Так я сдаю (помимо прочего) экзамен по русскому театру: двумя рецензиями на два разных спектакля по одной и той же пьесе Островского. Далеко ходить не пришлось: Деньги посмотрела уже во второй раз, а потом отмучилась и с Малым.

Мусорный ветер
Спектакль «Деньги», 08.05.2012

Константин Райкин никогда не полагается на самоиграбельность Шекспира ли, Островского ли, - не следует вслед за буквой автора, отдав ему режиссёрское первенство. Никогда и не «осовременивает» материал только для того, чтобы постановка получилась более заманчивой и понятной для зрителя. Перенеся действие пьесы «Не было ни гроша, да вдруг алтын» в реалии девяностых-нулевых, он создал «криминальную сказку» - такую же узнаваемую, какой, должно быть, была притча Островского для тогдашней публики, и такую же сказочную, отчего не менее драматичную.
На просторной сцене «Сатирикона», на фоне обнажённой задней стены, раскинулся типичный пейзаж московской окраины, документально точный в каждой детали. Сценограф Дмитрий Разумов выстроил и гаражи, украшенные знакомой каждому столичному жителю надписью «Боянист тамада услуги», загадочным образом сохраняющейся в самых разных уголках города уже не одно десятилетие, и грязную стену дома с пустующей собачьей будкой во дворе, и гору кабинок-бытовок, украшенную на вершине обгоревшим и залитым краской каркасом автомобиля, как скелетом доисторического животного. В одном из гаражей Истукарий Лупыч днём торгует фруктами, а ночью гараж превращается в воровской притон с неоновой подсветкой внутри. Райкину ничего и придумывать не пришлось – только заменить одни вещественные приметы времени другими да убрать из речи персонажей устаревшие обороты. Их «говорящие» имена зазвучали как прозвища – отчего бы, при должном остроумии, не окрестить современного участкового Тигрием Львовичем? – а лошадей богатые чиновники и в наше время не прочь покупать. Читать дальше!

Общемосковская завалинка
Спектакль «Не было ни гроша, да вдруг алтын», 22.05.2012

Если не кривить душой, Малый – это тот театр, куда может привести только профессиональный долг. Интерес к публике быстро возобладал во мне над интересом к разворачивающейся на сцене трёхчасовой эпопее, скрупулезно воспроизводящей каждую букву пьесы «Не было ни гроша, да вдруг алтын» - с земными поклонами, всплёскиваниями рук. В течение всего спектакля зрители громко переговаривались, невпопад заливались дружным смехом, ахали от ужаса, когда влюблённым героям грозила размолвка, и бурными аплодисментами приветствовали перемены костюмов. Пьесы никто не читал, но в антракте не столько строятся предположения относительно развязки, сколько обсуждаются перипетии первого действия. Разновозрастный столичный обыватель учится примиряться с тем, с чем никогда бы не смирился человек с современным мышлением, оправдывает то, чему оправдания быть не может: «Раз бедность, то и мать свою дочь отправит…», - многозначительно кивают головами. «Раз она мужа боится, то, конечно…», - вторят из другого конца зала. Ну уж нет – такой дочерью и такой женой быть не_нормально!.. Мог ли Островский предвидеть, что станет кафедрой для самой корневой русской беды – терпения?..
А пока на сцене белёсая занавесь прикрывает высящийся на арьерсцене деревянный макет церквушки да парящий в воздухе островок суши с миниатюрными домиками и белыми златоглавыми храмами. Зелёные насаждения изображают кулиски, выцветшие до бурого цвета – похоже, они помнят самого Островского, но едва ли кто помнит, какого цвета они были изначально. Шатающиеся от каждого касания декорации – избушка с вывеской «Овощи фрукты Епишкинъ», заборчик и высохший ствол. Фонограмма драматического момента сменяется фонограммой лирического, эпизоды разделяются затемнением, а бодрствование зрителя поддерживают громкие зачины – то закричат где-то за сценой, то запоют, и потом уж предстают пред очи приготовившейся публики. Читать дальше!

Во время фестиваля мне было не до покупок, но сегодня я решила наконец немного потратиться в Кантате. «Хочу что-нибудь с апельсинкой», - подумала я и в итоге выбрала «Долгожданную встречу». Наклейки кончились, но сорт не новый, и мне, хоть и не без труда, удалось нагуглить состав: это китайский зелёный и белый чай, цукаты манго, красная смородина, кусочки лимона, апельсина и клубники. Запах меня сразу покорил яркой и сочной фруктовой свежестью, в которой есть и кислинка, и сладость, и горьковатые нотки – напоминает манго в окружении цитрусов и нежного сливочного крема. В общем, многогранный, интересный и возбуждающий аппетит аромат. Заварка пахнет тяжелее, насыщенно-густым и вяжущим ароматом мокрого лесного полога из трав и ягод, но сладкая нотка манго – если поднести ложку к самому носу - неистребима. Пробуем, пока не простыла. Вкус оказывается неожиданно мягким, невесомым, с чуть терпким послевкусием, которое, накапливаясь, приятно обволакивает и создаёт настоящую мультифруктовую мелодию для вкусовых рецепторов. Можно представить себе и ананас, и папайю, и прочую экзотику, но она ни капельки не агрессивна, а очень обаятельна, ненавязчива и пьётся легко. Удачный выбор для начала фруктового сезона, когда вяжущее свойство чая можно заедать, например, клубникой и медовой сливой, как я.
А для чтения за чаем – последний текст, не попавший на МаскБук, торжественно закрывшийся до следующего фестиваля. Чуть не забыла об этом отзыве) всё-таки опера – не мой конёк.

Люди и искушения

Есть оперная классика. А есть классика в опере – например, две одноактные оперы по повестям Гоголя. Объединив их, режиссёр Александр Петров, с одной стороны, сыграл на контрасте, а с другой – ярко выделил общую для таких разных произведений тему: власть, которую вещь приобретает над человеком. Читать дальше!

Выкладываю рецензии, размещать которые на МаскБуке без альтернативных мнений было бы несправедливо по отношению к нашим замечательным номинантам. А со своим блоговом что хочу, то и делаю, к тому же ведь ругаюсь я любя)

Замена счастию она

Трейси Леттс, автор уже знакомой московскому зрителю пьесы «Киллер Джо», в своей более поздней премированной пьесе «Август» продолжил убеждать свою аудиторию в том, что кровное родство – самое страшное, что только может произойти с человеком, причём чем больше родственников, тем хуже. Рискну предположить, что у автора имела место быть некая детская психологическая травма, - недаром действие пьесы происходит в Оклахоме, на родине драматурга. Для удивившихся, откуда в американской глубинке графья: Осэйдж – на самом деле округ, а русских переводчиков за такие перлы стоит гнать метлой из профессии. Читать дальше

Ах, оставьте

В далёком, хоть и отнюдь не провинциальном Екатеринбурге играют Островского, как не рискнули б даже во всех Больших и Малых. В исторических костюмах и универсальной обстановке «двенадцать стульев», разбавленной намёками на театральную жизнь: старинными закулисными шумовыми машинами, отвечавшими в старину за ветер, дождь и гром. Говорят с придыханиями, заламывают руки в предсказуемом наборе жестов, то и дело ударяются то в хохот, то в слёзные всхлипы, бросаются к воображаемому окну на авансцене, декламируют монологи в зал и нарываются на аплодисменты, замирая в картинных позах и пританцовывая под музыку. И это касается только актёров, играющих простых людей. А актриса, играющая актрису, - Светлана Замараева, - выглядит штампом в квадрате. Читать дальше

