Шел снег. Снег падал огромными пушистыми, похожими на заячьи хвосты хлопьями, и из низкого окна – почти возле земли – было видно, как отвесно, прямо и плавно кружится он и устилает собою бетонную твердь небольшого двора, ограждённого высокой серой стеной.

Перед окном, подперев ладонями подбородок, лежал человек. Он вдыхал морозный, приятно пощипывающий кожу воздух и слушал тишину, которую нёс падающий снег.

Окно было широким. Оно было настолько широким, что с того места, где лежал человек, из-за нависающего свода, сужавшегося в раме, разглядеть что-либо, кроме размытого снегом контура серой стены, не представлялось возможным; казалось – снег падал ниоткуда.

Человек захотел увидеть небо.

Он подался вперёд. Запрокинул голову. Оконный свод по-прежнему нависал над ним. Он подался ещё и ещё. Опёрся руками на шершавый влажный камень подоконника – и увидел: оттуда, сверху, падал белый цвет. Постепенно и неуловимо белый цвет превращался в белые мохнатые нити, а у самых его, человека, глаз нити обретали форму пушистых хлопьев, похожих на заячьи хвосты.

Красиво, подумал человек, вернувшись на место. Очень красиво, подытожил он. Прикурил сигарету. Глубоко затянулся: всё вокруг поплыло, виски сдавила боль. Человек покосился на выскобленный до сияющей желтизны, обитый железом стол, в чистоте которого как-то особенно выпукло выделялись шмат сала и три очищенные луковицы. Почувствовал подступившую к горлу тошноту. Человек затушил сигарету. Вновь придвинулся к окну. Чтобы заглушить позывы к рвоте, широко раскрыл рот, принялся вдыхать морозную свежесть. Силясь отбить противный сальный привкус и луковичную отрыжку, он старался дышать глубоко. Человек дышал, давился, вытирал кулаком выступающие слёзы и всё никак не мог вздохнуть полной грудью.

Как с похмелья, чертыхнулся он.

Два часа назад человек был голоден. Сало без единой прожилки мяса да лук – вот и вся еда. Без хлеба. Без хлеба сало не имело вкуса. Человек методично жевал вязнувшее на зубах сало и думал, что жуёт резину. Тогда он стал есть и лук. Сало обрело привкус. Привкус лука и чего-то ещё, что его дополняло. Есть стало приятней. Человек ел. Насытившись, он принялся ждать: вот-вот разболится голова. Он не ошибся. В этот раз она болела особенно сильно.

"... твою мать!– выругался человек. – Сало без хлеба – это... – Он не нашёл слов, могущих выразить, что же это значит. – Да ещё и лук. Это от него трещит голова. Зато теперь сыт, - злорадствовал он. – Нажрался. До тошноты. И ещё эта вонь. Хоть к окну не подходи: принюхаешься здесь – и вроде так и надо, вроде так и должно быть. Воды бы... – Человек вытянул руку, сгрёб налипший на подоконник снег и одним махом отправил в рот; влага, приятно охладившая горло, ушла внутрь. – Нет, неправда, будто человек привыкает ко всему, - отстранившись от окна, принялся размышлять человек. – Неправда. Человеческое существо, моя сущность, становится лишь частью того, к чему необходимо привыкнуть. Необходимо! Чтобы выжить. Чтобы выжить и жить. Но! Стоит приблизиться к окну, как наступает ясность; ты видишь - и подступает тошнота. Всё равно как и почему, но тошнота – протест. Осознание – дело швах, и нужно что-то делать, что-то менять. Оттого, что ты сделаешь, будет понятно, кто ты. В этом ты весь. Всамделишный. Подлинный..."

Наконец, тошнота отступила. Человек вновь закурил и посмотрел за окно...

Снегопад набирал силу.

Размытый контур серой стены исчез совсем.

Снег шёл сплошной завесой.

Человек смотрел на белое полотнище, и какая-то жалостливая, а потому неприятная ему, предательски жалостливая нота росла и росла, делаясь всё тоньше и выше, и сухим горячим клубком сворачивалась возле горла.

Влажными глазами смотрел человек на окно. Мысли, прежде просто блуждавшие в голове, прежде – сами по себе, разрозненные, вдруг стали обретать стройность, принимать форму предложений, наполняться смыслом.

