More Естественно, начало спектакля на самом деле было в семь, билеты напечатали с ошибкой. По такому случаю зрителей уже впускали, но целый час делать там было нечего, и я вернулась на ту сторону, где оказалась в начале – в Шоколадницу, где я коротала время перед предыдущим визитом в ЦДКЖ. Первым делом умылась, ибо дым начинал выедать глаза уже после нескольких минут на улице, так что в метро я ехала не читая, а закрыв глаза, и то они только спустя остановки три перестали болеть. Вот и в Шоколаднице, заказав и получив очередной ещё не попробованный фруктовый коктейль, «Бодрую клюкву», я закрыла глаза, давая им отдых и заодно абстрагируясь от реальности, полной шумными детьми. У того, что я пила, от клюквы был только розовый цвет, а вкус – от яблока: обычный холодный яблочный сок. Спустя минут сорок я совершила ещё один марш-бросок обратно до ЦДКЖ, где купила программку спектакля от LA’театра и стала ждать первого звонка. Народу собралось немного, посему я благополучно устроилась в третьем ряду, на крайнем у центрального прохода месте, и приготовилась внимать.
Жан-Мари Шевре назвал свою пьесу просто и понятно: «Сквот». У нас широкая публика таких словей не знает, и свою постановку Татьяна Ахрамкова окрестила вне смыслового контекста: «Париж спросонья». Почему непременно спросонья, непонятно, но материал – местами смешную и абсолютно предсказуемую комедию, прославляющую дружбу народов, – новым именем не изменишь. Действие – несложно догадаться – происходит в Париже, где сын консьержки в отсутствие хозяек впустил своего друга, араба Самира, с его девушкой, полькой Марылей, пожить в квартире сестёр-старушек. Естественно, сёстры возвращаются внезапно, застают бездомную парочку и, разыграв злого полицейского и доброго полицейского, решают оставить их на испытательный срок. Пока молодые гастарбайтеры пытаются найти работу, учительница Жанн занимается французским языком с Марылей, не только говорящей с акцентом, но и упорно называющей себя в третьем лице, а военная медсестра Маривонн переходит от холодной войны к взаимопониманию с импульсивным Самиром. Постепенно подопечные заменяют старушкам детей, и совместными усилиями эти «дети» офранцуживаются, облагораживаются, одеваются с иголочки, обзаводятся гражданством, собственным бизнесом, жилплощадью, штампом в паспорте и двумя детьми. Казалось бы, можно только порадоваться за стабильное счастливое будущее, ожидающее всю семью, однако финал заставляет усомниться в правильности произошедшего. Вместо двух оригинальных, колоритных личностей появилась среднестатистическая ячейка европейского общества, коих множество – и, достигнув нового статуса, Самир и Марыля напрочь забывают о том, как находились на социальном дне, и возмущаются, обнаружив, что их новую квартиру заняли двое негров. Не оказали ли им сёстры медвежью услугу, помешав добиться всего полностью самостоятельно? Конечно, спектакль не об этом, а о том, что видеть врага и оккупанта в человеке другой национальности, да и вообще – в непохожем на тебя человеке, – по меньшей мере глупо. Вряд ли многие из зрителей задумаются о том, что дружественное сосуществование и взаимопомощь – это хорошо, а ассимиляция – плохо. Впрочем, исполнения какой бы то ни было дидактической функции от комедии ждать не приходится – на неё приходят отдыхать, а не менять закоренелые предрассудки на более прогрессивные взгляды. А для отдыха в ней есть все необходимые незамысловатые компоненты: симпатичная молодёжь, хорошо сыгравшиеся ветераны сцены, известная и любимая музыкальная тема. За два коротких действия наскучить спектакль не успевает, так что ради прохлады в зале его вполне стоит посетить.
Нехотя покинув ЦДКЖ, я дошагала до метро и приехала домой. Очень радует, что к сегодняшнему вечеру дым снова немного рассеялся, так что стало можно открыть окна, но неизвестно, что нам готовит день грядущий. А меня завтра ждёт театр, а перед ним я надеюсь успеть осуществить небольшую разведку. Сейчас пойду сполоснусь и попробую заснуть пораньше, чтобы пораньше проснуться, с вами же прощаюсь.)

Минувшую ночь я спала, пригнув к голове работающий вентилятор, созданный из старой настольной лампы и трёх кулеров – немного шумно, зато не так жарко и в итоге спится лучше. Хотя к ночи дым, за день забивший город, внезапно куда-то утёк и до сих пор ещё, тьфу-тьфу чтоб не сглазить, толком не вернулся. Утром я несколько раз порывалась встать и засыпала снова, какая бы ересь ни снилась, но в итоге проснулась всё равно не так уж и поздно и какой-то необязательной ерундой пострадала до того времени, как подоспела надобность вываливаться из дому. Пообедав арбузом, я поехала до Арбатской и, елико пеший путь предстоял мне неблизкий, снова зарулила в Кофеин и заказала всё того же малинового лимонада навынос, ибо имбирный они навынос не готовили. Попросили подождать минутку, я прождала пять, в выданном мне стакане зачем-то плавали мята и лайм, что превратило лимонад в какой-то невразумительный безалкогольный мохито красного цвета. Стакан с грехом пополам – ну не умею я пить на ходу, не закусывая! – был осилен за время следования по тенистой стороне Поварской, ибо меня неизбежным летним злом ожидал театр Киноактёра с постановкой от независимой антрепризы продюсера Людмилы Живитченко. Какой-то дядя в лихо заломленном кепи раздавал и подписывал тонкие книжечки, но мне он знакомым не показался, и я сразу отправилась в здание, где, что удивительно, даже программки продавали. Я подпёрла с книжкой колонну, первый звонок дали почти ровно в семь, бельэтаж открывать не стали и всю немногочисленную публику пригласили в партер. Обычно, входя в зал, чувствуешь, что там прохладней, чем в холле, на сей раз вышло наоборот. В зале было очень жарко, но, как известно, ломка театрала страшней. Итак…
Общеизвестно, что если Новый год, то должно произойти чудо, равно как и если должно произойти чудо, то непременно в Новый год. На фоне огромной ёлки немолодая учительница Лида (Нильская) пытается заставить свою бывшую ученицу Женю (Полина Долинская) убить карпа, потом учит её соблазнять мужчин, повесив шарик на ухо и дохлую лису на шею. Стоит ей обмолвиться о том, что она любила и до сих пор любит некоего Борю (Владимир Долинский), как этот «прекрасный принц» с лысиной и брюшком заходит в её дверь, чинит кран и уходить не собирается. Вот только не виделись они 25 лет – поэтому Боря принял Лиду за её уже покойную мать, на что та обиделась, вошла в роль и объявила покойницей свою «дочурку». Женя вознамерилась было приударить за пожилым бизнесменом, но безуспешно, а он, протрепавшись с хозяйкой дома, благополучно узнал её, когда она не засмеялась на рассказанный им анекдот. Когда-то, дескать, они по этой причине и расстались: он рассказал, она не оценила, – но вторично совершать сию страшную ошибку они не стали. Как можно после этого поверить в их любовь, если, расставшись по такому пустяковому поводу, больше похожему на предлог, они за 25 лет ни разу не позвонили друг другу и не отправили ни одного письма? Да и над таким анекдотом не рассмеётся ни один здравомыслящий человек: «Летит крокодил и хлопает лапами. Навстречу летит другой и спрашивает: зачем ты это делаешь? – Мух отгоняю. – Так нет же ни одной! – Вот поэтому и нет». Впрочем, здравомыслящими наших героев не назовёшь: Лида упорно строит из себя циничную фурию и от её лица рассказывает о своей любви, Боря упорно принимает её за эту самую фурию несмотря на все оговорки и тоже рассказывает, логика нервно курит в сторонке. Теоретически трагические моменты актёры норовят передать комически, ничего смешного в итоге не получается, грустного – тем паче, хотя наскучить спектакль не успевает: в общей сложности два коротких действия идут меньше двух часов, не считая антракта. Бездеятельная болтология в окружении аляповатых декораций по пути к неизбежному и изначально предсказуемому хэппи-энду изредка разбавляется афоризмами, изобилует самоповторами и, в общем и целом, не несёт в себе какого бы то ни было смысла. Хотя, безусловно, фантазию женщин в возрасте «я стою у ресторана – замуж поздно, сдохнуть рано» должно тешить, что однажды на них может свалиться их первая подростковая любовь, выросшая в нового русского, такого же одинокого и с такой же нежной душевной организацией, как и десятилетия назад. Эдакий бальзаковский кинк.
More