Персона. Жертва

Она называет себя подкидышем. Ее настоящее имя, ее настоящая личность – как нелюбимая падчерица, навечно останутся в тени мифического образа Мэрилин Монро. Сексапильную блондинку породила сама культура, и этот персонаж идеален – живые люди такими не бывают. Норме Джин Бейкер никогда не дотянуться до той высоты, на которую вознесли сияющий кумир Мэрилин, никогда не оправдать возложенных на нее ожиданий. «Невозможно удовлетворить всех», - говорит героиня Сандры Коженяк, - «ведь у каждого – своя мечта». Но публика требует удовлетворения, она не оставит мечту в покое, пока она не сбудется. И Мэрилин в спектакле Кристиана Люпы сражается за право быть не иконой, а человеком, быть самой собой. Читать дальше

Персона. Ученица

Год спустя после первой «Персоны» Кристиан Люпа вернулся к проведению в жизнь уорхоловского кредо – изображению не истории, а личности. Но если сначала мы открывали для себя реального человека – Мэрилин Монро – через персонаж, Грушеньку, то теперь человек, Симона Вейль, проявляется в вымышленной героине, бергмановской Элизабет Фоглер. И если Мэрилин человечество принесло в жертву, в оправдание этому объявляя ее божеством, то Симона приносит себя в жертву сама, пытаясь достичь божественного уровня.
Ее аскеза – крайность, находящаяся вне категорий добра и зла. В такой святости, когда ты сосредоточен на себе самом, нет пользы тебе и миру – только эгоизм. Симона была бы нужнее людям живой, но она предпочла заморить себя голодом. Протагонист спектакля, режиссер Артур, отмечает похожую ситуацию с Александром Македонским, которой восхищалась Вейль: во время засухи выплеснуть воду, не дав напиться ни себе, ни умирающим от жажды. При этом страдания придают ей ореол величия, в который верят и она, и окружающие. Сталкиваясь с добровольной жертвой, принесенной ему, когда он о том не просил, человек испытывает стыд от невозможности ответить тем же и часто стремится подражать святому. Растет цепная реакция стыда и страданий… Читать дальше!

Ну, вы уже усвоили, где читать остальное, за предыдущие посты, да?)

Явление Арлекина

Раз уж мы знаем, что весь мир – театр, то для театра нет лучшего способа говорить о жизни, чем говорить о самом себе. Арлекин – персонаж, театром порождённый и в театре существующий, чьё происхождение уходит корнями во мрак Средневековья. Зрителя притягивает и пугает его двойственность: он кукла или человек? Маска или личность? Зло или добро?.. Арлекин Антона Адасинского шагнул на сцену не из комедии дель арте, а из пантомимы, незаслуженно забытой после вспышки интереса к ней в XX веке, увлечённом мистической составляющей этой древнейшей формы театра. Впрочем, о том, что дух выражается языком тела, пластический театр часто напоминает и сегодня.
В мире условностей, где всё понарошку, сердце Арлекина разбивается по-настоящему, и кукольник выбрасывает сломанную марионетку за пределы закулисья. Как мы видим, сюжет спектакля формально поддаётся описанию, и всё же происходящее больше похоже на сон, который каждый может интерпретировать по-своему. Игрушка, которой манипулировали, очнулась в новой реальности свободной, но – со швом на левой стороне груди. Сердце отнято, но фантомные боли остались. Не так ли каждый из нас приходит в мир, чтобы принять свою свободу или придумать себе кукловода, чтобы найти то, что заполнит пустоту в груди? Предстоит ли Арлекину разглядеть в простодушной обезьянке ту же прелесть, которую он видел в отвергнувшей его жестокой Пьеретте?.. Читать дальше

МаскБук обновляется, а я по-прежнему приглашаю всех туда, а сюда сбрасываю отзывы, которые, судя по хронологическому порядку, туда уже не попадут.

…Теперь мы вместе – это плюс

«Плюс-минус двадцать» - это не погода, как было в спектакле «Малыш». Это возрастной «разброс» респондентов, отловленных создателями спектакля едва ли не по всему Узбекистану. Ближний восток для отечественного зрителя – дело тонкое, некоторые обыватели даже точно не знают, что Дагестан, например, - часть России, а Узбекистан – независимое государство и с Россией даже не граничит. Спектакль, правда, начинается с рассказа о Дне независимости, но вскоре выясняется, что при всех прочих сходствах и различиях по обе стороны этой воображаемой границы verbatim практически одинаков. Он приносит несомненную пользу и опрашиваемым, получающим возможность излить душу. И драматургам, находящим богатый материал для обработки и использования. И актёрам, учащимся читать нехудожественный текст по бумажке с определённой интонацией. Но для чего это нужно зрителю?.. Читать дальше!

В защиту Послера

Если для театра достаточно одного играющего человека, то лекция, которая к тому же подразумевает ещё и зрителя, является спектаклем. Если искусством считать любое оригинальное творческое самовыражение, то и ничто может быть искусством. Если некоторых художников не существует, то их, несомненно, стоило бы выдумать. Читать дальше!

На сайте МаскБук регулярно появляются новые отзывы на спектакли, репортажи и фотографии, так что не забываем заходить, гости дорогие, и чувствовать себя как дома. А я выкладываю сюда тексты, которые там не публикуются во избежание монополии меня)
Европа из Photoshop'а

Ура, мы открылись! Мы - это MaskBook, живой проект фестиваля "Золотая Маска" для рецензий, репортажей, интервью, фотоблогов и видео. Там уже можно найти мой отзыв на спектакль "Малыш" и оставить комментарий с фейсбука или вконтакта. Читайте, смотрите, рассказывайте другим!) А под катом - моя рецензия на спектакль "LOL (Lots of Love)", который, по всей видимости, на сайте не появится. Остальные тексты, пока редакция не вынесет свой вердикт, не публикую. Не потому, что нельзя, а потому что интригую =Р Следите за обновлениями сайта! И этого полудохлого блога. И всё такое.)
Любовь идёт по проводам

Встала рано и была в очереди, когда она ещё только едва завернула за ближайший угол здания. Запускали большими партиями, и стоять пришлось недолго - замёрзнуть я не успела, хотя дремала стоя, как слон. В залах Караваджо царил полумрак и очень удачное, если смотреть с правильного угла, освещение, но было очень многолюдно и тесно. Бойкие бабушки-экскурсоводы вклинивались между публикой и картинами с группами дошколят и начинали громко вещать, задавая самые омерзительные для любого искусства вопросы - "О чём эта картина" и "Что происходит". Также и простые зрители сочли своим долгом взять с собой маленьких детей, как будто выставлялись по меньшей мере эскизы к Смешарикам. Нет, я не против детей и понимаю, что в воскресенье их оставить не с кем. Я против того, чтобы врать детям, "чтобы было понятней". Но особенно омерзительны были аннотации - к каждой картине по тексту, занимающему столько же места. Караваджо, должно быть, неоднократно перевернулся в гробу, когда его выставили последовательным религиозным фанатиком, похлеще иных монахов, и любителем сплошных аллегорий. В общем, для того, чтобы получить от выставки удовольствие, а не наоборот, настоятельно рекомендую воздержаться от прочитывания и прослушивания бреда в лучших традициях церковно-приходских школ. И, наконец, подборка картин (их привезли 11) также сделана так, словно предназначается для детских глаз: ничего слишком "крамольного". В основном это работы не слишком удачные: более поздняя версия "Ужина в Эммаусе", "Поклонение волхвов" с похожими на лосих коровами, "Бичевание Христа" с приплясывающим Иисусом, топорненький "Франциск Ассизский" и последняя картина Караваджо, "Мученичество святой Урсулы". Из известного - два "Иоанна Крестителя" (игривый обнажённый мальчик с бараном и более поздний, раскопанный недавно, парень посерьёзнее), одна из самых ранних работ "Юноша с корзинкой фруктов" (предполагаемый автопортрет) и "Спящий Амур". Шедевры - "Положение во гроб" и, конечно, "Обращение Савла". И Савл стоит того, чтобы долго смотреть на него вблизи. Впечатление кардинально отличается от репродукций, на которых всё внимание перетягивает лошадь. Глядя снизу вверх, видишь в первую очередь лицо и руки Савла, и это лицо красиво, и в нём - целая история или несколько.
Блейка - много и качественно. Циклы раскрашенных отпечатков - уникальных иллюстраций к библейским сюжетам, Божественной комедии и современной автору поэзии с подробными комментариями. Всё, за что мы знаем и любим Блейка: средневековая мистериальность, ложная примитивность, величественность, впечатляющая пластика тел, ангелы и демоны с пустыми глазницами, ветхозаветные легенды и придуманные им божества, симметричность "пророческих видений". Не менее интересна подборка современников и последователей - "визионеров", от шекспировских кошмаров Фюсли через прерафаэлитов к гротеску Бёрдслея и антропоморфным фигурам Фрэнсиса Бейкона. Да, Beata Beatrix Россетти ("Музы, рыдать перестаньте..." Гумилёва) - тоже там! В общем, обязательно посетите - обязательно откроете для себя хоть что-то новое.
После выставки я сходила на выборы. Как совершеннолетний, блин, наконец-то человек. Народу было немного, наблюдатели были очень наблюдательны - трое парней: один спал сидя, остальные двое чем-то были увлечены на экране ноутбука. Меня нашли в списке, сказали расписаться, не переворачивая тетради, и выдали бюллетень. На которой я взятой из дома ручкой нарисовала красивую жирную галочку за Тыблоко. И опустила в самую обычную урну с прорезью. :)
Спойлеры, много спойлеров!

В ШДИ я вчера сходила не зря не только потому, что спектакль, но и потому, что Кантата на Цветном. Поэтому сегодня – новый чай, «Праздник в джунглях», купаж чёрного и зелёного с цукатами ананаса, папайи и киви, лепестками календулы, сафлора и василька. Острый, яркий аромат заварки не внушил мне уверенности в том, что этот чай мне понравится, но уж больно захотелось киви, и вот чашка с отчётливо различимыми кусочками оного – передо мной. И далеко распространяет сладковато-кисловато-горьковатые ароматы экзотических фруктов – всякой папайи, маракуйи, ананаса, канталупы, киви, манго и иже с ними. Чем ближе к носу – тем более насыщенный, объёмный и интригующий запах: и мёд, и душистый цитрус, и чего только в нём нет. Не менее аппетитным получился вкус – сочно-фруктовый, не тяжёлый и при этом достаточно ощутимый, с мягким послевкусием. В общем, на сей раз с приятным вкусным чаем я не просчиталась. Под него и приступим к такому выдающемуся событию, как «Гамлет» Някрошюса.
Някрошюсовское пространство, как всегда, в глубине сцены обрывается в непроглядную пустую темноту, так что кажется, что Эльсинор со всех четырёх сторон окружён бесконечностью. А ещё кажется, что в нём постоянно протекает крыша – не то дождём, не то снегом из-под колосников течёт мельчайшая не то водяная пыль, не то мука, - нечто, не оставляющее, однако, видимых следов нигде, кроме воздуха, а в воздухе будучи сродни монохромной живописи. В качестве светила на цепях с крюком висит зазубренный металлический диск вроде лезвия огромной циркулярной пилы, отражая идущий откуда-то снизу свет неровными отблесками. Мебель – грубая, деревянная, не бросающаяся в глаза и только подчёркивающая, увеличивающая пустоту. Человек в огромной бурой шубе шагает нам навстречу, неся караул, и вдруг распадается на двоих дозорных, один из которых – шут Горацио (Рамунас Родакас), которого недаром любит Гамлет за весёлый нрав: кукарекая, он способен отпугивать нечисть. Как, например, сейчас, когда какой-то невидимый дух проходит перед ними: слышны только шаги – звук капающей на барабан воды сквозь туманную дымку, колышущейся завесой ниспадающую сверху. Как ни бегай дозорные вокруг, ни окликай призрака, ни пытайся остановить, протягивая руку в поток, - рука, конечно, проходит насквозь, и им нет ответа. Наступает день, и солдаты обращаются в верных псов, а Горацио рассаживается на тройном троне, в котором больше нет нужды: семья разрушена, государство разрушено, гармония разрушена – потому и не сидится призраку в могиле. Клавдий (Витаутас Румшас) и Гертруда (Далия Закувине-Сторик) садятся по противоположным концам залы, словно боятся того, что совершают; король от страха преувеличенно энергичен и весел, он пьёт из кубка, от которого его зубы становятся золотыми, предлагает невесте и бесхитростному бугаю Лаэрту (Кестис Якштас), отбывающему во Францию. Гамлет (Андриус Мамонтовас) явно давно дорос до того, чтобы стать королём, и при этом в нём много инфантильного, ребяческого: седые волосы растрёпаны, из-под мешковатого чёрного свитера торчат ворот и манжеты белой рубашки, он подпрыгивает, чтобы выразить свои обиду и возмущение, с него сваливаются штаны, и Гертруда заботливо их подтягивает. Он из тех Гамлетов, которым бремя мести окажется не под силу, но которые читают свои монологи под красивую музыку, замерев и глядя в зал – так, что ты понимаешь, насколько для них это важно, и все остальные это тоже понимают с самого начала, включая Клавдия, потому он так и напуган. Понимает и Горацио, что одно убийство уже приблизило Эльсинор к бездне, а Гамлет, любящий своего отца, уже в эту бездну заглянул, - но он выбирает охранять его от падения и тем самым допустить то, что он столкнёт туда всё королевство. Эта бездна – смерть, и с первого же монолога Гамлета очевидно, что она манит, прельщает его, как никого другого больше, - так манит ребёнка любая страна, куда ни уехал бы его любимый родитель; но её печать лежит и на других. Читать ещё много-много, почти курсач

Свежий аромат связанных сердечек – травы, полевых цветов, сладкого прополиса. Это мой второй подаренный на день рождения зелёный чай ручной работы – «Мелодия флейты». Покачиваясь в воде, сердечко распространяет насыщенный травяной запах и постепенно раскрывается, а из его центра светится малиновый цветок красного клевера в окружении венка жасминовых бутонов. Аромат чая – тонкий, еле уловимый, вкус – терпкий травяной настой, уже знакомый мне «дикий», с такими же еле уловимыми древесными нотками. Не такой интересный, как у «Затаившегося дракона», но определённо приятный и более лёгкий, возбуждающий аппетит. А теперь отправимся на фестиваль NET.
Гора белого мусора – типичные отходы цивилизации: газовая плита, покрышка, древний принтер. Из духовки и из какого-то торчащего из груды бака показываются звериные морды, также сделанные из мусора, - оленья и волчья. Эти маски надеты на головы людей, чьи лица, тела и руки замотаны драными бинтами, не считая потрёпанных спортивных штанов. Пока они медленно перемещаются и приближаются, словно оттаивая, появляются жители этого сурового края, сиречь чукчи – разговаривают они так же, как и герои анекдотов, одеты так же, как герои Чехова. Чукча Миша – в бежевом костюме, при пенсне, его серые волосы, бакенбарды, усы и борода вылеплены не то из папье-маше, не то из гипса; на голове его жены Маши (Масеньки) – такая же неподвижная, цельная серая конструкция причёски, закреплённой на косточку. Миша – вроде как чукотский акын, только более продвинутый: всё происходящее с ним фиксирует на печатной машинке. Сегодня в его жизни – радостное событие: нашёл в тайге гамак, потерянный лесником, принёс жене, чтобы в нём качаться и заниматься любовью; гамак оказывается крошечной детской ванночкой. Семья садится пить чай из изящных сервизных чашечек, Маша берёт микроскопические прянички и, немного размотав бинт на голове одного из безмолвных слуг просцениума, открывает в ней крышечку и макает пряничек туда, во что-то красное. Вся радость Миши в том и состоит, чтобы жена хорошо ела – ради этого он ездит на собаках в тайгу, пасёт стадо оленей, добывает пушного зверя, защищается от волков, бегает за вертолётом с большой земли, чтобы выпросить у лётчика мёда. После трапезы хитрым способом употребляется водка – воображаемая жидкость, пройдя через множество всевозможных ёмкостей, наконец оказывается в канистре и оттуда наливается в спортивный кубок, который Маша с поклоном подаёт супругу. Она рассказывает ему, как провела без него день, с неохотой добавляя новые подробности всякий раз, когда он с подозрением задаёт один и тот же вопрос: «И всё?» Так она признаётся, что к ней в гости приходили Степан и Виталий, играли в нарды, пили водку. «Чукча не дурак, чукча всё понимает!» - Миша приходит в ярость и чуть было не рвёт такими трудами добытый гамак, но успокаивается и на следующий день снова уходит в тайгу, а романтическая Маша берётся за гитару и поёт «Отцвели уж давно Хризантемы в саду», и безликие – должно быть, собаки, лучшие друзья чукчей – прислушиваются к ней и ей прислуживают. На арьерсцене, на возвышении, застеленном белым косматым мехом, медленно шагает солдат в серой дырявой плащ-палатке, в серой каске, с серым лицом и серыми руками, похожий на оживший памятник; одна рука неожиданно со стуком падает – у него два протеза. Это Степан – он бодро садится на велотренажёр и крутит педали, вырабатывая электричество, и тоже говорит о том, как хорошо жить, - вот только иногда ему вспоминается Афган, жена постоянно тяжело болеет, а детей, похоже, Бог прибрал. Он явно влюблён в Машу, но никаких поползновений в её сторону не совершает – искренне завидуя Мише, он только хвалит хозяйку, разговаривает с ней, рассказывает об учёных с большой земли, которые «делают тесты», включает радио и, не одобрив музыки, сам пытается петь. Этого Миша уже не выдерживает и появляется – читать дальше

Персонаж на сцене – нелеп и комичен: грязно-белая пижама перемазана чем-то физиологических расцветок и продрана, на заднице дырка, на голове – шапка с рогами, под подбородком болтается какая-то красная требуха, изображающая индюшачью бороду, к спине прикреплена табличка «Turkish cock», лицо неумытое. Шевеля губами, он что-то читает по бумажке, заявляет, что он не сумасшедший, а потом обращается к публике, которая в это заявление не верит и от души смеётся. Это пуританин Мальволио (режиссёр и актёр Тим Крауч) – объект насмешек из ранней шекспировской комедии «Двенадцатая ночь», и в продолжение часа он будет вести со зрителем самый непосредственный диалог. И начинает он с того, что обрушивается на зал с обвинениями в том, что мир погряз в пороке, хаосе и безумии: бросишь бумажку на пол – замусоришь всё вокруг и превратишь в зловонную свалку, надумаешь выпить кружечку пива – сам превратишься в опустившегося алкоголика и безнравственную скотину, посмеёшься над необычным человеком – и вот уже толпа забивает его камнями. Но чем больше он призывает слушателей по вечерам читать Библию, не ходить в полный разврата театр, требует выпрямить спину и убрать руки с промежности, а главное – не смеяться, тем дружнее хохот, хотя уже тогда сквозь его преувеличенные страхи, поучения и оскорбления слышно отчаянное одиночество, желание встретить понимание и обиду человека, поднятого на смех при серьёзном разговоре. Ему действительно несладко приходится – один против всех он противостоит веселью и развлечениям, которые буквально обрушились, как эпидемия, на его родную Иллирию, где всегда царили его, дворецкого, стараниями стабильность и покой: потеряв отца и брата, земли унаследовала прекрасная Оливия, и её приехавший на поминки дядя Тоби остался пировать со своими дружками – так начинается его история. Тоби со товарищи – такой же, как и зрители, пришедшие посмеяться над ним, уверен Мальволио, и именно в зал он неоднократно бросает своё сакраментальное: «Я отомщу всей вашей гнусной своре!». Чтобы окончательно доказать собравшимся, что смеются они на самом деле над трагедией, он выволакивает на сцену верёвку с петлёй, перебрасывает её через рею, встаёт на стул и вызывает двух зрителей, чтобы один выбил стул из-под его ног, а другой удерживал противоположный конец верёвки. Больше никто не смеётся, хотя Мальволио продолжает кого-то упрекать за смех, и когда он, всё приготовив для повешения, спрашивает, это ли хотят увидеть зрители, ответ однозначен: нет. Тогда Мальволио объясняет, почему его принимают за сумасшедшего: над ним, безнадёжно влюблённым в свою госпожу Оливию, шайка Тоби в отместку за запрет медвежьей травли собаками сыграли жестокую шутку. Бумажка, которую он читал и бросил, - подложное письмо, в котором Оливия якобы признаётся ему в любви и пишет, как ей хочется, чтобы он улыбался и носил жёлтые чулки. Прислуге улыбки не положены, а жёлтые чулки по моде того времени – обозначение страсти… и, объявив его психом, несчастного Мальволио заключают в тёмный сырой подвал, куда приходит шут, чтобы издеваться над ним. Поистине, настолько сурового наказания не заслуживает человек, который всего-навсего надоедал гулякам своей манией следить за порядком! Он так говорит о своём счастье любить и быть любимым, что почти вырастает до патетически-трагических высот, хотя нет-нет, да и промелькнёт ощущение, что перспектива сделаться графом обрадовала его больше, нежели завоевание сердца Оливии, чувства к которой пробуждают в нём отнюдь не сердце: хвастаясь, что впервые в жизни испытал физическое возбуждение, он взбегает по рядам, выставляя крайним зрителям свой гульфик. Добившись наконец от аудитории сочувствия, Мальволио постепенно преображается: стаскивает свой дурацкий рогатый колпак и бороду, накладывает белила на лицо, рисует поверх брови и усики, моментально преображаясь из корчащего гримасы малоприятного юродивого в оклеветанного светского человека. Стаскивает свой омерзительный костюм, позирует в стрингах тигровой расцветки и читать дальше