"Мы говорим слова, мы совершаем поступки, мы даже думаем так, как думали до нас чёрт знает сколько раз, но есть в наших жизнях и нечто такое, чего никогда ни у кого не было и не будет. Что-то такое ещё. Да, всё повторяется, всё изменяется, чтобы повториться вновь, а это "ещё" навсегда, навечно остаётся с нами. Неуловимое, "ещё" живёт в закоулках нашей памяти. И когда – всегда неожиданно – оно даёт о себе знать, то, что не имеет ни названия, ни плоти, начинает, тая, пробуждаться в нас, возвращать в прошлое. Это "ещё" – фирменный знак каждого Я, полное собрание счастливых минут, ставших потом болью..."

Снег шёл и шёл.

Человек на него смотрел.

"А почему это, собственно, боль? –попробовал удивиться человек. – Нет, всё-таки боль, - решил он после некоторого раздумья. – Да, боль. Ибо. Как бы ни сложились наши судьбы, в памяти остаётся лишь то, чего нельзя, невозможно вернуть. То время, когда всё ещё лишь начиналось. Время "начала начал". Когда всё ещё было "только-только". Когда дерьма, чем мы по уши обляпались потом, на пути к Счастью, и не было и помине. И да! Мы всегда будем помнить то время и испытывать боль. Пусть подслащённую, но – боль. Боль за сегодняшний день, в котором обязательно что-то не так, а могло бы быть иначе. Боль за те прекрасные деньки, где мы черпали ушатами восторг, пока способные удивляться всему, что бы ни встречалось на нашем пути; не желавшие думать, будто когда-нибудь и восторг, и удивление – вся эта радуга чувств! – обернётся тупой, сладкой, ноющей болью.

Счастье – это когда нет ничего, кроме мгновенного откровения свободного полёта, которое оно собою несёт.

И всё.

Дальше – боль.

Ну вот. Допустим, мне хорошо. Я без ума от неё, такой "моей" девчонки. И я до смерти боюсь – хотя бы на миг – потерять её глаза, запах волос и тела. И нет средь нас недомолвок. Нет тайн. Нет и не может быть ищущего потолок взгляда. Ни у меня, ни у неё. И - сплошь искренность. Сплошь ожидание встречи, которая и не кончалась. И сплошь сумасшествие той, наивысшей точки соприкосновения наших существ, где мы задыхаемся от близости друг друга. И это сильно. И это долго. Месяц. Два. Год. И вдруг!.. её нет. Не стало. Нет её, такой "моей" девчонки. Разве важно, что произошло? Важно лишь то, что вместо неё пришла боль. Боль, подстроенная под её голос, пахнущая её волосом и телом.

Изменила – и вот я циник. Эдакий седеющий мальчик, видящий, как ему кажется, всех насквозь; пацанчик, мальчиш-Плохиш, неизвестно кому назло согревающий, смакующий этот свой цинизм, потому что он буквально пылает запахом тех, первых соприкосновений. Просто ушла – вот вам почва для комплексов в звонкое апрельское утро, когда песня скворца сверлом свербит на зубах. Умерла – вот я и однолюб, недоверчиво щупающий всё и вся.

Ну? Так что? Важно ли, кто я? Циник, комплекс мнимых неполноценностей, однолюб. Важно?..

Я пойду по белу свету. Понесу свою беду. Я буду и буду искать то, что впитало бы мою боль, вернуло бы счастье вновь обретённой любви. А проще - себе себя вернуло б.

Да, я пойду...

А если?!.. Ну, если опять и опять не то? Не вышло, не срослось. Или поздно – выжатый я лимон, сплошь без просвета, ни чёрта, ни Бога, ни боли! Что тогда? В петлю, что ли? В этот последний приют радости и боли? И темнота? Вне меня? Без меня? Так, выходит, да?..

Во - видали?!..

Мы пришли в этот мир, чтобы жить. И пусть падает снег, а привычка к вони вот-вот нас настигнет. Пусть. Пусть так. Пусть так всё и будет, но... Окно! Вот оно, рядом. Подойди – попробуй боли. Ведь именно боль, эта оборотная сторона наслаждения, двигает нами. Мы живём, мы дышим ею. Цепляемся памятью за выступы прекрасных мгновений наших побед. И память – нет, не даёт нам опускать руки, не даёт топтаться на месте, упреждая риск, этот страшный риск - риск утраты вкуса жизни.

И всё же. Что есть память? Уж не двигатель ли жизни?..

Вот разошёлся-то...", – подумал человек, переворачиваясь на живот.

Снег неожиданно прекратился. Пространство за окном обрело прозрачную ясность. Человек снова подался вперёд, чтобы ещё раз увидеть небо...

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
Часть 4 - Окно
Часть 5 - О литературе
Часть 6 - Заметка пофигиста
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА