вспыхнуло. Ну, с «танцами», которые я и те, с кем мне довелось о спиртном договариваться, друг перед другом пять дней вытанцовывали. И почему-то как в кино «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» Быстро нарисовав эту, в стиле шаржа картину, я улыбнулся.
Во весь рот.
- Чэму улибаэшься? – спросил Хадис.
- Знаешь, как музыка называется?
- Как?
- Кабардинский фокстрот!
- Вай! – восхитился балкарец Хадис. – А улибаэшься чэму?
Я рассказал.
***
Однако... не так уж и весело на федеральной трассе «Кавказ», вернее – не всегда. Под Ставрополем нас остановил (трудно сказать, какой по счету), нет, не стационарный, а «на колёсах» пост. Саша привычно отправился жать руки двум габаритным старлеям, я же вылез, чтобы отлить.
Пристроился неподалёку, стою. Чистым полем пахнет, весной, придорожьем. Птички над головой чирикают. Стою. В небо высокое гляжу...
Нет, надо всё-таки должное ребятам отдать. Хватка – мёртвая! Бдительность – им бы папу Римского охранять. Это, это... я не знаю, уровень спецназа ГРУ, пожалуй! Точно. Мимо них не то что Хаттаб, старик Хаттабыч не пройдёт!..
Понять что-либо я, конечно, не успел. Но! Раскорякой. С заломленными назад руками. Не застёгнутой ширинкой. Рылом – в тёплом ещё – капоте милицейского «жигулёнка» уже был!
«Как миленький».
Стоял, пытаясь спросить, в чём, собственно, дело, а один из старлеев рвал нагрудный карман моей джинсовой куртки. И когда он извлёк искомое...
- Что это?!..
«Это» - был плейер. Обычный аудиоплейер, я всегда его в дорогу брал.
- «Писать» нас вздумал?!
- Это плейер, - трагическим, можно сказать, мученическим голосом прохрипел я, едва дыша и по-прежнему находясь в вышеназванной позе.
- Плейер?!! – взревел старлей, ещё сильнее придавливая меня к капоту.
- Плейер, - упрямо стоял я на своём. – Чтоб музыку слушать. В нём вон и кассета есть.
- Вот именно – кассета! – старлейская хватка ослабла. Но, видимо, «бортовой компьютер» милиционера работал не настолько быстро, чтобы она ослабла совсем.
- Да отпусти ты его, Коль! – вступился второй, похоже, «добрый» страж. – Плейер это, плейер. У пацана моего такой же.
- Ну и что? – не унимался первый. – Они и «пишущие» есть!..
«О да! Есть! Ещё как есть», - красный и рыхлый, будто варёный рак, мысленно подтвердил я, вернувшись в вертикальное положение.
Кто-то скажет, анекдот, дорожная байка. Но, увы (уж и не знаю, право, к чьему сожалению), именно так всё и было.
 

*Когда состоялся разговор в кабине грузовика, взрывы в Москве ещё не прогремели. Но они прогремели. Несколько месяцев спустя. Когда же очерк был напечатан в еженедельнике «Берег», автор не стал стоять насмерть, пытаясь доказать, что разговор – не выдумка «после»; что он вообще имел место быть.
 

