Добиралово «12 новелл о любви» - это ровно дюжина коротких «пёстрых» рассказов Чехова, в каждом из которых не более трёх главных действующих лиц, поставленных с актёрами, каждый из которых исполняет по нескольку разнохарактерных ролей. Отличная возможность отточить мастерство перевоплощения и создания за маленький временной отрезок полноценного, живого образа – и все они справились с этими задачами безукоризненно. Впрочем, справедливости ради следует уточнить, что не все эти новеллы о любви, или уж точно – не только о любви. Смешное следует за грустным, цинизм за романтикой, упущенные возможности – за неоправданными надеждами, сказанное между строк – за откровенными признаниями. Жанр спектакля недаром обозначен как «анатомия отношений»: множество человеческих качеств, тонко подмеченных Чеховым, проявляются в поведении его героев очень естественно и знакомо, вне зависимости от времени и пространства – поэтому его произведения всегда звучат актуально. Создатели спектакля не стали ставить акцент на современности, но оно ненавязчиво напоминает о себе в мелких деталях: вот наушники плеера свешиваются из воротника, вот на рабочем столе раскрыт ноутбук. В остальном же буква классика прочитана от доски до доски – а в зале никто не зевает от продолжительных диалогов и монологов: страсти кипят, повороты сюжета неожиданны, развязки открыты. Модистка Полинька и «мститель» Сигаев одновременно ведут оживлённую беседу с продавцами, тем самым разбираясь в своих чувствах и намерениях: одна хочет модным нарядом произвести впечатление на кавалера, другой выбирает револьвер, чтобы застрелить неверную жену и её любовника. Офицер Дубов подпаивает своего приятеля и расписывает достоинства своей собаки, которая тут же становится в его глазах никчёмной, как только потенциальный покупатель от неё отказывается. Почтенный муж деспотичной барыни признаётся гувернантке в том, что украл брошь жены, из-за чего та устроила прислуге обыск – но слишком поздно: обида заставляет девушку покинуть дом. Впечатлительный Ваксин боится призраков, а предусмотрительная немка по понятным причинам не желает составить ему компанию посреди ночи, чего не скажешь об аптекарше из провинциального городка, к которой заглянули двое военных. В другом провинциальном городке статистик из Петербурга навсегда прощается с влюблённой в него хозяйкой дома и только потом понимает, что такой девушки больше никогда не встретит. Придя затребовать долг у одинокой еврейки, Сокольский неожиданно останется у неё надолго. Подкаблучник-хозяин гостиницы после разговора с пьяным жильцом поднимает бунт против жены, а Николай Евграфыч так и не найдёт в себе мужества перечить супруге, собирающейся совмещать жизнь в выгодном браке с романом с иностранцем. Простодушной Лизе жалко бросить мужа и уехать с молодым кавалером, как вдруг один продаёт её, а другой покупает. Завершается череда маленьких трагедий и комедий эпизодом на кладбище: двое пожилых мужчин вспоминают, как ради денег погубили жизнь одной женщины, но душевным эксгибиционизмом уже ничего не исправишь и никого не воскресишь. Драматизм не нагнетается никакими избитыми методами, напротив – зрителю не дают забыть о том, что он в театре: незанятые актёры рассаживаются по стульям по периметру сцены, в промежутках между эпизодами поются романсы или звучит бойкая зарубежная попса… не нагнетается, но, тем не менее, ощущается и даёт пищу для ума. А сколько параллелей с «программными» шедеврами Чехова!.. В общем, эту премьеру стоит увидеть.
Досмотрев, я вышла на улицу – от непогоды не осталось и следа, было явно светлее, чем когда я приходила в театр. Выйдя на шоссе и перейдя его по подземному переходу, я дождалась того же троллейбуса в обратный путь, пролетевший для меня быстрее, чем путь туда. К сумеркам я была дома и, как видите, только к половине третьего неспешно, отвлекаясь на всё подряд, дописала пост. Завтра мне будет уже не до театра, ибо послезавтра – последний ЕГЭ по обществознанию и консультация в ГИТИСе, но к 16-му надеюсь обзавестись ещё какой-никакой суммой на новый визит в не разочаровавший меня НовоДрам. До новых встреч)

Хоть и легла я давеча баиньки в половине третьего, сегодня утром нас разбудил вернувшийся с работы папа, и я переместилась за комп страдать ерундой, продолжать выкладывать фотки с Последнего звонка (меня вот уже как почти четыре года блоггерствования умиляет, как в периоды постинга больших масс фоток в альбом читатели исчезают человек по 10-20 разом), читать театральную литературу и… возвращаться на Dragon Cave. Нет, в эпиграфе тамагочей больше не будет, но если кто-нибудь просто зайдёт сюда, драконы будут быстрее вылупляться и расти. Осуществив всё это, я после обеда вышла из дому под прохладную морось, доехала до Арбатской, прошлась до театра Вахтангова, сбагрила куртку в гардероб и поднялась поближе к партеру, игнорируя положенный согласно купленному билету балкон. Совсем уж аншлага не было, но было нечто похожее на него, и мне удалось занять только откидушку ряда эдак четвёртого и после антракта передвинуться на одну вперёд, зато в центральном проходе.
«Фредерик, или Бульвар преступлений» - юбилейно-бенефисный спектакль трёхлетней давности, Пинигинской постановки, точнее не спектакль, а форменное недоразумение, лишь формально апеллирующее к популярной теме театрального закулисья. Главный герой – немолодой актёр бульварного театра Folie Dramatique Фредерик Леметр, реальное историческое лицо – всё первое действие нарывается на проблемы, укрывая от жандармов некоего революционера Максимилиана (Робеспьера?) и переделывая в комедию пьесу законопослушного драматурга Му де Звона. Длится оно часа два из трёх, но уже в середине начинает казаться, что прошли уже все три, а антракта просто решили не делать: настолько скучен, надуман и неоригинален «юмор» проделок Фредерика, а смена событий настолько топорна и так часто повторяет сама себя, что актёры явно с трудом справляются с репликами, вырастающими из пустого места, повисающими в воздухе и обрывающимися в никуда. Второе действие неожиданно претендует на трагическую коллизию: нашему герою признаётся в любви годящаяся ему в дочери наивная дурочка, наследница министра, а он из якобы благих намерений – чтобы не ранить впечатлительную девушку, разлюбив её спустя год-полтора – с роскошным цинизмом ломает ей жизнь, накануне свадьбы сбросив её в объятия нелюбимого жениха-герцога и предпочтя ветреную актриску. В финале выясняется, что умирающий актёр и почтенная герцогиня по-прежнему любят друг друга, что ставит сие произведение Шмита в один ряд с многочисленными историями людей, у которых при взаимном чувстве не хватает смелости быть вместе, вроде «Варшавской мелодии». Не нашлось на них Волшебника, который сказал бы: «Ты прозевал своё счастье!»… Наиболее обидно даже не то, что в сюжете, пытающемся выехать на неожиданности, нет ни психологизма, ни социально-политического высказывания, ни хотя бы одного живого, убедительного типажа среди карикатур в аляповатых костюмах и гриме. И даже не то, что мораль сей басни дискредитирует славную профессию актёра, превращая жреца Мельпомены в лицедея-лицемера, неспособного на подлинные чувства, а только изображающего их. Обидно то, что в этом спектакле заняты мастера высокого стиля, в частности, на главной роли – великолепный актёр Лановой (именно он и был бенефициантом), практически только благодаря которому и можно смотреть на сцену, и в роли мадемуазель Жорж (ещё одна знаменитость, современница Леметра) – МХАТовская актриса Тумайкина. В этих людях столько профессионального благородства и такта, что, глядя на их персонажей, не верится, чтобы они могли играть в глупых напыщенных водевилях о загадочных убийствах и несчастных влюблённых. Зато верится хотя бы, когда Фредерик умирает на сцене – как настоящий мастер, а не шут, просто исчезнув из-за поднявшейся и опустившейся кулисы. Как будто снова – понарошку.
Продолжительные овации стоя, потом публика разошлась. Я дошла по Арбату обратно к Арбатской, доехала до родной Молодёги, до дома дошла пешком. На завтра театрального билета нету, ибо нету пока денег, но на послезавтра надеюсь что-нибудь взять, а завтра можно будет сходить на выставку или в кино. До встречи!)