Страничка гласа из пустыни Единственную пьесу братьев Стругацких «Жиды города Питера, или Невесёлые беседы при свечах», далёкую от какой бы то ни было фантастики в узком значении этого слова, интерпретировать непросто. Она заявлена как комедия, и зал покладисто смеётся, хотя на самом деле ничего смешного не происходит: семья профессора Кирсанова и его соседи посреди ночи получают повестки, начинающиеся с фраз: «богачи города Питера…», «жиды города Питера…» и так далее. Сначала адресаты принимают документы за чей-то глупый розыгрыш, но постепенно уверяются в абсолютной серьёзности происходящего. Составители таких посланий к «врагам народа» явно руководствуются логикой «тёти Моти»: если у тебя есть квартира, машина и дача, или если ты еврей, – значит, виноват в том, что остальным тяжело живётся. Если двое детей, две бывших жены и третья жена беременна, – значит, «распутник». Сам профессор, его неунывающий приятель Пинский, демагог Базарин, кроткий старший сын Кирсанова Александр – все принимаются завязывать узелки с тёплой одеждой, гадая о причинах, последствиях и справедливости массовых репрессий. А молодое поколение – младший сын Сергей и его приятель негр Артур – повесток не получили, объясняя это тем, что старики заранее морально готовы к гонениям со стороны властей, уже давно сломлены и покорены, поэтому их могут беспрепятственно использовать в каких угодно целях. Сами же парни при вторичном появлении зловещего «человека в чёрном» сначала попытались откупиться деньгами, затем применили грубую физическую силу – но без толку: дом уже окружён, на чём авторы и оставляют своих героев. Теоретически пьеса – о необходимости выдавливать из себя раба по капле, о чём свидетельствует и эпиграф из Акутагавы, что в какой-то степени справедливо – не стоит идти по первому свисту на бойню, как стадо баранов, нужно оказывать сопротивление. Но при этом и её финал, и история человечества вообще показывают, что отнюдь не всегда люди, страдающие от власть имущих, прикладывали руку к их возвышению и самостоятельно ложились под их зверства, и отнюдь не всегда этих людей ломала государственная машина. Иногда, если ты не пойдёшь добровольно, за тобой приходят и уводят насильно. Это отчасти оправдывает получивших повестки героев – а вот запоздалость действий молодёжи несколько удручает. Вспоминается пословица: если будешь молчать, когда придут за другими, некому будет кричать, когда придут за тобой. А то, что придут и за Сергеем, и за Артуром, если ещё не пришли, не оставляет сомнений: предрассудки «тёти Моти» актуальны в любом веке, а них найдётся место практически для каждого. Но как бы кто ни относился к пассивному или резистентному взаимодействию с диктатурой, структура произведения, хоть и не скучна, однако же и не увлекательна – действие происходит всё время в одном месте и практически в одном хронометраже, диалоги громоздки, но несут минимум смысла и практически не содержат психологической и эмоциональной характеристики персонажей. Они остаются плакатными, как бы ни старались замечательные актёры – Лев Дуров (Пинский, он же режиссировал спектакль), Лакирев (Кирсанов), Никулин (Базарин) и другие. Достаточно плакатным является и появление на сцене сначала человека в нацистской форме, затем в форме красноармейца, которые ведут себя в обжитом нашими героями пространстве как дома, а те их в упор не замечают. Но и без них только слепой не видит, что призраки шовинистских идеологий бродят между нами и пользуются каждой слабиной. Что ж – не будем расслабляться.
После спектакля вывалившись на несвежий воздух – видимо, дым к вечеру становится только гуще – я уже традиционно сполоснулась в фонтане и поехала домой. Завтра – театр, да, не опять, а снова. С ужасом предвижу долгий путь к нему от метро по сорокаградусному пеклу. Согласно Дантову «Аду», наказание жарой постигает Седьмой круг, где располагаются богохульники, извращенцы и лихоимцы. Не, я, конечно, извращенец. Но другие-то за что страдают?..

More Купив программку на входе, я впервые узнала о существовании театра п/р Эммануила Виторгана, на спектакль которого я, оказывается, сегодня пришла. Помимо прочего, программка рекламировала скромный бизнес Виторгана – организующую корпоративы и торгующую vip-билетами и сувенирами от Гуччи и Версаче компанию, немецкую химчистку-прачечную и «комисионный» (они так и написали, с одним С) магазин (все заведения – в одном месте на Остоженке). Я поднялась к партеру, почитала до первого звонка, потом с первой же попытки приискала себе местечко в центре шестого ряда, откуда не стала двигаться, хоть свободные места оставались и ближе – зал был довольно-таки неплотно заполнен.
В 1853 году скрипач Йозеф Иоахим представил стареющему Роберту Шуману молодого гения – Иоганнеса Брамса. Позже, во время болезни Шумана, Брамс будет писать романтические письма его жене, пианистке Кларе Шуман, которая была на 13 лет старше его и на 9 лет моложе мужа. Драматург Израэла Маргалит заставила Клару и Брамса обнаружить взаимную симпатию ещё прежде, чем у Шумана обострится наследственное нервное заболевание, представив её как причину рецидива, а после его отбытия в психбольницу – зажить семейной жизнью. В её интерпретации биографий великих композиторов Брамс укладывает спать восьмерых детей Шумана, пока тот не торопится домой из клиники не потому, что серьёзно болен, а потому, что от ревности отрёкся от жены, живя воспоминаниями о ней одиннадцатилетней, которую, по легенде, он тогда уже полюбил. Но сюжет вертится всё-таки вокруг Клары, которая сначала не могла быть счастливой с Шуманом, потому что старый собственник не отпускал её на гастроли – а потом Брамс не смог быть счастливым с ней, потому что она, обрадовавшись свободе, принялась по гастролям пропадать месяцами. Мораль ясна: ни Клара, ни Брамс, ни тем паче Шуман не желали быть домохозяйками, потому что, дескать, всем своим существом отдались служению искусству. А страдают дети, как всегда – каково-то было восьмерым малюткам, когда ни у кого из этого трио (именно «Трио» и называется пьеса) по-настоящему душа не лежала к заботе о них? Но зритель об этом не думает, ему показывают «неслучившуюся любовь» (Клара и Брамс) и трогательную «вечную любовь» умирающего Шумана, а Иоахим выступает в качестве резонёра, безуспешно взывавшего к «моральному» в Брамсе. Есть и пятый персонаж – некий «Призрак», претендующее на инфернальность существо в чёрно-красных одеждах с капюшоном и бритым черепом. В первом действии он выступает в роли общей галлюцинации Шуманов, возникая в окне или за дверью перед затемнением, залитый красным светом – классический театральный предвестник беды. Во втором он превращается вроде как во врача психушки, обладающего способностью читать письма, не вскрывая. В общем и целом, получается среднестатистическая мелодрама – но с точки зрения режиссуры ладно скроенная и крепко сшитая, без провисаний и затягиваний, а с точки зрения актёров – качественно сыгранная. Самому Виторгану, конечно, досталась роль Шумана, и он сыграл её так, как могут только умудрённые опытом ветераны сцены – просто, естественно и неизбежно располагая публику к своему герою, каким бы он ни был. Яковлева в роли Клары временами переигрывала, заставляя зрителей смеяться над избыточными приёмами, но настоящие слёзы, с которыми она выходила на аплодисменты, извиняют ей многое. Но главное, что обеспечивает спектаклю смотрибельность, – это всё-таки замечательная музыка, так часто звучащая и не выключающаяся даже во время антракта. И очень удачная, на мой взгляд, находка – изображение игры на рояле в две руки в виде парного танца. Да и разговоры о музыке звучат вкуснее разговоров о жизни личной. Короче говоря, на безрыбье «Трио» - отнюдь не худший вариант разового времяпрепровождения.
Выйдя из довольно-таки душного театра, я первым делом обрызгалась из фонтана перед памятником Пушкину и Гончаровой и пошла к метро. В моё отсутствие у меня на районе снова прошёл дождь, худо-бедно прибавилось свежести и луж. Завтра у меня театра нет, есть кино, и лечь надо пораньше, чтобы пораньше встать, а то несделанная ерунда опять начала накапливаться. До свежих новостей)

Сегодня меня разбудил дождь. То есть ещё слабо сказано, что дождь – короткий ливень косой льдисто-прозрачной стеной с затянутого бельмом, но светлого неба. Где-то вдалеке что-то неумолчно гудело, не то гром, не то самолёты в нелётную погоду разлетались – в последнее время их всё сложнее отличать друг от друга. Закончился дождь так же быстро, как и начался, словно приснился, особенно ввиду того, что вскоре снова выглянуло солнышко и от влажной черноты асфальта не осталось и следа. Пострадав ерундой насущной, по-прежнему не то радующей, не то удручающей своей немногообъёмностью, я опосля обеда вывалилась на свет Божий да пекло дьявольское (трогательный тандем!) и поехала до Маяковской. Ехала на «Ревизора», а приехала на «Иисус Христос – суперзвезда», ибо замена, о которой меня снова никто не предупредил. Впрочем, я не огорчилась, а только обрадовалась: хоть я и не могу судить об ещё не посмотренном, но что-то мне подсказывало, что давно смотренный мною мюзикл будет всяко лучше многих других вариантов. Я всегда была готова с удовольствием посмотреть его ещё раз, и вот – представился удобный случай! Приобретя программку, я поошивалась в холле, с первым звонком буквально первой вошла в зал и со второй попытки осела в четвёртом ряду, ибо ближе было бы уж слишком шумно, на крайнем у центрального прохода кресла.
Вблизи, да со второго захода, я смотрела мюзикл уже без того пиетета, как и в первый раз, не каждая ария цепляла, слышны были недостатки либретто, так что я начала уже было думать, что в некоторые реки лучше не входить дважды. Однако постепенно действо захватило меня, узнавались и освежались в памяти полюбившиеся мотивы, снова можно было задуматься над одиночеством пророка в толпе. Иисуса играл Матвейчук, показавшийся мне не таким хипповым, как некогда Панферов – скорее ангел во плоти, чем харизматический лидер; зато его вокал, срывающийся буквально на ультразвук, впечатлял. Иуду играл Деров, в отличие от Яременко больше похожий на Отелло – коренастый, с серьгой-колечком в ухе, в мешковатых одеждах, прикрывающих только бёдра. Марию, как и в прошлый раз, играла Климова, и я разглядела, как она иногда закатывала глаза, так что за неё даже временами становилось страшновато. А ещё разглядела Кузнецова-Симона Зилота, чертовски харизматичного революционера, в роскошном костюме. Юродивый (Черкасов) со своим неумолчным колокольчиком несколько раздражал. Но вот финал c выезжающими на сцену байками по-прежнему кажется мне на редкость удачным – равно как и декорации, крутящиеся и создающие иллюзию движения по городским улицам. Не возьмусь рассуждать, какой состав лучше, хуже… просто – сходите на «Иисуса». Подробности чисто концептуального характера смотрите в рецензии.
Получив всё причитающееся удовольствие от свидания с прекрасным, я вернулась в метро и на Площади Революции оказалась в одном вагоне с самопровозглашённым «лучшим музыкантом Гондураса и Парагвая» со товарищ, развлекавшим публику «за лучшую плату в мире – улыбки». Он играл на флейте, приплясывая между рядами кресел, раскланиваясь на каждой остановке, что мешало мне читать, поэтому моя улыбка поначалу больше напоминала, должно быть, кривую усмешку. Но вот ребята устроили перерыв, подзаправились пивом и, попробовав потанцевать, потолкать речи и попеть, затянули наконец на том участке пути, что проходил по улице, «Ой то не ветер ветку клонит» не хуже, чем на Нашем радио. Тут уж просто нельзя было не отложить книжку, разулыбаться и поаплодировать! На Молодёжной вместе со мной выходила бОльшая часть публики, музыкант проводил нас разглагольствованиями о том, что таким должно быть будущее – свободным и безпопсовым, что оно уже начинается и тэпэ. В общем, позитивом я зарядилась через край и благодаря флэшмоберам, и благодаря мюзиклу. Как месяц встретишь – так его и проведёшь! Завтра у меня снова театр, у вас – снова рецензия. До свидания, дорогие.)