- Факстрот, гаваришь? – ехидно поинтересовался Хадис, когда мы вновь тронулись в путь.
- Фокстрот, Хадис, фокстрот...
Я всё равно улыбался.
Федеральная трасса «Кавказ» - нескучная трасса.
***
Пожилой балкарец Саша устал гнать тяжело гружёный «КамАз» ближе к вечеру, к ночи почти. Вдалеке светились огни Ростова. Где-то там Дон нёс тёмные мутные воды в Азовское море. Дул сырой и неприятный, принизывающий ветер. Лаяли собаки. Возле придорожного кафе, разнося дурманящий запах, поспевали шашлыки.
Спать втроём в кабине грузовика – удовольствие невеликое. Щадя себя и попутчиков, я обратился к сторожу автостоянки, где мы остановились на ночлег. Сторож был молод. Отзывчив. И он обрадовался мне, как отцу родному:
- Да какой базар, братишка! Располагайся...
В старом строительном вагончике, раскалённые докрасна, гудели два самодельных калорифера. В чёрно-белом крохотном телевизоре ёжик плутал в тумане. Под ногами резвился милый лохматый щеночек. Вдоль стен стояла пара колченогих топчанов, прикрытых какой-то, нет, не внушающей доверия ветошью...
- Валера, - представился радушный хозяин всей этой роскоши. – «Ужалиться» хочешь?
- В другой раз, - ответил я, отчётливо видя, как проваливаюсь в сон.
- Как хочешь, - сказал неунывающий Валера и вышел.
Минут через двадцать, когда я почти спал, он вернулся. За его спиной стояла какая-то вся свеженькая аккуратная девчонка в коротенькой юбчонке, с открытым взглядом невинных серых глаз.
- Будешь? – Валера выглядел совершенно счастливым; он просто расплывался в глупой, неестественно глупой улыбке.
- Извини, Валер...
- Понял! – улыбкой стало всё его лицо. – Устал. Тогда буду я...
Пришлось подниматься.
- Эй! Да куда тебя понесло-то? Я по-быстрому! – уже вдогонку кричал благодетель.
***
В придорожном кафе царил уют. Звучала музыка. Пахло так, как может пахнуть лишь там, где хорошо готовят. Из посетителей – я, заказавший чай с лимоном и пирожное, да русский дальнобойщик из Латвии, вовсю уписывающий местные щи и попутно рассказывающий о прибалтийском житье-бытье.
- Квартплата, девчонки, - рассказывал «латыш» двум смазливеньким официанткам, - всё съедает. Выше крыши квартплата. Правда, всё есть. Правда, - дальнобойщик приступил к картошке с отбивной, - «всё» это на русской нефтяной трубе держится. Вот перережет!.. – водила вонзил вилку в отбивную. – Вот перережет Россия трубу – и хана Латвии! Старики наши не в почёте. Зато в почёте «зелёные братья» и Латышский легион. Сам я... этот, как его?.. Ну, этот...
