Воронеж, который я потерял, начинается в первом моём, ещё детском «включении», когда отец привёл меня на футбол. Лет шесть мне тогда было, и конечно, я не запомнил ни самой игры, ни счёта, с каким она завершилась. Зато на всю жизнь осталось во мне «дыхание» переполненного стадиона, осталась яркая картинка зелёного поля в электрическом освещении, глухие удары мяча о газон и запах травы.
Как после дождя.
В перерыве отец повёл меня в буфет... Под Центральной трибуной, там были такие буфеты. Не особо-то чистые, но буквально пронизанные некой, «адреналинящей», что ли, атмосферой буфеты, плывущие в кисловатом запахе пива и дурманящем аромате шашлыков. Помню, как, подражая отцу и дядям, слишком уж часто произносившим короткие, хлёсткие и не очень-то понятные мне слова, пил лимонад. Я пил его из горлышка, косил глазами: видят ли отец и дядя, как пью, и время от времени тянусь к круглой поверхности стола на высокой ножке, чтобы водрузить туда бутылку.
Как все.
После, возвращаясь на трибуну, на одной из ступенек, в толчее и частоколе чьих-то ног, заметил значок. Значок был маленький. Поистёртый. Но никогда – ни до, ни позже – не держал я в руках такого красивого значка, такого, просто красивого предмета. Украдкой я любовался им. Весь второй тайм! Боялся, отец рассердится и станет спрашивать, чей значок, а то была первая вещь, за обретение которой мне не пришлось никого просить.
Нет, не помню, кто с кем играл в тот день. «Включение» запечатлело, как отец посадил меня на плечи, и я так и плыл – по-над головами. В сизом сигаретном дыму. В яростном гудении болельщицких трубок. А головы колыхались рядом. По всей ширине улицы Комиссаржевской. По всей длинне её! И в ту. И в другую сторону. Да! И я что-то кричал вместе с рекой людских голов, то и дело выбрасывая вверх руку с зажатым в ней значком.
***
Значок я потом зарыл в парке «Ботаника» - местом настоящего паломничества, потому что был он праздник. По выходным дням, когда армия нарядно одетых горожан штурмовала трамваи и автобусы, желая как можно скорее добраться до остановки «стадион «Динамо», и я тёк в цветастой толпе рядом с отцом и матерью.
«Ботаника»... Город бесчисленных аттракционов, чьи «кварталы» соединялись меж собой дорожками и мостками, проложенными поверх водных каналов и озерков. Лотки, с которых продавали удивительно вкусные, посыпанные ванилью пончики и иные вкусности, что в обычные дни оставались недостижимой мечтой. Запах дубовых листьев, весной – черёмухи и сирени. Ласковая нежная трава, где устраивались прибывшие со всем своим «ячейки общества», парочки влюблённых и просто шумные компании молодых людей.
Все окрестные холмы пестрели скоплениями паломников!
И музыка в громкоговорителях. С эстрад. И перезвон гитар. И плач трофейных аккордеонов. И звук разрезающих воздух бадминтонных воланов. И крики «Го-о-ол!», когда футбольный, на завязках, мяч пересекал линию воображаемых ворот. И мальчик. И был здесь один мальчик. И конечно, он обожал пончики, млел в запахе черёмухи и умирал со смеху в комнате с кривыми зеркалами. И он визжал в восторге, когда отец летел и летел вниз головой на аттракционе, называемом «самолёт». Отчаянно мазал в тире. И плакал. Плакал, видя, как постарше мальчики поражают одну мишень за другой. И плакал пуще прежнего, если родители принимались утешать его, говоря, что те, мол, большие, но ты своё ещё возьмёшь. И он им верил. И не верил. Думал, видимо, взрослым не стану, и мне так и придётся играть в футбол с малышней. А уж о полётах головой вниз, и сказать нечего.
Печально. Даже в свете ожидания выходных и праздника, который неизменно дарил ему парк, - печально. Однако существовало нечто, что перечёркивало «маленькие трагедии», с какими приходиться сталкиваться молодому человеку, шести от роду лет.
Значок!
Ещё и потому с нетерпением ждал я выходных, что там, в парке, в укромном месте – под сенью огромного разлапистого дуба, сделал «секрет». И когда папа с мамой, увлечённые игрой в волейбол или разговорами со знакомыми, обо мне забывали, тогда, точно матёрый следопыт, я пробирался к дубу. Мягкими движениями расчищал известное только мне одному место. Затаивал дыхание – и глядел и глядел, как под толстым бутылочным, зеленоватого цвета стеклом, обёрнутый в золотую фольгу, надраенный до зеркального блеска!.. сверкал мой значок.
А праздник парка «Ботаника» оканчивался вот чем.
- На «колесо»? – говорил отец.
И он, теперь потерянный мною Воронеж, он был здесь. Весь здесь. Из верхней кабинки Чёртова колеса – как на ладони. Вот. Он лежал на детской моей ладони. И я откуда-то знал, я точно откуда-то знал, что нет на земле места лучше.
***
Сколько-то лет спустя, по-прежнему наведываясь в парк «Ботаника», вполне себе взрослый уже человек, не раз я бывал вблизи дуба, где когда-то устроил «секрет». Я бывал рядом с ним и один – когда ни в ком не нуждался. И в компании таких же, как сам, молодых оболтусов, азартно гонявших, теперь приличный, пятнистый ниппельный мяч. Но ни разу, нет, ни разу не приблизился я к разлапистому дубу, под которым однажды спрятал значок. Зачем? Даже если там его нет – он всё равно там лежит: я знаю, в каком уголке моего сердца сверкает он, обёрнутый золотою фольгой.
***
Сколько-то лет спустя я вообще помешался на парках и скверах. «Сквер» - и сразу же тенистые, притихшие, из снов и мечтаний аллеи встают перед глазами. Вдумайтесь, почувствуйте, сколько очарования, сколько только твоего – личного, сокрыто в одном этом слове! Парк, сквер... Хочется остановиться и подумать. Хочется присесть на лавку и – хотя бы навремя! – быть лучше, чем ты есть на самом деле. Хочется вообще жить. Жить! Пусть немного и надуманной, но такой, в сущности, прекрасной жизнью.
О, я застал пору, когда в Первомайском, пока свободном от гомиков саду работал летний кинотеатр. Очередь в три вилюшки: народ буквально ломился посмотреть шикарные, а потому и не везде идущие фильмы. Была там и кафешка. С открытой террасой. Ласковые солнечные лучи проникали сквозь листву. Наполняли тебя квинтэссенцией летнего дня. Ты видел прохожих, слышал гул транспорта на проспекте Революции, неспешно потягивал пивко и, на полном серьёзе, ощущал себя здесь, как если б заграницей.
А сквер, который звался «Дюймовочка». Там ввысь бил фонтан! А возле «Луча». Там тоже вращалось Колесо обозрения! А Петровский с Петром. Там влюблённые ворковали! А «Карлуха», к торцу здания ДК Карла Маркса прислонённая. Там те, чья кровь буквально бурлила в жилах, танцы танцевали! А «Комиссионка» с её, тогда казалось – допотопным, оркестром. «Те, кому за тридцать». Разве так долго живут? Как же там саксофон-то звучал! А ЖИМ. А ЖИМ-то! Там было всё, что было в прочих скверах, но имелось и нечто, которое, как магнит, притягивало людей отовсюду. Что за «нечто», всякий, кто помнит, ответит сам. Я же... Да. Да, осень. Осень в ЖИМе навсегда останется в моей памяти, как настоящая «осень в сквере». Клёны. Тополя. Вязы. Они росли как попало. Много-много деревьев. И листья падали. Падали. Падали. Слетали с ветвей. Кружились. Ничком под ноги падали. А ты шёл. Шёл, засунув руки в карманы длинного плаща. Шёл и шёл по багряному ковру загребающей походкой никуда не спешащего человека. Шёл к безмолвной, сиротской какой-то теперь танцплощадке. Шёл к фонтану. Смолил сигарету и видел, как на дне его, в зеленоватой, даже на вид холодной воде, лежат резные кленовые листья, разбухшие и подурневшие, словно бы утопленники. И снова шёл. Шёл, отмечая, как семерки, едва уловимо опускаясь на город в шелесте и блеске проносящихся мимо автомобилей, растворяются в матовом свете жимовских фонарей, в шагах прохожих, в телефонных будках, светящихся изнутри.
Да, фонари. Матовые, круглой формы фонари: если проезжать осенним вечером мимо, то свет тех фонарей расплывался за стеклом троллейбуса, наполняя пространство внутри сквера особой, таинственной, ностальгической, что ли, ноткой, с какой эмигрант ступает на родную землю, чтобы здесь умереть.
А «Кольцо»! Отдельно взятый мир в самом сердце большого города. Остров. Обитаемый остров со своими законами и этикетом, неизвестно как и когда возникшими, но всегда неукоснительно соблюдаемыми его аборигенами. Они-то зорко следили за тем, чтобы их соблюдали и те, кто проникал в этот мир лишь от случая к случаю. И конечно. Конечно, там был «банан».
«Банан»...
Ты в арке из дикого винограда. На лавке. Сидишь. Летом. Утром. Или в полдень. В тенёчке. Листочки над тобой шелестят; там – солнышко на квадратах парковых плит. Молоденькие мамы с колясками прогуливаются. Бутылочка пива с собой, газетка. Ты её почитываешь – конечно, поглядывая на тех, от кого так и веет теплом и уютом. А когда налетает лёгкий летний ветерок – чувствуешь освежающую морось, принесённую им от фонтана.
Летом ли, весной...
А если весной... мартовский снег – ноздрястый, всё ещё лежит. Вечер... Если ты в «банане» ранней весной. Если по кругу сухое вино, только что принесённое из буфета оперного театра, поскольку время семь и взять больше негде, а он, «банан», течёт в атмосфере «элитного», пожалуй, интима, то... как же красивы девчонки вокруг! И как же пахнет лайковая кожа курток и пальто на плечах постоянных его обитателей.
Кольцовский сквер...
Простите, здесь теперь нет тех удобных, «анатомических» лавок, которые стояли сплошь по всей главной его аллее и везде, где только могли они стоять. А без них... Нет, без них не почитаешь газетку, то и дело прикладываясь к пивку, а красивая девушка не сядет рядом, потому что красивые девушки следят за осанкой. Без них... О! Вот и знакомый художник. Горя глазами, заикаясь от возбуждения, докладывает, что... Что он всё-таки нашёл их, эти лавки! Они там! В новом скверике за «Полтинником», видимо, свезённые туда, откуда только можно, и вчера он рисовал их весь день.
- Бог мой! – хватается за голову художник. – Сколько же, оказывается, эстетики, сколько поэзии в вещах, стоит лишь их потерять!..
***
... будь я волшебник, одним мановением палочки вернул бы кораблику возле парка «Алые паруса» вид, понятно, лучший, чем он имел прежде. Я стоял бы в самой верхней точке Правобережья и смотрел, как его, кораблика, конечно, алые паруса набирают ветра, а форштевень разрезает волну...
***
Ч-чёрт... один фонтан на весь город, «банан» изведён под корень, скверы, превращённые в проходные дворы... Чёртовы колёса где?! Почему в парке «Ботаника» лишь одичавшие собаки?!.. Отдельное, правда, спасибо Церкви, кое-кого из Первомайского сада изгнавшей. Изыди! За храм спасибо. За злато куполов – если с левого берега ехать.
***
Наверное, я брюзжу. Наверное. Следом идёт поколение за поколением. В сердце каждого останется город, который он полюбил навсегда. Но! Я спрашиваю. Спрашиваю себя: «Где ты, потерянный мною Воронеж, а значит, и тот, каким бы ты мог быть, если можно было тебя не терять?» Да, они идут следом. Но следующее поколение не будет знать «моего» Воронежа. Другое – другого! Что же тогда вообще будет, если мы будем только терять и терять? И всё я понимаю! И то. И это. Всё. Я и за тротуарную плитку благодарен, и за открытые летние кафе, пусть в них теперь не ощутишь себя, как если б заграницей. Понимаю. Однако. Почему Воронеж из города парков и скверов, города детских аттракционов превратился в город казино, отказываюсь понимать наотрез. Как это? Был Воронежленд – стал Воронежвегас. Как? И еще. Отчего же мы так бываем удивлены, когда очередной представитель нового поколения, встречая нас в тёмном проулке, предлагает купить у него кирпич или иную какую каменюку? С чего это мы печалимся? Поймём же представителя! Ну не знал он места, куда бы мог прийти, осторожно раздвинуть опавшие осенние листья и любоваться и любоваться значком, обёрнутым в золотую фольгу.

Серия сообщений "Журналистика":

Журналистика

Часть 1 - Воронеж, который я потерял
Часть 2 - Кабардинский фокстрот
Часть 3 - Как не стать антисемитом
...
Часть 7 - Мне стыдно
Часть 8 - Про демократию
Часть 9 - Сталинград продан