More Впрочем, даже после второго звонка партер был заполнен с большими пробелами, и я, недолго думая, спустилась туда и методом проб и ошибок оказалась на откидушке третьего ряда, тоже с правой стороны, как и вчера. Там и осталась, хотя после третьего звонка за какие-то пять минут народ, повалив толпами, вполне себе битком заполнил зал, хотя такого аншлага, как на спектаклях непосредственно труппы Виктюка, всё равно не наблюдалось. А этот спектакль принадлежал компании Art Show Production, но Виктюк выступал в качестве режиссёра.
Неаполитанец Аннибале Руччелло, написав пьесу «Фердинандо», покончил с собой в самом расцвете молодости. 15 лет назад Виктюк поставил её в Питере, где спектакль стал таким же культом, как и «Служанки» в Москве. «Служанки» в новом составе были возрождены четыре года назад, теперь пришла очередь «Фердинандо» - к сожалению, сравнить его с первой версией я не могу и довольствуюсь тем, что стало одной из премьер минувшего сезона. На сцене – скорее всего, Неаполь, и вполне возможно, что современный. Сварливая старая баронесса Клотильда (Зиганшина) коротает дни в компании бедной родственницы Джезуальды (Онищенко) и священника Кателлино (Васильев), находя удовольствие в осыпании их оскорблениями. Всё меняется, когда на голову старушки сваливается опека над осиротевшим племянничком – златокудрым Фердинандо (Полянский), чья смазливая мордашка и обнажённый торс напомнили мне о святом Себастьяне, каким его рисовали великие сластолюбцы Ренессанса, ещё раньше, чем о нём, Себастьяне, упомянула баронесса. Пришелец преображает всех: Клотильда встаёт с коляски и обряжается в розовое платье, Джезуальда нацепляет кокетливую шляпку, Кателлино начинает проповедовать о сладости греха. А Фердинандо никому не отказывает, становясь одним любовником на троих – но плотское чувство перезрелых дам, обрадовавшихся тому, что «у него член больше», оказывается сугубо собственническим, ради него они готовы убить, тогда как молодой Кателлино ради своей любви готов умереть. Ревность, заговор, шантаж, обман, отравленный ликёр… женщины избавились от соперника, но гибель пастора оказалась напрасной: она была выгодна ловкому мошеннику, незамедлительно снявшему блондинистый парик. Такой финал легко предсказуем с самого начала: такого не бывает, чтобы ангел не превратился в демона – жестокого, бессердечного, но обаятельного настолько, что все преступления легко прощаются ему его поклонницами. Итак, сюжет мелодраматичен, неглубок, да и актёры не впечатлили: Онищенко переигрывает в истеричку, Полянский не играет вовсе, а только служит украшением, болтающимся на шестах декораций и после одной из сцен, во время затемнения, уходящим за кулисы в костюме Адама (первым рядам видно^^) – впрочем, очевидно, что эта пьеса не о Фердинандо, а о Кателлино, и Васильев это явно понимает, создав неоднозначного, но располагающего к себе персонажа. Не заскучать на спектакле позволяет только режиссура – благодаря твёрдой руке Виктюка зрелище на два с половиной часа не провисает, не растягивается, реплики подкрепляются незамысловатой пластикой, между эпизодами квартет пританцовывает под бодрую итальянскую музыку. И всё равно не покидают фантазии, как изумительно смотрелся бы этот спектакль с виктюковскими мальчиками (да простят мне фамильярность), сколько бы чувственного эротизма, эмоциональной страстности, привлекательной порочности он бы приобрёл! А так постановка пьесы, построенной преимущественно на сексе, непривычно, даже удручающе целомудренна для сцены, на которой не далее чем вчера играли «Служанок».
Спектакль закончился, я вернулась домой, и даже за интернет заплатить не забыла. Завтра, то есть уже сегодня, начинается август, театральная моя жизнь в котором обещает быть весьма разнообразной. До очередного учебного года останется всего месяц – и целый месяц. Прощаюсь до завтрашней рецензии)

До Написав пьесу «Служанки», великий французский писатель Жан Жене заявил, что в спектакле по оной должны играть только мужчины. Постановка Романа Виктюка, всецело разделявшего его вкусы, при первом же своём появлении стала символом театра новой эпохи, на что вовсе и не претендовала – как сам Жене превратился в человека и парохода, к чему никогда не стремился. Как всегда у Виктюка, это чувственное, изысканное зрелище, в котором пластика говорит больше, чем слова – слаженность движений актёров настолько потрясающе отточена, что в значении каждого жеста не приходится сомневаться. Текст же читается как заклинание, и становится совершенно неважным его содержание и даже язык, на котором он произносится – он призван лишь завлекать в зыбкую сновидческую ирреальность, это просто одна из деталей, образующих атмосферу. Задник напоминает фон ожившего панно прерафаэлитов, а чёрно-белый грим, похожий на маски, и длинные просторные юбки вроде тех, что носили самураи, – японский немой театр. И всё действо соединяет в себе колорит пряного модерна и восточных гаремов – оставаясь при этом миром абсолютной условности, в котором не живут, а только играют в жизнь. Две сестры служат одной госпоже: демоничная Соланж в чёрном (Бозин), в чьём гриме мерещится безносый череп, скорее ненавидит её, чем любит, романтичная Клер в красном (Жойдик), в гриме которой проступают кошачьи черты, – скорее любит, чем ненавидит. Вместе они создают общее ревнивое, первобытно-страстное чувство ненависти-любви, в котором ненависть рано или поздно побеждает, – такое же, какое могла испытывать Саломея к Иоканаану. Они посредством анонимных писем упекли в тюрьму её любовника и живут только мечтами об её убийстве, которое по ночам разыгрывают между собой, переодеваясь в её платья. Одетая в белое, как сама чистота, Мадам (Нестеренко) – её грим напоминает Пьеро - говорит о том, что при необходимости последует за любимым Месье (Никульча) на каторгу, заранее прекрасно понимая, что никогда этого не сделает; служанки знают так же, что никогда её не убьют. Убийство живого божества – Мадам, которая «так добра, так прекрасна», до которой так хочется возвыситься, на которую хочется хоть немного быть похожими, возможно лишь в игре, инсценировке, вот только актёр, играющий роль погибающего героя, по законам древнего театра должен умереть сам. Соланж убивает сестру словно против своей воли, только потому, что раз игра начата, ей полагается закончиться; Клер её руками убивает себя, как самурай совершает сеппуку, когда больше не нужен своему господину: ведь план сорвался, Мадам вернулась к своему Месье. И обе они заранее знали, на что шли, какие роли выбрали и отрепетировали – эти репетиции были для них «театральным ритуалом», что значится в жанре спектакля, и вслед за ними тот же ритуал должны повторять раз за разом уже другие актёры – бесконечная череда отражений, словно свечу поставили между двух зеркал! И этот трагический и эротический гимн театральности на едином дыхании (два с половиной часа – а мало, мало!) буквально протанцован актёрами под изумительную музыку – я не устаю восхищаться умению Виктюка подбирать максимально подходящие и цепляющие музыкальные темы к каждому эпизоду. На сей раз под песню Je suis malade, от громкости ритмом ударяющую в грудь, весь зал, я полагаю, забывал, как дышать. А когда по окончании спектакля роскошный мужской квартет исполнил ряд танцевальных номеров, не сомневаюсь, что весь зал то ёрзал от лавиной сходящей со сцены сексуальной энергии, то улыбался задорным и зажигательным мотивам. Виктюк щедро делится с публикой пиршеством из лучших тел, и публика отвечает дружными аплодисментами. Мы снова видели театр чистой, незамутнённой и неприкрытой эстетики, чей шарм отпустит ещё нескоро.
После

More В театр я вошла практически одновременно с гостеприимным открытием дверей, приобрела программку, почитала книжку до второго звонка, вошла в зал, отмечая, что народу многовато. Надежда цеплялась за жизнь – я привычно пристроилась в первых рядах партера, но когда оттуда меня законно согнали, на меня обратила внимание администраторша и преградила путь к противоположному краю этих самых рядов, сказав искать счастье не ближе десятого. Так я и поступила, но ближе к третьему звонку меня попросили и оттуда, а потом – и с откидушки в совсем уж заднице амфитеатра… Окинув зал скорбным взором и не найдя пробелов, я поспешила подняться на бельэтаж, где мне полагалась откидушка третьего ряда, но поскольку оттуда, с краю, часть сцены была не видна, я предпочла ей свободное место ряду эдак в пятом-шестом. Да, в Современнике впервые за это лето на моей памяти был аншлаг, да какой – не только были заняты все откидушки, но и стояли дополнительные стулья, кто-то сидел на ступенях, кто-то стоял вдоль стен. И это при том, что спектакль не премьерный и день не выходной… кто бы мне объяснил причины феномена? На бельэтаже было жарко и душно до невозможности, в антракте я вышла в прохладный холл поесть своих яблок, когда вернулась – моё место уже было занято, пришлось кого-то согнать со своей откидушки. Так, без отрыва от бинокля, я и посмотрела «Пигмалиона».
Любовь публики к комедиям настолько велика, что они готовы терпеть мелодраматическое второе действие ради первого, в котором можно вдосталь посмеяться над Элизой Дуллитл. Мне, впрочем, было не смешно, когда вместо описанной Бернардом Шоу юной цветочницы с ограниченным лексиконом и детской душой на сцену вышла вокзальная торговка бальзаковского возраста с гипертрофированным украинским акцентом и привычкой издавать рычащий крик, которым в театрах у Никитских и Фоменко изображают носорогов Ионеско. Зал ржал, сгибаясь пополам и бурно аплодируя, над каждой фразой этого существа в исполнении Яковлевой, очевидно вдохновлявшейся монологами див «Аншлага» и прочих юмористических передач. Я дождалась превращения базарной бабы в светскую леди, говорящую умные вещи на правильном английском (в нашем случае – русском) как на иностранном, которая получилась и живее, и убедительней, хотя между двумя этими ипостасями теоретически одной и той же героини пролегает огромная логическая пропасть, явно в разы превышающая авторский замысел. Дождалась – и заскучала, ибо диалоги Элизы и Хиггинса безбожно растянули, дотошно передав каждую фразу, но забыв передать режиссёрское отношение к персонажам в частности и, в целом, смысл – не собственно пьесы, естественно, а её постановки. Проще говоря, - что нам хотели сказать, раз не только смешили, но и говорили? Из всех идей, вложенных Шоу в его самое известное творение, в спектакле прослеживается разве что одна: можно быть бедняком с благородной душой, и можно быть респектабельной личностью с душой барыги. Жаль, на подлеца Генри-Маковецкий не смахивает – больно интеллигентен, зато их с Элизой (канонически сомнительную) взаимную симпатию активно педалируют: в «лирические моменты» звучит соответствующая музыкальная тема, сцену заливает розовым светом, а наши голубки замирают, взирая друг на друга. Так, глядишь, кто-то и подумает, что «Пигмалион» - очередная история несостоявшейся любви (зрителю всё равно, почему не состоявшейся – главное, что есть вроде как трагедия). Вопиющая лиловость и малиновость практически всех костюмов и декорации, перескакивающие с металлического хай-тека на античный портик (тоже лиловатый) и оттуда – на японские ширмы, удручают не менее режиссуры и актёрского наигрыша. И грустно, что для масс сюжет спектакля остался лишь очередным вариантом мюзикла «Моя прекрасная леди», а произведение Шоу – абстрактной «книгой» (это слово употребляют в отзывах, не зная, пьесой или романом является текст).
Когда я вышла из театра после примерно трёх часов спектакля, уже было темно и на удивление прохладно. Я доехала до дома, теперь пью чай и предвкушаю последние два дня июля – они пройдут у меня под знаком не много не мало, а театра Виктюка.)

Давеча завалившись спать в четыре утра с гаком, я вполне беспроблемно уснула, а когда поутру, точнее, уже явно днём, мне напомнили, что пора вставать, и пришлось просыпаться, я даже не обратила внимания на часы. Пострадать необходимой ерундой я успела всё равно – хоть и вышла из дому за час до спектакля. Со вчерашних сумерек в комнату с улицы уже начал вплывать запах гари, утром же стало заметно, что все дали и близи подёрнуты голубоватой дымкой с тем же ароматом: последствия горящих вокруг Москвы торфяников докатились и до нас. До меня же неспешно доехала маршрутка, затем я спустилась в подземку и на Маяковской была как раз за восемь минут до семи, коих мне и хватило, чтобы дойти до театра Моссовета, проследовать прямиком в партер и облюбовать себе свободное местечко вполне в середине третьего ряда. Оказалось, что спектакль шёл без антракта, поэтому я, кажется, впервые за свою театральную практику осталась без программки, хоть она и была. Ну да сайт театра мне в помощь, и начнём перекрестясь о сегодняшнем спектакле.
В театре Моссовета идёт изумительно смешная комедия о театральном закулисье – «Шум за сценой». А в театре Вахтангова – невразумительная мелодрама о нём же «Фредерик, или Бульвар преступлений». Спектакль Моссовета по Аную «Не будите мадам» вызывает чувство дежа вю по отношению не к первому, к сожалению, а ко второму. И там, и здесь старательно доказывают, что актёрская профессия несовместима с понятиями любви и семьи, что актёр, привыкая всё время притворяться, теряет собственную душу, так что в XVII веке актёров-де справедливо отлучили от церкви. И там, и здесь пытаются намекать, что мэйнстримовый театр есть зло, а надо гордо гнуть свою линию вне зависимости от того, что ты представляешь публике – водевили, которые она с аппетитом потребляет, или классику, которая им давно набила оскомину. И даже Тараторкин, играющий пожилого режиссёра Жюльена, которого любят все женщины, очень сильно напоминает Ланового, играющего пожилого актёра Фредерика, которого тоже любят все женщины. У этого Жюльена плохая карма: в детстве он подглядел, что его мать-актриса изменяет его отцу с актёром, а потом его собственные жёны-актрисы стали изменять с актёрами ему самому. Стоит ему поставить чеховских «Трёх сестёр» в соответствии с европейскими представлениями о России (белоснежные тёплые одежды, много снега) и поставить благоверную на роль Маши, как та ставит ему самому рога, а на горизонте начинает маячить новая пассия. Третья – воистину Бог троицу любит – нарушила традицию, оказавшись не актрисой, а гувернанткой, мечтающей «спасти» возлюбленного при помощи уложенных спать детей и сытных обедов и вообще ненавидящей театр. Однако путь к сердцу Жюльена через желудок оказался слишком тернист: он отказался от перемен и остался со второй женой, а смерть матери окончательно привела его психику в разброд, превратив тему материнской измены в чудовищный комплекс. Чтобы от него избавится, он пытается поставить «Гамлета» только ради сцены, в которой датский принц выговаривает своей матери за измену отцу – естественно, в роли Гамлета – сам Жюльен, в роли Гертруды – его супруга. Из обвинительного акта ничего не выходит, из спектакля в целом – тоже: не смешно, не грустно, только удивительно, зачем человечество придумало браки, раз так мучается по поводу адюльтеров. И скучно, ибо этот пустяк мусолили целых два часа без антракта, безбожно переигрывая, и только куски из вышеупомянутых «Трёх сестёр» радовали глаз и слух из всего действа, да, пожалуй, ещё харизма Тараторкина, позволяющая его персонажу, как и персонажу Ланового, выглядеть единственным живым человеком в сонме карикатур.
Опосля спектакля вернувшись в подземку, я заставила себя прогуляться от родной станции до дома вдоль дорог, дабы по театрам ходить не разучиться, теперь воспиваю свой зелёный чай и собираюсь ещё как минимум часик фигнёй помаяться. Завтра, несложно догадаться, Современник, как и вчера. Закрываю Современниковский сезон, это надо будет отметить. А то давненько я ничего не отмечала.

Ночь Пострадав ерундой до обеда, я отправилась в театр, к тому моменту уже благополучно выяснив, что мне светит снова Современник. Вот только шла я по Чистопрудному на «Трудных людей», а пришла на «Дзинрикисю», ибо замена – благо, на премьеру, которую я не только ещё не видела, но и даже билета на неё на месяцы текущий и грядущий не приобрела. Там купила программку, получила календарики, раскошелилась на 300 рублей за книжечку Евгении Гинзбург (с кирпич толщиной, надолго хватит), и как раз прозвучал первый звонок – я отправилась в партер. Народу было немного, и я благополучно осталась ряду, кажется, в третьем, практически в середине.
Если верить Горину, самолично поставившему собственное произведение почти на три часа сценического времени, дзинрикисей в Японии называют велорикшу. Два героя одноимённой пьесы из жизни наших современников, потеряв работу, выбрали именно эту профессию, деля один велосипед на двоих. Действие разворачивается сначала у памятника Грибоедову, потом у памятника Пушкину, и чёрный силуэт в глубине сцены поворачивается, приобретая очертания то одного, то другого. Декорации не менее узнаваемы любым завсегдатаем центра столицы: длинные лавочки и урны с пустой тарой из-под пива (этому напитку вообще уделяется самое повышенное внимание). Проблема проста – бывший бухгалтер, скромняга Саша (Хованский), боится обидеть отказом имеющую на него виды дочь олигарха Лену (Романенко) и перепоручает её бывшему пиар-менеджеру Вадиму (Аверьянов), чтобы спокойно провести время со своей девушкой, учительницей Аней (Плаксина). Естественно, в лучших традициях комедий, будь они хоть «кризисными», хоть нет, все четверо сойдутся вместе, и в первом действии ещё смешно, а во втором, когда начинаются разборки взаимоотношений с пафосными признаниями, уже скучновато. С самого начала нереально не догадаться, каким хэппи-эндом всё закончится, кого к кому бросят в объятия, чтобы никто не ушёл обиженным. Каждый персонаж неизбежно обнаруживает в себе черты, достойные симпатии, уважения или сочувствия, хотя «классовые враги» Лена и Аня, сначала вместе напившись, на почве ревности всё равно расстались со взаимными оскорблениями, преимущественно со стороны «интеллигенции». Конечно, мне снова справедливо заметят, что в низкокалорийной духовной пище, предназначенной исключительно для отдыха, не следует искать глубоких смыслов, но нынешняя историческая эпоха в представлении Горина, взятая отдельно от романтического сюжета, навевает уныние. Автор не сулит своим героям никаких перспектив на карьерный рост: по его мнению, в России человек может только постепенно нищать и пьянствовать, и тенденция эта, начавшаяся с простых работяг, начала затрагивать и сильных мира сего. Лена демонстративно выкидывает в урну несколько опустевших кредиток, а затем оптимистично усаживается за руль велосипеда: а ну как вскоре тоже придётся зарабатывать на хлеб в роли гужевого транспорта? Видимо, «Дзинрикися» исполняет первую часть бородатого анекдота о революционерах: «Они хотят, чтобы не было богатых, а мой дед хотел, чтобы не было бедных». Однако сия злорадная история получилась неубедительной, пестрящей обращёнными к залу декларациями с авансцены, самоповторами и провисаниями, что не делает ей чести даже как развлекательному продукту.
После театра я вернулась в метро, зачиталась купленной книгой и проехала мимо родной остановки – пришлось выходить на Крылатском и ехать обратно. В маршрутке я прокатилась уже без приключений – и вот я дома, отвлекаюсь на всякие полезные деяния да пост потихонечку пописываю, храня верность методу ожидания наступления желания поспать. Елико пуэр у меня давеча кончился, сегодня в той же «Кофейной кантате» я приобрела зелёного чаю с яблоком и корицей – очень вкусно и ароматно. А завтра у меня театр, ага. Внезапно.) По закону чередования несложно догадаться: раз вчера был Моссовет, значит, и завтра будет. Доброй ночи и утра, дорогие мои!