Сегодня медитировать на распускающиеся в чайке цветы некогда, зато у меня есть второй купленный в Кантате на Цветном… даже не чай. Не ройбош, не ханибуш, не мате и не каркаде, ну, и не кофе, само собой. А очень даже жареный цикорий с кусочками какао, кокосовыми чипсами, палочками корицы, молотой корицей, клевером, кардамоном и розовым перцем – всё под названием «Пряности Гоа». Перед ароматом корицы и горячего шоколада с пряностями я устоять не смогла – хотя после заварки этот запах начал немного подавлять своей интенсивностью. Однако вкус оказался деликатнее – гармоничный коричный настой с насыщенным, но лёгким вкусом и долгим, ярким, пряным послевкусием, очень объёмным и раздразнивающим аппетит кофейными и кисловатыми нотками. По мере того, как к «коричности» привыкаешь, раскрываются и другие стороны букета – необычного, на любителя, но определённо бодрящего. А теперь перенесёмся на фестиваль «Сезон Станиславского».
Свой новый спектакль Алвис Херманис поставил с итальянскими актёрами при помощи хореографа Аллы Сигаловой – и в спектакле этом привычный нам мещанский уют бабушкиных квартир сменился изысканным ретро простой и просторной европейской усадьбы. Вместо изобилия аутентичных деталей и деталек – строгий лаконизм панно и почти някрошюсовский вещный символизм, хотя до космогонических тем соседа по прибалтийскому театральному Олимпу Херманис дотягиваться не стал: он снова рассказывает сугубо личную, интимную историю одного ничем не примечательного, самого простого человека. Панно состоит из стогов настоящего сена под высокими окнами сцены-залы, прозрачных шкафчиков с десятками закатанных баночек варенья, пузатых, обёрнутых бумагой по крышкам, из грубой деревянной мебели – стол и лавка в усадьбе, что в твоём монастыре. Простого человека зовут Виктор, война не позволила ему окончить университет, а после войны жизнь закрутила, и, утомляясь после работы управляющим приюта для слепых, он уже не вспоминает о молодости – только по ночам иногда снится расстрелянный на поле солдат. Его мир ограничен кроватью и белой стеной, обклеенной плакатами с обнажёнными моделями, на обратной стороне которой – большой шкаф, как дверка… ну, не в Нарнию, конечно. И когда врач советует ему как средство от приходящих в негодность нервов выбраться подальше от рутины и отдохнуть, из этого шкафа одна за другой выходят героини из его прошлого – они тоже успели повзрослеть и измениться, эти шесть барышень из усадьбы Вилко, шесть сестёр, по-прежнему одевающихся в довоенные одноцветные платья. Многократно переодеваясь и меняя причёски на глазах у зрителя, они всё равно все – разного цвета и с разными волосами, как если бы мы могли их перепутать: так течёт жизнь в Вилко, размеренно и циклично, в беззаботных играх и домашних хлопотах. Возвращение Виктора после пятнадцатилетнего отсутствия – событие явно из ряда вон, сперва на него смотрят настороженно, потом окружают с рассказами: все успели выйти замуж, кто-то развёлся, у кого-то дети, а вот Феля умерла – говорят, «испанка». В серебристо-сером платье и такими же пепельными волосами, невесомо-худенькая Феля безобидным призраком появляется среди живых, как полноценный, но невидимый участник разворачивающихся событий – и где воспоминания, а где настоящее, уже невозможно понять. Резвящиеся девушки, словно молодея на глазах, подбрасывают в воздух не то муку, не то серую пыль – прах прошлого, и, подставляя ему голову, Виктор, напротив, становится седым: былого не вернёшь, но просыпаются былые чувства. Как в витрины, барышни встают в стеклянные шкафчики без полок, и он описывает их такими, какие они были тогда, пятнадцать лет назад, сравнивает с тем, какими они стали. Не выходя из залы, действующие лица памятных эпизодов разыгрывают их под бдительным присмотром всех сестёр, фраза за фразой, по очереди рассказывающих ту или иную легенду загадочной усадьбы Вилко. Читать дальше

Сегодня на день рождения я схлопотала стеклянные пиалушку и блюдечко, жестяную коробочку для чая и два сорта зелёного чая ручной работы, которые я буду дегустировать сегодня и завтра. "Затаившийся дракон" распускается цветком тибетской хризантемы и нитью из лотосов, потому сегодня, в день Лотоса, я его и выбрала. У круглого бутона - тонкий, пронзительно-свежий, сильный цветочный аромат. Пока лохматые чайные листья постепенно приоткрывают белые и розово-рыжие лепестки в сердцевине, всё вокруг благоухает терпким луговым разнотравьем, насушенным с лета. Настой разливается тёплым медовым вкусом, а долгое, насыщенное, вяжущее, густое и тяжёлое послевкусие - безумно вкусное и безумно вдохновляющее. Чувствуешь, что пьёшь настоящий "дикий" чай, так многое в себя впитавший, что его сложный, глубокий и при этом приятный и естественный вкус хочется открывать и открывать всё с новых и новых сторон. В общем, для чайного гурмана воистину ценный подарок.

А теперь коротко о спектакле.
Пьерик Сорен – не нуждающийся в представлении видеохудожник – поставил познавательный спектакль о себе самом при посредстве талантливого актёра Николя Сансье. Спектаклем в привычном нам смысле слова это назвать сложно – вжившись в роль своего режиссёра, Николя показывает и рассказывает, что делает художник в своей мастерской в течение дня. Строгий распорядок начинается с уборки, а потом… потом каждое действие вызывает художественную идею, и идея эта незамедлительно воплощается прямо перед глазами зрителя и на экране видеозадника, или только на экране. Например, можно заснять, как художник плюётся в стекло краской, запустить процесс в ускоренном темпе – а потом ещё и продемонстрировать получившийся клип сквозь дверной глазок случайному жителю некоей квартиры. Можно не отскребать от пола пятна краски, а заляпать его пятнами целиком, - а потом пофантазировать, как залить краской все стены художественной галереи. Можно натянуть на фен постиранный носок и обнаружить, что он поднимается фаллическим символом, напоминающим небоскрёбы. Конечно, все фантазии автора, выходящие за пределы сценического пространства и возможностей, отсняты заранее, и мастерство выдающегося инсталлятора и перформера так удивительно программирует камеры, спрятанные везде на сцене, что на экране могут одновременно находиться Сорен «настоящий» и он же «из прошлого», играющий роли других персонажей. Один из них, по велению самоиронии, - заторможенный психотерапевт, выслушивающий странные идеи художника и комментирующий их дурацкими вопросами и рекомендациями. Творчество в спектакле начинается с простых арт-объектов, где видео строится на повторяемости простых явлений: плевки, пятна, потёки краски, бесконечно накладываясь друг на друга, создают эффект живой, подвижной, ежесекундно обновляющейся картины. Но постепенно нас вводят ещё глубже на экспериментаторскую кухню нашего героя Сорена, приоткрывая некоторые тайны его впечатляющих произведений. Оказывается, для создания впечатляющих спецэффектов компьютерная графика не нужна: Сорен широко использует магию самого обычного зеркала. Всего двух зеркал достаточно, чтобы всё тот же носок в руках художника превратился во впечатляющую многомерную фигуру, перестраивающуюся и перетекающую сама в себе множеством фантастических симметричных комбинаций! Достаточно наклонного экрана, чтобы отражение видеопроекции появилось прямо в воздухе, словно автономная голограмма из научно-фантастического фильма: на настоящих дровах пляшут язычки ненастоящего пламени, по настоящей пластинке семенит ненастоящий человек… А что особенно удивительно – Сорен не открыл эти методы, ими пользовался ещё кинематограф XIX века для изображения призраков!.. Дочитать

Ну, вы знаете, с чего я начинаю, да? Я ведь вчера не один чай выбрала, а два. Второй выбирала между «Ведьминым лесом» и «Дикими ягодами» и сцапала пока первый, как более аппетитно пахнущий заваркой. Сам чай пахнет и того заманчивей: в составе, если мне не изменяет память, - зелёный ханибуш, кусочки яблока, бузина, листья малины, кусочки клубники, чёрная смородина. Можно сказать, что ягодный чай именно так и должен пахнуть – как лукошко свежих, влажных, только что собранных ягод вместе с помятыми листьями. И тем более удивительно, что при таком потрясающем и многообещающем аромате – почти никакого вкуса, почти никакого послевкусия. Только если долго во рту подержать-«пожевать», какая-то кислинка языком ощущается, - а в целом, смысла столько же, сколько в употреблении пакетикового фруктового чая. Впрочем, для ненавязчивого утоления жажды – вариант далеко не последний.
На сцене – классическое новоевропейское нагромождение знаков. Глухая деревянная стена, больше всего напоминающая загон-времянку для скота, аттракцион – симулятор родео в виде крутящегося быка с мигающим красной лампочкой глазом, включённый нетбук. Два человека в нарядах, подозрительно напоминающих черкизовский адидас, садятся у стены и раздеваются до белых алкоголичек и чёрных боксёров. Один из них засовывает нетбук под майку и разглаживает ткань на мониторе, на котором – мы видим это благодаря направленной на него камере, передающей изображение на экран задника – кричит какая-то женщина; быть может, она психически больна или испытывает сильную боль. Потом оба мужчины – их зовут Хуан Лориенте и Хуан Наварро – надевают глухие чёрные кожаные маски с бубенчиками, звенящими, стоит потрясти головой, как звенят колокольчики на шеях быков. Звона, правда, не слышно: громкая, очень громкая музыка ударяет зрителям в грудь, ковбои – а это именно они – катаются по полу, эпилептическими телодвижениями пытаясь «играть» всем телом на электрогитарах, иногда вдвоём. Долгое время мы можем слышать только какофонию и видеть только увлечённую возню – до эротики, впрочем, ещё далеко, это, скорее, пока совместное изнасилование инструмента. В перерыве – затишье, и ковбои с уморительной серьёзностью репетируют некие балетные экзерсисы, - а потом опять всё сначала, и вот уже один из них спускает трусы и напяливает на голову подушку. Другой его то обнимает, то бьёт и, наконец, обнажившись до костюма Адама, забирается в его одежду – одна майка и одни трусы растягиваются на двоих, это могло бы возбуждать, если бы не было так потешно, затем тряпки рвутся. Как ни в чём ни бывало одевшись, первый голый ковбой выносит закрытую коробку, - фонограмма многоголосо щебечет с самого первого звонка, так что можно предположить, что внутри находятся птицы. Коробку встряхивают и несут через деревянную подсобку, оказывающуюся коридором, связывающим сцену с пространством, невидимым зрителю – но экран, благодаря камерам, показывает с разных ракурсов, как двое с коробкой протискиваются по узкому тоннелю, переворачиваясь вместе с ней. По тому, как её роняют, ни за что не догадаешься, что внутри – нечто хрупкое, но когда коробку открывают перед камерой, там обнаруживаются цыплята, загадившие все четыре стенки. На них сыплют пшено, подталкивают поближе к объективу, и жизнь цыплячья отныне будет прерывать репортаж из квадратной комнатки без окон. В центре восседает гейша (Марина Оснар), одетая по всем национальным японским канонам, и что-то говорит, чем весьма веселит ковбоев, и они принимаются бегать вокруг неё голышом, толкать её и заставлять присоединиться к своему веселью. Вернувшись обратно на сцену, они берутся уже за другую музыку: рог, который духовой инструмент, можно приставить к причинному месту и медитативно дудеть себе и друг другу. Читать дальше

Чай превыше всего, с него и начну. Ибо по рекомендации приобрела в Кантате «Ростки бамбука» - зелёный чай с листьями бамбука, цукатами ананаса и папайи, жареным рисом (да!), попкорном (да-да!) и лепестками розы. Аромат заварки заинтриговал своей необычностью, первый глоток оказался насыщенно-травяным с мгновенным резковато-кислым послевкусием, постепенно разливающимся по полости рта терпкой вязкостью – точь-в-точь как если берёшь в рот сорванную зелёную травинку и пережёвываешь, только интереснее. Потому что пьётся чай легко, приятно, аппетитно, очень душисто, в нём много разных ноток – цветочных, кислинок, горчинок. Именно такой вкус можно с чистой совестью назвать объёмным. А теперь про спектакль.
Норвежец Йо Стромгрен – хореограф. А хореографы тем выгодно отличаются от театральных режиссёров, что ищут и находят драматургию не в текстах, а в самой жизни. Нашего героя, например, интересуют замкнутые на себе сообщества – спортивные, этнические, профессиональные, религиозные etc. О них он и ставит спектакли, где слово и пластика уравнены в правах, словно чтобы доказать: особенность той или иной группы – не только и не столько в сленге, лежащем на поверхности. Короткий, часовой спектакль, названный попросту «Общество», и вовсе играется на «несуществующем языке» - смеси французского, английского и Бог знает какого ещё испано-итальянского, перевода нет, опознаваемы лишь некоторые фразы. Речь идёт об обществе любителей кофе в лице троих мужчин, в лучших традициях театра абсурда обитающих на собственном клочке пространства и времени. Ритуал распития почитаемого напитка знаком любому искушённому кофеману: брызги воды из пульверизатора, скрип замшевой тряпочки по гладкому боку чашки, шорох бумажного пакета с зёрнами, скрежет ручки деревянной кофемолки, изящный металлический кофейник – должно быть, прямиком с раскалённого песка! – и ты почти чувствуешь из зала аромат свежесваренного кофе и вкус первого горячего глотка. На вкус они способны определить сорт кофе, а что от передозировки кофеина случаются припадки – пустяки, дело привычное, ведь остальные двое всегда удержат за руки. У них есть всё необходимое – деревянный стеллаж с ячейками для одинаковых белоснежных чашек, уютное кожаное кресло, настольная лампа, электрообогреватель и старомодный радиоприёмник с изысканной музыкой. Время от времени звонит чёрный телефонный аппарат, и на английском языке с каким-то русским акцентом чудаковатый Луи (Тронд Фауса Эурвог) от лица всей Европы общается, по-видимому, с Америкой – отчитывается, что у них всё хорошо, и договаривается о доставке жевательной резинки «Стиморол». Однако вскоре выясняется, что отнюдь не всё хорошо в этом насквозь эстетском и сибаритском мире: после очередного кофепития, с глубокими вдохами, сладострастным мычанием и причмокиваниями, обнаруживается, что одна из чашек куда-то исчезла. Совместные поиски привели к обнаружению… использованного чайного пакетика! Улику водружают на табурет, и самый авторитетный кофеман Филипп (Халлвард Холмен) решает устроить дознание методом пыток – правда, благородно предлагает себя в качестве первой кандидатуры. Юмор в спектакле чёрный и бесхитростный, зато действенный: сперва Филипп блефует, предлагая прикасаться к себе телефонным проводом, выдернутым из розетки, и симулируя крики, но вот Луи втыкает провод в розетку – и не торопится вынимать. Жан-Клод (Стиан Исаакен) так отчаянно бьётся в истерике, что его мучить было бы после этого уже как-то негуманно. Зато Луи подвергается испытанию раскалённым обогревателем, водружённым на колени, и стоически переносит его, чтобы и далее бурно демонстрировать исключительную любовь и преданность кофе. Однако для пущей уверенности друзья предпочитают за ним проследить – и стоит им спрятаться, как Луи, трепетно принюхиваясь к чайному пакетику, вынимает из табуретки один из ящичков, а на нижней его стороне оказывается читать!

На первый взгляд голландец Иво ван Хове с набившей оскомину русской классикой обошёлся трепетно, как с девственницей. Горьковские «Дети солнца» на три часа размазались постным маслом, текст читается слово в слово, без сокращений, и, хотя из его массы с приятной неожиданностью для себя выхватываешь по-настоящему удачные шутки (хотя казалось бы!) и злободневные афоризмы, чаще из-за бесконечных диалогов и монологов в статичных мизансценах принимаешься клевать носом. Будят редкие выплески эмоций – лица багровеют, актёры в лучших традициях старой школы бурно жестикулируют, принимают эффектные позы и, побегав по сцене, выбегают за кулисы, не забыв хлопнуть дверью. Единственная сразу заметная перемена – в сценографии: персонажи Горького обитают в некоем подобии советской коммуналки, здесь и не пахнет обжитым, словно намоленным уютом Херманиса – только самое необходимые вещи, да и те смотрятся необязательно и неопрятно. Стол, стулья, чёрно-белый телевизор, экран которого наполовину прикрыт свисающей кружевной салфеткой-подзором, беспрестанно крутит то утреннюю зарядку, то детские мультики, то «Поле чудес», а то вдруг грянет гимн СССР. Единственное окно плотно закрыто жалюзи, узенькая лесенка на второй этаж вмещает только одного, двери мерцают матовым стеклом, ребристым, толстым и бутылочно-зеленоватым, - внешний мир, за пределами дома, не виден, хотя в область дома можно включить и сад, не виден и внутренний мир жителей комнатушек. Это предсказуемое пространство населяют предсказуемые и легко узнаваемые герои, каждый из которых исполняет свою раз и навсегда определённую функцию, настолько типичную для него, что ей соответствует всё, включая и внешность, и повадки, и манеру говорить. Лысеющий, небритый Павел Протасов (Якоб Дервих) – жалкий, беспомощный инфантил и эгоист, способный повысить голос только на домочадцев, а стоит чужому человеку на него прикрикнуть – бегущий жаловаться няне. Он беспрестанно суетится с химическими экспериментами, пытаясь убедить себя, что занят по-настоящему серьёзной работой и поэтому его жизнь имеет смысл, - пробирки дымятся, в его комнате то и дело что-то взрывается, и из неё валит зловонный дым. Его приятель-художник Дмитрий Вагин (Вим Опброук) – пустой ленивый сибарит, такой же трус и мечтатель, с нелепым усердием доказывающий себе и окружающим, что что-то делает и что-то значит. Ветеринар Борис Чепурной (Гейс Схолтен ван Асхат) – романтик во вполне романтической маске насмешливого скептика и мизантропа, прямолинейный, но такой же ложно-деятельный в своих философствованиях, как и остальные мужчины. Время от времени появляются энергичный молодой предприниматель Назар (Марван Чико Кензари) и вечно пьяный пролетарий Егор (Томас Рюкваерт), то отстаивающий своё право бить жену, то размазывающий кулаком слёзы, когда та заболела. Женские персонажи получились более яркими и колоритными, именно они не дают действию как таковому скатиться в банальность, будь то юная служанка Фима (Йесси Вилмс), не позволяющая господам помыкать собой, или старая нянька Антоновна (Фрида Питторс), строго следящая за порядком и так по-старушечьи обижающаяся. Или до комичного экзальтированная старая дева Меланья (Элси де Броув), чьё простодушное религиозное преклонение перед Павлом, с унизительным раболепным «умилением», вызывает и отторжение, и сочувствие. Или Елена (Хильде ван Миехем), сильная, решительная, волевая, независимая и мудрая – она приняла на себя обязанности кормильца семьи, бескорыстно заботясь о большом ребёнке Протасове, терпя его выходки и ничего не требуя взамен, желая вырваться от него, но не желая причинить ему боль. Главный же герой для ван Хове – «Кассандра» Лиза (Халина Рэйн), девушка, страдающая от нервной болезни, передвигающаяся по сцене подпрыгивающим, разболтанным шагом в мешковатой одежде и круглых очках. Читать!

«Искусство развлечения» - телевизионное шоу в прямом эфире. Его гости имеют уникальную возможность свести счёты с жизнью перед миллионами зрителей, жаждущих трагедий и комедий с одинаковым безразличием к их источнику, подобно пресытившимся гурманам, выбирающим между фуа-гра и чёрной икрой. «Барышня, знающая толк в развлечениях», - ведущая Лилиан Ван Мюнк (Вивиан де Мюнк), повар Джеймс Браун (Миша Дауни) должен приготовить последний обед, ему ассистирует посудомойщик мистер Душемп (Джульен Форе). Главное блюдо будет из Мяса. Мясо (Юмико Фуная) – японка, её зовут Ёко, но это никого не волнует. Доктор Джой (Бенуа Гоб) готовит для почётного гостя смертельный коктейль из трёх инъекций, которые пациент должен будет ввести себе сам, иначе это уже получится убийство. Ничего удивительного не происходит: у любой свободы рано или поздно может возникнуть оборотная сторона, цинично делающая на ней деньги на законном основании. Отчего бы не пофантазировать, что право человека на эвтаназию, процедура которой именно в Бельгии наиболее проста и доступна, выльется в возможность её осуществления под прицелом телекамер? Сегодняшний доброволец – немолодой актёр Дирк Руфтхуфт (Сэул Дж. Уонер) в сопровождении супруги Джины (Грейс Эллен Баркей) и Элизабет (Валэр), которая не то является чем-то вроде его секретарши, не то только играет её роль, - такая неуверенность простительна, ведь последнее желание Дирка, которое обязывается исполнить шоу, - сыграть его последний спектакль. Пьеса называется «Большая охота», и роль сильного охотника на крупных животных Дирк берёт на себя, поскольку в жизни разочаровался именно из-за комплексов – в частности, будучи несостоятельным как мужчина. Ему охотно подыгрывают остальные: доктор Джой, изображая застуканного любовника его жены, прячется под тигриной шкурой, Элизабет сопротивляется его попыткам её соблазнить, Ван Мюнк меняет белоснежный парик на накладную бороду и выступает в роли соседа мистера Янга, приведя с собой миссис Янг (Сильви Роре) – переодетого мужчину. Но игра не задалась, реплики не по его сценарию не нравятся Руфтхуфту, и он прерывает спектакль, а шоу продолжается. «В мире живых нет места тишине» - и Ван Мюнк заполняет паузы бесконечным несмешным анекдотом про Гитлера и короля Леопольда в аду, Джеймс Браун неустанно напоминает, что «Микеланджело был гомиком, Да Винчи был гомиком, и Лорка был гомиком», Элизабет расхаживает с камерой, передающей картинку на множество мониторов на заднике в режиме реального времени и таскающей за собой свисающие с потолка шнурки гигантского абажура, а мистер Душемп то и дело хватает, бесцеремонно хватает и всячески мучает кричащее и вырывающееся Мясо. Кто-то говорит по-английски, кто-то по-французски, а кто-то и по-бельгийски, может быть, иногда кого-то переводят, но чаще собеседники не понимают друг друга – да и не обращаются друг к другу, предпочитая повыгоднее представить себя камере. Ван Мюнк пытается выпытать у Руфтхуфта причины его желания покончить с собой, подначивает, провоцирует, насмехается над его нерешительностью, трусостью, ребячеством, а тот вдохновенно идёт вразнос – крушит, оскорбляет, темнит, стараясь казаться загадочным, но кажется всё более жалким и беспомощным. Но при этом до самого конца он кажется единственным живым, адекватным человеком, не понимающим смысла творящегося вокруг него балагана, развлекающего зрителя всеми доступными ему бородатыми комическими средствами и приёмами: несмешными шутками и примитивными анекдотами, падениями на ровном месте и нехитрыми танцевальными номерами между эпизодами, сплетнями и травестией, псевдофилософскими сентенциями и липовыми раздутыми «неожиданностями». Однако когда подают десерт, за который смертник по канону ритуала должен сесть в одиночестве, Руфтхуфт приступает к своей сольной партии – заявляет, что читать спойлеры дальше!

По шекспировским пьесам постмодерн давно плачет, и странно было видеть, что современный европейский театр ещё не пользуется этим на всю катушку. И тем отраднее, что вне фестивалей в маленьком театре «Приют комедианта» появился «Лир». Талантливейший… писатель? Прозаик? Блогер? – Богомолов фактически пересоздал пьесу заново, опираясь при этом на её страшную, постапокалиптическую суть, тогда как многие, гоняясь за воспроизведением авторской фабулы, безнадёжно топчутся на одном месте и неизбежно эту суть теряют. Новая история Лира разворачивается в советской России, сужающиеся от зрителя стены кулис «сложены» из крупного красного кирпича: место начала действия – Красная площадь, время начала действия – 1941 г. Первые лица государства поднимаются на трибуну рампы и робко машут ладошками в зал – женщины на мужских ролях, мужчины – на женских. Можно оправдать это тем, что женщины в театральных труппах сейчас преобладают и занять надо всех, тогда как Шекспир писал с учётом преобладания мужчин в театрах его эпохи, так что порой и женские роли приходилось исполнять мужчинам. Но есть трактовка и более изящная: шекспировские женщины – и не только в «Лире» зачастую более жестоки и предприимчивы, тогда как мужчины – более пассивны и добродетельны. Георгий Максимилианович Альбани (Фомичева) даже внешне похож на Георгия Максимилиановича Маленкова, секретаря ЦК КПСС, одного из наиболее близких к Сталину лиц, умудрившегося при этом остаться в памяти народной положительным героем: упитанная флегматичная дама бальзаковского возраста, чуждая подковёрной грызне. Генерал Семён Михайлович Корнуэлл (Мороз) – альтер эго Семёна Михайловича Будённого, фанатик войны с непроницаемым бледным лицом и ледяными щёлочками глаз, самурай, танцующий с ножом, напоминающий «Ран» Куросавы. Писатель Самуил Яковлевич Глостер (Саликова) – немолодой интеллигент с благородной выправкой и строгим лицом, кому повезёт значительно меньше, чем его тёзке Самуилу Яковлевичу Маршаку. Его незаконный сын Эдмонд (Старостина) – русский по матери, затянутый, как и Корнуэлл, в солдатскую форму, родной сын-еврей Эдгар (Снегирь) – скромен, тих и себе на уме. Сам король Лир (Хайруллина) с коротко стрижеными седыми волосами появляется с пластиковым раком в руке и вычитывает про рак в медицинской академии: он смертельно болен и затеял передел государства, карта которого нанесена на резиновую секс-куклу. Он и комичен, и до боли узнаваемо-неприятен: базарная баба, вознесённая до матриарха-хама, сварливого и склочного маразматика на троне. Торжественный пир под «Сталинскую» водочку и салаты устраивают в доме Глостера – Эдмонд прислуживает за столом, самого Глостера пытаются использовать в качестве переводчика при переговорах с иностранным послом г-ном Заратустрой (Бондарева) – белокурой бестией, сватающейся к младшей дочери короля. Фарс, как подтвердится позже, заранее просчитан: нелепый бугай с косой Корделия (Чинарев), глава «молодых лировцев», показательно изгоняется разгневанным отцом, которого поставила в неудобное положение перед гостями, и уезжает с Заратустрой. Постановка Богомолова – в той же мере постановка «Так говорил Заратустра», в какой «Короля Лира»: текст романа, поневоле ставшего частью официальной идеологии Рейха, органично перемежает шекспировскую поэзию в переводе Кузмина, подкрепляется стихами и отсебятиной. В первую брачную ночь Заратустра стреляет Корделии между ног из револьвера, после чего она сама учится обращаться с оружием. Тем временем Лир читает свою энциклопедию и старается как можно веселее скоротать остаток жизни: приглашает гостей, обозначенных всё теми же пластиковыми раками, пьёт за всех, поёт, а затем раки по парам размножаются, и их число удваивается. Выступающий в роли комментатора Эдмонд поясняет метафору: правящий класс – раковая опухоль, бессмертная и разрастающаяся. Читать дальше (спойлеры!)

Жестоко было бы утверждать наверняка, что на старости лет живой почти классик Том Стоппард ударится в самоповторы, - но концепция нового РАМТовского спектакля «Рок’N’ролл» практически идентична прошлой стоппардовской эпопеи театра, «Берегу Утопии». Даже утопия та же самая – коммунизм, только в новую эпоху и с новыми героями: получился диптих, как бы начало и конец одной истории. О рок-н-ролле в тексте пьесы напоминает только то, что кто-то время от времени курит траву, все обмениваются сначала пластинками, потом компактами с музыкой, - несмотря на то, что в основу её фабулы легла реальная история чешской рок-группы The Plastic People of the Universe. Мало кто знает, что самого сэра Тома когда-то звали Томаш Штрауслер, и его молодость как раз пришлась на время создания и функционирования этой группы. Конечно, стоит напомнить, что в конце прошлого века не только в Америке и Западной Европе существовал рок-н-ролл, но на этом ценность сюжета исчерпывается. Как и в «Утопии», стремясь объять необъятное, показать за три часа сразу все ключевые и поворотные моменты в глобальном масштабе, не ограничивающемся даже одной страной, Стоппард увлёкся частностями, похоронил в них исторический контекст, все эпические размах и значимость: в итоге «Рок’N’Ролл» - очередная мелодрама. От трёхчасовой скуки спасают три вещи, и первая из них – изобретательная сценография, явно достойная большего наполнения, ибо кроме неё никто и не работает. К самому краю сцены выдвинута стена до самых колосников, как панно, причём висящее в воздухе – зазор между нижним краем и сценой иногда ослепительно освещается, и видны ноги марширующей массовки. Стена – обычное ржавое переплетение труб, крошечные отсеки для жилья, исписанные и изрисованные мелом, балкончики и лестницы: пространство обживается по всей вертикали, мастерская игра света подчёркивает те или иные детали, создавая иллюзию перемены мест действия. Также стена – большой экран для проекции документального видео, сначала чёрно-белого, под конец – цветного: отдельные её участки – отдельные «рамы» для движущихся картинок. На фоне кадров с входящими в Прагу советскими танками стоит абстрактный надувной танк с толстой фаллической пушкой, и на его зелёную тушу временами проецируется психоделические красные рот и глаз. Перед вторым актом танк сдуется, а проекция кислотного граффити сохранит его контуры, напоминая профиль уродливого длинноносого карлика с раззявленной челюстью. А пока, согласно хронологической таблице из программки, в которую включена и дата рождения Стоппарда, согласно датам, проецирующимся на стену, - 21 августа 1968 года, подавлена «Пражская весна» - попытка построить «социализм с человеческим лицом». Пражане рисуют на стенах звёзды со свастиками внутри и лозунги «Идите домой!». А тем временем в Кембридже юная хиппи Эсме (Прокофьева) наблюдает на верху лестницы юношу с флейтой – видение Сида Барретта-Пана (Бурукин) в честь первой пластинки Pink Floyd, «The Piper at the Gates of Dawn». Её отец – профессор Макс (Исаев), верный идеалам коммунизма и не желающий выходить из Коммунистической партии Великобритании. Его жена Элеонора (Искандер) больна раком и лишается сначала одной груди, потом волос, но продолжает мужественно принимать дома студентку Ленку (Семёнова) и изучать с ней поэзию Сапфо. Вопреки поэтическим пристрастиям это юное создание заигрывает с Максом, и Элеонора выставляет её за дверь. Друг Макса, Ян (Красилов), решает вернуться на родину и прибывает в Прагу, где поселяется на антресолях у своего приятеля Фердинанда (Морозов), чьё убежище находится в подвале. Советская оккупация Яна не трогает – он только и делает, что слушает свои пластинки: по его словам, он приехал «спасать рок-н-ролл», но убедился, что тому ничего не грозит. Дальше