До
«Тайные записки тайного советника» - спектакль чеховский, поставленный по рассказу «Скучная история», и по определению не по-эрмитажному невесёлый, однако Левитин справился с «датской» постановкой столь же блестяще, как с привычными клоунскими фарсами – в конце концов, Чехов тоже абсурдист ещё тот. Главный герой рассказа и, соответственно, спектакля – очередной «лишний человек», только, в отличие от своих собратьев по несчастью из других чеховских произведений, он уж точно уже не в силах ничего изменить: это старый больной профессор, с нетерпением ожидающий смерти. Конечно же, «среда ест интеллигента»: семья требует от него соответствия генеральскому статусу, коллеги хоронят заочно, студенты тупят, и только с воспитанницей Катей, несостоявшейся актрисой, он может поговорить… о театре. Цитатами из чеховской «Чайки». И даже разыграть перед ней небольшой «спектакль в спектакле» по другому рассказу – «Враги», в котором фигурирует ещё один медик – уездный доктор, а мораль выражается определением из текста самого произведения: «эгоизм несчастных». В «Тайных записках» подобное понятие также фигурирует: люди, обременённые собственными проблемами, чужих просто не замечают. Но главный смысл видится мне таким же, как и в «Трёх сёстрах» постановки Современника: страдания чеховских персонажей убедительно доказывают, что лучшее, что человек может сделать для человека, – это оставить того в покое. Такая малость – но сколько бы ни кричал об этом профессор Николай Степанович, окружающие продолжают что-то требовать, как-то пытаться заботиться, что-то ожидать, возлагать какую-то ответственность… Исполнитель этой роли Филиппов, актёр театра Маяковского, - пожалуй, главная удача спектакля, более подходящего на неё человека, особенно в труппе Эрмитажа, было не найти. Тихое отчаяние, стремление примириться с людьми при невозможности примирения с их пороками – всё это можно было видеть в его Тоби («Шаткое равновесие»), всё это есть и в Николае Степановиче. И какова Катя (Ольга Левитина) – с тонким голоском и улыбкой актрисы советского фильма! А изящный хлыщ Михаил (Александр Ливанов) неожиданно превращается в издёрганного и несдержанного в реакциях Абогина, став партнёром профессора в его «представлении»: где качественно поставленный Чехов – там всегда накал страстей, но эпизод «Врагов» стал психологической кульминацией спектакля. И ничто в нём не отвлекает внимание от действующих в нём живых людей с их живыми страстями, сомнениями и муками – ни ярких костюмов, ни подробных декораций, ни иллюстративных спецэффектов, только близкий задник с коллажем из рисунков Леонардо да Винчи, напоминающих, что во многом любовь к науке поддерживала в профессоре рассудок и силы к жизни. Только природа вмешалась: во время спектакля, хоть и раньше, нежели был сыгран эпизод грозовой «воробьиной» ночи, на улице разыгралась настоящая гроза, и сперва фоном был слышен бушующий ветер, потом своды театра сотряс раскат грома. «Записки» оставляют после себя впечатления, схожие с впечатлениями от грозы: как после разгула стихии приятно дышать свежим воздухом, так и после напряжённой, местами тяжёлой в психологическом плане атмосферы спектакля её разряжает финал. Николай Степанович сбрасывает старческий клетчатый плед, как утомившую земную оболочку тленной плоти – и вприпрыжку, весело покидает мир, в котором для него не нашлось достойного места.
Спектакль закончился, ливень – тоже. Мы вывалились в прохладный сад Эрмитаж, было ещё светло и вообще хорошо, хотелось гулять, но за трёхчасовое действо натикало десять вечера, пора было возвращаться домой, и мы вернулись. В интернете появились результаты ЕГЭ по русскому, и теперь я слегка зла, ибо по литературе (я, кажется, этим ещё не хвасталась, хотя LPS-собаку покупала, мотивируя это тем, что успех надо как-то отметить) у меня 87 баллов, а по русскому – всего 84! А всё потому, что моё лажовое во всех отношениях сочинение по литературе по всем критериям оценили в максимальные три балла из трёх, а во всех отношениях образцовое и вообще замечательное эссе по русскому оценили на три балла только по одному критерию, а по остальным – сплошные два и один. Конечно, всё зависит от того, насколько повезёт с проверяющим, но всё равно обидно: если бы по всем критериям моё эссе получило три балла, у меня их было бы сто (!), а сие потешило бы моё самолюбие и родительскую благосклонность. Теперь жду результатов по инглишу и – с трепетом – по алгебре. Завтра – снова в театр. Увидимся на страницах этой помойки рецензий спустя сутки)

Ещё страничка Увидев в программке еры и яти – спутники оригинального текста Бальмонта, перевёдшего «Саломею» с французского оригинала, я почуяла намёк на классику, и, чего совсем не ожидала, получила её – но не в постановочном смысле этого слова. Яцко показал нам «Саломею, и только» - библейскую историю царевны иудейской, очищенную от более поздних культурных слоёв, включая и интерпретацию Уайльда, и потому родственную прочим мифам – о Федре, Медее, Антигоне. Мизансцены сочетают строгий, графически чёткий рисунок, особенно хорошо видный сверху, словно панно, с техническими достижениями: под шаткой круглой площадкой из прозрачного синего пластика, способной подниматься до уровня второго яруса, расположился колодец, куда спускается и откуда появляется на лонже Иоканаан, лестница ведёт вверх, на балкон дворца тетрарха, ещё выше с балкончика поменьше шутовски вещает Тигеллин на фоне фаюмской фрески. Эта же синяя площадка станет и гигантским щитом, опускающимся на Саломею и погребающим её в одной могиле с погубленным ею пророком, и крышкой раки, которую покроют плащаницей с изображением усекновенной главы Крестителя. В повествование, делая его ещё более апокрифичным, вошли молитвенные песнопения в исполнении Тины Георгиевской – на греческом, латыни, древнееврейском, арамейском и сирийском, что звучит практически одинаково, – и этнобарабан-дарбука Сергея Кузнецова, лучшая озвучка, которую только можно было придумать для подобного спектакля. И, словно возвращая театр в те времена, когда он был ритуалом религиозных культов, в нём экстатически танцуют и убивающий себя сириец, и Ирод, пытающийся казаться счастливым… танец же Саломеи никаких изысков хореографии из себя не представляет, зато все семь покрывал на месте, а на обнажённое тело актрисы накинуто лишь что-то символическое, прозрачное настолько, что не скрывает, а скорее подчёркивает наготу. Да, Саломея-Кудряшова действительно красива, не полюбоваться грешно, но как персонаж трагедии, к тому же претендующей на почти античную монументальность, она слишком юный, лёгкий и светлый образ. Не Саломея – Джульетта, влюбившаяся с первого взгляда и до умопомрачения, осознающая, что беспрепятственно воссоединиться с любимым можно только после смерти и потому в равной степени готовая как убить, так и быть убитой. Иоканаан-Ганин, пожалуй, на Ромео не тянет, хотя создаётся впечатление, будто Саломее удалось вызвать ответное чувство в суровом пророке – не столько соблазнив телом, сколько подкупив искренней наивностью и невинностью первого любовного порыва, не имеющего ничего общего с грехами её матери, которые он с похвальной осведомлённостью живописует. Зато он оригинален и колоритен: выглядит не как хиппи, по устоявшейся традиции театральных последователей Христа, а как жрец варварского племени, прямолинейный и зловещий, резко противопоставленный теологическим спорам о существовании ангелов. Крупный, мускулистый, с выбритым татуированным черепом и «злодейской» бородкой, благочестивые мысли этот «дикий мужчина» вызывает в самую последнюю очередь, так что выбор Саломеи вполне можно понять. Однако наиболее удачное попадание в образ – это, пожалуй, всё-таки Ирод-Лаптий, вертлявый аристократ с выражением ликующего самодовольства и заискивающего сладострастия в улыбке и глазах, для которого удар палача, обезглавивший Иоканаана и пошатнувший его мнимый авторитет, стал настоящим ударом по жизненному стержню. Иродиада-Зайкова местами была прелестно легкомысленной «ягодкой опять», местами переигрывала, вспоминая, что должна быть истеричкой, но в общем и целом тема супружеского противостояния осталась нераскрытой. Два с половиной часа сценического времени пролетели незаметно, не зацепив психологически, но запомнившись грамотным эстетическим построением, хоть временами и несколько громоздким в своей тихо жужжащей автоматике – всё-таки мистерия и прогресс напоминают коня и трепетную лань в одной упряжке. «Саломея» Виктюка осталась для меня неоспоримой высотой, но версия Яцко однозначно интересна и достойна ознакомления.
Спектакль закончился, я поспешила досматривать выставку, но последний стенд, посвящённый киноролям Чехова, досмотреть не успела – заявилась какая-то тётенька и погнала меня из театра, пригрозив, что сейчас охрана уже будет его закрывать. Покинув ШДИ, я вернулась в метро и через Курскую приехала домой, рецензию писать. Сейчас я даже ещё полна энтузиазма почитать часок перед сном, завтра воскресенье, но определённой культурной программы у меня нет, ибо теоретически надо готовиться к ЕГЭ по литературе, но не представляю себе пока, как это будет происходить. Прощаюсь до свежих новостей)

Гуляю. Я могла бы отделаться от читателя лишь двумя словами – «костюмированная мелодрама», но останавливает привычка всё разобрать по косточкам. Позвоночник сегодняшней жертвы таков: брутальный секс-символ Российской империи, верный пёс Екатерины граф Алексей Орлов получает приказ доставить из Италии самозванку, имевшую неосторожность назвать себя сестрой убитого им Петра III. Знающие историю уже поняли, что речь идёт о судьбе несчастной княжны Таракановой: Орлов прикинулся страстно влюблённым, сыграл фальшивую свадьбу на корабле, а по прибытию на родину сдал беременную «супругу» палачам. Страх императрицы за корону, едва не пошатнувшуюся при недавней Пугачёвщине, помноженный на женскую ревность к молодой пышногрудой красавице, не оставил сопернице ни малейшего шанса, а равнодушный к людям подлец Орлов вскоре опочил на лаврах в Хреново, где вывел национальное достояние – уникальную породу рысистых лошадей. В пересказе основа пьесы Зорина увлекательна, на деле же она представляет собой череду выспренных диалогов в избитых мизансценах, нередко заставляющих заскучать, и спектакль «берёт» публику преимущественно оформлением – частой сменой роскошных исторических туалетов и настоящими левретками. Да и Алексей-Вдовиченков вызывает приглушённые повизгивания дам, то профессионально бычась с устремлённым в зал взором, то эротично вздыхая в микрофон – теоретически, в нём должны бороться личные чувства и гражданский долг, но очевидно, что понятия чести и совести для него давно потеряли ценность и вертятся, что дышло, согласно направлению корыстных интересов. Елизавета-Дубровская тоже, теоретически, должна потерять голову от любви и затем жестоко разочароваться, однако то чрезмерная сдержанность до деревянности, то переигрывание не способствуют сострадания к героине – кажется, что она так же, как Орлов, только играет в любовь, ведя свою собственную шпионскую интригу, но заигралась и проиграла из-за самонадеянности. Не радует и Екатерина-Аронова, неизбежно комичная благодаря своему «сельскому» акценту и потому слишком «мирная», по-домостройски домашняя для тирана в юбке, умело и безжалостно чередующего кнут и пряник, не испытывая никаких привязанностей к своим не менее лицемерным подданным. Если бы не все эти недостатки, постановка могла бы получиться пронзительной по психологии и/или острой по социально-психологическому смыслу, а ведь недостатки это не единственные: если персонажи первого плана обладали хоть какими-то характерами, то второстепенные появлялись и исчезали, исполняя исключительно декоративную функцию. Лишь одно исключение приятно удивило – Григорий Орлов (Завьялов), действительно влюблённый в «матушку», слепо и мучительно, ревнивый, немного истеричный отставной фаворит с гордой осанкой аристократа и непринуждённой хромотой солдата. Если вспомнить Григория из спектакля Мира искусства «Всему виной была её корона» в исполнении Кравцова – старого, теряющего рассудок, - несложно представить, как Григорий-Завьялов пронесёт через всю долгую жизнь поклонение Екатерине и горечь утерянного её расположения. Впрочем, ради харизмы талантливого актёра остальной пафос высидит не каждый – поэтому в общем и целом спектакль рекомендую горячим поклонникам романтики напудренной эпохи дворцовых переворотов.
Спектакль закончился, я с удовольствием вышла на вечерний Арбат и, останавливаясь поглазеть на выступления разнообразных талантов, вернулась на Арбатскую, приехала домой, отвлекаясь на всё подряд в своё удовольствие, написала рецензию. Завтра надо бы, помимо прочего, «Робин Гуда» посмотреть, посему до завтрашнего поста и прощаюсь)