Минувшей ночью упрямое сознание, забитое всякой ерундой, сопротивлялось Морфею до самого появления рассветного мусоровоза и немного после. Потом мы с мамой провалялись до двух часов дня, благо ерундой пострадать я успела всё равно. Всю первую половину дня на улице бушевал сильный ветер, где-то вдалеке погромыхивало, и когда я вышла после обеда, даже пролилось нечто вроде пятиминутного дождя, редкого, но крупного. Бесспорно, приятно, хотя в начавшийся «сезон дождей» дышится всё равно ещё более душно, чем обычно. Я доехала до Маяковской и первым делом сунулась в ближайшую театральную кассу – выкупить ещё несколько заказанных сегодня билетов. Кто-то, видимо, очень любящий театр Сатиры, привёл к самому его крыльцу жеребца; судя по тому, что на жеребце не было седла, собирали милостыню «на корм», судя по тому, что он выглядел скелетом, обтянутым саврасой в яблоках шкурой, от выручки доставалось ему немного. Грива у пенсионера была выстрижена под ноль, и, задирая жиденький хвост, он гадил прямо под дверь театра Сатиры. Что-то накрапывало, а когда я дошла до театра Моссовета, поднялся сильный ветер, и упавшая с одного дерева высохшая ветка длиной и толщиной с оглоблю непременно кого-нибудь убила бы, окажись этот кто-нибудь под этим деревом. Я вошла, приобрела программку, дождалась первого звонка и вошла в партер, где методом проб и ошибок осталась ряду эдак в четвёртом; в зале нифига не было кондиционеров и, соответственно, было так жарко, что хоть святых выноси, а лучше сразу веники берёзовые.
«Мой бедный Марат» в театра Моссовета, сходу говоря, не превзошёл в моих глазах давным-давно виденную мною постановку той же пьесы в театре на Покровке. И дело даже не в том, что Арцибашев брал камерностью сценического пространства и песнями Высоцкого, а в том, что Житинкин подошёл к материалу как к кондовой классике, которая сыграется сама, если прочитать весь текст. В почти чеховском окружении аккуратных белоснежных шкафчиков с чашечками, словно склеенных из бумаги, не верится в блокадную разруху, заставляющую незнакомых людей ютиться на одной постели и сжигать книги в печи. Действие неторопливо течёт без антракта без малого три часа, в промежутках между актами наступает темнота, но видно, как за подсвеченными полупрозрачными дверьми переодеваются актёры – новая одежда символизирует прошедший временной отрезок, равно как и появление цветных деталей интерьера. Да, одни и те же актёры играют и подростков, что получается у них не совсем убедительно, кроме Кузнецовой, чья Лика остаётся ребёнком всегда, и взрослых людей, и перешагнувших средний возраст, что получается только у Ильина-Леонидика. Марата же играет Домогаров – и играет великолепно, спектакль, собственно, и стоит смотреть только ради его таланта, искренности и самоотдачи, иначе довольно быстро стало бы скучно. Позиция его персонажа с начала и до конца чётко определена, а вот с Леонидиком в Моссовете такая же размытая картина, как и на Покровке: какая роль определена ему в истории троицы, малопонятно. Ни симпатии, ни отторжения герой Ильина не вызывает, в финале в нём нет трагизма: он уходит не из благородных побуждений, а просто потому, что устал и захотел побыть один, в его слова о любви верится меньше, чем в бессловесные взгляды Марата о ней же. Чувства Марата и Лики здесь не стесняются подолгу живописать самыми пасторальными красками: обнимаются, целуются, она гладит его лицо, он – её волосы, и возникает какое-то тёплое чувство узнавания – так же и «в жизни». Но после ухода Леонидика они молча закуривают спиной к спине – словно больше нет любви, словно что-то важное было безвозвратно упущено по нелепым причинам. Впрочем, как известно, Марат потому и бедный, что верил в невозможное.
После спектакля доехала домой. Уходить спать уже не тороплюсь, хотя встать пораньше и успеть побольше надеюсь всё равно. Завтра вечером мне неизбежно светит театр, хотя я даже не помню, какой именно. До следующей рецензии и откланиваюсь) К слову: поскольку комментируют меня редко, осиливающие посты – тыкайте, что ли, в новую малопонятную кнопочку «понравилось». Не знаю, нафига она, но так можно будет видеть, сколько вас вообще.)

Море Добежав по бульвару до театра Современник, я влетела в опустевший холл, уныло взглянула на замерших в дверях зала администраторш и направилась было к лестнице на бельэтаж, но была остановлена вопросом, куда мне нужно. Я скромно спросила, нет ли свободных мест в партере, и меня туда буквально загнали; зал был заполнен негусто, и уютное местечко в самой середине первого ряда, благо сцена была невысокой, словно меня и дожидалось. Начала спектакля пришлось дожидаться уже мне – знала бы, не торопилась бы по жаре. За программкой я вышла уже в антракте; на бельэтаже одной зрительнице было нехорошо, вокруг неё суетились – видимо, там стояла духота.
Евгения Гинзбург, кандидат исторических наук, преподавала в Казанском университете и работала в газете «Красная Татария» вместе с человеком, чью статью из учебника когда-то критиковал Сталин. Этого предлога оказалось достаточно, чтобы пришить 33-хлетней женщине «терроризм» как «участнице троцкистской контрреволюционной организации». А в ней оказалось достаточно сил, чтобы в течение восемнадцати лет противостоять могучей государственной машине репрессий с её ложными доносами, тюрьмами, конвеерными допросами, ежовскими пытками, карцерами, лагерями, унижениями, голодом, без человеческих прав, без связи с внешним миром, где остались муж и дети. Она не подписала ни одного протокола, не сдала ни одного человека, не запятнала своей чести и достоинства, выжила, пройдя все круги ада, и написала об этом книгу «Крутой маршрут». Спустя примерно двадцать лет после её смерти, около семнадцати лет назад, Галина Волчек поставила одноимённый спектакль, в котором сейчас занята вся женская труппа Современника – два десятка характеров, которых коснулась одна и та же беда: юные и старые, неунывающие и упавшие духом, идейные и религиозные, человечные и подлые, теряющие рассудок и сохраняющие его. Благодаря актёрскому таланту запоминаются они все, каждая по отдельности, без второстепенных ролей – живые, убедительные образы, вызывающие сочувствие или отторжение, иногда – грустную улыбку, но никогда не оставляющие равнодушными. Вот Клара (Феоктистова) показывает шрам на бедре: овчарка гестапо, а окровавленные культи вместо рук – уже НКВД; вот старушка Анфиса (Дорошина) недоумевает: следователь назвал «трахтисткой», а она к «трахтору» в деревне даже не подходила. Неелова в роли самой Гинзбург – потрясающа, выше любых избитых эпитетов, её самоотдача – на разрыв аорты, до абсолютного погружения, она выходит на поклоны с залитым слезами лицом. Плакала, думаю, и немалая часть зала – больно тяжёл, даже страшен в психологическом и эмоциональном плане материал спектакля, это кошмарный сон наяву. Сейчас в искусстве, как сценическом, так и кинематографическом и литературном, практически не появляется настолько достоверных и цепляющих, если не сказать шокирующих, и долго не отпускающих произведений об эпохе культа личности. Сатира, сантименты, патетический пафос и стенания на котурнах никогда не достигнут такого же трагического эффекта, который способен возыметь почти документальный, объективный взгляд изнутри без преувеличений и преуменьшений. Невозможно упрекать Волчек в «излишнем натурализме», когда на сцене создаётся до такой степени погружающая в себя атмосфера, что одинаково бьют по нервам и вопли отчаяния и боли, и весёлые песни. Этот спектакль обязателен к просмотру каждым – не только как свидетельство подлинной истории, той огромной ошибки, которая не должна повторяться, но и как доказательство того, что, по Хемингуэю, человека можно уничтожить, но нельзя победить – если в нём есть внутренний моральный стержень честности перед самим собой и уважения к себе.
На поклон вышли только женщины: мужчины, игравшие сплошь нелюдей, не появились, чтобы не нарушать всеобщего со-единения и со-переживания публики с героинями. Продолжительные овации стоя. Когда я вышла из театра, что-то слабо моросило – вряд ли это могло спасти выжженную степь газонов, да и недостаток кислорода, казалось, только усилился, но всё равно приятно. Доехала до дома, поужинала парой последних чашек пуэра (завтра куплю ещё какой-нибудь сорт – тихо превращаюсь из кофемана в чайного маньяка) и голубикой, написала сей пост, отвлекаясь, под далёкое ворчание грома и голубые сполохи молний, и теперь баиньки пойду. Да-да, завтра снова в театр, до скорого, дамы, господа и неопределившиеся.)

До Тонино Гуэрра – универсальный гений, живой классик, добрый волшебник, творящий вокруг себя уникальный мир из разнообразнейших элементов: проза и поэзия, живопись и мозаика, керамика и скульптура, фонтаны, фонари, мебель… Он переводил Одиссею и иллюстрировал Кама Сутру, в его мастерской работает пресс для окраски тканей по проекту Леонардо да Винчи. Всё, чего касается рука мастера, обретает свет, тепло, тихую и уютную мудрость. Ему 90, а он не стареет, словно вступил в сговор с временем, которое в его произведениях так часто кажется замершим, как застывшая янтарём капля смолы, а на самом деле тянется медленно, как капля мёда с кончика ножа. Об этом – короткая поэма «Мёд» двадцатилетней выдержки, так подходящая к любимовскому режиссёрскому почерку последних лет: минимум игры – максимум читки текста в зал, минимум сюжетности – зато есть место для музицирующих актёров и время для танцев. Впрочем, белый стих Гуэрры в переводе его русской супруги невозможно было бы ничем испортить в принципе, равно как и задушить красную нить повествования. Действие происходит в деревушке, где дни проходят как минуты, месяца – как дни, годы – как месяца: там можно сутками сидеть перед облетающей розой, наблюдая за падением лепестков, дождь может идти сто дней, а Бина и её коза могут сто лет прожить. Никто никуда не спешит, а все действия повторяются по кругу, так что в часах нет надобности – можно определять время по окружающим. В этой деревушке два пожилых брата собирали облетающие персиковые листья и считали их – и когда один пропустил число, а другой за это обозвал его кретином, они перестали разговаривать друг с другом на всю жизнь. Что с этими людьми? Они познали дзен или сохранили до самой смерти тот же взгляд, с каким родились? Гуэрра разбивает розовые очки в финале – но милый игрушечный рай может обернуться только таким же симпатичным адом, от которого не страшно, хотя как-то неспокойно. И больше не прельщаешься миром, где цветущая вишня – уже не меньшее чудо, чем какой-нибудь самовозгоревшийся и возвещавший небесными откровениями куст: в нём недолго сойти с ума. Уже одна эта притча самим фактом своего существования создаёт всю необходимую и неповторимую атмосферу, в которой кажутся необязательными элементами и актёры с пришитыми на спинах именами персонажей и бутафорской козой на колёсиках, и музыка Шнитке, без которой не обходится ни один спектакль на Таганке. Первое и главное, что стоит похвалы из любимовских находок, - фактурность и талант Золотухина. Когда он вдруг встаёт со своего места, спускается с подмостков в проход между рядами и рассказывает о том, как видел своего брата в окне, явственно понимаешь, что лучше было бы спектаклю быть моноспектаклем. Недаром длится он даже меньше часа…
Прощание с Таганкой до следующего сезона, пожалуй, удалось. После спектакля я вышла к ближайшей театральной кассе и выкупила заказанные билеты, поехала домой. Уже проезжая Кунцевскую, ощутила свежесть; приехав на Молодёгу, убедилась: в моё отсутствие прошёл дождь. Мокрая земля пахла пуэром, хоть воздух остался душным, и асфальт быстро высыхал. Где-то вдали лениво ворочался глухой гром и даже виднелась с моего шестого этажа молния, такая же медно-загорелая, каковой в последнее время выходит луна, начиная с сочно-апельсинового цвета и по мере своего пути по небу темнея до вишнёво-бордового. Я ужинала своим мандариновым пуэром, шоколадом, вегги-мармеладками и дыней, неспешно карябая рецензию и отвлекаясь, скоро пойду в душ и баиньки, завтра мне снова светит театр. Да-да, как и позавчера, по закону очерёдности, Современник. До встречи)

More Уж сколько раз твердили миру, что при постановке хрестоматийной классики нужно сделать нечто большее, чем просто прочитать от доски до доски всем наизусть знакомый текст, иначе получится рядовое стряхивание пыли с музейного экспоната. Да только всё не впрок – у Волчек так же чествуют многоуважаемый шкаф, играют в бильярд и пьют шампанское, как это делали и делают во множестве «Вишнёвых садов». Правда, чеховщиной от всего этого милого быта не пахнет: зритель расстаётся с ним без сожаления, не осуждая, но и не приветствуя ни «старых», ни «новых» людей. Самое приятное в спектакле – сценография: кроны деревьев похожи на тонкие листки яшмы, селенита и других полудрагоценных камней, которыми выкладывали узоры на крышках старинных шкатулок, в темноте они напоминают своды таинственной пещеры, при свете – акварельные фрески-панно эпохи модерна. Пространство вне дома и внутри него отделимы друг от друга лишь условной дверью: столы и стулья соседствуют с качелями и колодцем, и ощущения бездомности в финале не возникает. Раневская-Неелова в сравнении с некогда виденной мною Раневской-Литвиновой проигрывает по всем фронтам: вместо аристократичной сдержанности – какая-то «островская» купеческая весёлость, эмоциональные приступы, переходящие в наигрыш вплоть до комизма. Вокруг неё – скопище условных, ничем не выделяющихся статистов, каждый из которых обрисован одним-двумя штрихами, обеспечивающих узнаваемость, как у персонажей сериалов и мультфильмов. У Вари, например, это связка ключей в руке, у Шарлотты – странный наряд из винтовки и фуражки, Епиходов неуклюж, Пищик подшофе. Гармаш в роли Лопахина – единственное яркое, притягивающее себе внимание пятно; да, благодаря своей уникальной фактурности Гармаш в любом образе остаётся Гармашем, грубым медведем с нежным сердцем, но к Лопахину эта характеристика прекрасно подходит. Он не душегуб – просто лишён сантиментов, он всем желает добра – но никто к нему не прислушивается, в нём мучительно борются симпатия к Раневской и комплекс холопского сына, отчаянно желающего подняться над бывшими угнетателями ради всех своих предков. И когда это ему удаётся, за него невозможно не порадоваться и не уверовать в то, что он никого не оставит в беде, что его миллионы спасут легкомысленную Раневскую со чады и домочадцы от нищеты. Подлинного трагизма спектакль не приобретает ни разу, даже когда Фирс со свечкой традиционно проходит до заколоченной двери и от неё на авансцену, по-настоящему смешных моментов тоже не замечено, сколько бы клоунских реприз ни демонстрировала шутиха Шарлотта. За примерно два с половиной часа становится несколько скучновато, и стука топоров за сценой, такого же неизбежного шаблона, как и затемнение сцены по окончании эпизодов, ждёшь как избавления.
После спектакля вернувшись к метро и доехав до родной станции, я поленилась идти до дома пешком, ибо жара так ещё и не спала, и вряд ли теперь спадёт даже к утру. Вышеописанный чай, действительно оказавшийся туго обёрнутым высохшей мандариновой корочкой, действительно имел приятную цитрусовую нотку во вкусовом букете, особенно заметную в первых глотках. Уговорив чашечку, я неторопливо принялась за пост, беззастенчиво отвлекаясь на всё подряд – благо решила дождаться, пока в три часа папа поедет встречать кого-то из аэропорта: всё равно разбудил бы. Теперь я планирую столь же неспешно отправиться под ледяной душ, благо горячую воду давеча отключили и в ванной теперь не жарко, и – баиньки, если получится. Согласно закону чередования, если сегодня и послезавтра у меня Современник, то завтра Таганка, как и вчера. До завтрашней встречи со свежей рецензией)

Погуляли Дома пообедав, я неторопливо отправилась до театра – снова до Таганки, пришла, когда, наверное, первый звонок уже прозвенел, приобрела традиционно сторублёвую программку. В холле некая фирма проводила дегустацию чая, и поскольку халява – друг русского человека, я не могла не поучаствовать; разливали пуэр, который я уже сегодня пила, и какой-то светлый китайский чай, пахнущий цветами – его и решила попробовать. Мне вручили пластиковую мензурку, обжигающую пальцы, и с грехом пополам я выпила её горячее содержимое до второго звонка и ввалилась в зал, пока все места ещё не заняли. Опасения оказались напрасны: мест хватало на всех, администраторша сама посоветовала мне, какое занять – в пятом ряду, почти у самого центрального прохода, красота, а не место. В антракте я вышла, памятуя обещание чаёвщиков, что заварят другие сорта, и из молочного и зелёного с женьшенем выбрала последний. Очередной стаканчик я осилила, листая на коленях увесистую книгу отзывов, на 99% хвалебных, а когда вернулась в зал, моё место было уже занято. Было бы глупо оспаривать то, что мне не принадлежит, перед тем, кто, видимо, опоздал на первое действие, но мне же лучше: пересела на откидушку четвёртого ряда, спинка есть, а перед лицом ничьих затылков нет, благодать.
Спектакль «Добрый человек из Сезуана» ознаменовал открытие театра на Таганке 23 апреля 1964 года. Ему 45 лет. Его первые составы, первая публика, первые трудности и первые триумфы – уже история. Но говорить мы будем не о шлейфе неоспоримой славы, а о том, что мы имеем на сцене здесь и сейчас, ибо спектакль, как известно, каждый раз рождается заново. Материал для него был некогда подобран великолепный: брехтовская драматургия не стареет никогда. Да, сейчас уже сложно уловить в ней призывы к классовой борьбе, но все те невесёлые выводы, к которым весело подходит Брехт, напрямую обращаясь к зрителю, актуальны и доныне. Трое богов прибывают в нищий городок Сезуан в поисках доброго человека, коим оказывается проститутка Шен Те, обеспечивают её начальным капиталом и возлагают большие надежды на то, что она продолжит творить добрые дела. Небожителям невдомёк, что в мире правят деньги, холодный расчёт, хитрость и обман – и Шен Те, бескорыстно занимаясь благотворительностью, раз за разом ставит себя на грань разорения. Но что делать, когда приходится не только выживать самому, но и спасать от нищеты любимых и близких – мужа, детей? Шен Те вынуждена обращаться за помощью к своему альтер эго – вымышленному «кузену» Шуи Та, способному наступить на горло справедливости и организовать все дела в собственную выгоду. Люди любят Шен Те, как и всех, кто помогает, ничего не прося в замен, позволяя садиться себе на шею и отплачивать неблагодарностью, и восстают против Шуи Та, как и всех, кто более успешен. Закон же на стороне Шуи Та, а добрые поступки Шен Те – вне закона. Брехт ставит суровый ультиматум: добро погибает, разум гоним, подлости торжествуют, и всё потому, что всевышние не собираются ничего менять, свято веря в то, что соблюдение их заветов поможет удержаться на плаву несмотря ни на что. Богохульства в этом нет, а вот слепота и преступная пассивность властей, не теряющих при этом всенародной любви, налицо. Как эта история выглядела сегодня? Пожалуй, недостаточно бодро и задорно, недостаточно зубасто и доходчиво, у молодых таганковцев пока лучше получается комиковать под радостный смех и аплодисменты публики, чем проводить действительно многоплановые, во многом трагические образы. Но под наизусть знакомые брехтовские зонги, которые певал ещё Высоцкий, всё равно мурашки пробегают по хребту и хочется подпевать. Да и Любовь Селютина на главной роли – однозначная удача: она в считанные мгновения с потрясающим талантом перевоплощается из «ангела предместий» в «табачного короля» - меняются голос, жесты, пластика, перед нами действительно два разных человека, мучительно борющихся в одном теле. И неожиданно уместно звучат пропетые над ней под гитару и аккордеон стихи: «Мой милый, что тебе я сделала?..» Её Шен Те как никто напоминает, что Брехт – это не только всегда о политике, но и всегда о любви. О главном смысле жизни, пусть даже и на дне её.
После трёхчасового с копейками спектакля мне оставалось только доехать до Молодёги, читая программку, и дойти до дома пешком вдоль дорог, ибо уже стемнело. Пора баиньки, завтра – снова театр.)