«Негражданин», - мысленно подсказал я, роняя голову на подставленные кулаки.
***
Дорога... Если кто пока не знает, могу просветить: самый приятный дорожный аспект – вкусно и плотно поесть. Потом вы забираетесь на спалку – и дорога становится вдвое, втрое, вчетверо короче, в зависимости, конечно, от состояния вашего желудка, нервной системы и кошелька.
На состояние желудка и кошелька жаловаться мне не приходилось, а нервная система... Да нормальная, в общем-то, система. А чего бы и нет? После бессонной ночи, я, заранее вкусно и плотно поевший в том же кафе, лёг на спалку, включил плейер и тотчас уснул как убитый. Проснулся оттого, что кто-то толкал. Открыл глаза – Хадис.
- Вставай. Мэнт завёт.
- Чё ему надо? – вставать никак не хотелось.
- Ай!.. Дакумэнт туда-сюда вэртит. Нэ знаю.
- Где мы? – вспомнив, что столь пристально бумагами на груз заинтересовались впервые, спросил я.
- Миллэрово.
«Почти дома», - подумал я, выпрыгивая из кабины.
Шёл снег. Ветер гнал по асфальту позёмку, пробирал до костей. Вмиг остывшая рубашка, нехорошо касалась тела. Передо мной стоял мент. Капитан! Подтянутый. Свежевыбритый. С тонкими чертами интеллигентного лица. Ну да, этакий Штирлиц в милицейской форме. В глазах – ничего. Ну, службу нести человек заступил...
- В чём дело, командир? – бодро поинтересовался я. Глядя капитану в глаза, подумал, что такие-то вот штирлицы, видимо, наотрез отказавшиеся от «приватизации», и живут на одну зарплату.
- На документы ваши хочу взглянуть, - предварительно представившись, ответил офицер.
- Вы на них смотрите, - пытался я острить, одновременно соображая, на какую пакость способен непроницаемый, подчёркнуто вежливый щёголь напротив.
- На лично ваши документы, - ровным голосом уточнил молодцеватый капитан.
Пришлось возвращаться в машину, проклиная служаку, на чём свет стоит. Заглянув в паспорт, потом – в накладные на груз, слуга закона сказал:
- Всё в порядке, - и откозырял: - Счастливого пути!
- А вам – дежурства! – крикнул я, залезая в кабину.
- Чэго он? – спросил Саша.
- А-а!.. – отмахнулся я, подставляя руки под тёплый воздух от печки. – Вокруг бабла он, конечно, не ходил.
- Нэт, - подтвердил Саша мою догадку.
«Вот такой и должна быть Власть, таким и должно быть её лицо», - заключил я, забираясь на спалку.
Лёг поудобней, вставил в плейер любимую кассету, надел наушники – и вновь провалился в сон: с помповым ружьём под боком, с музыкой в ушах, заросший, а потому больше похожий на бутлегера, чем на честного коммерсанта, домой возвращался «покоритель Кавказа».

 

Серия сообщений "Журналистика":

Журналистика

Часть 1 - Воронеж, который я потерял
Часть 2 - Кабардинский фокстрот
Часть 3 - Как не стать антисемитом
Часть 4 - Юрьев день (реплика)
...
Часть 7 - Мне стыдно
Часть 8 - Про демократию
Часть 9 - Сталинград продан

Фотографии fgeyfox :



 

 

Воронеж, который я потерял, начинается в первом моём, ещё детском «включении», когда отец привёл меня на футбол. Лет шесть мне тогда было, и конечно, я не запомнил ни самой игры, ни счёта, с каким она завершилась. Зато на всю жизнь осталось во мне «дыхание» переполненного стадиона, осталась яркая картинка зелёного поля в электрическом освещении, глухие удары мяча о газон и запах травы.
Как после дождя.
В перерыве отец повёл меня в буфет... Под Центральной трибуной, там были такие буфеты. Не особо-то чистые, но буквально пронизанные некой, «адреналинящей», что ли, атмосферой буфеты, плывущие в кисловатом запахе пива и дурманящем аромате шашлыков. Помню, как, подражая отцу и дядям, слишком уж часто произносившим короткие, хлёсткие и не очень-то понятные мне слова, пил лимонад. Я пил его из горлышка, косил глазами: видят ли отец и дядя, как пью, и время от времени тянусь к круглой поверхности стола на высокой ножке, чтобы водрузить туда бутылку.
Как все.
После, возвращаясь на трибуну, на одной из ступенек, в толчее и частоколе чьих-то ног, заметил значок. Значок был маленький. Поистёртый. Но никогда – ни до, ни позже – не держал я в руках такого красивого значка, такого, просто красивого предмета. Украдкой я любовался им. Весь второй тайм! Боялся, отец рассердится и станет спрашивать, чей значок, а то была первая вещь, за обретение которой мне не пришлось никого просить.
Нет, не помню, кто с кем играл в тот день. «Включение» запечатлело, как отец посадил меня на плечи, и я так и плыл – по-над головами. В сизом сигаретном дыму. В яростном гудении болельщицких трубок. А головы колыхались рядом. По всей ширине улицы Комиссаржевской. По всей длинне её! И в ту. И в другую сторону. Да! И я что-то кричал вместе с рекой людских голов, то и дело выбрасывая вверх руку с зажатым в ней значком.
***
Значок я потом зарыл в парке «Ботаника» - местом настоящего паломничества, потому что был он праздник. По выходным дням, когда армия нарядно одетых горожан штурмовала трамваи и автобусы, желая как можно скорее добраться до остановки «стадион «Динамо», и я тёк в цветастой толпе рядом с отцом и матерью.
«Ботаника»... Город бесчисленных аттракционов, чьи «кварталы» соединялись меж собой дорожками и мостками, проложенными поверх водных каналов и озерков. Лотки, с которых продавали удивительно вкусные, посыпанные ванилью пончики и иные вкусности, что в обычные дни оставались недостижимой мечтой. Запах дубовых листьев, весной – черёмухи и сирени. Ласковая нежная трава, где устраивались прибывшие со всем своим «ячейки общества», парочки влюблённых и просто шумные компании молодых людей.
Все окрестные холмы пестрели скоплениями паломников!
И музыка в громкоговорителях. С эстрад. И перезвон гитар. И плач трофейных аккордеонов. И звук разрезающих воздух бадминтонных воланов. И крики «Го-о-ол!», когда футбольный, на завязках, мяч пересекал линию воображаемых ворот. И мальчик. И был здесь один мальчик. И конечно, он обожал пончики, млел в запахе черёмухи и умирал со смеху в комнате с кривыми зеркалами. И он визжал в восторге, когда отец летел и летел вниз головой на аттракционе, называемом «самолёт». Отчаянно мазал в тире. И плакал. Плакал, видя, как постарше мальчики поражают одну мишень за другой. И плакал пуще прежнего, если родители принимались утешать его, говоря, что те, мол, большие, но ты своё ещё возьмёшь. И он им верил. И не верил. Думал, видимо, взрослым не стану, и мне так и придётся играть в футбол с малышней. А уж о полётах головой вниз, и сказать нечего.
Печально. Даже в свете ожидания выходных и праздника, который неизменно дарил ему парк, - печально. Однако существовало нечто, что перечёркивало «маленькие трагедии», с какими приходиться сталкиваться молодому человеку, шести от роду лет.
Значок!
Ещё и потому с нетерпением ждал я выходных, что там, в парке, в укромном месте – под сенью огромного разлапистого дуба, сделал «секрет». И когда папа с мамой, увлечённые игрой в волейбол или разговорами со знакомыми, обо мне забывали, тогда, точно матёрый следопыт, я пробирался к дубу. Мягкими движениями расчищал известное только мне одному место. Затаивал дыхание – и глядел и глядел, как под толстым бутылочным, зеленоватого цвета стеклом, обёрнутый в золотую фольгу, надраенный до зеркального блеска!.. сверкал мой значок.
А праздник парка «Ботаника» оканчивался вот чем.
- На «колесо»? – говорил отец.
И он, теперь потерянный мною Воронеж, он был здесь. Весь здесь. Из верхней кабинки Чёртова колеса – как на ладони. Вот. Он лежал на детской моей ладони. И я откуда-то знал, я точно откуда-то знал, что нет на земле места лучше.
***
Сколько-то лет спустя, по-прежнему наведываясь в парк «Ботаника», вполне себе взрослый уже человек, не раз я бывал вблизи дуба, где когда-то устроил «секрет». Я бывал рядом с ним и один – когда ни в ком не нуждался. И в компании таких же, как сам, молодых оболтусов, азартно гонявших, теперь приличный, пятнистый ниппельный мяч. Но ни разу, нет, ни разу не приблизился я к разлапистому дубу, под которым однажды спрятал значок. Зачем? Даже если там его нет – он всё равно там лежит: я знаю, в каком уголке моего сердца сверкает он, обёрнутый золотою фольгой.
***
Сколько-то лет спустя я вообще помешался на парках и скверах. «Сквер» - и сразу же тенистые, притихшие, из снов и мечтаний аллеи встают перед глазами. Вдумайтесь, почувствуйте, сколько очарования, сколько только твоего – личного, сокрыто в одном этом слове! Парк, сквер... Хочется остановиться и подумать. Хочется присесть на лавку и – хотя бы навремя! – быть лучше, чем ты есть на самом деле. Хочется вообще жить. Жить! Пусть немного и надуманной, но такой, в сущности, прекрасной жизнью.
О, я застал пору, когда в Первомайском, пока свободном от гомиков саду работал летний кинотеатр. Очередь в три вилюшки: народ буквально ломился посмотреть шикарные, а потому и не везде идущие фильмы. Была там и кафешка. С открытой террасой. Ласковые солнечные лучи проникали сквозь листву. Наполняли тебя квинтэссенцией летнего дня. Ты видел прохожих, слышал гул транспорта на проспекте Революции, неспешно потягивал пивко и, на полном серьёзе, ощущал себя здесь, как если б заграницей.
А сквер, который звался «Дюймовочка». Там ввысь бил фонтан! А возле «Луча». Там тоже вращалось Колесо обозрения! А Петровский с Петром. Там влюблённые ворковали! А «Карлуха», к торцу здания ДК Карла Маркса прислонённая. Там те, чья кровь буквально бурлила в жилах, танцы танцевали! А «Комиссионка» с её, тогда казалось – допотопным, оркестром. «Те, кому за тридцать». Разве так долго живут? Как же там саксофон-то звучал! А ЖИМ. А ЖИМ-то! Там было всё, что было в прочих скверах, но имелось и нечто, которое, как магнит, притягивало людей отовсюду. Что за «нечто», всякий, кто помнит, ответит сам. Я же... Да. Да, осень. Осень в ЖИМе навсегда останется в моей памяти, как настоящая «осень в сквере». Клёны. Тополя. Вязы. Они росли как попало. Много-много деревьев. И листья падали. Падали. Падали. Слетали с ветвей. Кружились. Ничком под ноги падали. А ты шёл. Шёл, засунув руки в карманы длинного плаща. Шёл и шёл по багряному ковру загребающей походкой никуда не спешащего человека. Шёл к безмолвной, сиротской какой-то теперь танцплощадке. Шёл к фонтану. Смолил сигарету и видел, как на дне его, в зеленоватой, даже на вид холодной воде, лежат резные кленовые листья, разбухшие и подурневшие, словно бы утопленники. И снова шёл. Шёл, отмечая, как семерки, едва уловимо опускаясь на город в шелесте и блеске проносящихся мимо автомобилей, растворяются в матовом свете жимовских фонарей, в шагах прохожих, в телефонных будках, светящихся изнутри.