More Симпатяга Чанс Уэйн не состоялся как актёр, зато состоялся как жиголо. Вовремя подхватив падающую с кинематографического олимпа звезду Принцессу Космонополис, пожилую актрису, страдающую провалами в памяти, он надеется заполучить контракт на роль в фильме, чтобы снискать расположение отца своей девушки – мэра своего родного городка. Тело Принцессы требует гашиша и секса – но чего только не сделаешь ради такой-то цели!.. Обладательница яркого таланта Неелова играет свою героиню сочно, живо, многогранно и неоднозначно, а во втором действии с не меньшими искренностью и самоотдачей появляется уже в роли той самой девушки, Хэвенли – несчастного хрупкого существа на пуантах, загубленного неудачной операцией после болезни, которой заразил её зарабатывающий удовлетворением миллионерш Чанс, принесённого в жертву амбициям отца. Она увядает, как сухой тростник, который частоколом выстраивает вокруг себя, отгораживаясь от мира, мечтая только о монастырском покое. Ей не нужна громкая слава, и мальчик, с которым она плавала в море, уже не тот – она не осуждает его, но и не любит. Да вряд ли любит и он: только свободный человек способен на любовь, а Чанс не умеет ничего, кроме как служить чужим прихотям, он – профессиональный раб, живая игрушка, йоркширский терьер для дамских сумочек. Он так правдоподобно, так органично ласков, что поначалу вводит в заблуждение не только зрителя, но даже и многоопытную Принцессу – она почти поверила, что действительно что-то значит для этого человека, что он заботится о ней по доброте душевной… но такого рода отношения – не более чем работа, и, достигая желаемого, Чанс легко забывает о своей покровительнице. А она охотно отвечает ему взаимностью по привычным правилам игры, между ним и Голливудом выбирая Голливуд: ведь они – «чудовища», их интересует только собственное благополучие, а что-то делать для других они будут только ради выгоды. Но если она – «чудовище», добивающееся всего своими силами, активный деятельный хищник, жадный до жизни, королева «страны людоедов», то он пытается жить за чужой счёт, паразитировать. Её тело немолодо – зато молода душа, а в его молодом теле душа состарилась и умерла бы вовсе, если бы он не успел понять, что путь пассивного содержанца – путь тупиковый, превращающий живое существо в безвольную и бессмысленную вещь. Чанс не хочет стать «частью багажа», разделить участь многих себе подобных альфонсов, тихо деградирующих на поводках у богатых хозяек – но цена отречения от собственной сущности высока, она требует не только духовного, но и физического акта. Брат Хэвенли угрожает ему кастрацией, что, фактически, оставит Чанса без средств к существованию – но наш прозревший и повзрослевший герой останется в городе и тем самым добровольно пойдёт на эту расправу с символом своего сексуального рабства. Он сравнивает себя с крысой, которая, попав в капкан, отгрызает себе лапу – и, истекая кровью, умирает свободной. Теннеси провозглашает свободу высшей ценностью, выше жизни – и уж тем паче выше денег, карьеры, юношеской заносчивости и гордыни, удовольствий и прихотей. Никакого сладкоголосья: бескомпромиссный моральный максимализм Теннеси, как всегда, граничит с жестокостью, а Серебренников ещё больше заостряет линии его рисунка, вводя в спектакль гротескный макабрический фарс. Перед началом основного действия нас встречают четыре девушки, играющие своими голосами, своей пластикой, как самодовлеющими средствами художественной выразительности – и вдруг они надевают седые парики и вульгарные бутафорские «телеса»: преображаются в отвратительных похотливых старух, постоянных жилиц богадельни, где останавливаются на ночлег Чанс с Принцессой. Эти старухи, как макбетовские ведьмы, обмениваются абсурдными репликами, сочинёнными Ниной Садур, визгливо хохочут, по-птичьи кричат, постоянно присутствуют рядом с героями, напоминая о том, что душа способна погибнуть прежде телесной оболочки. Вторая, не менее пугающая сила – подручные сына мэра, Томми-младшего: ну и что, что это интеллектуально недоразвитый моральный урод, читающий по слогам и вешающий кошек – на его стороне сила и власть, и одинаковые люди в костюмах будут следовать за ним. И – монашки с серпами, совершающими казнь над грешником как ритуальный танец под пасхальные песнопения. Рядом с этими вполне понятными метафорами вырастают и более абстрактные, допускающие бесконечное множество трактовок и интерпретаций – или не вызывающие их вовсе; но не страшно не проникнуть в каждый уголок режиссёрской концепции: главное – поймать волну атмосферы, а уже воспринимать, чувствовать, обдумывать, анализировать – самостоятельно. И – обязательно.
More once more

More Я купила программку, получила ещё два халявных календарика, на сей раз – с фотографиями из сегодняшнего спектакля, не успела приткнуться на диване – прозвучал первый звонок, я пошла в партер, методом проб и ошибок нашла свободное место в середине третьего ряда. Зал снова почти полностью заполнился; отстояли минуту молчания, и начались «Пять вечеров» Огарёва.
«Пять вечеров» - спокойная, размеренная сказка с хорошим концом о любви, заново обретённой после разлуки, растянувшейся на все годы войны. Типичная советская пьеса: на первый взгляд – о том, что заполярный дальнобой – не менее полезный член общества, нежели главный инженер крупного завода, на самом деле – о том, как важно не бояться быть самим собой, бороться за своё счастье, принимать других такими, какие они есть, и себя – не «неудачником», а самодостаточной личностью. Достаточно банальные прописные истины, вполне предсказуемый сюжет, никакой особой ширины, глубины и прочих измерений – посему общее течение спектакля несколько скучновато, несмотря на качественный юмор и во всех отношениях достойную актёрскую игру. Воет, как давеча в «Трёх сёстрах», метель, прикатились откуда-то, словно из Туминасовского «Маскарада», огромные снежные шары, и кажется, что за пределами квартиры, где судьба сводит мужчину и женщину, юношу и девушку, больше ничего нет – пустота, холод, одиночество. Поэтому кто бы ни ушёл оттуда – обязательно вернётся назад, чтобы с типично русской решимостью, хряпнув пару рюмочек беленькой, разрешить все недопонятости, недосказанности и прочие препятствия на пути к простому человеческому благополучию с белыми скатертями, мимозами в банках и катанием на коньках. Бытовуха? Но не стоит забывать, что именно такой пасторали хотелось людям в пятидесятые годы прошлого века, а кому-то хочется и сейчас. «Только б не было войны!» - скажет в финале главная героиня. Этот спектакль с его умиротворяющей, согревающей домашней атмосферой, тонкой лирикой, почти поэзией, смотреть легко и приятно – дабы отдохнуть от более тяжёлых вещей, и при этом осмысленно.
Очередные три часа в «Современнике» остались позади, я вышла под приятную тёплую морось, двинулась к метро по бульвару, и через примерно десять минут начался праздничный салют. Фейерверки виднелись за деревьями, фонарями и крышами домов по обе стороны бульвара, а по тучам роскошно метались в причудливом танце отсветы прожекторов – я пыталась уловить эту красоту фотоаппаратом, но ничего толком не вышло. Народ где шёл, там и остановился и смотрел в небо; на площади кричали «Ура», скандировали «Рос-си-я» и прочими способами шумели, у меня в голове играли военные песни, было и радостно и грустно, и очень сильно захотелось, чтобы никогда Россия не слышала других залпов, кроме гулкого грохота этого салюта. Но вот закончились золотые, малиновые, зелёные, лиловые вспышки, и как бы ни хотелось бродить под дождём по ночной столице, желательно босиком, пока он ни кончится, пришлось спускаться в подземку, ехать домой, садиться за рецензию, пытаться, отвлекаясь почём зря на что ни попадя, написать побольше, что всё равно не увенчалось особым успехом. И вот остаётся только уползти спать, поскольку спать очень хочется, попрощавшись до завтрашней рецензии. С Праздником всех ещё раз!