Немного до Немного посидев, поглядев в довольно-таки свободный партер и ещё более свободные первые ряды бельэтажа, я решила занять почти полностью пустой первый, пока кто-нибудь не подсуетился раньше меня. Но на полпути меня тормознула тамошняя администраторша… и посоветовала спускаться в партер, ибо, оказывается, уже был третий звонок (то ли я глухая, то ли звонки там тихие, но я за весь день там ни одного не услышала). Грешно было не последовать такой рекомендации – в партер я буквально скатилась, протолкалась к первым рядам, ибо в проходах маячило достаточно обладателей входных без мест, караулящих свободные места. Немного покочевав, я осталась ряду эдак в третьем, близко от центрального прохода, со своим двухсотрублёвым билетом – на месте тысячи за две. Да здравствует летний несезон!
Шут Иван Балакирев из одноимённой пьесы Горина – реальное историческое лицо, начавшее карьеру при Петре I, сосланное вплоть до воцарения Екатерины I, умершее уже при Екатерине II. Народная молва сделала его героем, полулегендарным острословом, не боявшимся высказывать в лицо власть имущим всё, что он о них думал. Вряд ли Балакирев и в самом деле был настолько неосторожен, а Горин так и вовсе принижает его образ до никчёмного Иванушки-дурачка, плывущего по течению, ничего не умеющего и не интересующегося судьбой России-матушки. Беднягу насильно определили ко двору, где и без него служило шутов с десяток, и не отпускали, сколько бы он ни просился домой. Он хотел как лучше, а получилось как всегда: в высшем свете всем не угодишь, а если попытаешься – всех подставишь, включая себя самого. В итоге Балакирев, замученный не своим местом, решит покончить с собой, подставившись под пулю наследника престола, но и из Чистилища его выкинут императорской волей, не спрашиваясь его мнения. Венценосная же чета у Горина имеет мало общего с действительностью – Пётр только и делает, что развлекается с шутами, и время от времени впадает в ярость, заканчивающуюся приступом, а супруга Екатерина его успокаивает, уговаривая простить всех попавших под горячую руку. При жизни мужа она буквально сведёт его в могилу романом с камергером Монсом, а после смерти обоих будет тосковать именно по Петру, носить его камзол, пьянствовать на его манер и просить его забрать её к себе. Придворные вокруг этой странной парочки живут собственной жизнью, не особенно обращая внимание на то, кто именно в данный момент занимает трон: государей очень легко обвести вокруг пальца. Да и шутов с такими потешными придворными не надо: хронически улыбающийся Ягужинский упоённо рифмует «Ваню – в баню», Меньшиков называет Петра «майн херц», и все как один «метят» сторонников своим особым запахом (не подумайте дурного, речь о парфюме). В финале спектакля Пётр таки придёт за Екатериной с того света и уведёт её, а верный шут Балакирев проводит их мелодией на флейте, чудесным образом обретя умение на ней играть. Смысл всего этого почти трёхчасового действа с несмешными шутками, пытающимися вырулить на псевдо-пошлости, негрустным пафосом и убогими песенками остаётся неясен, видимо – он в известном афоризме: «Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь». Хотя смотреть не скучно – актёры играют мастерски, особенно Пётр (Лазарев) и Екатерина (Миронова), интересно разрешена сценография: компактное наклонное пространство способно вдруг вздыбиться досками, изломать стройные ряды одинаковых стульев, пёструю галерею случайных репродукций картин и гипсовых бюстов. Да, сейчас каждый второй спектакль с различной степенью доходчивости демонстрирует «разрушающийся/разрушенный мир» (нужное подчеркнуть), редкий – даёт понять, кто в этом виноват и что делать дальше. Но симпатично всё равно.
После спектакля я доехала и дошла домой, теперь спать пойду. Ибо завтра мне внезапно вставать по будильнику и несколько часов проводить с Ушастой – сто лет не виделись – а вечером снова идти в театр. Прощаюсь до свежих новостей)

Выспавшись сначала на маминой территории, утром уступив её папе и худо-бедно доспав у себя на диване, я с энтузиазмом закопалась в афишу Яндекса на предмет сначала выставок, потом фильмов. Ни та, ни другая область ничем интересным не располагала, пришлось лезть в область театра, учитывающая не только репертуарные театры, но и всяческие антрепризы. Выбрав меньшее зло как по материалу, так и по цене, я заказала билет по телефону, выпросив – благо меня там давно знают все операторы – возможность выкупить его не до двух, дабы дважды не ездить, а хотя бы до пяти. Благополучно пострадав ерундой в первой половине дня, я постаралась пораньше выйти из дома, но меня, как обычно, заставили задержаться, и я начала безбожно опаздывать. В театральную кассу я вышла на Смоленке, до пяти оставались считанные минуты, но мой трёхсотрублёвый – как от сердца! – билет меня дождался. Вернувшись в подземку и с Арбатской перейдя на Библиотеку, я вскоре была на Комсомольской и, у прохожей выяснив направление, дошла до старого доброго ЦДКЖ – слишком рано, чтобы коротать время на жаре у порога. Сунувшись в Московский универмаг, я сразу отмела прогулки по нему ввиду отсутствия эскалаторов и кондиционеров, и, узрев на противоположной стороне дороги Шоколадницу, я, поплутав в подземном переходе, навострила лыжи туда. Я заказала нечто под названием, кажется, «ягодная экзотика», там был ажиотаж, мне сказали подождать минут пятнадцать, и я уселась с книжкой, пялясь из-под неё на официанток. В итоге «экзотика» оказалась ледяным вареньем из, как определялось на вкус, преимущественно чёрной смородины и крыжовника, с плавающей на поверхности веточкой мяты и насаженным на стакан ломтиком не то яблока, не то груши, который мне не понравился. Варенье выпилось легко, быстро и приятно, и я вернулась в ЦДКЖ как раз к первому звонку, получила халявный репертуар некоего театра Миллениум, к которому вроде имел отношение продюсерский центр «Оазис», поставивший сегодняшний спектакль, и за сто рублей купила программку, коей десятка красная цена. Поднялась в партер, покочевала по передним рядам, пока не осела почти в середине третьего или четвёртого ряда – зал был заполнен достаточно неплотно. А смотрела я спектаклю по Верберу под названием «Наши друзья человеки».
История начинается как действительно смешная веганская комедия: учёный-вивисектор Рауль (Марьянов) и укротительница тигров Саманта (Ксенофонтова) оказались на положении подопытных животных у похитивших их инопланетян. Их поместили в металлическую клетку, за проявления агрессии наказывали электрическими разрядами, а за объятия и поцелуи поощряли прикормом, поилкой и игрушками. Сперва люди принимали происходящее за реалити-шоу, но, узнав, что человечество уничтожило Землю и они – последние представители своего вида, просекли, что к чему, сначала испугались, что их съедят, потом задумались. И тут стало резко скучно: малоубедительно поспорив на тему того, виноваты ли земляне или нет и стоят ли возрождения, наши герои скорее от отчаяния, чем от симпатии друг к другу, решили делать детей, вполне как среднестатистические хомячки. Их дальнейшую, очевидно незавидную, судьбу автор предусмотрительно опустил, позволив зрителю, возросшему на мелодрамах, считать падение в постель хэппи-эндом, заслуженным как Раулем, некогда потерявшим свою любовь и заделавшимся мизантропом и атеистом, так и Самантой, на манер всех восторженных гламурных дур всю жизнь поджидавшей прекрасного принца, целуя лягушат в ночных клубах. Для того, чтобы, помимо высшей справедливости, обернувшей человеческое собственничество против самих людей, во время спектакля думалось ещё и об умении разных людей уживаться друг с другом, в пьесе маловато психологизма, да и ситуация больно неправдоподобна, равно как и реакция на неё. Впрочем, в заданных обстоятельствах актёры стараются, не переигрывают, и смотреть на них в течение чуть более полутора часов вполне приятно.
После спектакля я вернулась к метро, прогулялась вечерком от метро до дома, традиционно дворами, теперь собираюсь баиньки. Напоминаю, завтра (уже сегодня, двадцатого числа) к восьми вечера желающие могут подвалить в букрум Додо послушать меня и ещё семерых человек, читающих вслух прозу о любви, сидя на ковре и потребляя чай с печеньками)

Погода так и шепчет, что спать лучше всего на полу. Убедившись, что на кровати жарко даже без давно попавших в немилость одеяла и подушки, я решила воспользоваться этим советом, то бишь попытаться спать на полу. Всё бы хорошо, но сперва жёстко стало лицу, и я притащила себе подушку, но потом жёстко стало коленям, и я, уже задрёмывая, на автопилоте, перебралась обратно на кровать и сразу же отрубилась, как обычно, уже под утро, с первыми птицами. А пока утро переходило в день, я решила пойти на поводу у организма и продрыхла до половины полудня, пострадала кой-какой ерундой, позавтракала-пообедала яблоками и прочим подножным кормом, заказала билеты на август. Дабы их выкупить, я пораньше вывалилась из дому, поехала до Таганки, почитывая стихи Арбениной, которые со вчерашнего дня таскаю с собой, получила в тамошней кассе, благо она была в тени, свой толстый конверт билетов, расплатилась и пошла в театр. Естественно, тот, который на Таганке – очередную премьеру из недавних заценять, «Арабески» с предыдущего гоголевского сезона. Разорилась на сторублёвую программку с инфой об авторе, выставившей Гоголя буквально сумасшедшим – как вам такой пассаж: «…в какой-то момент психика отключалась, наверное, поэтому он не только не мог любить, он не мог и жить». Утешая себя тем, что терпеть бред придётся всего пару часов, я с первым звонком вошла в зал, покочевала по рядам партера между третьим и пятым и, наконец, плюнула и села в первый ряд. Близко, зато в затылок зевать некому.
В дорожном кафе встречаются Гоголь, Гофман и Кафка. Похоже на начало анекдота, однако это – начало спектакля, позаимствованное из рассказа Анны Зегерс. Зарубежные классики – в кокетливых чёрных вуальках и с именными табличками на шеях, чтобы не перепутали. Побеседовав, они превратятся в трёх Гоголей в фирменном прикиде молодых лет писателя: зелёный фрак, жёлтый жакет, коричневые брюки, шинель на подкладке в шотландскую клетку. Четвёртым Гоголем станет плоская белая кукла с длинными конечностями, приводимая в движение человеком в чёрном, которого, наверное, не видно с задних рядов бельэтажа. Избранные места из биографии нашего героя одновременно и быстро пронесутся, ничем не задевая, и медленно протянутся, так что очень скоро становится скучно. Родители, театр, Италия, Париж, безденежье, болезнь, стремление в Иерусалим, эпизоды из «Старосветских помещиков» и «Ивана Фёдоровича Шпоньки и его тётушки», стихи самых разнообразных авторов, пение русских и украинских песен… Бестолковый винегрет фраз и реплик, патетической декламации щедро сдобрен аккомпанементом составленного из актёров «оркестрика» в белом, старательно изображающего марионеток, под руководством некоего Глюка (композитора или галлюцинации?). В его какофонию вплетаются звуки поднимаемых и опускаемых вручную, путём потягивания за верёвочки, шторок – они исполняют роль сценографии, за ними – ничего, голые стены театральной коробки. С не меньшим шумом из-под колосников на авансцену регулярно опускается полотнище, с которого пустыми рыбьими глазами таращится потрет императора, и напрочь загораживает всю сцену для первого ряда – видны только головы актёров, стоящих к нему вплотную. На него вешают сначала шинель – трофей призрака Акакия Акакиевича, – а там и посмертную маску Пушкина. При условности декораций, «бутафория», как всегда у Любимова, в лоб иллюстративна: при упоминании о жжёнке появляется огонь, о тараканах и мухах – огромные тараканы и мухи, опять-таки на верёвочках. Долгожданный финал спектакля напрочь стирается из памяти – в принципе, поставить точку можно в любом месте этого бессвязного ассоциативного потока, ничего не теряя, как в орнаменте-арабеске. Смысл также не улавливается – надо полагать, вместо него должна была присутствовать некая гоголевская атмосфера, и, быть может, кто-то её и почувствовал, но я бы предпочла вариациям на тему полноценную постановку какого-либо произведения. Пока же на сцене вместо актёрских работ – читка заученного текста, и единственным, кто выделяется благодаря своей фактуре на всех ролях, остаётся Трофимов. А Гоголь – страстный, жизнелюбивый, любящий, страдающий, затравленный – остаётся незнакомым большинству.
Спектакль закончился, когда ещё было жарко, но пока я доехала, стало уже вполне реально дворами прогуляться до дома. Завтра, то есть уже сегодня, у меня театра нет, зато есть кино, а послезавтра в восемь вечера в букруме Додо я участвую в очередных, но для меня – первых, чтениях. Читать будем короткую прозу о любви, я выбрала «Кавказ» Бунина. Приходите читать (запись в ЖЖ Додо) и слушать! На мероприятия до и после чтений не развожусь.)

Ложиться спать я теперь не тороплюсь – всё равно при такой несусветной жаре весь дом не может заснуть до самого утра, когда вывозят мусор и начинают просыпаться птицы. Долго спать по той же причине тоже не получается – сегодня я проснулась в районе десяти утра, заставила себя ещё несколько раз задремать и в промежутках поваляться, ленясь вставать, и так часа два или больше. Дневное страдание ерундой потеснила необходимость по репертуарам театров составить себе список покупок на август – удручающее зрелище, особенно учитывая то, что спадать жара не собирается, а куда-то ехать или просто гулять в температуру под сорок для меня самоубийственно. Решив заказами заняться уже с завтрашнего утра, я после завтракообеда, ибо охоту к еде такая жара тоже отбивает, – видимо, скоро перейду на одну солнечную энергию да жидкости, – пораньше вышла из дому и поехала до Чистых прудов. Пораньше – потому что меня уведомили со службы заказа билетов, что двадцатого спектакль, на который у меня был билет, заменялся другим, который я уже смотрела, и билет надо было сдать: полторы сотни в хозяйстве не лишние. Чендж состоялся в кассе без проблем, и я с удовольствием вошла в холл, где всяко было прохладней, чем на улице, приобрела программку и получила в коллекцию парочку неизбежных календариков с портретами одной из актрис. Первый звонок не заставил себя ждать, и я отправилась в партер, где методом проб и ошибок устроилась вполне неплохо почти в середине ряда эдак четвёртого.
Шиллеровскую «Марию Стюарт», несмотря на бодрое название спектакля «Играем… Шиллера!», Туминас поставил неожиданно по-гинкасовски – реалистично, почти натуралистично, с всплесками экспрессивных безудержных эмоций под стать тюзовской «Медее». Весь романтический блеск трагедии с влюблёнными героями и коварными злодеями счищен, осталась по-пуритански суровая, построенная по законам джунглей жизнь: каждый вырывает себе клочок места под солнцем, и кто-то выигрывает, а кто-то ошибается. Здесь нет однозначно положительных и отрицательных персонажей – все готовы к личному счастью шагать по трупам, это нормально, это уже в крови. Елизавета старается выглядеть железной леди, но устала и очень хочет побыть слабой – и позволяет окружающим её мужчинам превратить её в марионетку, вершить суд и казнь за неё, надеясь тем самым сложить с себя ответственность. Мария сходит с ума взаперти, и чем больше ей приходится унижаться перед более удачливой сестрой, тем яростней её ненавидит. Они обе откажутся каяться в том, что желали смерти друг другу – не столько из-за притязаний на трон, сколько из зависти, от тоски по неудавшейся, обманувшей жизни. Лестер и Мортимер – ловкие лицемеры друг другу под стать, никаких чувств к пожилым королевам они не испытывают, а лишь пытаются поставить на ту карту, что окажется козырной: матёрый дворянин предаст дважды и выживет, восторженный малец предаст единожды и погибнет. Счастлив ли кто-то в итоге? Разве что Шрусбери, который сложит с себя полномочия, не желая иметь ничего общего с банкой со скорпионами, в которую неизбежно превращается любое окружение правителя. Вода, солома, крупа, пепел, клубы сценического дыма щедро летают над аскетически скупыми декорациями, сдабривая экзальтированные монологи, но от этого стихотворный текст в пастернаковском переводе не начинает звучать доходчивей, а символы и метафоры не углубляют его смысла – хотя заскучать постановка за свои почти три часа не заставляет. Главный плюс к смотрибельности – интерпретация, снявшая с котурнов громоздкую классику исторического жанра и приблизившая её к внепространственным и вневременным легендам. И, конечно, старания актёров, создающих живых, колоритных, запоминающихся персонажей, от главных героев до самых третьестепенных, практически лишённых реплик. Особенно хороши антагонистки – Неелова и Яковлева – с неожиданной для своего поколения раскрепощённостью и искренней самоотдачей сыгравшие покорёженные властью и потерями души, так похожие одна на другую в своей несвободе и обречённости.
Спектакль закончился. На метро, потом дворами пешком – до дома. Завтра – снова театр…

Самое смешное Не стесняясь своего крайне посредственного поэтического дарования, Проханов, как выяснилось, пишет не только либретто к мюзиклам, но и нечто вроде стихотворных пьес, если можно отнести к высокому жанру драматургии и тем паче абсурда, на которое оно апеллирует, произведение «Коррида, или Роман с бессонной ночью». Перед началом на сцене кривляется барышня в алом платье и радужных гетрах, олигофреническим голоском настойчиво напоминая о недопустимости телефонных звонков и видеосъёмки – как оказалось позже, это Муза, одна на трёх творцов, которые ей под стать. Эти три клоуна – любитель эротики, поборник романтических сюжетов да сторонник крови и убийств – явно по недоразумению названы именами величайших испанских драматургов: Тирсо де Молина, Лопе де Вега и Гарсии Лорки соответственно. Об этом случайном совпадении лучше сразу же забыть, иначе всё дальнейшее превращается в возмутительное кощунство, на которое невозможно было бы смотреть. Клоуны сетуют, что в театр никто не ходит (относительно театра Луны – святая правда), тогда как коррида собирает полные стадионы, разгоняют зрителей и ударяются в пьянство, намереваясь совместными усилиями написать замечательную комедию, которая поправит их дела. Несложно догадаться, какой феерический бред они создадут, вдохновившись некоей глубоко религиозной дамой, согласившейся на предложение подруги поплавать ночью голой и нарвавшаяся на хулиганов под мостом, где проститутка раскуривала косячки. Пишут «драматурги» по очереди, то возлежа в одной постели, то разбегаясь по углам. Первый сведёт пастуха Камилло, представляющегося дон Жуаном (прототип – старший хулиган), с прекрасной Сельей (прототип – проститутка) в лодке силами его слуги (прототип – младший хулиган). Второй заставит служанку вдовы матадора, хранящей верность покойному мужу (прототипы – святоша и её подруга), привести пастуха к хозяйке на анонимный секс, после чего дело пойдёт к свадьбе, а статуя Командора матадора на площади упадёт. Третий возьмётся за дело последним – и матадор оживёт, явится на свадьбу, все друг друга быстренько убьют, в живых останутся лишь слуги. Клоун-Лопе разразится душераздирающим монологом, обличающим «авангард», в котором «нет ни счастья, ни любви», в отличие от таких-то и таких-то (был упомянут и Шекспир, чей «Лир» в начале спектакля поминался как образец жестокости – девять убиенных), и, если слух мне не изменяет, обвинит клоуна-Гарсию в фашизме (для справки: реальный Лорка был расстрелян фашистами, о причинах желающие где-нибудь почитают сами). Заканчивают наши герои, как и полагается, пациентами психушки, где пляшут вокруг «волшебного дерева», плоды с которого увеличивают талант – и публика радуется такой психоделической развязке. В чём смысл ни разу не смешного и не грустного винегрета, растянутого на три часа, непонятно – если в том, что на сцене имеют право на существование только хэппи-энды, то такой спектакль лучше показывать для детей. Единственным, что улыбнуло, потому что назвать карикатурные образы актёрскими работами, а громоздкую конструкцию в форме быка и кучку песка – сценографией не поворачивается язык, была пара треков японских шансонье Garage Chanson Show – ребят изумительно позитивных, вот только в программке о них ни слова, хотя лет восемь-пять назад они были меломанской редкостью, которой угощали друг друга, и со стороны Проханова было бы мило по премьере спектакля запалить открытие. Разнообразят музыкальное оформление «треки» из какой-то адской шарманки с названиями типа «падение софита на рояль», «выстрел в дирижёра» и т.д., и т.п., что подразумевается как юмор – равно как и скромные намёки на мат и прочие «некомильфо». Итог – один из самых невразумительных и бестолковых спектаклей в моей жизни, который я никому не рискну посоветовать.
Ещё чуток