Да, фонари. Матовые, круглой формы фонари: если проезжать осенним вечером мимо, то свет тех фонарей расплывался за стеклом троллейбуса, наполняя пространство внутри сквера особой, таинственной, ностальгической, что ли, ноткой, с какой эмигрант ступает на родную землю, чтобы здесь умереть.
А «Кольцо»! Отдельно взятый мир в самом сердце большого города. Остров. Обитаемый остров со своими законами и этикетом, неизвестно как и когда возникшими, но всегда неукоснительно соблюдаемыми его аборигенами. Они-то зорко следили за тем, чтобы их соблюдали и те, кто проникал в этот мир лишь от случая к случаю. И конечно. Конечно, там был «банан».
«Банан»...
Ты в арке из дикого винограда. На лавке. Сидишь. Летом. Утром. Или в полдень. В тенёчке. Листочки над тобой шелестят; там – солнышко на квадратах парковых плит. Молоденькие мамы с колясками прогуливаются. Бутылочка пива с собой, газетка. Ты её почитываешь – конечно, поглядывая на тех, от кого так и веет теплом и уютом. А когда налетает лёгкий летний ветерок – чувствуешь освежающую морось, принесённую им от фонтана.
Летом ли, весной...
А если весной... мартовский снег – ноздрястый, всё ещё лежит. Вечер... Если ты в «банане» ранней весной. Если по кругу сухое вино, только что принесённое из буфета оперного театра, поскольку время семь и взять больше негде, а он, «банан», течёт в атмосфере «элитного», пожалуй, интима, то... как же красивы девчонки вокруг! И как же пахнет лайковая кожа курток и пальто на плечах постоянных его обитателей.
Кольцовский сквер...
Простите, здесь теперь нет тех удобных, «анатомических» лавок, которые стояли сплошь по всей главной его аллее и везде, где только могли они стоять. А без них... Нет, без них не почитаешь газетку, то и дело прикладываясь к пивку, а красивая девушка не сядет рядом, потому что красивые девушки следят за осанкой. Без них... О! Вот и знакомый художник. Горя глазами, заикаясь от возбуждения, докладывает, что... Что он всё-таки нашёл их, эти лавки! Они там! В новом скверике за «Полтинником», видимо, свезённые туда, откуда только можно, и вчера он рисовал их весь день.
- Бог мой! – хватается за голову художник. – Сколько же, оказывается, эстетики, сколько поэзии в вещах, стоит лишь их потерять!..
***
... будь я волшебник, одним мановением палочки вернул бы кораблику возле парка «Алые паруса» вид, понятно, лучший, чем он имел прежде. Я стоял бы в самой верхней точке Правобережья и смотрел, как его, кораблика, конечно, алые паруса набирают ветра, а форштевень разрезает волну...
***
Ч-чёрт... один фонтан на весь город, «банан» изведён под корень, скверы, превращённые в проходные дворы... Чёртовы колёса где?! Почему в парке «Ботаника» лишь одичавшие собаки?!.. Отдельное, правда, спасибо Церкви, кое-кого из Первомайского сада изгнавшей. Изыди! За храм спасибо. За злато куполов – если с левого берега ехать.
***
Наверное, я брюзжу. Наверное. Следом идёт поколение за поколением. В сердце каждого останется город, который он полюбил навсегда. Но! Я спрашиваю. Спрашиваю себя: «Где ты, потерянный мною Воронеж, а значит, и тот, каким бы ты мог быть, если можно было тебя не терять?» Да, они идут следом. Но следующее поколение не будет знать «моего» Воронежа. Другое – другого! Что же тогда вообще будет, если мы будем только терять и терять? И всё я понимаю! И то. И это. Всё. Я и за тротуарную плитку благодарен, и за открытые летние кафе, пусть в них теперь не ощутишь себя, как если б заграницей. Понимаю. Однако. Почему Воронеж из города парков и скверов, города детских аттракционов превратился в город казино, отказываюсь понимать наотрез. Как это? Был Воронежленд – стал Воронежвегас. Как? И еще. Отчего же мы так бываем удивлены, когда очередной представитель нового поколения, встречая нас в тёмном проулке, предлагает купить у него кирпич или иную какую каменюку? С чего это мы печалимся? Поймём же представителя! Ну не знал он места, куда бы мог прийти, осторожно раздвинуть опавшие осенние листья и любоваться и любоваться значком, обёрнутым в золотую фольгу.