Ещё страничка Три сестры в белых ночных рубашках стоят на мосту. Они ещё не раз будут взбегать на него и останавливаться, вглядываясь в бездну зала, словно раздумывая: прыгнуть, не прыгнуть? Вокруг них воет и кружит метель, под ними кружится каруселью, как в водовороте, внешне благоустроенный быт. Его словно затягивает в воронку, незаметно, но неотвратимо – и он будет зримо разрушаться, распадаться в предпоследнем акте, чтобы в последнем никому уже не хотелось возвращаться в дом. Я уже видела двух «Трёх сестёр» - на Покровке и в Мастерской Фоменко, поэтому не удержусь от сравнительного анализа: если у Арцибашева и Фоменко этот быт создавал ощущение уюта, то здесь, в сценографии Зайцева, он неожиданно превратился в ту гибельную бытовуху, которую, должно быть, и подразумевал Чехов. Нет, я не верю в формулировку «среда заела человека», я знаю, что каждый сам виноват в своей жизненной нереализованности – но на спектакле «Современника» я впервые поняла, что в том мире, в котором живут сёстры, жить невыносимо. На Покровке был праздничный семейный стол, у Фоменко – врезавшаяся в память утончённая красота декораций… не хочется употреблять устаревшее и расплывчатое понятие «мещанство», но здесь было именно оно в худшем своём значении. И в первую очередь благодаря Наташе, которая в других театрах терялась, превращалась едва ли не в «четвёртую сестру», а в исполнении Плаксиной была наконец-то резко и остро обрисована воплощением хищнической алчности, пошлости, цинизма, ханжества и лицемерия. Это настоящее чудовище, Тартюф в юбке, улыбчивый, белый и пушистый, но при необходимости восстановить порядок выпускающий когти. Не меньше воротит и от Прозорова (Древнов) в последних актах да Кулыгина (Юшкевич): хоть они искренне никому зла не желают, а только отчаянно убеждают самих себя в своём же благополучии, их монологи в пустоту, не требующие слушателя и никого не слышащие, способны доконать любого. Настолько ярко обрисованными второстепенными персонажами остальные наши две постановки не похвастаются – и нельзя не добавить в их ряды самым первым, самым выпуклым, полнокровным и живым доктора (Узденский), в других спектаклях «отсутствовавшего» начисто. Не поймите яркость как сатиру: о том, что Чехов – не Гоголь и его акварельным краскам чужды жирные мазки, в «Современнике» не забывают, хотя обращаются с пьесой без ностальгии по эпохе «вишнёвых садов», чем грешат режиссёры-классики. Да и навязчивый призыв «трудиться» встречен не с сочувствием, а со здоровой иронией – каждый раз этот глагол из уст никогда не работавшего Тузенбаха (Стебунов) вызывает смех публики. В отличие от обаятельнейшего барона из «фоменок», он инфантилен и наивен, действительно нелеп, его действительно непросто было бы полюбить – и это не плюс и не минус, это просто органичная часть общей мелодии спектакля. Теперь о камертоне – о сёстрах: если у Фоменко сёстры были слишком похожи друг на друга, то питомицы Волчек близки к великолепным сёстрам Арцибашева по психологической тонкости, искренности и самоотдачи в игре. Их слезам безусловно веришь, так что трагизм в этой трагедии наличествует… но – вот вам ложка дёгтя в бочку мёда: его маловато. Прощание Маши (Бабенко) с Вершининым (Ветров), реакция на известие о гибели Тузенбаха – сцены, исполненные на Покровке и у Фоменко с должной пронзительностью и при этом лаконичностью – в «Современнике» слишком прямолинейны и оттого холодноваты. Не удался и Солёный – Смольянинов играет его в привычной «быдловатой» манере, сильно сужая его образ, который у Фоменко, опять-таки, был не лишён лирического налёта. Однако я по-прежнему не выношу окончательного вердикта, какой из трёх спектаклей лучше, какой хуже: пожалуй, каждый по-своему хорош, все вместе они складываются в некую относительно цельную картину. А чеховский текст, хоть и почти уже заученный наизусть, в любом случае приятно слышать.
Три часа спектакля пролетели незаметно, я пошагала по бульвару обратно к метро, и вот я дома. Прощаюсь до завтра, до новой рецензии)

Спать я себя давеча таки упинала, и что-то мне даже снилось – а именно, что я в немаленьком коллективе каких-то хиппи рассаживаюсь на местной остановке по автобусам, аки дети, собравшиеся в летний лагерь. Причём поездкой явно руководила я сама, следя, чтобы никого и ничего не забыли, а на ночёвку мы расположились… в бывшей моей квартире на первом этаже. Автобусы встали в ряд во дворе, мы набились по комнатам, а поутру снова пришлось всем раздавать пинки и разгонять по автобусам. Проспав часов до одиннадцати, я вернулась к страданию ерундой и преуспела в этом занятии, а после обеда, как водится, отправилась в театр. На сей раз мой путь лежал до Чистых Прудов, где я неспешно прогулялась по бульвару до старого доброго театра «Современник», где давненько не была, а теперь, в мае, бывать буду часто, ибо дёшево. Внутри пахло как в больнице – чем-то вымыли полы; я приобрела программку, нашла себе место на диване почитать книжку и с первым звонком отправилась штурмовать партер – не свою, конечно же, откидушку в 11-м ряду, а где поближе. Слишком близко остаться не удалось – пришлось довольствоваться серединой ряда эдак седьмого, выглядывать за головами впереди сидящих происходящее на сцене – а происходила там постановка пьесы Коляды (не нуждающегося, я полагаю, в представлении) «Мурлин Мурло».
Время действия – конец 80-х прошлого века, место действия – мифический Шипиловск, городок тотальной и беспросветной безнадёги, где всё население днём работает на химическом заводе, вечером пьянствует, телевизоров не держит, потому как «облучают», а по радио то давно покойный Левитан, то Ванга обещают конец света. И этого конца все ждут с лихорадочным нетерпением – как желанного избавления от зелёной тоски. В семью, где младшая дочь Оля по прозвищу Мурлин Мурло (Белоусова) страдает галлюцинациями после того, как увидела НЛО, а старшая (Козина) потеряла мужа и обречена на одинокую старость, и обе мечтают о чём-то большом и чистом, о детях и о том, как бы вырваться из своей глухомани, попадает столичный очкастый интеллигент (Хаматов) – видимо, с целью поднабраться свежими впечатлениями. Этот герой, созданный, очевидно, с расчётом на то, что наивная публика сперва воспримет его как положительного, с любопытством естествоиспытателя наблюдает за странностями быта, записывает колоритные фразочки, восхищается «духовностью» юродивой Оли, которой «Бог является», и втихаря пописывает свой «великий роман», должный спасти человечество. Однако, будучи дважды битым соседским гопником (Смольянинов) – самым адекватным в своём жизнелюбии, хоть и быдловатым персонажем – и разочарованным в непорочности Оли и своих идеалах заодно, очкарик не выдерживает и смывается, ломая тем самым жизни барышням, поверившим в него как в мессию, представителя мистического «Центра», всё обо всём знающего лучше и правильней. И, совсем уж мифически, вместе с судьбой бедняги Мурлин, над которой грязно надругался человек, которого она полюбила, рушится весь Шипиловск, таки дождавшийся своего апокалипсиса – видимо, по-солженицынски, «без праведника не стоит село». Сей сюжет не нов и предсказуем – по крайней мере, для читавших «На дне» и поздние аналоги, – только, по сравнению с горьковской ночлежкой, гиперболизирован по максимуму, а так – даже язык этих двух пьес чем-то неуловимо схож. Можно было запросто запороть постановку, скатившись в обличительный пафос, выжимающие слезу сантименты или нагнетённую мрачность, но её создатели – Волчек и Гармаш – не сгущают и без того фактурные, лишённые каких бы то ни было полутонов краски своего материала, а просто констатируют факты, предоставляя публике самой рассудить нехитрые морально-этические конфликты. Впрочем, гораздо приятнее, нежели пытаться копать глубже на поверхностной ниве философии Коляды, радоваться актёрской игре – живой, искренней, выразительной, с самоотдачей, но без перегибов. В типических, в принципе, персонажей начинаешь верить, сочувствовать им, в первом акте – смеяться (спектакль заявлен как «комедия», и по началу в нём действительно достаточно качественного юмора), во втором – бояться за них. Выходишь со спектакля с ощущением тяжёлым, но удовлетворённым: вещь просмотра стоит.
Я вернулась по бульвару к метро, когда доехала до родной Молодёги – началась гроза, натурально – в начале мая. Молния голубого цвета газовой конфорки горизонтально освещала небо с одной стороны, потом подоспевал гром, поливал ливень, под которым я и встала ловить кайф возле автобусной остановки. Дождь уже почти прошёл, когда наконец объявился душный автобус и привёз меня домой. Отвлекаясь и ленясь, я с грехом пополам накатала вышеизложенную рецензию и теперь надеюсь оторваться от игры в алхимию и пойти спать. Прощаюсь до завтра)

Про сон По началу спектакля я испугалась было, что увижу очередную скучнейшую бракоразводную комедию, каковых множество – однако в сей отечественной сентиментальной мелодраме развода так и не произошло, редкие проблески юмора оказались, на безрыбье-то, относительно смешными, а вместо миллионеров нам показали «всего-навсего» известного тележурналиста. На сцене выстроили целую многокомнатную квартиру, время от времени принимающуюся утомительно вращаться, заполняя музыкальные паузы – а саундтрек несложно угадать по названию: «Путники в ночи» - и есть те самые «Strangers in the night» Синатры. С первых мгновений сюжета зрителя ввели в курс дела: Ира (Легчилова) застукала своего благоверного Сергея (Бочкин) с молодой любовницей-«дипломанткой» (дипломаткой? Дипломницей?) и с досады возьми да ляпни, что-де и сама провела в поезде нескучную ночь с неким незнакомцем. Собственно, больше ничего примечательного за все последующие два с половиной часа так и не произойдёт – наши герои только и будут мусолить тему злополучного адюльтера жены, после каждого шаткого примирения раз за разом возвращаясь к ней снова, а разбавлять нескончаемую ругань на два голоса в наиболее острых моментах будет комический персонаж – охочий до выпивки «свадебный адмирал». Не надейтесь на глубокую философию о любви, браки и верности – углубляться в психологические мотивы поступков друг друга Сергей и Ира не станут, зато неоднократно соврут, обвинят друг друга во лжи, спровоцируют на приступ ревности (Отелло курит в кустиках), попытаются расстаться, даже поклянутся здоровьем новорожденного внука Акакия (у несчастного младенца незамедлительно случатся кашель и понос) и пригрозят самоубийством, признаются в любви, всё простят и опять в чём-нибудь обвинят. Но стоит отдать должное актёрскому дуэту: играют оба с максимальной экспрессией и самоотдачей, в прямом смысле этого слова – на нервах, остаётся только гадать, сколько дней после такого спектакля будет восстанавливать голос Легчилова, практически весь свой текст вынужденная исполнять рыдающим криком. Не актёры и тем паче не режиссёр (каким бы то ни было авторским почерком в мизансценировании и не пахнет) виноваты в том, что сама пьеса Данилова – не в моём вкусе: хэппи-энд (весьма сомнительный, надо сказать) предсказуем ещё до поднятия занавеса, интриги не получается, сочувствовать некому, не о чем задумываться ни во время, ни после спектакля. Впрочем, и заснуть не получается, так что «Путники» - ещё отнюдь не худшее, чем можно скоротать вечер с желанием отдохнуть мозгами.
Спектакль закончился, я выползла на улицу – было ещё светло и очень тепло, я вернулась к Арбатской по бульварам, приехала домой. Сейчас мне предстоит непростая задача – оторвать себя от клипов Аквариума и Сплина, исправно помогавших мне отвлекаться от ваяния рецензии, и упинать себя спать, дабы завтра снова отправиться в театр. Прощаюсь на сутки, соскучиться не успеете, с Первомаем всех)

Пара страничек дыбра «Приглашение на казнь» - мой любимый из романов Набокова, и при этом один из наиболее малоизвестных. Фантастическая антиутопия, мир, населённый гротескными персонажами, живыми пародиями, бездушными куклами, способными не на человеческие чувства, а только на эмоции – в частности, предельное веселье. Эти клоуны могли бы быть смешными, если бы они были в меньшинстве – однако их ужимки не веселят, а пугают, потому что шуты правят бал, в их власти – единственный не похожий на них человек. Его зовут Цинциннат, и он приговорён к смертной казни за самое страшное преступление – непрозрачность, то бишь – индивидуальность, мыслящую и творческую личность, чьё существование всерьёз угрожает морально выродившемуся обществу. Своего героя, ожидающего смерти среди шабаша уродов, не понимающих его и безразличных к нему, великолепный актёр Евгений Редько играет натянутыми нервами наизнанку, в постоянном предельном напряжении, настолько убедительно и достоверно, что ему веришь с первой секунды и до последней, какой бы сложной для исполнения ни была эта роль. Наблюдая за длящимися день за днём страданиями Цинцинната в камере, понимаешь, что самая страшная пытка – не холодная рассудочная жестокость, а навязчивая доброжелательность тех, для кого казнь – увлекательное и «поучительное» зрелище, не более чем удовольствие, яркое шоу. Содрогаешься от омерзения, узнавая в них повадки некоторых встречаемых в жизни индивидов, которых так и тянет задушить за приклеенную к лицу с пустыми глазами карнегианскую улыбку. Но на эшафот должны взойти двое – не только Жертва, но и Палач, персонифицированная Смерть – месье Пьер. Смерть всегда любит того, кто становится её избранником, хоть умирать от любящей руки ничуть не лучше, чем от ненавидящей – а Пьер к тому же пытается обманом добиться взаимности. В роли Пьера ещё один талантливый мастер, Пётр Красилов, на глазах превращается из жалкого и нелепого болтуна, которого невозможно принимать всерьёз, в величественную инфернальную фигуру, властителя свиты заискивающих перед ним марионеток. Меняется не только костюм – меняются пластика, голос, жесты: только что Палач был лицемерно слаб, податлив и мягок, и вот он уже всесилен, твёрд и горд своим положением кумира. Однако рука не поднимается обвинить в подлости любящего убийцу: он гораздо симпатичней и, в конечном итоге, искренней, нежели жена и мать Цинцинната, попытки которых проявить свои рудиментарные привязанности выражаются перверсированно, истерически. Жизнь и Смерть, Жертва и Палач будут обручены, закрепляя вечный союз Бытия и Небытия… но, поднимаясь на эшафот, супруги скинут белый и чёрный костюмы, оказавшись в нарядах двух старинных антагонистов дель арте – Пьеро и Арлекина. Ведь мир – это театр, и когда спектакль оканчивается, актёр-человек сходит со сцены, а маски, за которыми нет ничего, остаются лежать забытым хламом. Так и Цинциннату, чтобы выжить, приходится осознать себя человеком, абсолютно свободным, окончательно прозревшим – и рушится вокруг него от простой и бесконечно сложной истины: «Аз есмь!» бутафорский, иллюзорный кукольный театр абсурда, открывая для него подлинную, реальную жизнь, от которой он не желал отказаться, которую невозможно уничтожить. Это – жизнь не материальная, а духовная, жизнь вечная, в которой нет места смерти, ведь смерть – это всего лишь отсутствие жизни. Необычайно мощной метафорой Набоков напоминает нам о том, что грань между человеком и манекеном тоньше и незаметней, чем рампа, отделяющая зрительный зал от представления, в котором всё – понарошку, и предостерегает от перехода через эту грань – от духовной гибели, от потери лица, которое так просто и заманчиво заменить улыбчивой личиной, вовлечённой в бессмысленную игру. И пусть цена за право быть самим собой – одиночество, отторжение, лишения, боль и страх, та необходимая инициация, о которой я писала в рецензиях уже не раз. А исполнена эта метафора создателями постановки с изысканным вкусом, без прямолинейного социально-политического пафоса и елейного морализаторства: маскарад выпуклых, полнокровных образов в выразительных костюмах и гриме, безупречная игра светотени, замечательная музыка создают «Казни» незабываемую атмосферу по-гофмановски макабрической и по-уайльдовски эстетичной сказки. Отдельные сцены хочется описывать в мельчайших подробностях – но это заняло бы слишком много времени и места, поэтому отмечу лишь один, наиболее сильный предфинальный момент, когда зримая волна воздуха и пыли от упавшего к ногам героев эшафота метнулась в зал, заставив публику вздрогнуть и до самого конца нервно хихикать, словно люди действительно ждали, когда отрубленная голова Цинцинната скатится по наклонному помосту им навстречу. В общем – это надо увидеть, услышать прекрасный набоковский текст, прочувствовать, продумать – пережить очередной экзистенциальный катарсис.
Без малого три часа пролетели на одном дыхании, я вышла из театра, приехала домой, и теперь вот умудрилась катать рецензию до половины четвёртого утра. Завтра можно будет отоспаться, а вечером – с новыми силами в театр. Ждите свежих новостей)

Единое ГЭ Вернувшись домой, я успела пострадать ерундой, а опосля обеда поехала – в театр, конечно же. До Театральной, там два шага до РАМТа – давненько там не была, а теперь вот выбралась на одну из свежих премьер, на второй премьерный спектакль. Обилие детей, в том числе очень маленьких, насторожило сразу, но я мужественно приобрела программку и поднялась к партеру, побродив по экспозиции макабричных афиш какого-то художника и пропалив сувенирно-книжную лавку (миниатюрный томик Кузмина, к счастью для моего кошелька, уже пропал). Вскоре прозвучал первый звонок, и я, привычно пренебрегая своим законным местом где-то на балконе, отправилась пытать счастья в партер, неоднократно будучи согнанной со свободных мест, но в итоге осела ряду где-то в шестом. В антракте подтянулись опоздавшие, место пришлось освобождать – и перемещаться на другое, в середине третьего ряда, которое я уже пыталась занять до спектакля, но тогда на него нашёлся законный обладатель, а теперь он ушёл или пересел. Таким образом я могла всё видеть и слышать в лучшем виде.
«Думайте о нас» - приятная детская сказка, прикидывающаяся глубокой экзистенциальной философией, лёгкая пища для ума в юмористическо-романтической обёртке. Несмотря на всю простоту, за сюжетными перипетиями, местами вполне смешными, небезынтересно наблюдать, к тому же оформлен спектакль красиво и со вкусом, с намёком на классику сюрреалистической живописи и пластики. Фабула пьесы современного драматурга Евгения Клюева начинается тривиально, а развивается довольно-таки запутанно: заблудившись в подмосковном лесочке, офисный планктон Иван Петрович и его несовершеннолетняя секретарша Мария угодили в некий параллельный мир, замок Его Величества, населённый феями и всяческими чудаками. Эти славные существа уверенно противопоставляют себя миру внешнему – в первую очередь, целиком и полностью зависят от случайностей, находясь как бы на грани вероятностей, как кошки Шредингера. Их гостям придётся усвоить местные прописные истины: есть вещи, которые можно, но не нужно объяснить, и нужно понять, что не всё можно понять. Однако и в мире фантазий и волшебства существуют свои традиции, не менее жёсткие, нежели привычные простым смертным порядки – и любовь между представителями разных миров рискует окончиться плачевно. Этот «плохой конец» с немой сценой стал бы отличным минорным финалом спектакля, но – осторожно, спойлер! – из двух вариантов был выбран третий, вполне в духе моего взгляда на «безвыходные» ситуации. Мечтательная девушка и странноватый сын Величества, играющий на пианино, уйдут в бесконечный поиск мира, в котором они смогут быть вместе – но жаль, что никаких эмоций весь этот пафос не вызывает, возможно, потому, что принц у Девятьярова получился блёклым и неубедительным. Кто действительно подошёл бы на роль героя-любовника – так это Шут (Печенкин), больше похожий на менестреля: обаятельный печальный мудрец, никогда не впадающий в уныние и решивший пожертвовать счастьем ради той, которую готов был полюбить, но которая предпочла другого. Также порадовали эпизодические роли массовки – больше смахивающий на Дон Кихота Гамлет, Пушкин, лётчик… пёстрый карнавал изрядно ласкал глаз между патетическими монологами и довольно-таки однообразными диалогами в самоповторяющихся мизансценах. Но хоть Клюеву и далеко до Гоцци, общее впечатление спектакль всё равно оставил позитивное – подходящая вещь для того, чтобы, не рискуя заскучать, отдохнуть от более серьёзных произведений театрального искусства.
Два с половиной часа пролетели, я скрала с края сцены бутафорский осенний лист из рыжей бумаги с пластиковыми прожилками и пошагала в гардероб. Вернув себе куртку, я спустилась в подземку и вскоре вернулась домой, где принялась безбожно отвлекаться на всё подряд и в редкие перерывы с грехом пополам вымучивать рецензию – но что выросло, то выросло. Надо бы и завтра, по логике, выбраться куда-нибудь на что-нибудь, посему надеюсь, что прощаюсь ненадолго.)

Море В своей книге Бартошевич однажды рассказал историю о том, как на британских торговых судах, чтобы занять изнывавших от скуки во время штиля матросов, капитан Киллинг решил поставить «Гамлета». Виктюк вдохновился идеей – насколько мы помним, в шекспировском театре вообще актрисы появились не сразу и не в достаточном количестве, поэтому женские роли зачастую писались под актёров-мужчин и исполнялись ими, – и решил представить, как вышедшие в своё первое плавание выпускники Королевской морской школы сыграют «Ромео и Джульетту». Эксперимент оказался удачным – юные моряки сыграли всерьёз, с неожиданно зрелым мастерством и одновременно с присущими молодости страстностью, искренностью и чуткостью. С первого взгляда на них чувствуешь тёплое приятие: славные, смешные мальчики, охотно подхватившие новое развлечение, читают с книжек текст, толкаются, складывают бумажные самолётики, стесняются себя и друг друга, иногда отмаливают несуществующие грехи. Но чем дальше заходит действие, перепрыгивающее с одного ключевого момента на другой, тем больше стирается грань между актёрами, теми непрофессионалами в полосатых трусах, и персонажами, говорящими через их интонации, их жесты, пластику и мимику. Тем острее, рельефнее нарастает напряжение, быстрее и неумолимее раскручивается роковая воронка, уже готовая – мы-то знаем это, знаем и не в силах предотвратить – поглотить этих трогательных, наивных и невинных детей. И пусть перед нами – не подростки из Вероны, Монтекки и Капулетти, а двое ловких парней, смуглый и бледнокожий: вечные истории, существовавшие и до Шекспира, и после него, не делают привязок ни к полу, ни к возрасту, ни к эпохе, ни к месту действия. На палубе неизвестного корабля, среди канатов, матов, сетей, парусов, школьных парт, под плеск волн, пароходные гудки, оглушительные звонки и разнообразнейшую музыку – любят так же, страдают так же и умирают так же, как под солнечным итальянским небом. А может, даже сильнее – в сравнении с постановками других театров, при всём моём уважении к некоторым из них: меньше лирики – больше влечения, подлинно физического, сексуального, сдерживаемого с видимым усилием, меньше романтической грусти – больше боли, всепоглощающей, пережигающей нервы, убивающей также в самом буквальном и физическом смысле этого слова. Так – правдоподобней, так – ярче, так – безоговорочно веришь и этой любви, развивающейся не сразу и не вдруг, а разгорающейся с каждым мгновением всё ярче из искры, заронённой гением Шекспира в отзывчивые сердца, и этому страданию, которое окрепшая любовь способна преодолеть. Лишь одно мешает мне выставить данному спектаклю шесть баллов, положенные шедеврам: если на Юго-западе был изумительный «кордебалет» в лице Меркуцио, Тибальта, Лоренцо, то Виктюк, создавший великолепных главных героев (как назвать их? Ромео и Джулиан?), лишил их какого бы то ни было второстепенного плана, который создавал бы эмоционально-психологический фон. То есть ещё два моряка, читающие все остальные роли, существуют исключительно «для красоты», паузы, заполненные ими, скучноваты, не притягивают такого повышенного внимания, как сцены, разыгранные непосредственно между нашими влюблёнными. Впрочем, надо отдать должное Роману Григорьевичу: вкус на красоту мужского тела у него, как всегда, отменный, он любуется сам и щедро позволяет полюбоваться другим. За эстетическим оргазмом (хотя «Саломея» искрит чувственностью больше), безупречно оформленным и осмысленным, рекомендую обращаться именно к нему.
Всё хорошее имеет склонность быстро заканчиваться – особенно если длится всего два с половиной часа, как всегда у Виктюка – без антракта (поэтому случайная публика сбегает прямо во время действия >< ). На поклоны вышел сам маэстро - шикарно выглядящий, как всегда; ему аплодировали стоя. По окончании спектакля я, подавив желание купить афишу к «Служанкам» (вот посмотрю – тогда может быть, я ж фетишист ещё тот), вышла из театра и, радуясь, как уже тепло и светло вечерами, неспешно двинулась обратно к Арбатской. Дома я с рецензией раскачивалась долго – было на что отвлекаться, хотя для меня без малого три ночи – ещё отнюдь не предел, поэтому я планирую ещё почитать. В школу-то завтра один хрен не идти, а делать историю, желательно – идти на «Клык» и обязательно – на курсы. Прощаюсь и надеюсь, что до скорого)

Прочее. Включая сон В зале с гулкой акустикой, с окном, выходящим на старомосковский дом, в котором квартира за квартирой гасят свет, только стол со стаканом воды и яблоком да красивая женщина в чёрном, которая только раз за почти полтора часа монолога встанет со стула. У неё выразительная мимика, отточенные жесты, чёткая дикция и сдержанная, но оттого не менее яркая эмоциональность – раз посмотрев, взгляд уже не оторвать, раз услышав, уже не пропустишь ни единого слова. Насыщенный, живой текст Клима – исповедь Аглаи, героини Достоевского, получившей свою собственную полнокровную и интересную жизнь и психофизику; она сидит в швейцарском кафе, обращая свой сбивчивый рассказ непосредственно к зрителю, и пропускает поезд за поездом, не в силах уехать от князя Мышкина, которого она навещала в лечебнице. Необязательно читать и знать «Идиота», чтобы попытаться прочувствовать и понять её историю, основанную на такой глубокой философии, что её впору растаскать на афоризмы. С Алексеем Босенко, автором рецензии «Время страстей человеческих», написавшем, что Аглаю удерживает стазис бессмысленности и безнадёжности, я не согласна, не заявляя, впрочем, своё мнение как истину в конечной инстанции. Зрителю вместе с Аглаей предстоит мучительно продираться, прорастать сквозь воспоминания о детстве, фантомные боли несбывшегося, сомнения, чувство вины к осознанию смысла и цели жизни, к открытию в себе – даже не любви, а высокого духовного союза, связи, которую я условно назову связью Учителя и Ученика – первичной, архетипической религиозно-мистической связью. Аглая неожиданно предстаёт перед нами единственной, кто познал Мышкина не как жалкого сумасшедшего, но как Пророка, во время эпилептических припадков соприкасающегося с абсолютным постижением мироздания и всего сущего – и принял на себя роль его опоры, катализатора, источника энергетических ресурсов. Невыносимо тяжёлая душевная работа, вплоть до полного отречения от личности, необходима князю для того, чтобы на мгновения достичь гармонии, Нирваны, если хотите, и чтобы примириться с всезнанием, обретённым им в этих озарениях; но нелегко и следовать рядом с ним по этому пути, а Аглая выбирает для себя именно этот путь безусловного служения и самопожертвования. В этом – их неразрывная целостность, бесконечная зависимость друг от друга, их крест и их счастье, недоступное простым смертным, неизбранным, не обладающим и тысячной доли тех сил, которые приближают человеческое к сверхчеловеческому, или божественному. Да, это спектакль сложный, катарсический, намёками оперирующий надэкзистенциальными понятиями, требующий напряжённой интеллектуальной деятельности, это спектакль-сеанс психоанализа, распахивающий перед мировоззрением новые измерения, предлагающий новое содержание привычным формам бытия, заставляющий проецировать собственные прошлое, настоящее и будущее на новый литературный миф – судьбу Аглаи. Он полностью соответствует театральной концепции Берзина, объявляющего актёрское искусство, «действие» иррациональным по своей природе, продиктованным метафизическим, почти экстатическим переживанием – исходя из этого, вполне логично рассматривать откровения Аглаи как апокриф, и недаром сама пьеса Клима названа «Оно... он... я». Необъяснимое, невыразимое ОНО – своё для каждого, и в первую очередь о его существовании – в нас, над нами, вокруг нас – должен будет задуматься подготовленный к внутреннему experience зритель. Такому, подготовленному, я и рекомендую «Аглаю».
В состоянии глубокого нейронного оргазма я покинула ШДИ, Последний переулок встретил меня фиолетовым небом и вечерним холодом. Я поспешила в метро, домой поехала от Курской, с закрытыми глазами доедая свой солёный шоколад, так что теперь, объевшись, так и не смогла поужинать. Высказаться в рецензии я тоже смогла не сразу, посттеатральный отходняк настоятельно потребовал немного поотвлекаться, расслабиться, прежде чем бросаться в пучину складывания умных слов в длинные фразы. Но вот, наконец, я ставлю точку и прощаюсь с вами, терпеливые мои, если таковые вообще есть, до следующей рецензии)

Moar «Васса Железнова» - пьеса непростая. Подзаголовок «Мать» определяет основную сущность героини, но не отношение к ней автора. С революционной точки зрения конфликт Вассы и Рашели – сугубо классовый, как представителей консервативного и прогрессивного миров; с точки зрения постановщиков МХАТовского спектакля, это конфликт «созидательной мудрости и разрушительной демоничности». Сомневаюсь, чтобы сам Горький мыслил столь узкими категориями: он, как всегда, оправдывает всех героев, но судить их предлагает не по поступкам, а по их результатам. Смысл жизни богатой, властной, умной Вассы – в обеспечении будущего своих детей: ради них она убивает мужа, ради них тащит на себе ярмо родового бизнеса, ради них отказывает невестке в свидании с её родным сыном и сдаёт её жандармам. Но гнездо разрушается на глазах, то, что Васса почитает за счастье, не нужно её птенцам, и финал её трагичен – никакой благодарности домочадцы к ней не испытали, и только безусловная любовь дурочки Людочки оплакала её кончину. Однако не Рашель выступила разрушителем – она прибывает тогда, когда деструктивный процесс, исходящий изнутри, а не извне, уже необратим: в среде преступлений, интриг, лицемерия, предательств, подлости и пошлости могли вырасти только ничтожества. Васса в исполнении Дорониной боролась не столько за детей, сколько за саму себя: эдакий сильный, матёрый бронтозавр, до последнего стоящий на привычных порядках, суетящийся в отчаянной попытке сохранить их, передать потомству – но силы кончаются, а порядки прогнивают и неизбежно уходят в прошлое. В её способность страдать и сострадать не веришь, сколько бы «невидимых миру слёз» не пролила эта Васса по углам – видна лишь матриархальная узколобость Кабанихи вкупе с фанатичной зацикленностью на обречённом, как прохудившийся пароход, прибыльном деле. Рядом с Дорониной на афишах и в программках стоит вторая «замануха» - Горобец в роли Железнова, однако его эпизодическое появление на сцене было настолько неубедительным, наигранно-пафосным, словно он не проговаривал реплики, а пытался оперно их пропеть, что я не стану надолго останавливаться на его персонаже. Больше других меня порадовали Прохор (Самойлов) – колоритный, притягательный в своей барской свирепости и разгульной порочности – и замечательно живой, обаятельный Пятёркин (Дахненко), всего несколькими сценами сумевший доказать, что такой человек нигде не пропадёт, что бы ни творилось вокруг него. Эмоционально-надрывно, на чётком контрасте противоположных индивидуальностей сыграли и обе сестры, Люда и Наташа (Коробейникова и Зыкова соответственно), перетянув одеяло с истеричной Рашели (Матасова) – недостаточно яркой и уверенной в себе, явно проигравшей Вассе в столкновении принципов и темпераментов. Однако какое бы мастерство ни проявляла труппа, режиссёрский рисунок спектакля остаётся в рамках классической читки хрестоматийного произведения в подробных декорациях и костюмах, в строгих иллюстративных мизансценах, и даже претендующий на пронзительный минор финал не привнёс свежего воздуха в этот качественно сработанный, но не цепляющий музейный экспонат. Я ожидала большего.
Спектакль, продолжавшийся два с половиной часа, закончился. Я вышла и, на удивление не замёрзнув, вернулась по бульварам до Арбатской, приехала домой, не без отвлекающих факторов накарябала небольшую вышеизложенную рецензию, почитывая разгоревшийся в театральной критике по поводу этого спектакля, и теперь иду баиньки. Завтра мне рано вставать, между прочим – писать в РГГУ олимпиаду по русскому, а прямо оттуда ехать смотреть «Битву титанов». Прощаюсь до свежих новостей)

До Роман «Суер-Выер» для Юрия Коваля, чьи «Полынные сказки» произвели на меня сильнейшее и неизгладимое впечатление в дошкольном детстве, – произведение и первое, и последнее одновременно. Между его началом в студенческие годы писателя и последней главой – сорокалетний срок. Его жанр автор определил как «пергамент», и эта архивная ассоциация вполне верна: роман – достойный продолжатель традиции аллегорических путешествий от Одиссея, Гулливера, Маленького Принца до Польди Блума. Сэр Суер-Выер – романтический капитан, бороздящий Великий Океан в поисках Острова Истины со своей командой и открывающий неизвестные острова один другого фантастичней. Вот остров Посланных на*уй, вот – Голых Женщин, или – Валерьян Борисычей, живущих в норках, а есть остров, на котором вообще ничего нет, даже земли и воздуха… юмор, гротеск, нарочитая грубоватость скрывают философскую глубину и очень светлый, но без утопического пафоса, эмоциональный посыл. Атмосфера спектакля, сперва кажущегося классическим «эрмитажным» абсурдистским капустником, больше напоминает его, Эрмитажа, «Золотого телёнка», где вместо фрегата «Лавр Георгиевич» - старушка «Антилопа», а вместо Суера с экипажем – Командор со своими спутниками. Смысл обеих постановок лично мне очень близок: жизнь – это путь, полный открытий, приключений, удовольствий и страданий, ошибок и разочарований, путь бесконечный, безусловный. И цель этого пути недостижима – поэтому мечта Остапа о солнечном Рио-де-Жанейро остаётся мечтой, плавание «Лавра» у Левитина не заканчивается на искомом острове Истины, как у Коваля, а продолжается, но спектакль обрывается на острове Тёплых Щенков. Щенки никогда не взрослеют и не умирают, потому что у них нет хозяев: любовь и преданность сокращают жизнь. И там, на этом острове, оставляет Суер свою любовь – странноватую мадам Френкель, вечно кутавшуюся в одеяло, а теперь замершую с белоснежной собачкой на руках. Оставляет, наверное, чтобы и она тоже никогда не состарилась и не умерла. Три с половиной часа смеха (даже в антракте действие перенеслось в буфет, где на стенах висели карта и алфавит, по которым актёры разъясняли зрителям тонкости писательского замысла) – и пронзительно лиричный финал, благодаря которому язык не поворачивается обозвать «Суера» конкретным ярлыком комедии. Такой капитан, которого сыграл Владимир Шульга, действительно не мог не любить столь самоотверженно: благородный, мужественный, великодушный мыслитель и мечтатель. Идеал, который должен бы был выглядеть неправдоподобным – но странное дело: в него веришь, как в Дон Кихота – Зельдина, и так же влюбляешься в его величественный и трогательный образ. А как трепещет на ветру механик Семёнов, возомнивший себя флагом! Как кривляется лоцман Кацман!.. Этот «спектакль-антидепрессант» просто надо видеть. И слышать Фрэнка Синатру, и уворачиваться от долетающих до середины партера (а первый ряд так и вовсе окатывающих) брызг воды, разлитой по авансцене и даже подсоленной, и ощущать ностальгическое родство с неунывающими странниками: кто из нас в детстве не мечтал о кругосветке, не рисовал собственных континентов?
Спектакль пролетел незаметно, и я вывалилась в вечерний сад, поторопилась, чтобы не замёрзнуть, обратно в метро, приехала домой. Завтра я изначально планировала посмотреть «Попа», а теперь очень хочу посмотреть «Дом Солнца», потому что – новый фильм Гарика Сукачёва и потому что про хиппи. Постараюсь это осуществить, равно как и уроки какие-никакие сделать-доделать на следующую учебную неделю. Прощаюсь, дорогие мои, до свежих новостей)

More 27.03.2010 Меня безжалостно разбудили к обеду, после которого я успела осуществить два полезных дела. Сперва я доехала до кинотеатра «Брест», поднялась к парикмахерской, уселась в ожидании свободного мастера, и тут какая-то свежепостриженная бабушка меня узрела и потащила к какой-то девушке, уверяя, что та первоклассно стрижёт. Девушка постригла меня без затей – убрала лишнее с затылка и ушей, укоротила чёлку до бровей и сделала её прямой; результат меня вполне устроил, да и кресло моё было у окна, откуда открывался какой-никакой, а вид не только на собственное отражение в зеркале. После этого я отправилась в фотоателье и сфотографировалась для записи на олимпиады и ещё про запас, для поступления, а вернуться домой решила пешком, дворами; естественно, дворами я не прошла, сколько ни прыгала по лужам, снежной слякоти и грязи, всё равно пришлось выходить обратно на дорогу, сделав изрядный крюк, ну хоть зато прогулялась. Потом – не успела я пообедать (если обеденное время считать завтраком), как пора было снова отправляться в театр, на сей раз – на Чеховскую, во МТЮЗ, отмечать День театра спектаклем «Романтики». Приобретя программку, я поднялась к партеру, рухнула в мягкое кресло, почитала до первого звонка, затем приискала себе свободное местечко в пятом ряду партера у центрального прохода, да так там и осталась. Единственным минусом моего положения было то, что на спектакль привели много детей – публики, как известно, чрезмерно шумной.
«Романтики» Эдмона Ростана – малоизвестная, но замечательно смешная комедия, обличающая увлечённость романтическими историями о похищениях, дуэлях, восставших мертвецах, свиданиях под луной и скитаниях по дальним странам. Молодёжи жуть как хочется почувствовать себя Ромео и Джульеттой, а что делать, если и кровная вражда между семействами ушла в прошлое, и маньяки в тёмных аллеях нападать не торопятся? И, главное, что делать их почтенным родителям, когда счастливый брак между детьми устроить хочется, а детям вынь да положь приключений? Правильно – обратиться за помощью к актёру, готовому за определённую плату инсценировать из ряда вон выходящее событие любой сложности. Естественно, старания идут насмарку, и приходится доказывать романтикам, что мечты тем и хороши, что не воплощаются в реальности. Постановка грешит некоторой адаптацией под детский спектакль, однако заскучать не даёт, а темпераментное выступление плута Страфореля (Поймалов) в роли выдуманного маркиза, собравшего в своей персоне все качества романтического героя (да, Марти-Сью в идеальном воплощении), во многом спасает сюжет изрядной долей качественного юмора – да и вообще сей персонаж по степени комизма постоянно перетягивает на себя одеяло с остальных. В целом же спектакль, обрамлённый в красивые пасторальные декорации и костюмы, смотрится легко и приятно – удачный вариант для того, чтобы просто отдохнуть.
Спектакль уложился в два часа, что на сорок минут меньше, нежели было указано в программке; покинув театр, я дошла до метро, доехала до дома. Так и закончилась театральная часть моих каникул в частности и марта в целом, впереди – театральный апрель, на следующей неделе – долгожданная выставка мишек и кукол Moscow Fair, завтра – давно откладываемый просмотр мульта про драконов, посему до завтрашней рецензии и прощаюсь.)

Moar Opus posthumum – сиречь посмертное сочинение. То бишь, дабы не звучало как оксюморон, – посмертное издание. Так режиссёр Рыжаков попытался воскресить дважды экранизированную повесть Лавренёва «Сорок первый», которая отнюдь не про сорок первый год, а про гражданскую войну. Сюжет жестоко избит многими поколениями последователей жанра «лямур алягер»: восторженная красногвардейка Марютка (Яна Сексте) из скитающегося по Каракумам потрёпанного отряда недострелила белого офицера Говорухо-Отрока (Матвеев), посыльного Колчака к Деникину, а тот возьми да и выкинь белый флаг. Девушку приставили стеречь выпендривающегося пленника, а затем доставить его в штаб, переплыв на плоту Аральское море. Плот потерпел крушение, парочка зависла на необитаемом острове, догадайтесь с трёх раз, что произошло потом, – и, конечно же, всё закончилось плохо. В спектакле по сравнению с фильмами ничего не изменилось в идеологическом плане – зато оформление стоит того, чтобы над ним поиздеваться. Сценография образцово безвкусна: за полоской воды, налитой на авансцене, аккуратно расставлены различные предметы – книги, оловянные солдатики на мучных барханах, лошадиный череп и прочая; на заднем плане во внушительные кучи свалены солдатские сапоги, шапки и пустые гильзы. Актёры предстают перед зрителем современными студентами – подкидывают мяч, рисуют мелом на стене, декламируют текст, как стихи, потом устраивают минутку стриптиза: двое парней с серьёзной неторопливостью обнажаются до костюма Адама и облачаются в белое исподнее, перевоплощаясь в своих героев. Такое (и отнюдь не единственное) напоминание о том, что происходящее в течение полутора с лишним часов – не более чем игра, немало скрадывает у психологического воздействия сюжета, но, видимо, создатели постановки попытались тем самым установить контакт с молодой аудиторией; множество смешных моментов, запланированных или незапланированных, окончательно превращают трагедию в комедию. Видеозадник – вот что действительно трагично: невозможно воспринимать без недоумения проекции, на которых бред заболевшего белогвардейца иллюстрируется компьютерной стрелялкой, романтический эпизод – хрестоматийными кадрами из «Титаника», вместо любовной сцены – летнее пасторальное полюшко с народными песнями, плюс однажды ни к селу ни к городу успели промелькнуть зелёные коды на чёрном фоне из «Матрицы». Паузы же заполнялись громкими легко узнаваемыми аккордами из «Песни о любви» Чижа, в финале публике даже удалось услышать пару куплетов, но полностью эта замечательная песня, к сожалению, так и не прозвучала – однако успела стать одной из наиболее веских причин, по которым у спектакля появилась-таки какая-никакая, а атмосфера, оставившая какие-никакие, а впечатления от нашей истории. Другая причина – вполне достойная игра Сексте, а именно – живая, эмоциональная, непосредственная, без переигрывания. Да и безжалостно-сочный, натуралистически-образный язык Лавренёва ничем не испортишь – даже пред самые очи подсунутыми «иконами» современного масскульта. В остальном же – и без «Опуса» вряд ли кто усомнится в том, насколько страшная штука – война, вбивающая в голову инстинкт убивать настолько глубоко, что он начинает преобладать над инстинктом любить. А сентиментально сочувствовать трусоватому «беляку», для которого личный покой в кресле с книжкой дороже судьбы Родины, после спектакля я, хоть убейте, так и не научилась. Впрочем, такой цели Рыжаков и не ставил: по его высказанному в программке мнению, театр, в котором играют «про любовь», уже умер. Остаётся играть про игру в любовь…
Спектакль закончился, я вышла под звёздное небо, добежала, дабы не успеть замёрзнуть – лужи подёрнуло ледком – до метро, приехала домой. Однако, следует признать, я всё-таки совсем слегка, но простыла – видимо, после стояния в очереди на Пикассо, ну да оно того стоило. Теперь, с грехом пополам (отвлекаясь, то бишь, безбожно на всё подряд) дописав пост, ухожу читать и спать, завтра – снова театр, новая рецензия, и всё такое. Прощаюсь ненадолго)

More Пьеса князя Сумбатова-Южина (Сумбаташвили) «Джентльменъ» незаслуженно обижена театральным вниманием, тогда как спустя два года после написания, в далёком 1899-м, она получила Грибоедовскую премию. Сам будучи актёром, князь играл в «Горе от ума» и в своём творении представил достойное продолжение традиций прославленного драматурга, став, подобно ему, автором одного произведения. Его «джентльмен» - молодой нувориш из купцов Ларя Рыдлов (Смольянинов), представитель нового капиталистического класса, однако лишённый предпринимательской жилки, зато наделённый буржуазным чувством эстетства. Не будучи стеснённым в средствах, он ставит в роскошном доме пальмы в кадках и скульптуры белых слонов, пишет книжки, строит планы по созданию собственной газеты и объявляет себя джентльменом – и всё бы хорошо, даже похвально, если бы джентльменство не было для него лишь внешней оболочкой, модным костюмом, а понятия благородства, чести и мужества – ненужными придатками к нему. Зато амбиций – не занимать: Рыдлов искренне не верит в то, что его, такого замечательного, богача, красавца, гения, можно не любить; ан нет – не любит невеста Кэт (Александрова), дочь простого учителя физики, по наводке воспитательницы-англичанки решившаяся на брак. Девушку прельщает иной герой – примчавшийся из-за границы пылкий литератор Остужев (Стебунов), так поначалу похожий на Чацкого своей холодной отстранённостью от светской жизни с её деловыми сделками и ловкими изменами… но нет, он – другой, не романтический бунтарь, а такой же эгоист, как Рыдлов. Оба соперника привязаны к своей избраннице – и каждый со своими требованиями: возомнившему себя всесильным Рыдлову нужна покорная, терпеливая супруга, искателю острых ощущений Остужеву – увлекательное приключение на стороне, ведь настойчивый ухажёр и сам женат и не собирается разводиться. Потребительским отношением мужчин к себе Кэт загнана в угол, в нелепое, неловкое положение, и может показаться, что нет из этого тупика третьего выхода: либо бедность и позор, ложащийся на честное имя клеймом дешёвки, временного вдохновителя для писаки-сердцееда, либо невыносимое существование на правах дорогой вещи, бессловесной безделушки, мирящейся с мужниными обманами. Но выход есть: из ведомой, выбираемой, используемой тихони, исповедующей идеалы семейственности, построенной на любви и гармонии, Кэт превращается в ведущую, выбирающую, использующую хозяйку положения, неприступную, знающую себе цену. В циничном мире, где нет места чистому и светлому, приходится быть либо ничем, либо всем – самым циничным: «Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?».. История, рассказанная автором и режиссёром, показывает один из самых ярких женских образов в отечественной литературе и наглядно иллюстрирует трудный, обусловленный рядом разочарований и построенный чередой волевых поступков путь от женского наложничества к подлинной эмансипации в лучшем смысле этого слова. И в этой истории ещё много замечательных второстепенных персонажей, живых, многогранных, убедительных и запоминающихся, каждый из которых мог бы стать героем собственной драмы; положительных и отрицательных нет – всяк держится за свою правду и тем обаятелен и интересен. Во многом это заслуга актёров – идеально подобранных на свои роли и сыгравших мастерски, талантливо, со вкусом, без лишнего пафоса, морализаторства и сантиментов. Благодаря динамичному, непредсказуемому развитию событий «Джентльмен» не выглядит почтенной архаикой, а вполне соответствует современности, где вышеописанные проблемы и ситуации по-прежнему встают перед людьми и требуют достойного решения. Декорации и костюмы великолепны сами по себе, но отнюдь не поставлены во главу угла – психологический фактор преобладает над оформлением, да к тому же зрителю предоставлена возможность не только сочувствовать героям, но и посмеяться: пьеса писана как комедия, и юмор в ней по-настоящему смешной. В общем, «Современник» наконец-то приятно меня удивил не только технически качественной, но и осмысленной вещью – три с гаком часа пролетели незаметно и небесполезно.
До дома я добралась поздно, сперва поужинала, а потом охоту писать отшибло напрочь. Начало работы над рецензией я оттягивала как могла часов эдак до двух ночи, потом писала ещё до половины пятого утра, отвлекаясь на всё, на что только можно. Но вот, наконец, можно с чистой совестью отваливать на рассветный сон до обеда, вставать завтра рано не нужно, даже в театр не нужно ехать – завтра у меня курсы, и если получится-успеется, попытаюсь на мультик про драконов выбраться, если не выберусь – деньки ещё будут. Прощаюсь до новых новостей)

До

Рухнем в объятья трагедии с готовностью ловеласа!
Погрузимся в ее немолодое мясо.
Прободаем ее насквозь, до пружин матраса.
Авось она вынесет. Так выживает раса.
© Бродский

Сценическое пространство от художника Сергея Бархина похожа на затопленную ванную комнату – плещется вода, отбрасывая блики на стены выщербленного голубого кафеля, только в центре откуда-то взялся ввысь уходящий сухой островок, на котором умостилась плита, обувь, бутылки. Разрушающийся быт, уже почти бесприютность, бездомность, и оно же – песчаный берег Коринфа, омываемый водами двух заливов. Пугающе современным представлен античный мир, вызывающе сексуальный, безжалостно жестокий, где каждый второй осознавал себя героем легенды, чьи любовь и ненависть способны изменить картину бытия, ход истории, развитие человечества, мир, заложивший всеобщие архетипы, яркие символы, крупные формы для последующей шлифовки грядущими поколениями. Медея и Ясон вспоминают своё прошлое, зафиксированное в книжках по мифологии – оно было не то десять лет, не то десятки веков назад: предводитель аргонавтов вместе с золотым руном похитил царёву дочку, ради него уничтожившую отца и брата, они стоили друг друга, полководец и его верный солдат, лишь по ночам превращающиеся в мужчину и женщину. Но стоило осесть в домашнем гнезде, завести детей, как между людьми, умеющими лишь воевать, пролегла пропасть. Ясон капитулировал первым – оставил амазонку ради тихони, ради права «стать человеком», всё забыть, от всего отречься, умыть руки; Медея не сдастся никогда – и, чтобы нанести последний удар, пробудит в себе зверя и всецело отдастся ему. Как львица, лишившаяся партнёра-самца, она убивает своих детей-детёнышей, чтобы они не достались более никому, и, превратившись в золотого дракона, улетает под колосники – у Гинкаса, вообще, все в финале поднимаются на лонже, что привносит какой-то излишний иллюстративный пафос. Казалось бы, страшная сказка о колхидской ведьме – но сказка о том, что только смерть прервёт порочную связь преступников-сообщников, те крепкие кровавые узы, заставляющие Ясона и Медею, сколько бы ни было попыток убежать, возвращаться друг к другу, тянуться друг за другом всегда. Звучат единым цельным текстом Жан Ануй, Сенека и стихи Бродского, создавая музыку слов – ритмичную, расставляющую эмоциональные акценты, передающую весь необходимый смысл, ни разу не скатываясь в дежурную декламацию, а оставаясь живой, убедительной речью. Карпушина, актриса страстной виктюковской школы, играет Медею безупречно, с изматывающей самоотдачей, в каждой мизансцене притягивая к себе взгляд мгновенными переходами от холодной сдержанности к экзальтированному отчаянию, от горьких жалоб простой «бабы» к праведному негодованию волевой максималистки, наводящей страх на законопослушных граждан. У Сенеки был демон мщения, у Ануя – эгоистка, не желающая отпускать мужа, когда развод неизбежен, а у неё родилась новая «икона экзистенциализма», одновременно притягивающая и отталкивающая своей «непохожестью», чужеродностью, сродни Калигуле по Камю. Но замечательны и Ясон (Гордин), чья покорная «сучка» превратилась в персональное проклятие, гнетущее его напоминанием о былом, и Креонт (Ясулович), панически перепуганный бюрократ, неспособный казнить и миловать, и кормилица (Морачева), среди безумных событий кажущаяся в своём умиротворении и непоколебимом желании жить наиболее безумной. Резанёт по глазам огненная вспышка и сменившая её тьма, всплывут, не желая тонуть, пластиковые контейнеры с расчленёнными пупсами, двумя фонтанчиками окатив убийцу-мать – в этом эстетика безоглядно деструктивного, варварского, первобытного начала в человеческом естестве. Рефлексируем, господа?..
После