Серия сообщений "Журналистика":

Журналистика

Часть 1 - Воронеж, который я потерял
Часть 2 - Кабардинский фокстрот
Часть 3 - Как не стать антисемитом
...
Часть 7 - Мне стыдно
Часть 8 - Про демократию
Часть 9 - Сталинград продан

Лимон.
Жёлтый. Продолговатый.
У, как пахнет!..
О чём, бишь, я? А! Ну да. Свой личный лимон. Персональный. Он всякому человеку необходим. Словом, всё равно что, но что-то всегда должно быть при себе. Нет, не как Пятница при Робинзоне – круче. Как часть тебя. Как то, без чего тебя невозможно представить. Вот-вот. Вроде бы и безделица, а представить тебя без неё просто-таки немыслимо. Где бы ты ни был – с тобой. И там, и здесь, и тут. Всюду. А вот уже и нервничает кто-то: зачем ему это? Загадка? Загадка. И пусть. Так и надо. Так и было задумано.
Коварно.
А ты на проспекте. Фланируешь. Гуляешь себе. Вальяжный. Идёшь – и этим жонглируешь. На лавке в скверике: сигарета в одной руке, это – в другой. Или в кармане – «Что там у него выпирает-то?!» В кафе: ты – за стойкой, это – на стойке; рядом с надпитым бокалом и надкусанной конфеткой, и в глаза - бросается. На глазах. Мозолит глаза. Вроде бы ничего особенного, вроде само по себе, но любой и каждый, все «они» понимают, что вроде бы самостоятельное, определённо, самодостаточное это – твое. Но зачем?! Ну, и как не подгрести к тебе, сидящему на высокой круглой табуретке и не спросить с лоб: «Слушай, ну зачем тебе это?!» Достал ты всех, короче. Только не нужно и впредь напрягать обстановку. Нужно возвратить взгляд из ниоткуда и, доброжелательно глядя на любопытствующего индивидуума, вежливо так, ответить: «Затем-м...» Затем, мол. Надо. Потом медленно допить содержимое бокала, забросит в рот остаток конфетки и уйти. Впрочем, можно и не уходить. Когда как. Например, вдруг человек интересный попадётся. Ну, чувствуешь же, что за человек. Стоящий. Или девушка. Вот просто девушка. Обычная такая себе девчонка «ноги от шеи». Ты, может, и делся б куда, да некуда. Ноги-то вон откуда. А волос напротив – туда. Вот и начинаешь нести, что в голову взбредёт. Ну, если, конечно, есть чему. Ахинею какую-нибудь. Что-нибудь. Что-нибудь, отчего уши в трубочку заворачиваются. То ли о звёздах, что как-то там на нашу, пока ещё необустроенную психику влияют. То ли о китах и дельфинах, которые ни с того ни сего на сушу лезут. Что-нибудь. Главное – чтобы складно и без остановок. Толково. Со знанием предмета. Как по книжке. Ага, заворачиваешь и заворачиваешь «мыслю». До упора. До предела. Как гайку. Закручиваешь – и видишь, как она силится понять, зачем же всё ещё тебя слушает. «Зачем, блин, я его слушаю?!» - спрашивает себя девчонка, попутно испытывая предательское желание шаг влево, а может, даже и вправо совершить. Двинуть куда-нибудь этими своими, столь замечательными ногами.
Но уже не уйти. Нет.
И она будет слушать! И улыбаться будет! Вопросы будет задавать! По теме. «Вопросы по теме». Теме, которой нет. Будет. Ещё как будет! Потом, когда вы с нею заберётесь в койку, и это, понятно, окажется с собой, она, непременно спросит: «Что? Разве и здесь нужен лимон?!» - «Ещё как!» - давая нюхать приятно пахнущий плод, загадочно ответишь ты ей. Ты положишь его рядом. На подушку. На уровне ваших с нею глаз. Легчайшими соприкосновениями рук и губ вы станете ласкать друг друга, а этот запах, этот удивительный запах, он всё будет и будет накладываться на прекрасные те слова, которые здесь прозвучат. И от них - соприкосновений, слов и запаха, разверзнется земля, оставив вам невесомость ваших тел.
Соприкосновения, слова, запахи... Не надо, не спеши... Потому, что: канарейка – за копейку – басом не поёт. Потому что и половой гипнотизм и логика сна – они существуют. И, в конце-то концов, не ради же обычного траха ты битый час прессовал её мозги, нет.
Ты пришёл в этот мир как творец!
И лимон скатится на пол. Источая тонкий свой запах, он скатится на пол. Но звука – глухого звука его падения – вы не услышите. До него ли?..
До него!
Потому что потом, позже, когда она расскажет подругам, сколько раз кончала и как!.. она обязательно вспомнит про лимон. Она скажет им, мол, парень, конечно же, ничего. Возможно, молвит, ничего себе парнишка. Но если б не лимон!..
Да, мечтательно скажет она, секрет в нём. И будет права: без него – просто трах. Лучше или хуже – без разницы. Потому что с лимоном – Его Величество Секс. Единственный и неповторимый. И даже через сто лет она не забудет тебя. Тот день и ту ночь. Лимон, что желтел на полу, одинокий и важный. И через сто лет! Точно.
Такая, значит, в нём сила.
Лимон. Вон он. На краешке стола. И кажется, нет в нём ничего особенного. Никакой силы в нём нет, бесовства. Просто цитрусовый.

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА