С грехом пополам поднявшись по будильнику, я успела только позавтракать, как пора было уже выпинывать себя из дому на мороз. В полусонном состоянии я доехала на автобусе до метро, на метро – до Юго-западной, дошла до театра, встала в холле – внутрь ещё не пускали, я умудрилась рано прибыть – в окружении мелюзги. Ибо, как известно, на два часа дня идут детские спектакли – как, например, «Собаки», посмотренные мною в свой день рождения, или «Маленькая колдунья», которую я смотрела сегодня, утешаясь тем, что все прочие вышедшие из нежного возраста поклонники Юго-запада её уже посмотрели и не по разу. Вот и сегодня не я единственная возвышалась над толпой младшеклассников – виднелись знакомые лица, мелькающие практически на всех спектаклях. Когда двери театра, наконец, открылись, я, приобретя программку, при наличии доброго получаса свободного времени отправилась в буфет выпить чашку кофе, закусив шоколадкой, которую я с собой не взяла, посему её пришлось покупать. Юго-западный кофе был, как и в прошлый раз, отменно ядрёным, торкал даже на запах, ускорял кровь с первого глотка и поддерживал в соответствующем состоянии практически до вечера. Но не забегаю вперёд – управившись с трапезой ко второму звонку, я вошла в зал, устроилась на своём месте с краю последнего, шестого ряда, дождалась, пока после третьего звонка не рассядется вся публика, под завязку забившая зал. Далее последовал час с небольшим приятного времяпровождения – чертовски мало, господа!
В отличие от «Собак», «МаКо» - спектакль действительно детский, на основе повести Пройслера, по которой был снят общеизвестный одноимённый мультик. Сюжет тривиален, предсказуем и прямолинейно-дидактивен: 150-летняя (для перевода на человеческий хронометраж делим возраст на десять) колдунья по наущению говорящего ворона наносит добро и причиняет радость – омолаживает пенсионеров, перевоспитывает злого лесника, выводит из лесной чащи заблудившегося пацана Томаса по прозвищу (не смеяться!) «Жёлтый помпон». Остальным ведьмам, творящим всяческие пакости, во главе с тётушкой нашей героини такое поведение не по нраву, и они тихо копают под диссидентку, капая на неё начальству и стремясь лишить её магических сил. Естественно, всё получается по принципу «не рой другому яму», и в одной отдельно взятой школе волшебства (не Хогвартсе) воцаряются дружба, любовь и прочие большие и светлые чувства. Однако что ни персонаж – то залюбуешься: Мако играет Саркисова, исполнявшая в «Собаках» роль щенка, и что там, что здесь смотрит в зал такими полными вселенской скорби глазами, что сразу хочется обнять, погладить по головке и заверить, что с ней обязательно кто-нибудь будет дружить. Шахет в роли тётки Костодурии ярок, обаятелен и самодостаточен, как в любой из своих женских ролей (трансвеститы не свистят! © Евгений), его игра похожа на блистательную импровизацию, если не является частично таковой. Матошин достаточно харизматичен, чтобы в эпизодической роли лесника Гюнтера всем запомниться и детям понравиться – правда, подобрев, его герой явно многое потерял. Из Санникова получился уморительный ворон Абракадабр с чёрным ирокезом и потрясающе выразительной мимикой. Но самым жирным плюсом действа мне показался ведьминский шабаш с футбольными кричалками и тяжёлыми риффами – настолько зажигательный, что к нему хотелось немедленно присоединиться. В общем, в качестве новогодней ёлки для всей семьи «Колдунья» с её ворохом позитива подходит как нельзя лучше – с таким обилием песен и танцев этот спектакль вполне тянет на музыкальный.
После поклона детей пустили поводить на сцене хороводы с актёрами, затем спровадили к родителям. Я же пошагала от театра до метро, покачалась в вагоне до Молодёги, пешком дошла до дома, долго ленилась, страдая ерундой, но только сейчас, вечером, мобилизовалась и написала сей краткий пост. Завтра меня снова ждёт театр, теперь уже «взрослый», посему прощаюсь до завтрашнего и более позднего времени)

Итак, как я уже писала, сегодня после обеда, еле успев дописать рецензию на спектакль вчерашний, я отправилась на спектакль сегодняшний – то бишь по хрустящему снежку пошагала до автобусной остановки, дождалась автобуса с покрывшимися ледяным слоем стёклами, доползла на нём до метро и спустилась в подземку. Давешний топографический кретинизм отпустил меня ещё не полностью – я по привычке выскочила на Площади революции, недоумённо уставилась на указатели переходов, на которых ничего нужного не значилось, но вскоре вспомнила, каким маршрутом стоит ехать, и доехала ещё одну остановку до Курской. Далее с двумя пересадками я добралась до Рижской и первым делом сунулась в тамошнюю театральную кассу – обеспечивать себя любимую билетами на две первые субботы февраля. Справившись с этой задачей более чем удовлетворительно, я спустилась в подземный переход, где было не протолкнуться от кишащих людей, продающих и покупающих праздничный ширпотреб – как и прилавки в магазинах, столики барыг буквально брали штурмом. И в этой толчее я умудрилась углядеть на одном из крайних симпатичное существо – керамического тигра с обтянутым пушистой полосатой «шкурой» телом, хвостом из проволоки-«ёршика» и усами из лески. Решив, что не комильфо праздновать без символа года (хоть символ и не рыжий и мягкий, а белый и металлический), я быстренько приобрела красафца за 70 рублей и поднялась из перехода, направляясь к ближайшему автобусу. Забравшись туда, я протряслась в компании раздражённых пассажиров до кинотеатра Гавана, высадилась и пошагала до Сатирикона, причём пришагать умудрилась уже минут за 15 до назначенного начала спектакля. Однако я успела и купить программку, и умилиться спокойному как игрушка йоркширу, восседающему на коленях дамы, торговавшей книжками, дисками и прочим фанмерчем, а когда вошла в зал, как раз прозвенел второй звонок, и я решила не засиживаться на своём законном месте и отправилась в партер. С места, которое я заняла в середине ряда эдак третьего-четвёртого, меня так и не согнали, только подвинули ближе к центру, а спектакль, как всегда, минут на десять задержали, ибо, видимо, не я одна неожиданно долго добиралась по заснеженному городу. Смотреть же я пришла «Смешные деньги» - комедию по Рэю Куни, уже знакомого мне по «Слишком женатому таксисту» в постановке Юго-запада.
Более удачного спектакля, чтобы отдохнуть от серьёзных вещей и зарядиться позитивным настроением перед праздником, выбрать я не могла: два часа без антракта беспрерывного ржача (прилагаются сгибание пополам, стук ладонью по колену, вытирание слёз и пота, кашель от нехватки воздуха и восторженные аплодисменты) – это вам не фунт изюму. Куни выстраивает сюжет по беспроигрышной схеме, работавшей и в «Таксисте»: изобретательный главный герой, попадая в сложную ситуацию, пытается выпутаться из неё с помощью обмана и по мере стремительного развития событий вынужден втягивать в свою игру всех окружающих. Каждому достаётся по нескольку ролей, что приводит к нескончаемым неожиданностям – естественно, комичным. Невозможно даже пересказать сюжет, не превратившись при этом в подлого спойлера – только подразнить потенциальных будущих зрителей завязкой: в руки простого офисного служащего случайно попадает чужой чемодан с баснословной денежной суммой, и он решает немедленно рвануть с женой в Барселону навсегда, но в вызванное им такси въезжает машина друзей семьи, приглашённых на празднование дня рождения нашего счастливчика, а в дом по очереди стучатся двое полицейских по разным, не связанным с деньгами поводам… Как всегда, британский юмор Куни, который так и хочется растаскать на цитаты, умудряется быть пошлым без грубости и, как всегда, сильно зависит от мастерства исполнителей. А актёрский состав в Сатириконе подобрался на славу – все выкладываются искренне, с удовольствием и с полной самоотдачей, неповторимые интонации, мимика и пластика каждого не позволяют ни одной шутке пройти незамеченной, и что ни персонаж – то яркая, запоминающаяся, самодостаточная, а главное – естественная, «живая» личность. И эта музыкальная тема из «Кармен» - до чего же она уместна своей с первых нот узнаваемой очаровательной патетикой! Итог: занавес уже опустился, а улыбка не сходит с уставшего от смеха лица ещё очень долго. А значит – стоит смотреть, ведь действительно качественная комедия – очень большая редкость.
Но – хорошего понемножку. Закончился мой последний спектакль в 2009 году. Я вышла из театра, влезла в маршрутку и поехала стоя – согнувшись в три погибели, ибо маршрутка старого образца, жёлтая снаружи и тесная внутри, с низким потолком. Держалась за подозрительно похрустывающую ручку двери люка запасного выхода в крыше, думала – оторву её при отклонении назад или открою люк и вылечу через него при отклонении вперёд, но обошлось – ехали снова долго, в объезд пробок по всяким закоулкам, однако приехали благополучно. А там и подземка доставила меня до родной Молодёги, я дошла до дома пешком, начала было писать рецензию, но мама с бабушкой затеяли наряжать у меня в комнате ёлку, которую я, будь моя воля, оставила бы в её первозданной красоте. Изначальное обещание ограничиться несколькими шариками вылилось в то, что несчастное дерево завешали, как каждый год, так, что его теперь практически не видно, а поскольку моя родня во время творческого процесса переговаривалась, я сделала паузу, побродила по ДА, послушала музыку, почитала чужие стихи, пофлудила в аське, а по окончании декоративной работы вернулась к посту. С трудом, но вспомнила, что хотела написать до перерыва; с трудом, но дотянула рецензию до достойного объёма, ибо сложно писать, когда и ругать нечего, и никакой глубокой философии не наблюдается – сплошное развлечение. Ну да хватит о моих критиканских буднях – не верится, но завтра Новый год и следующая моя рецензия будет уже в 2010-м. Зато, скорее всего, сразу первого числа! Прощаюсь, а то уже глаза от монитора устали, да и спать охота. Всем доброй ночи и утра!)

И вот, таща в сумке плюшевого медведя и игрушечную машинку, а на ладони подкидывая рогатого колобка, я покинула гостеприимный Европарк и по Филёвской ветке, менее многолюдной, ибо назрел уже час пик, доехала от Киевской до Арбатской. До театра Маяковского я дошла рано, дверей ещё не открывали; утренняя пурга за время моего шоппинга улеглась, но снег продолжал порошить, и макушка Джаза была влажной и прохладной. Но вот, наконец, впустили в холл, где я была не далее как позавчера, и я приобрела программку, поднялась к партеру и привычно уселась читать до первого звонка. Сперва, памятуя неприятный опыт предыдущей попытки пренебречь своим законным местом в бельэтаже, я планировала звонка до второго-третьего незаметно просидеть в амфитеатре, однако стоило мне войти в зал, как уровень наглости повысился, к тому же было заметно, что амфитеатр заполняется плотнее, нежели партер. И я отправилась на край одного из передних рядов, кажется, третьего или четвёртого, и на сей раз мне повезло – меня не только не согнали оттуда, но я к тому же смогла после наступления темноты подвинуться поближе к середине на другое незанятое место. Впрочем, в антракте опоздавшие на первое отделение меня согнали, и я приготовилась было просидеть второе отделение на откидушке – однако мне повезло ещё больше: на первом ряду, в самом центре, оказалось свободное место – видимо, в антракте кто-то ушёл, и я заняла его и со своим 50-рублёвым билетом благополучно просидела там. А смотрела я свою вторую постановку по Олби, после «Трёх высоких женщин» на Бронной, – «Шаткое равновесие».
В семье у Тоби (Филиппов) всё не слава Богу: жена Агнес (Симонова), символ непоколебимо уверенного в своей непогрешимости деспотизма, уверена, что все хотят её убить, но при этом сама мечтает избавиться от всех родных и близких, чтобы никто не мешал её спокойной старости; сестра жены Клэр (Прокофьева), символ декадентски-утончённого self-destruction, – пьяница, взаимно ненавидит Агнес и влюблена, возможно взаимно, в её мужа; дочь Джулия (Кайдановская), символ почти юношеского максимализма, возвращается домой после четвёртого развода. Тоби живёт как на пороховой бочке, стараясь не терять самообладания, пытаясь предотвратить все назревающие конфликты и поддерживать все враждующие стороны сразу. А тут ещё одна проблема: друзья семьи Гарри (Запорожский) и Эдна (Иванилова) в панике бегут из собственного дома и ищут убежища под крышей у Тоби и его с трудом сосуществующих друг с другом домочадцев. В психологии это называется экофобией – беспричинной боязнью своего дома, пребывания в нём. Однако гости, оправившись от страха, начинают прекрасно чувствовать себя в этой банке с тарантулами и быстро вытесняют владельцев жилища, занятых собственными проблемами, с положения хозяев, начиная распоряжаться ими с помощью вышедшей из песочниц провокации: «Если ты мне друг…» Напряжение нарастает, холодная война между тремя женщинами, ждущими принятия решений от Тоби, переходит в стадию открытой грызни, и скелеты выбрасываются из шкафов при посторонних глазах. Очевидно, что присутствие «друзей» угнетает всех: и Агнес, которую предрассудки о гостеприимстве вынуждают быть лицемерно вежливой и услужливой, и Клэр, которая скрывает свой трагизм под маской эпатажной бой-бабы с бутылкой, сигаретой и аккордеоном, и Джулия, которая больше всех страдает от грубого вторжения в своё личное пространство. Но Тоби на принятие решений оказывается неспособным: он настолько привык к роли миротворца, что выбор между родными и чужими для него неочевиден… и только узнав, что на его месте Гарри и Эдна выгнали бы друзей за порог, он выходит из себя. Непонятно только, чего больше в его финальном эмоциональном взрыве – возмущения неблагодарностью или горечи от того, что он всё же не смог сделать так, чтобы всем было хорошо. И непонятно, он ли стал причиной ухода Гарри и Эдны, или же они сами решили уйти прежде, чем Тоби под давлением дам согласился поговорить с гостями. Мораль сей басни жестока, но неоспорима: когда к дому приходят двое заражённых чумой, дверь открывать нельзя, иначе вымрет весь дом. Не менее заразна и опасна и истерия. Нужно отрывать от себя пиявок, даже если они высасывают твою кровь с любовью и вполне логичными апелляциями на моральные законы о бескорыстности, долге и прочих неоднозначных понятиях. Подхватила ли уже семья Тоби смертельную болезнь, или же её сплотила «борьба с оккупацией» - тоже вопрос: финал открыт, остался за кадром. Каждый зритель решает сам для себя, стоит ли поддерживать шаткое равновесие, или надо позволить чувствам и правде вырваться наружу, разрушить карточный домик внешнего, мнимого благополучия и начать строить новую, настоящую крепость на его обломках? Да, очень много «или» - ведь Арцибашев, хоть и обозначил жанр постановки как «любовь и ошибки», заострил внимание публики именно на «ошибках» - и лично мне главной ошибкой героев видится ещё одна боязнь, аглиофобия – боязнь боли. Больно отрывать пиявок, больно обнажать правду, срывая покровы лжи, но и то, и другое не даёт ослабеть и похоронить себя заживо. Поэтому я – оптимистичный зритель, уверенный, что испытание вирусом, попавшим в её ослабленный организм, но вытесненным оттуда, стало для семьи Тоби, Агнес, Джулии и Клэр очищением, катарсисом, усилившим её иммунитет для дальнейшей – мирной – жизни. Недаром уходящих Гарри и Эдну провожают искренним, весёлым смехом облегчения, без груза обид: враги, отдалившиеся на допустимую дистанцию, вновь превращаются в друзей. Такое же облегчение, слушая под занавес сыгранного Моцарта, испытала и я после спектакля, довольно-таки тяжело, в психологическом плане, смотревшегося. Но при этом очень приятно было видеть сильную, живую игру актёров, достойно справляющихся с философским текстом экзистенциалиста Олби. Постановку в общем и целом хочется сравнить со сложным рисунком или гармонично дисгармоничной симфонией, где каждый воплощённый на сцене персонаж – линия или партия. Так грамотно, качественно, добротно приготовленную, но очень жирную пищу для ума могу порекомендовать только тем гурманам, кто сумеет её переварить (сама до сих пор маюсь).
Спектакль закончился, я вышла из театра и пошагала к метро, доехала до родной Молодёги и до дома тоже дошла пешком, ибо гулять в снежную погоду – занятие чертовски приятное. Как вы уже можете судить, на три больших поста подряд меня так и не хватило – в половине пятого утра начало вырубать меня, потом ворд, и, сочтя его глюки знаком, я уползла спать до обеда и сию рецензию написала уже на следующий день после просмотра. А сейчас я уже убегаю на очередной спектакль)

Меня откровенно задолбало снящееся мне всякое дерьмо, как в прямом, так и в переносном смысле, и коротание ночей до рассвета с музыкой, стихами, флудом, чёрт знает чем ещё ничуть в этом не помогает. Конкретно этой ночью я полазила по сайтам театров и по уже имеющимся репертуарам на февраль составила список покупок, легла в районе четырёх, проснулась снова к обеду, скоротала день до вечера и в темень, воцарившуюся из-за практически абсолютного исчезновения снега под натиском оттепели, вышла из дому и направилась к автобусной остановке. Вскоре я уже доехала до Арбатской, время позволяло, посему я приостановилась у театральной кассы и, несмотря на то, что там сидела не моя знакомая кассирша, а её толстая сменщица, с которой я уже имела плачевный опыт неудачных переговоров, решила рискнуть. Однако стоило ей, как и в прошлый раз, бодро сообщить мне, что дешёвые билеты в СТИ уже все раскупили и остались только по 800, как я уступила очередь стоявшей за мной девушке и ушла, ибо уже знала, что даже если я подойду через неделю, моя знакомая отыщет мне билеты в СТИ по 200 рублей. Путь же мой сегодня лежал по Никитскому и Тверскому бульварам, по несусветному гололёду, в театр имени Пушкина на мою вторую, после ЮЗ, «Ромео и Джульетту» - и уже в холле я подивилась обилию детей, от подростков до самых маленьких, собранных целыми группами. Видимо, тот, кто привёл мелюзгу, которой впору ходить на ёлку в Лужники, счёл Шекспира невинным сказочником, а «Ромео и Джульетту» - нетленкой вроде «Щелкунчика». На входе меня, с моим билетом не то в бельэтаж, не то на балкон развернули и отправили к администратору, дабы тот выписал мне место поближе, и, отстояв очередь, я получила на билете заветную приписку от руки. Купив программку, я до первого звонка проплутала по этажам театра, обнаружив такие уголки, в которых прежде не бывала, но затем таки нашла вход в зал и выяснила, что моё новое место от щедрот администрации расположено в одном из последних рядов амфитеатра, зато с краю, так что со вторым звонком мне было удобно отправиться в партер и устроиться в середине третьего у прохода. Благодаря тому, что дети предпочли занять верхние ярусы, подальше от сцены, партер был полупуст, и меня никто не согнал с моей весьма удачной позиции – откуда и начинаю свой «репортаж».
Вскоре после начала спектакль начал казаться мне поставленным не профессиональными режиссёром и актёрской труппой, а учащимися старших классов и учителями какой-нибудь спортивной школы: участники действа только и делали, что карабкались и подтягивались на декорациях, похожих на шаткие турникеты собственного производства, рискующих вот-вот подломиться или обвалиться. И чего только стоит хореографический номер, исполняемый в чёрных гимнастических трико, обозначающий эротическую сцену – первую и последнюю брачную ночь Ромео и Джульетты! От него смеялись даже самые юные зрители, что уж говорить о тех, кто догадывался или знал, что вся эта беготня, ужимки и прыжки заменилb нашим героям секс… в общем, первый приз в номинации «абсурд года» - в худшем смысле этого слова. А ещё на сцене стравливали игрушечных петухов, пинали футбольный мяч, игриво хлопали друг друга по задницам какой-то веткой и другими подручными предметами, брызгались водой из клизмы, имитируя мочеиспускание, перемещали полупрозрачные доски и кубы и натыкались на них, и совершали прочие бессмысленные действия. Маскарад у Капулетти превратили в детсадовский утренник с катанием красных обручей и качанием на качелях, а поединки на шпагах – в рукопашные, где летальные исходы произошли от использования Тибальтом ножа, а Ромео – подвернувшейся под руку арматурины (причём и для маскарада, и для драк врубали музычку повеселее). Такие вольности удивительно видеть от худрука театра Козака, зато для наших старшеклассников-спортсменов, далёких от литературы, они вполне уместны – посему для сохранения душевного здоровья продолжаем придерживаться мифа о них. Костюмы же они, надо полагать, наскребли по собственным шкафам, руководствуясь принципом «чего не жалко», или по ближайшим комиссионкам, и в итоге в «Вероне» воцарилось смешение всех отечественных эпох – тут вам и платьице с бантом по моде сороковых, и курортные пиджаки в духе восьмидесятых, и джинсы да топики двухсотых, и наряды гастарбайтеров – на ком футболка и бандана, а на ком восточный халат да тюбетейка. Театральным можно было назвать только костюм князя Эскала, вот только был это белый мундир, словно снятый с плеча киношного адмирала Колчака. Что до ролей, то их тоже будто бы исполняли сами же вышеупомянутые ученики и учителя – неразборчиво тараторя свои реплики, размахивая руками, не вдаваясь в психологию своих персонажей и тем самым делая историю бесхитростной и наивной без единой капли подлинной романтики и трагизма. Такой придурковатый Ромео с восторженной улыбочкой и пафосными речами – страшный сон шекспиромана, и глаз мой худо-бедно отдыхал только на монахе Лоренцо, который единственный был обряжен в рясу и вёл себя соответственно своему сценическому сану (даже крестил двумя пальцами, как положено католику, а не тремя, как мать Джульетты). Впрочем, я и не стремилась расслышать текст – в спектакле использовали дотоле мне неизвестный перевод некой (или некоего?) Осии Сорока, достаточно вольно и более чем топорно пересказавший «Ромео и Джульетту» на современном русском языке (видимо, классические переводы авторы постановки сочли непонятными взыскательной публике). В плане музыкального оформления тоже слушать было нечего – программка обещала Чайковского и Джона Кейджа, однако по моим ушам били только удары в гонг по окончании каждой мизансцены да повторяющиеся примитивные мотивчики, в которых угадывалась какая-то смутно знакомая допотопная попса. Ввиду всего перечисленного я на протяжении всех трёх часов спектакля не уставала удивляться всё новым и новым нелепостям, но финал переплюнул всех и вся: «трупы» Ромео и Джульетты свалили друг на друга как дрова и прикрыли белой простынкой, из-под которой торчали две пары ног в том недвусмысленном положении, в котором ноги обычно торчат из стога жаркой летней ночью... менее эстетичное зрелище сложно себе представить. Размышлять о высоком при виде сего убожества нереально чисто физически – спектакль рекомендуется только желающим посмеяться над маразматичностью происходящей художественной самодеятельности, обладающим достаточно крепкими нервами, чтобы от кощунственного обращения с детищем Стрэдфордского барда не сбежать в антракте или того раньше.
Бред завершён – я спешу обратно к метро, чтобы не успеть замёрзнуть, еду домой. Если завтра удастся встать по будильнику, мне помимо театра предстоит ещё и «Нью-Йорк, я люблю тебя» на далёкой Новокузнецкой, ибо сей фильм остался только там, только на половину второго и только завтра и послезавтра, а посмотреть надо. И вообще очень много что надо, а мне то лень, то не успеваю. Всем доброй ночи!)

Сны После обеда пришло время ехать в театр – на сей раз до Арбатской, в Маяковку, на «Банкет». Приехала рано, помаячила у пахнущего мандаринами и громко врубившего музыку буфета, купила программку, поднялась к партеру и устроилась долго и упорно читать книжку до первого звонка; после него же, пройдя в зал, где играл вполне мною любимый французский шансон, я начала свои долгие мытарства по свободным местам первой полудюжины рядов, ибо мой законный билет был куда-то в бельэтаж. Но сгоняли меня отовсюду, пока свободных мест не осталось, и под конец на меня ещё и наорал нервный мужик-администратор, заявивший, что из-за меня не может начать спектакль и чтобы я шла в амфитеатр. В амфитеатр я не пошла, однако вынуждена была удовольствоваться одним из последних рядов партера, – к счастью, небольшого, так что бинокль мне не понадобился, – ибо в зале был аншлаг несмотря на то, что спектакль идёт с 2003 года. Этот аншлаг меня насторожил, и небеспочвенно – любимцы публики всегда далеки от искусства…
Действие происходит, конечно же, в многострадальном Париже, хотя автор пьесы – американец Нил «Король Бродвея» Саймон. Три разведённые супружеские пары, не зная о других приглашённых, собрались на банкет, организованный от имени адвоката, который их разводил. Этим именем воспользовалась одна из бывших жён, решившая оригинальным способом вернуть мужа и себе, и ещё двум совершенно незнакомым ей дамам. Всю первую половину спектакля пары по очереди тактично оставлялись остальными наедине друг с другом и выясняли отношения, из чего мы узнали, что в одной муж ревновал жену к её литературному успеху, коим он не обладал, другая разводилась аж дважды, и после каждого развода муж преследовал жену повсюду, но не разговаривал с ней, а в третьей, виновнице торжества, похоже, супруги просто-напросто загнали друг друга на сексуальном фронте, а после развода муж стал считать жену покойницей. Естественно, все женщины как одна выказывают к бывшим мужьям ничем не убиваемую горячую любовь, а мужиков становится искренне жаль – в конце концов, они ни разу не виноваты в том, что их чувства остыли, и уж точно не обязаны возобновлять брачную жизнь только потому, что их экс-половинки того возжелали. Скучно становится очень быстро, однако с финалом приватных разборок, не приведших к положительным результатам, всё ещё только начинается: упёртая организаторша банкета запирает своих дорогих гостей в трапезном зале и навязывает «игру» в публичную исповедальню. Любой нормальный человек в такой ситуации послал бы полоумную мадам подальше и вызвал бы полицию, однако наши герои принимают условия и, подобно участникам реалити-шоу, начинают увлечённо копаться в грязном белье друг друга. Сперва каждый из шести жертв реконструкции отвечал на вопрос: «Что самое ужасное сделал(а) вам супруг(а) за время брачной жизни?», затем – на такой же вопрос про «самое хорошее», но и на этом ничего не закончилось – после «игры» хозяйка предложила «бывшим» сесть наконец за стол и поесть, согласились они, конечно, не сразу и не вдруг, но спектакль таки дотащился до хэппи-энда – здравой логике вопреки и на радость публике, провожавшей овациями каждый монолог, пары торжественно воссоединились. Эта история, ничего общего с реальной жизнью не имеющая, вызвала у меня только один вопрос: сколько бездарных бракоразводных «комедий» о взаимоотношениях бизнесменов и бизнесвуменов бальзаковского возраста я уже нечаянно посмотрела и сколько ещё посмотрю? Ведь надеялась я на нечто действительно смешное, что позволило бы отдохнуть от серьёзных вещей, ибо, увидев в списке актёров фамилию Спиваковского, вспомнила «Любовь глазами сыщика» - качественную романтическую комедию с ним в главной роли. Впрочем, стоит отдать ему должное – если бы его не было на «Банкете», я заснула бы на первых десяти минутах, а так его комментарии время от времени отвлекали меня от созерцания потолка и позволяли усмехнуться не над остроумием непосредственно шутки, а над его неподражаемыми интонациями и жестами. А было от чего засыпать – действия фактически не было, не считая появлений в зале, исчезновений из него и перемещений по нему, сюжет, если его можно так назвать, предугадывался с первых минут, актёрская игра как таковая сводилась к представлению плоских фигур, и скучно было настолько, что 1.45 продолжительности спектакля показались по меньшей мере четырьмя часами. Утешает, помимо того, что мой билет стоил 50 рублей, только то, что популярность подобных спектаклей «кормит» большие театры, которые неизбежно сошли бы с дистанции на обочину, если бы не потакали общественному вкусу.
Но вот сия тягомотина благополучно закончилась, я вернулась домой, где папа уже установил в моей комнате на месте кресла красивую ладную ёлку, хвойно пахнущую, отчего до меня наконец дошло, что Новый год постепенно входит в свои права – хоть на дворе и +2, полки продуктовых магазинов уже опустели, люди на ярмарках сметают дурацкие полотенца с тиграми, халаты, наволочки для подарков родне, а вечерами уже гремит и сверкает в небе пиротехника. Завтра мне снова в театр, а сегодня прощаюсь)

Да, спать почти до двух дня при том, что снится дерьмо какое-то, в высшей степени глупо, но, видимо, мой организм упрямо пытается выспаться за всю долгую и муторную вторую или какая она там четверть. Я вовремя заметила, что на моём сегодняшнем билете значится шесть часов, а не семь, однако закопалась дома, ибо позднее пробуждение неизбежно оборачивается спешкой во всех делах, потом долго ждала маршрутки на остановке. На улице – сущая осень, кругом вода: снег тает, да ещё и с неба бодро льётся мелкая прохладная морось, и по-осеннему сонливо от погодного перепада. Несмотря на то, что сперва я по времени начинала опаздывать, я, доехав до Курской, умудрилась за 15 минут до первого звонка добежать до театра Гоголя и в недоумении притормозить в дверях: в приукрашенном к Новому году холле настолько пусто, словно спектакль уже начался. Но даже в зал ещё не пускали, и я успела приобрести программку, свежую газету ДА и свежий журнал Театрал; но вот лестницу на второй этаж гостеприимно открыли, и я отправилась на Малую сцену. Немного я поторчала на своём законном восьмьдесят-каком-то месте, потом, заметив, что уже начали пересаживаться предприимчивые старушки с пригласительными, нагло отправилась куда-то на второй или третий ряд поближе к краю. Оттуда меня со временем согнали, потом дважды – с первого ряда, и пришлось отползать назад, лишь немногим ближе к сцене от изначальной точки, однако учитывая небольшие габариты зала жаловаться было не на что – там отовсюду видно и слышно более чем хорошо. Задержали спектакль надолго, и народ всё валил и валил – видимо, не заглянув, в отличие от меня, в билеты и думая, что он должен был начаться в семь; наконец, зал почти полностью заполнился, и состоялась премьера нового спектакля – «Мур, сын Цветаевой».
Он так хотел быть просто Георгием Эфроном – художником или писателем, но всегда был Муром – сыном Цветаевой. Это родство стало причиной, прямой или косвенной, всех неприятностей и всех удач, происходивших в его жизни. И даже, не будь он сыном Цветаевой, о нём бы наверняка не поставили этого спектакля – мало ли было и других парней с похожими судьбами? А прослеживается его судьба достаточно хорошо – он вёл дневник, состоял в переписке, упоминался в письмах и воспоминаниях окружавших его людей… Спектакль и начинается с того, что всю эту бумажную рухлядь начинают со скуки перебирать трое незнакомцев, случайно опрокинувших ничейный чемодан, на, надо полагать, вокзале, с которым Цветаева сравнивала жизнь. Сперва они читают с бумажек, запинаются, иронизируют – живо напомнило мой недавний просмотр «Битвы жизни» у Женовача, но вскоре перевоплощаются в самого Мура, единого в трёх лицах, рассуждающего и спорящего сам с собой. Действия в спектакле практически нет, и, чтобы зритель ненароком не заснул, его оглушают взрывами, музыкой, падающими предметами, паровозными и пароходными гудками. Вместо действия – рассказ от первого лица: Мура привезли из Франции в Советский Союз в 14-летнем возрасте, и события закружили его в гибельном водовороте – скитания по квартирам знакомых с громоздким багажом, арест и тюремные мытарства отца и сестры Ариадны, Москва и юношеские амбиции, первые бомбардировки войны, эвакуация в Татарию и самоубийство матери, Ташкент и голод, мобилизация и гибель на фронте… в 19 лет. Актёры – Галахов, Просалов и Лебедь – играют своего общего героя на совесть, с полной эмоциональной выкладкой, сопереживают всему тому, о чём говорят, и им – веришь. И дождь на сцене льётся настоящий, и вообще, автобиография – жанр на подмостках редкий, если не сказать – уникальный. Но при всей душевности исполнения постановка не цепляет, не заставляет надолго задумываться – как документальный фильм, передающий исключительно знания, но не дух времени и авторское отношение к теме. Быть может, сей литературный эксперимент ещё претерпит изменения со временем, но пока что на протяжении всех двух с половиной часов, не считая антракта, я мучительно пыталась вычленить из хронологического потока какой-нибудь смысл и не могла – слишком уж чужда мне русская эмиграция, чтобы соглашаться с Цветаевой в том, что условия жизни в России были невыносимыми, и с Муром – в том, что Цветаева выбрала единственно верный выход, покончив с собой. Да – «Не с теми я, кто бросил землю»©… Хотя в финале некая мораль всей истории всё же прозвучала, опять-таки цветаевской цитатой: «Мальчиков надо баловать, им, может, на войну идти». С этим не могу не согласиться…
Спектакль подошёл к концу, на поклон вышли худрук театра Сергей Яшин и создательница спектакля Ольга Кучкина. Аплодисменты, очередь в гардероб… и вот я уже иду обратно к метро по Земляному валу, еду домой, дома пью кофе с мандаринами и воюю с белым листом ворда. Рецензия долго не хотела писаться, я упорно отвлекалась от неё, зависая на страничках любимых фотографов, но вот, наконец, пора и честь знать – завтра (в идеале) рано разбудит возвращением с работы папа, и надо будет сподобить его сходить за ёлкой (не съездить, ибо в этом году ёлочный базар расположился едва ли не под окнами) и установить её (а наряжать мне ой как влом, но, видимо, хоть полдюжины игрушек повесить меня всё же заставят). Засим прощаюсь – до завтрашней рецензии, ибо и завтра мне в театр тоже)
P.S. на фото - Цветаева с сыном. Все отмечали, что в детстве он был очень толстым... а вырос худощавым холодным симпатягой. Но в Интернете хороших кадров не нашлось - шукайте по биографиям, господа...

Благодаря Нашему в ушах я давеча отрубилась уже только, надо полагать, часу в четвёртом и благополучно продрыхла с перерывами до обеда. Из дому я снова вышла пораньше, с заходом на почту дошла до метро погрузившимися в сумерки дворами; чёртово потепление всё сильнее разводит на дорогах слякоть, вместе с ней появился промозглый ветер, при всяком удобном случае подхватывающий с горизонтальных поверхностей колючее обледенелое снежное крошево и кидающий в морду. Спустившись в подземку, я умудрилась на автопилоте сесть в вагон не на ту сторону и понять это только тогда, когда поезд уже отчаливал от Крылатского вместо привычной Кунцевской – пришлось проезжать долгий перегон до Строгино и уже оттуда ехать до Курской. С двумя пересадками я добралась до Рижской, выбралась на поверхность, и топографический кретинизм настиг меня вторично – я сунулась в подземный переход, мне показалось, что он не тот, я из него вышла, убедилась, что он единственный, и вернулась в него. Он вывел меня к автобусной остановке, где уже стоял автобус, куда я, убедившись, что он идёт до кинотеатра Гавана, и влезла; от кинотеатра же я знакомой дорогой (хотя сомнения возникали и на ней) дотопала до театра Сатирикон – два месяца я там не была и успела соскучиться. На входе, как всегда, потребовали сдать в гардероб «рюкзачок» (сиречь торбу), продали программку; вскоре прозвучал первый звонок, я вошла в зал, нашла своё место с краю 11-го ряда и устроилась там, но ненадолго: среди публики явственно звучало, что свободных мест будет много и можно садиться куда угодно. Посему я устроилась в середине относительно сцены и с краю относительно прохода в ряду эдак шестом, двигаясь ближе к центру по мере появления законных обладателей мест, покуда меня не согнали вовсе; третий звонок уже был, зал был уже практически весь заполнен, но всё ждали кого-то. Я села на крайнее место первого ряда, и мне долго и упорно действовала на нервы болтовня за спиной – стайка девушек сначала горячо обсуждала Дом2, затем итальянскую сумочку и перекинулась наконец на мужские имена, которые подошли бы к отчеству Николаевич. Чую, скоро Николаи, Владимиры, Сергеи и Евгении безвозвратно уйдут в прошлое, будут вокруг сплошные Демьяны, Амвросии, Ипполиты, Аристархи да Артемии… Но вот начался задержанный на 15 минут спектакль – премьера сезона, «Тополя и ветер».
В богадельне для ветеранов Первой Мировой, где неторопливый ритм существования разнообразят только дни рождения и похороны, каждый день встречаются на террасе Рене (Аверин), передвигающийся на протезе, и Фернан (Сиятвинда), у которого регулярно случаются припадки из-за застрявшего в черепе осколка снаряда. К их компании присоединяется новичок Густав (Суханов), который практически не выходит из своей комнаты и испытывает явные трудности с тем, чтобы просто заставить себя выйти за пределы территории богадельни. Но именно он совершает подвиг, достойный всех прочих, совершённых им на полях сражений: увлекает товарищей замыслом побега на далёкий холм, где ветер качает верхушки тополей. Он бросает им обвинение, словно позаимствованное из монологов Макмерфи: «Вы покончили с собой ещё 25 лет назад – когда оказались здесь», и так же готов хоть на собственной спине тащить их прочь от шаркающих развалин с кружками тёплого молока. Этой гордой птице (недаром же лётчик!) всегда суждено лететь во главе клина, рассекая воздух грудью, чтобы меньше уставали следующие за ним. И вот наши старички, ещё недавно развлекавшие друг друга только воспоминаниями, хвастовством, подколами, фантазиями да спорами, принимаются разрабатывать маршрут по карте, запасаться одеялами и учиться завязывать на верёвке альпинистские узлы. Да, поверить в то, что им удастся осуществить задуманное, – столь же нелепо, сколь и относиться к бронзовой собаке как к живой… но людям, привыкшим к преодолению нечеловеческих трудностей, эти трудности, эти, пусть и несбыточные, цели необходимы как воздух. А потому – «честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»! Получился спектакль смешной и грустный одновременно, но неизменно очень лиричный и трогательный, а главное – преисполненный таким жизнелюбивым духом, что увидишь не в каждом молодом, сильном человеке. Основная заслуга в том, что постановка цепляет живостью и искренностью, принадлежит актёрскому трио – всем исполнителям великовозрастных ролей нет и сорока, но перевоплощаются они настолько мастерски, что напрочь об этом забываешь и уже ничему не удивляешься – только любуешься яркими, колоритными типажами, так живо напомнившими обаятельных чудаков из комедии дель арте, имевшей место быть в сатириконовском же «Синем чудовище». Густав – осанистый дворянин с парадной чеканкой шага и жестами человека, привыкшего отдавать распоряжения; Фернан, которому явно тяжело, но он не жалуется, а иронизирует над собой и старается сгладить все назревающие конфликты; Рене, которому не до тополей, потому что на прогулке мимо школы для девочек можно увидеть прекрасную «розу»… Однако периодически звучащие в общей памяти героев взрывы войны, покалечившей их, разрушившей их мечты и надежды, не дают «Тополям» превратиться в лёгкое, развлекательное зрелище. После них выходишь не с улыбкой и желанием обсудить с окружающими услышанные шутки, а погруженным в продолжительное серьёзное молчание обдумывания философии, неожиданно обнаружившейся в тривиальной сентиментальной пьесе современного популярного драматурга Сиблейраса. А философия, наверное, в том, что, как у горячо любимого мною Лорки, «тополя уходят, но нам оставляют ветер». Уходят бунтари всех мастей, будь то благородные рыцари или хулиганы, а нам остаётся дух непобедимого стремления к неизвестностям, к приключениям – к свободе.
Два часа без антракта – и после настолько кратких аплодисментов, что многие замерли в недоумении: «и это всё?», я вывалилась из зала, затем – из театра. То останавливаясь, то страгиваясь с места, напротив порога маячила маршрутка, я подумала-подумала, приглашает ли она меня тем самым влезть в салон или нет, но когда наконец взялась за ручку двери и потянула на себя, она рванула в противоположную сторону, чуть не сбив меня с ног. Чуть поодаль приближался микроавтобус – его дверца была гостеприимно распахнута, и я заскочила в него на ходу, хоть после этого он ещё не раз останавливался и водитель надсадно орал, что следует до станции Рижская, ибо на борту автобуса значились станции совсем другие (видимо, казённый транспорт мужик взял после окончания рабочего дня для развозу в пользу сугубо своего кармана). Люди входили, видели, что свободных мест уже нет, и выходили, но водитель всё орал, и стоило первым пассажирам разместиться стоя, как остальные смело повалили следовать их примеру; дверца закрылась, только когда автобус был набит театралами под завязку, как банка шпротами. Ехали мы долго, покружив по всему району в попытках объехать пробки, но достигли таки Рижской, и я поехала домой – отсыпаться сегодня, идти в уже другой театр и писать об этом завтра. Язычников поздравляю с Колядой и прощаюсь со всеми – спокойной ночи)

Опосля давешнего бдения до половины третьего мне снилось много всякого разного, и по пробуждении я помнила всё отлично и принялась перебирать в памяти, но пока лениво валялась и периодически проваливалась в дремоту, позабывала всё нахрен. Заставив себя, наконец, подняться, я думала, что уже заполдень, однако было только десять, и у меня впереди был весь день, чтобы страдать ерундой, ностальгически копаться во всяком старье, слушать музыку и предаваться размышлениям. Вышла из дому я пораньше, сперва на автопилоте дошла до автобусной остановки, потом вспомнила, что вообще-то собиралась пройтись до метро пешком, и пошла дальше вдоль дорог, дабы не возвращаться к дворам. На метро я доехала до Таганки, дошагала по слякоти – вернейшему признаку потепления – до Студии театрального искусства, причём так рано, что в театр ещё даже не пускали. Я немного подождала в тепле холла на подоконнике, потом вошла, сцапала халявную программку и узрела на столах халявные зелёные яблоки – как в прошлый раз, и, как в прошлый раз, я решила с этим яблоком, хрустящим и сочным, выпить кофе. Мне задали тупой вопрос: эспрессо или американо; я выбрала второе и получила чашку с бежевой пенкой настолько некрепкого кофе, что он легко пился бы даже без закуски и абсолютно не ускорил моего сердцебиения, хотя горечь на гландах оставил. А по всему этажу крышесносно пахло корицей, которой щедро посыпали пенку тамошнего капучино (одну чашку я, как эстетствующий кофеман, даже сфотографировала вместе с непременным яблоком)… Я как раз успела выпить и поесть до первого звонка и поднялась в зал, посидела немного на своём законном дальнем месте, но вскоре отправилась покорять передние ряды партера, отступая по мере появления владельцев билетов на эти места. В итоге я осталась с краю ряда эдак шестого, то бишь на вполне удобной для просмотра позиции, а смотрела я в католическое Рождество (о том, что сей славный праздник именно сегодня, я узнала уже только по возвращении домой) одну из рождественских историй Диккенса – «Битву жизни».
На сцену выходят актёры, с аппетитом закусывая яблоками. Они репетируют пьесу, перелистывая страницы текста с карандашами в пальцах и неуверенно зачитывая свои ещё не выученные роли. Запинаются, путаются, опаздывают иногда, внося забавные нотки в серьёзный классический текст… И вроде бы идея не нова – нечто подобное я видела и у Фоменко в «Войне и Мире», однако атмосфера сплочённого коллектива, свойственная всем спектаклям питомцев Женовача, здесь особенно остро чувствуется и особенно подкупает своим обаянием. Настолько, что хочется немедленно к ним присоединиться, уютно устроиться в старом викторианском кресле перед настоящим камином, в котором настоящий огонь танцует на поленьях и на котором настоящие зажжённые свечи коптят зеркало и белую стену, похрустеть яблоком, подекламировать пафосные монологи. Ведь это, кажется, так просто, что смог бы любой… но вот – второе действие, к которому наши актёры подошли уже явно более подготовленными. Они уже не читают по бумажке, и об этих бумажках тут же забываешь, начиная видеть не исполнителей ролей, а их персонажей – неожиданно живых, непривычно живых, ибо мы так часто смотрим на героев сказок Диккенса как на символы, маски, персонифицированные человеческие качества. Те, кто с наименьшим прилежанием относился к прочтению текста в первом действии, во втором играют наиболее эмоционально, искренне и натурально – и такое блестящее превращение в свою очередь превращает статичное, как прочие постановки СТИ, вполне могущие сойти за радиоспектакли, действие в увлекательное зрелище. Зрителю словно приоткрывают двери на театральную кухню, позволяют прикоснуться к процессу режиссёрского и актёрского творчества, и это маленькое чудо цепляет больше, нежели сюжет диккенсовской притчи, почти библейский, с соответствующей моралью о человеколюбии и добродетели. Двойной хэппи-энд: в доме, построенном на поле битвы, счастливо воссоединяется семья, союз сильных духом, жертвенно преданных друг другу людей; на театральных подмостках выходит на поклон союз талантливых личностей, понявших и почувствовавших этих людей, переживавших вместе с ними их непростые судьбы. Только так – без сантиментов и дидактики, не забывая о грани между «веком нынешним» и «веком минувшим», - и можно, и нужно представлять зрителю бронтозавров мировой литературы. Тогда и уходишь со спектакля с эстетическим наслаждением от лёгкости сценического бытия и лиричной живой музыки, с самыми тёплыми и позитивными эмоциями, со спокойной уверенностью в том, что в этом мире не всё так хреново, как может показаться на первый взгляд.
После 2.45 спектакля я отстояла традиционно длиннющую очередь в гардероб, одновременно с молодыми музыкантами женовачовской труппы вышла в вечер, пошагала обратно к метро. На сегодняшнюю ночь я давала себе установку вспомнить про черновик для стихов, но сейчас понимаю, что никаких сил уже нет, поэтому буду отсыпаться, а завтра у меня снова театр, конечно же, поэтому надолго не прощаюсь)

Остаток пятничного вечера я провела в приступе мазохистского трудоголизма, конспектируя пропущенные за месяц темы по шизике из учебника в тетрадь. Без зазрения совести проспав ОБЖ, я на непосредственно физику и явилась, причём с небольшим опозданием – когда все парты были уже заняты и мне благополучно осталась самая что ни на есть камчатка. Труды праведные даром не прошли – за два урока я написала две проверочных по двум законспектированным темам, то бишь беспалевно перекатала с тетради на листочки. После очередного познавательного урока зарубежной литературы я приехала домой, успела чуток пострадать ерундой и вечером вывалилась под самые настоящие звёзды – сто лет их не видала – на не менее ярко искрящийся снег. Путь лежал, конечно же, на старый добрый Юго-запад – на сей раз на «Самоубийцу», о котором я теперь, не откладывая в долгий ящик, и начну писать.
Комедия настолько чёрная, что граничит с трагедией – для Беляковича жанр, как я уже убедилась, привычный. Пьеса Эрдмана «Самоубийца» в этом жанре – классика, её сравнивают с «Ревизором» по степени напичканности социально-политическими остротами… вот только Нэповские реалии устарели, а межчеловеческие проблемы остались – их и попытаемся вычленить из контекста. Контекст таков: жалкий человечишка Подсекальников сидит на шее у жены и тёщи, после очередной ссоры на пустом месте из случайно обронённого слова возникает опасение, что он застрелится, а попытки отговорить его от этого им незапланированного действия приводят к прямо противоположным результатам – он действительно решает застрелиться. Но он так и передумал бы, если бы бытовуха не приобрела гротескно-глобальный размах: представители интеллигенции, творчества, предпринимательства, религии и экзальтированного слабого пола решают использовать смерть Подкосельникова в своих целях. Вдохновлённый тем, что умрёт не просто так, а за идею и станет героем, наш потенциальный покойник соглашается подписаться под составленной «врагами народа» предсмертной записке, ему закатывают торжественные проводы, пышные похороны… Но в последний момент он отказывается умирать, чем вызывает всеобщее возмущение. Мораль сей басни, должно быть, такова: личность никому не нужна, нужен послушный скот, годный на заклание во имя светлого будущего – та же тема была в «Ужине с бабуином». И пусть Подсекальникову, несмотря на его метания между «быть или не быть» и финальный бунт против своры людоедов, не сочувствуешь, и пусть сюжет растянут и обрывочен, а авторская позиция нечётка – это недостатки драматургии, но не режиссуры. Сработан спектакль добротно, под бойкие цыганские напевы и пляски, создающие отчаянную атмосферу необратимого крушения и искажения чего-то, «гибельного восторга» над пропастью. Актёрская игра как всегда великолепна в каждом персонаже – огромное удовольствие смотреть на неё, она делает симпатичными даже мучителей Подсекальникова, толкающих ностальгически-патриотические речи с оборотами вроде «заломить седого бобра» (ну не красота ли?), и в первую очередь ради неё я всем советую посмотреть «Самоубийцу». Ну, и ради того, чтобы посмеяться, пощекотать нервы, окунуться в рассвет эпохи «скованных одной цепью» и задуматься о чём-нибудь.
Но вот трёхчасовое действо окончено, я добираюсь до родной Молодёги, папа подвозит меня до дома. Всенощных посиделок не выйдет – завтра мне рано вставать, ибо я твёрдо решила посмотреть «Paris, je t’aime», а он остался только в одном кинотеатре только на одно время. До следующей рецензии, господа)

В ночь на сегодняшний день снился мне бред – связанный, как со мной часто в последнее время бывает, с метро. Я откуда-то возвращалась с мамой и, поднявшись на эскалаторе с платформы в холл станции, увидела слепую старуху, без провожатых, даже без трости, мечущуюся по одному небольшому участку туда-сюда. Она явно заблудилась, пыталась схватиться руками за проходящих мимо, что-то лепетала; никто не обращал на неё внимания, а я, хоть и знала, что моя мама всегда резко против моих контактов со всякого рода нищими и вообще незнакомцами, подошла и спросила, куда ей нужно. Она не то назвала мне адрес, который я записала на бумажке, не то просто дала мне бумажку, будучи ещё и немой, - я не помню точно, главное то, что я увидела, что это место очень далеко отсюда, до него надо долго ехать на метро. Я не могла себе позволить развернуться и куда-то поехать, а про милицию почему-то не вспомнила, поэтому просто сунула бумажку в карман и пошла за мамой, утешая себя тем, что старушке кто-нибудь непременно поможет и без меня. Затем действие перенеслось в вечер того же, видимо, дня, я шла до метро пешком с кем-то из бывших одношкольников – не то с Паровозом, не то с Костиком – и в разговоре помянула эту старушку, спросив, не будет ли мой спутник против, если я её провожу, будь она по-прежнему на станции. Тот охотно согласился мне содействовать, но, учитывая позднее время, мы условились провожать только до нужной станции метро, а в незнакомые дворы и тем паче подъезды не лезть, ибо с помощью таких старушек преступники иногда ловят жертв «на живца». Однако я была практически уверена в том, что старушку мы уже не застанем, и крайне удивилась, увидев её всё на том же пятачке площади, словно не прошло и получаса. А дальше случилось нечто совсем уж нелогичное – не то на почве этого удивления, не то на почве размышлений о возможной подставе я не подошла к старушке, а быстро проскочила мимо и сбежала по лестнице вниз на платформу. Вскоре я проснулась с несколько неприятным чувством – в реале я бы не позволила себе такую подлянку и осуществила бы задуманное при наличии возможности, а во сне как будто что дёрнуло вопреки здравому смыслу. В школу я сегодня в кои-то веки сходила на ОБЖ (нас там поначалу было три человека, и препод снова нёс свой любимый бред про космическую энергию, которую мы должны впитывать ночью во сне, иначе рано умрём) и физику (не была там со своего дня рождения, должна физичке уже две контрольных, а не знаю решительно нихрена), а ИОК за компанию с большинством пробила. Вечером же я снова вывалилась из дома и поехала до Чеховской, где мне предстояло найти давно не посещаемый мною МХАТ Горького. Сперва я по привычке зарулила на Тверскую, но быстро поняла, что движусь куда-то не туда, вернулась к подземному переходу, спустилась в его лабиринты и с грехом пополам вышла на Тверской бульвар, на котором ломали за заборчиком старый дом – с торца заборчика не было, и можно было подойти к углу и сфотографировать развалины с карабкающимся по ним экскаватором. Дошла я до театра как раз к тому моменту, как начали впускать, купила программку, поднялась к партеру, уселась почитать до первого звонка, а с оным вошла в зал, наплевав, естественно, на своё законное место где-то на галёрке балкона. В результате нескольких перемещений я оказалась на первое отделение не много не мало, а в первом ряду партера, но в антракте меня согнали, и второе действие я просидела подальше, но всё равно достаточно близко, чтобы бинокль мне не понадобился. А смотрела я свою вторую – после Эрмитажа - «Зайкину избушку» «Зойкину квартиру».
Я, конечно, ни разу не сомневалась в том, что интерпретация Эрмитажа вне конкуренции: академические театры славятся любовью к точному следованию букве классика, так что спектакль раскатали на три с лишним размеренных, не захватывающих часа, и патриархальной строгостью нравов, благодаря чему бордель советской эпохи на сцене так и не был показан – на факт его существования лишь мучительно намекали. Но всё же я надеялась на большее, нежели увидела – как-никак, актёрский состав МХАТа раньше меня ещё не разочаровывал, но на сей раз порадоваться ему мне не удалось. Можно чисто по-человечески понять примадонну Доронину, не желающую уступать роли молодому поколению – но по Булгакову Зойке 35, а в спектакле мы видим бабу Зою более чем в два раза старше. Будучи замечательной, органичной барыней в «Лесу», Доронина на энергичную, предприимчивую даму не похожа ни разу – слишком вальяжна, вульгарна, невозмутимо-спокойна, слишком хорошо устроилась, чтобы можно было поверить, что она готова на любой риск ради бегства за границу от безденежья и унижений. Что до графа Обольянинова (Клементьев), то он откровенно ужасен – с первых секунд своего появления ввёл меня в недоумённый ступор своей резкой непохожестью на живого человека: так безэмоционально выговаривать свои реплики может только запрограммированный робот, которому плевать, что вообще происходит вокруг него и насколько эти реплики уместны в той или иной ситуации. Разве можно сравнивать этот дуэт с эрмитажевским – где Зойка (Белоусова) издёргана и измучена, но не теряет своего достоинства и не опускает руки, а граф (Романов) так блестяще аристократичен и благороден? А здесь и Гусь-Ремонтный, превращённый в Гусь-Хрустального (Горобец), отнюдь не влюблён, и второстепенные персонажи, в отличие от эрмитажевских, не запоминаются, и массовка никакая вообще – только несколько определяемых как «гости» персонажей промелькнуло, но смутно. Худо-бедно ярко смотрится разве что Аметистов (Габриэлян), но переигрывает, беспрестанно раздражающе хрюкая, отчего его присутствие на сцене и кажется наиболее заметным, однако персонаж остаётся в своей яркости карикатурным, шаблонным, плоским. Но что посмешило даже больше, чем традиционные для МХАТа продолжительные паузы посреди действия, во время которых занавес опускается и зрители в темноте ждут, пока сменят декорации, так это финал, дописанный авторами постановки за Булгакова: бац – и граф неожиданно оказывается предателем, бац – и откуда ни возьмись появляется инфернальной тенью в чёрном «мифическое лицо» и так же исчезает, решительно ничего в сюжет не привнеся, бац – и… зазвучало церковное песнопение. И под этот саундтрек все задержанные в злополучной квартире в белых сорочках медленно, по одному, поднимаются по лесенке на возвышение и встают там в ряд спиной к зрителям, лицом к расцвеченному звёздами заднику. На протяжении всей этой странной сцены я напряжённо ждала команды «пли!» и залпа по этому неприкаянному строю, но выстрелов так и не прозвучало, а мне осталось только гадать, о чём хотели сказать публике постановщики такой пафосной концовкой: то, что-де шантажисты и грабители, шлюхи и наркоманы – суть святые великомученики советского периода? Сдаётся мне, что вряд ли к таким выводам планировал привести читателя сам Булгаков, «повинный» в симпатии только к старой интеллигенции. А именно этого-то «интеллигентского» духа в спектакле и нет… Поэтому – на «Зойкину квартиру» идите в Эрмитаж, господа, ибо там это – шедевр.
И вот я снова дома, и с завтрашним днём я здорово ступила – поторопилась сходить на «Похороните…» вчера, полагая, будто завтра смогу уже посмотреть «Аватара», а он, как выяснилось, пойдёт только с 17-го. Видимо, придётся просто погулять, благо погода потрясающая – мороз и солнце, хоть у меня и насморк. Всем доброй ночи!)

Сегодня декабред отбоярился от жаждущей настоящей зимы публики слабоватым морозцем и жалким подобием снега. Суховатые на ощупь крупинки явно техногенного происхождения после ночи остались лежать кое-где в укромных местах, ничего толком собой не прикрывая, к тому же совсем по-осеннему продолжал дуть промозглый ветер. Дотопав до дома после школы, я едва успела пострадать ерундой за обедом, как пора было вываливаться в суровую действительность опять и ехать до Арбатской. В тамошней театральной кассе на сей раз была моя знакомая кассирша, и мне благополучно удалось при её содействии докупить билеты на остававшиеся свободными дни январских каникул и на 24 декабря, с которого, как выяснилось недавно, и начнётся у нас новогодний отдых. Сумма, как всегда, была потрачена вполне скромная – дешёвые билеты нашлись без проблем, тогда как неделю назад у другой кассирши всё было либо уже раскуплено, либо осталось только дорогое; и, как всегда, моё долгое зависание перед кассой благополучно отпугнуло пытавшихся выстроиться за мной в очередь людей. Всё-таки эта знакомая кассирша – чудо, надо будет обязательно поздравить её с новым годом и потом с чем-нибудь ещё по мере течения времени. С конвертом билетов я отвалила от кассы в направлении Никитского бульвара, который привёл меня в театр на Малой Бронной, по которому я успела соскучиться и который выдал в текущем сезоне уже две премьеры, на одну из которых я сегодня и шла (да простит мне читатель обилие одинаковых местоимений). Купив программку и свежий «Театрал», я по традиции не стала интересоваться напечатанными на своём билете словами и цифрами и с первым звонком вошла в зал, скромно устраиваясь на одном из крайних мест в середине партера. Вскоре меня оттуда согнали, вежливо предложив пустующую ещё откидушку, но затем заняли и её, и в итоге я оказалась на краю довольно-таки дальнего, хоть ещё и не требующего применения бинокля, ряда: зал оказался забитым под завязку, в ложах светились визуально знакомые представители прессы, в проходах маячили телеоператоры. Как-никак, с первого прогона прошло чуть больше недели… А называлась виновница аншлага «Варшавской мелодией».
Делайте со мной что хотите, а я не люблю я истории, в которых люди встречаются, затем расстаются на десятилетия, создают при этом семьи с другими людьми, но продолжают при этом любить друг друга и не предпринимать никаких попыток к счастливому воссоединению. Пьеса Зорина – как раз из таких: русский парень Виктор (Страхов) и полячка Геля (Пересильд) в этом произведении маются такими встречами и расставаниями всю жизнь, и пусть на сцене по-настоящему целуются, пытаются танцевать и красиво поют польский романс – мне всё равно очень быстро становится скучно. Действия как такого фактически нет, а разговоры ведутся ни о чём и решительно не запоминаются, и хочется сказать: «Не верю!» каждому слову, каждому жесту – актёры ещё очевидно неуверенно чувствуют себя в предложенных образах. Геля похожа на девушку из 47-го года в самую последнюю очередь – чеканно выкрикивая слова, меряя сцену широкими шагами, она напоминает то капризную старую деву, то умудрённую опытом женщину-вамп, но уж никак не юную непосредственность. Виктор переигрывает в инфантилизм, отчего временами смотрится откровенным дурачком, но точно не мужественным солдатом-орденоносцем. Духа времени на сцене не создаётся в принципе – дуэт существует в пространстве, более близком к современности, нежели к послевоенной эпохе, в котором лишь изредка просверкивает нечто ностальгически-советское. Оно не выдерживает никакого сравнения с, например, «Соловьиной ночью» ЦАТРы, погружающей в антураж Великой Отечественной с первых «кадров», да и не только по части исторической достоверности – в «Варшавской мелодии» ноль лирики, ноль романтики, ноль очарования первой юношеской любви, ноль ангста от столкновения с жизненными обстоятельствами, одна банальная бытовуха и немного юмора. Хочется закрыть от неё глаза и просто слушать потрясающую музыку Шопена, которой озвучили спектакль – под эту музыку герои преимущественно раздеваются и одеваются, не до стриптиза, естественно, а в обозначение «прихода» и «ухода» в очередной бессмысленный эпизод. Помимо звука, не подкачало и декоративное оформление: снежные-нежные блёстки из-под потолка, трепещущие струны вместо задника и взлёт стаи виолончелей всех размеров – это чертовски эстетично. Однако, к сожалению, ни звукоряд, ни его визуальное сопровождение не являются достаточными основаниями для просмотра невразумительной, безбожно затянутой на два с половиной часа мыльной оперы, какие бы овации стоя ей ни устроили по окончании.
Поев в антракте шоколадку и после спектакля отстояв длинную очередь в гардероб, я вывалилась обратно на бульвар, дошагала до метро и в вагоне выспалась за всю продолжительность действа. От родной Молодёги до дома я добралась пешком, рецензию - со всеми отвлекающими факторами, конечно же, - благополучно осилила, теперь надо бы лечь спать. Всем доброго утра)

Сегодня вот уже вторую субботу как я заявилась в школу к девяти – на сей раз ради окружной олимпиады по литературе; в холле меня встретили собратья по защите чести школы, Жизнь Победовна Вита Викторовна и завуч, которую прикололи мои перчатки без пальцев. Ждали, пока все не соберутся; вскоре пришла Аня, и, когда выяснилось, что ни она, ни я с Валей вчера по поводу олимпиады не связывались, Аня начала Вале названивать на мобильный из опасений, что информация до неё так и не дошла. Валя не отвечала, и Вита позвонила нашей классной, разбудила и заставила позвонить Вале на домашний, но и тот молчал, и мы решили выдвигаться без неё. Валю в компании Насти и пришедшего в гости Макса мы удачно встретили в метро и после её колебаний, с ними пойти или с нами, утащили её с собой. Вита повезла нас от Цветного до Третьяковской через жопу, с тремя пересадками, и там мы вышли снова на Ордынку, только с конца, противоположного тому, на который мы выходили в прошлый раз с Кропоткинской. Неподалёку от Всехскорбященской церкви оказалась очередная пафосная современная школа с большим двором со скамейками, большими холлами с креслами и пальмами на каждом этаже и неизбежным большим аквариумом на первом – именно там нас и ждали, а именно – на четвёртом этаже в немноголюдном кабинете с видом на крыши. Нам достаточно быстро раздали распечатки с заданиями – как обычно, одно на анализ стихов («Конь» Пушкина и «Конь» Языкова), другое на анализ прозы («Танька» Бунина); борясь со сном, я несколько раз перечитала тексты, начала писать про «Коней», когда многие уже заканчивали, а когда добралась до Бунина, проснулась окончательно, и «Остапа понесло» - всё-таки я его очень люблю, и его произведения в духе «Антоновских яблок» всегда были одним из моих коньков (простите за тавтологию в предложении). Отстрелявшись со всей писаниной за два часа из предлагаемых шести, я попрощалась со своими, сдала работу и под перезвон замоскворецких храмов и скорую прохладную морось потопала обратно к метро, откуда доехала до дома. Там – как обычно, пострадать ерундой, пообедать, затем снова вывалиться на свет, точнее, полумрак Божий, и пора в путь-дорогу: на маршрутке до метро, на метро до Юго-западной, худо-бедно выспавшись в пути, неспешным шагом до любимого театра. В театре – купить программку, посидеть до второго звонка в буфете с книжкой, завалиться в зал для удовольствия два часа лицезреть «Царя Эдипа» - премьеру лета 2007 года.
Сие хрестоматийное произведение Софокла – не только находка для Фрейда, но и одна из наиболее тяжёлых трагедий в античной драматургии. Помимо трёх неизменных составляющих любой классической древнегреческой пьесы – убийств, секса, злого рока – в «Царе Эдипе» можно найти ещё и мотив свободного нравственного выбора. По воле богов Эдип расплачивается за осознанный грех своего отца Лая – похищение из любовных побуждений чужого сына – своими неосознанными преступлениями: убийством отца и брачной связью с матерью. Ни небесная, ни людская кара не настигает его после осуществления проклятия, которому некогда был предан Лай: непреднамеренное не наказуемо. Однако Эдип не оправдывает себя, не слагает ответственности, а наказывает себя сам с жестокостью, достойной всякого языческого громовержца: обрекает на слепоту и скитания вдали от Родины в попытках искупить свою вину, которую сам же считает неискупимой. Это ещё не библейская притча – но уже и не типичный миф, герои которого обычно предпочитают приносить в жертву справедливости других, а не самих себя. Сравнить с Эдипом можно разве что Прометея: оба с гордостью и уверенностью в своей правоте несут свой крест, не помышляя о мести, не разочаровываясь в роде человеческом. То, насколько страшно постепенное осознание Эдипом всего им содеянного и насколько страшна его казнь над собой, в спектакле видно отлично – Эдип Бакалова всё время пребывает на грани, на надрыве и через гнев, подозрительность, ужас, отчаяние приближается к катарсису, превратившему его из деспотичного правителя в неупокоенного пророка, похожего на старого моряка из поэмы Кольриджа. Для создания атмосферы погибающих Фив, в которых мечется истерзанный пророчествами царь, никаких дополнительных декораций и костюмов не нужно – достаточно одних эмоциональных ударов, почти физически ощутимых даже с последнего ряда, почти вжимающих зрителя в кресло своей прямолинейной мощью и безжалостно неприкрытой, достоверной искренностью. Эти удары усиливаются громкими столкновениями героев с металлическими перегородками – они со всего размаху натыкаются на них, когда слепота поражает душу, тогда как слепой провидец Тиресий, а позже – и слепой Эдип, будучи зрячи духовно, двигаются вдоль стен аккуратно и тихо. Но зачем вкладывать персты публики в окровавленные глазницы? Чему может научить современного человека беспримерный подвиг раскаяния? Ответ не находится – видимо, такие вещи ставятся из любви к искусству и смотрятся благодаря тем же чувствам: потрясающая актёрская игра, потрясающий текст, потрясающие музыка и освещение – а что ещё нужно? Качественные постановки – лучший способ познания драматургии, и покуда я советую познакомиться с Софоклом через призму режиссёрского восприятия Беляковича.
Спектакль закончился, я выползла из театра, дошла до метро, приехала домой, ввиду всех отвлекающих факторов начала писать рецензию только в час ночи и к двум часам уже почти закончила её… как вдруг, стоило мне напечатать строки об ослеплении Эдипа, как бац! – и я сама оказалась в кромешной темноте: в доме на считанные минуты вырубили свет. Их хватило на то, чтобы убить добрую страницу печатного текста, которую я ничтоже сумняшеся не позаботилась сохранить заранее – пришлось строчить всё заново, и вот – я прощаюсь с вами только на рассвете. Впрочем, завтра у меня есть шанс выспаться)

Придя сегодня домой с олимпиады, я узнала, что у меня все заболели и тащить с собой в театр решительно некого. Пришлось вылезти в почти заброшенную аську и кинуть клич – и откликнулась Ирина (ОбВоРоЖиТеЛьНаЯ), единственное ещё пишущее мне существо из бывших коллег (при том, что я была уволена почти два года назад, а она ушла и того раньше, и с тех пор мы так ещё прежде и не виделись, при том, что она обитает в Балашихе и ей сначала ехать до Щёлковской, а потом оттуда на метро добрый час до Юго-западной – подвиг, короче). Она даже не уточнила у меня, в какой театр и на какой спектакль какой продолжительности мы идём – мы быстро договорились о месте и времени встречи, и я исчезла из онлайна страдать ерундой, дабы постараться всё успеть до своего послеобеденного выхода. Вышла я вовремя, не так уж долго ждала маршрутки, метропоезда везли меня без остановок, однако я всё равно умудрилась опоздать на десять минут, проскочив мимо Ирины, добежать до центра платформы, обозреть её вперёд и, обернувшись назад, приметить Ирину направляющейся ко мне; она особо не изменилась, только выросла с меня и, поди, к моему возрасту и перерастёт меня. Но времени ещё было навалом, и мы рано дошли до театра, там я приобрела программку и отправилась показывать Ирине единственную достопримечательность – буфет, где мы и заняли один из столиков до второго звонка. В репертуаре на декабрь, стоявшем на столике, я запалила новый спектакль, который пропустила, просматривая в репертуаре на сайте только субботы – «Сентенцию» (о премьере в новостях на главной странице ничего не было и нет, однако раз вещь появилась – надо будет в январе заценить). Со вторым звонком мы устроились на моих любимых крайних местах пятого ряда, зал дисциплинированно заполнился, и начались трёхчасовые «Эти свободные бабочки».
И снова формулировка «лирическая комедия» сначала заставила меня ожидать чего-то лёгкого и несерьёзного, а потом обернулась вещью вполне осмысленной, хоть и романтической. Таковы уж талантливые режиссёры: самый банальный материал преподадут так, что напряжение не будет ослабевать ни на секунду – вот как сейчас, например. В пьесе Герша мы имеем юного слепого музыканта и певца Дона, стремящегося к самостоятельности, и его гиперопекающую мать, пишущую о нём книжки как о малолетнем супергерое, с одной стороны, с другой же стороны – амбициозную и коммуникабельную начинающую актрису Джил и её бывшего мужа (6 дней семейной жизни в 16-летнем возрасте), продюсера Ральфа. То, как всё начнётся, продолжится и закончится, предугадать элементарно – более избитую схему для написания драматургического произведения найти было бы непросто. Но Белякович помещает историю поиска и обретения свободы в лабиринт решёток, такой же, какой выстраивается на сцене для «Комнаты Джованни» - и это сразу наталкивает на ассоциации: да, там был подвал, здесь – чердак, там всё закончилось плохо, здесь – хорошо, но бабочки остались прежними. «Ненавижу бабочек за их красоту» - говаривал один небезызвестный персонаж, и когда видишь, как бабочка-Джованни, как бабочка-Дональд летят к огню, зажёгшемуся при виде их благодаря их притягательности, хочется с ним согласиться. Всё же есть нечто общее в этих двух персонажах, и пусть Дон словно нарочно открещивается от этого сравнения, дважды напоминая, что он «не голубой»: оба сочетают в себе в удивительно гармоничной пропорции силу воли и беззащитность перед ударами судьбы. Играет Дона замечательный актёр и просто симпатичный парень Драченин – и пусть иногда в его пластике проскальзывает что-то Матошинское (ещё одно, уже чисто сценическое, сходство с Джованни, сыгранным Матошиным), очевидно, что у него есть свой стиль, и стиль это потрясающе экспрессивен и убедителен, потому и герой получился самодостаточным, ярким, живым, вызывающим сочувствие. Что до оформления, то решётки в очередной раз подтвердили: ничего лучше для сюжетов, в которых рамки и ограничения в человеческом сознании превращаются во внешние преграды между людьми, в качестве декораций не подобрать. Сквозь эти преграды сложно не только пробиться – сквозь них сложно даже просто увидеть, кто на самом деле стоит по ту сторону, и тогда, когда ты не можешь видеть, и особенно тогда, когда ты видеть не хочешь. «Зряче одно лишь сердце» - это уже слова одного прирученного Лиса, и чтобы избавиться от любых сомнений насчёт правдивости этого утверждения, сходите на «Свободных бабочек», посмотрите эту красивую и интересную вещь. В ней поют и – ах! – декламируют Уолта Уитмена…)
В антракте мы снова посидели в буфете, разделив по-братски мою неизменную шоколадку, а по окончании спектакля и аплодисментов в темпе пробрались к гардеробу, выбрались из театра и пошагали обратно к метро, увиденное практически не обсуждали. Доехали до Библиотеки и перешли на Арбатскую вместе, затем разъехались по разным концам ветки; от родной Молодёги до дома меня довёз папа, теперь я, ни на что практически не отвлекаясь, умудрилась закончить пост не к рассвету, а всего лишь к половине второго и теперь даже не знаю, чем и заняться (да, надо пинать себя дописывать стихи, может, и пну). Завтра надеюсь оказаться в кино, посему до скорого всем)

После здорового сна от половины шестого утра до второго часа дня (приснилась, помимо прочего, симпатичная вещь: как в палатке на ярмарке перед Брестом одна продавщица брала высокий пластиковый стакан, наполненный крупными кофейными зёрнами, и просто опускала в него нечто вроде миксера – и получался ароматный кофе) я проснулась к обеду, с грехом пополам успела немного пострадать ерундой и вывалилась вечерком под свет фонарей, тщетно пытающихся разогнать сухой неподвижный туман, похожий на дым от невидимого костра, тяжело повисший в стоячем воздухе. Я снова слегка закопалась, но вместо того, чтобы начать опаздывать, опять выиграла немного времени благодаря быстро подошедшей маршрутке и достаточно рано доехала на метро до Маяковской, чтобы сунуться в тамошнюю театральную кассу и наконец-то обзавестись давно запланированным билетом в Сатирикон на предновогоднее 30-е декабря. Оставались ещё добрые полчаса, за которые я успела дойти до театра Моссовета, по которому успела соскучиться (точнее, по хорошим его спектаклям, а летний сезон не особо баловал меня таковыми), сдать в гардероб всё временно ненужное в хозяйстве и приобрести программку. На этом меня и застал первый звонок, и я, не особо интересуясь значащимися на моём билете цифрами после слов «ложа амфитеатра», отправилась прямиком в партер, где скромно притулилась на краю у прохода в одном из рядов в пределах первого десятка. Второй не заставил себя ждать, но моему перемещению мешала бабка-церберша, пытавшаяся согнать какую-то блондинку с тягучим прибалтийским акцентом с приставного стула, на который больше никто не претендовал. Блондинка долго не сдавалась, но бабка, сколько ни отвлекалась, чтобы показать кому-нибудь его место или продать кому-нибудь программку, всякий раз упёрто возвращалась к ней, и та, наконец, встала и ушла – но не своё место, на чём настаивала бабка, а на свободное в середине четвёртого ряда. Но бабка успокоилась, переключившись на других посягающих на стулья, и когда меня вежливо попросили с занятого мною места, я смогла за её спиной присоединиться к блондинке, благо в том ряду были ещё свободные места. Однако ей не повезло – её согнали, а я осталась – как обычно, при забитом народом зале с бельэтажем и двумя ярусами балкона – на все последующие два часа без антракта спектакля «Крошка Цахес».
Постановка заявлена как буффонада, и все элементы таковой честно присутствуют: гротескные костюмы от гранжа до дель арте, песни, танцы, актёрские перевоплощения, юмор… Красиво, стильно, со вкусом, смешно – там, где и хотят посмешить. Но почему-то все эти цирковые элементы кажутся пиром во время чумы: удачно видоизменив некоторые сюжетные перипетии оригинального произведения, создательница постановки вольно или невольно ярко подчеркнула то, что в самой социальной и потому всегда актуальной из своих фантастических повестей серьёзный и печальный волшебник Гофман, возможно, лучше прочих сумел предсказать сущность Третьего рейха. Может, конечно, это просто мои личные загоны (а-ля «Я не фантазирую – я просто шизофреник»), однако даже и без этих ассоциаций просмотр спектакля оставляет значительно более тягостные впечатления, нежели просто прочтение пьесы – в хорошем смысле этого слова. На нём видишь, что когда с трибуны, захлёбываясь слюной, обещает всем пива и сосисок, а заодно истребления всех неполноценных, моральный урод с белокурыми локонами и интеллектом низшего примата, – это страшно. И что когда нищая мать таскает своего ребёнка-инвалида, толком не умеющего говорить, на верёвке по ярмаркам, собирая гроши себе и ему на пропитание, – это тоже страшно. А особенно страшно – когда всплывает вопрос: что лучше? и ответа не находится: хэппи-энд бывает только в сказках, а жизнь заведомо несправедлива – «как ни крути»©. Даже извечный гофмановский резонёр – отчаянно влюблённый меланхоличный студент-поэт, неподвластный злым чарам кумира толпы, – здесь слишком эгоистичен («Хоть ты ему и мать, я всё равно его убью»), так что невозможно поверить в то, что, свергнув старого кумира и став новым, он не поддастся тем же искушениям и сам не превратится в того дракона, которого уничтожил. Центральные образы – собственно Цахеса (Деревянко) и его матери (Шубина) – получились до жути убедительными, и не только потому, что первый полспектакля проползал на коленях в неудобном амплуа карлика: они играют на таком эмоциональном накале, если не сказать – надрыве, что кажется – ещё немного, и заискрит без всякой пиротехники. Этот Цахес – искренне ненавидит весь род человеческий, и у него есть на то вполне веские причины. Эта фрау Лиза – с акцентом и лексиконом неграмотной украинской поселянки – подлинно трогательна и в своём недоумении, за что Бог послал ей такое наказание, и в своей непреодолимой материнской любви. От спектакля ждали политической сатиры на современность, понятной и злой, а неожиданно получили психологический трагифарс – поэтому, видимо, официальная критика и постаралась втоптать его в грязь. Насколько оправданно – судить не только мне, но и вам, поскольку я всем рекомендую моссоветского «Крошку Цахеса» по возможности посмотреть.
После спектакля я дотопала обратно до метро, доехала до родной Молодёги, нашла на остановке маршрутку, села в неё, подумала несколько секунд и вышла, отправившись до дома пешком вдоль дорог. Туман был такой же, как и утром, только подбирался всё ближе со всех сторон и всё ниже опускался сверху, делая картинку нечёткой уже на расстоянии полутора десятков метров, так что возникали неприятные ощущения как от внезапно сильно ухудшившегося зрения и некоторой нехватки воздуха. Казалось, что ещё немного, и туман сомкнёт кольцо вплотную и в нём можно будет задохнуться, захлебнуться, как белая лошадь в представлении одного небезызвестного ёжика. Дома же написание рецензии порядочно растянулось – ввиду многочисленных отвлекающих факторов у меня никак не получалось настроиться на серьёзный лад, и наконец, в районе трёх часов ночи сделав вид, что легла спать, а на самом деле вернувшись за монитор, я вскоре поняла, что в принципе забыла про этот пост, и решила отложить его до следующего дня. Легла спать я снова в половине шестого, встала снова во втором часу (снилось опять много всякой всячины, зато проводили меня сны красивой панорамой ночного города с высоты этажа эдак двенадцатого, и в окнах отражались золотые сполохи, словно от неслышимого фейерверка, и звучал всеобъемлющий, как гром, колокольный звон множества невидимых церквей), дописала пост, и теперь мне предстоит провести подкравшийся незаметно последний день каникул. В целом, они тянулись для меня долго, показались едва ли не целым месяцем, но именно последние деньки, часы и минуты всегда имеют подлое обыкновение пролетать слишком быстро. Поэтому прощаюсь – скорее всего, уже до следующих выходных, дорогие мои)

В ночь со среды на четверг я как в воду глядела, уползя спать чуть раньше обычного – в районе третьего или четвёртого часу ночи: рано утром, когда ещё было темно, меня разбудила приехавшая к бабушке скорая, долго возившаяся под лай и подвывания запертого в соседней комнате собака. Потом не давали толком заснуть частые телефонные звонки, и я проворочалась до второго часа дня, пока меня не разбудила мама; маме тоже было хреново, и она ушла оклёмываться, оставив меня страдать ерундой в счастливом неведении. Оклемалась она часам к четырём с копейками и обрадовала заявлением, что театр у меня на этот день обламывается, ибо вскоре скорая должна будет вернуться – чтобы забрать какую-то пресловутую трубку от дыхательного аппарата, похожую на стакан ерундовину, которую врачи умудрились у нас забыть, и, возможно, увезти бабушку в больницу (этой перспективой моя родня пугает себя до трясучки всякий раз, когда вызывает скорую, но она крайне редко осуществляется). На вечер у меня был запланирован спектакль «Природный экстрим» в Луны – заведомо развлекательное зрелище, считающееся наиболее известной Прохановской «порнухой», выбранное исключительно из желания что-нибудь развёрнуто поругать, так что я не огорчилась срыву сего мероприятия, философски решив, что при желании выбраться второй попыткой всегда смогу – но всё равно было мучительно больно за бесцельно потраченные сто рублей. И особливо обидно было то, что ожидаемая скорая так и не приехала – врачи только позвонили часов эдак в десять-одиннадцать, когда я могла бы уже благополучно вернуться из театра, и сообщили, что умудрились ещё где-то проебать весь дыхательный аппарат целиком (по описанию – штука с фен размером) и теперь их за это убьют. В итоге весь день и практически всю ночь – до пяти утра – я провела в четырёх стенах, – впрочем, провела вполне продуктивно (даже «Гамлета» дописала наконец, как вы можете видеть в предыдущем посте), хоть и моё самочувствие в этот четверг было не самым лучшим: до самого наступления темноты периодически накатывала сонливость. Проспала я снова до полудня, с трудом поднявшись по маминой побудке, зато приснилась симпатичная хрень – как будто все автодороги напрочь заросли гигантским чертополохом и вместо общественного транспорта мне приходилось добираться от дома до метро и обратно на вертолёте, лицезрея сие безобразие с высоты. И вдруг однажды весь этот чертополох разом зацвёл своими мягкими лиловыми кисточками, вылупившимися из тёмно-зелёных колючих соцветий, и это было чертовски красивое зрелище – уходящих в обе стороны до самого горизонта лиловых рек цветущего гигантского чертополоха. Скоротав день, как обычно, и слегка закопавшись, я вывалилась под морось в послеобеденный вечер, догнала маршрутку и благодаря оной не опоздала, а вовремя прибыла на Чеховскую в вагоне метро, в котором постоянно на продолжительные отрезки времени вырубался свет (круто всё-таки ехать в темноте!). Оттуда я снова двинулась к театру Эрмитаж, где позавчерашняя эпидемия уже благополучно закончилась – то бишь халявных масок на входе зрителям уже не выдавали; прибыла я не так рано, как в прошлый раз, и толпы было меньше, поэтому я спокойно дождалась первого звонка на каком-то подвернувшемся в уголке коридора стуле (мячи убрали, но кресла так и не вернули) и с оным ввалилась в зал. Мне влом было пробираться к своему законному месту в середине двенадцатого ряда, и я присела на его краешек, но меня оттуда согнали – однако как раз уже прозвучал второй звонок, и я отправилась прощупывать свободные кресла в первых рядах партера, где, пару-тройку раз обломившись, к третьему звонку нашла себе уютное местечко в середине третьего ряда, у самого прохода – лучшего и не пожелаешь. Последующие два часа сорок минут радовали меня спектаклем под названием «Леокадия и десять бесстыдных сцен».
Австрийского драматурга Артура Шницлера в порнографии обвиняли неоднократно и вполне обоснованно. Вот и в поставленной Левитиным пьесе «Хоровод» действие (но не смысл!) ограничивается сексом: проститутка Леокадия бесплатно дала солдату. Потом солдату сделала минет в тёмном парке горничная. Потом горничную соблазнил её хозяин, молодой человек. Потом с этим молодым человеком изменила своему мужу некая дама. Потом муж этой дамы выполнил с ней свой супружеский долг. Потом этот муж заманил в гостиничный номер юное «прелестное создание». Потом «создание», не будь дурой, зашло ещё и в гости к поэту, который вроде бы вовсе и не поэт. Потом всё тот же поэт переспал с актрисой. Потом сия актриса фактически изнасиловала благородного пожилого графа. И, наконец, граф, напившись, оказался всё у той же Леокадии, круг замкнулся, делая возможной трогательную встречу высшего с низшим, философа-аристократа с не заморачивающейся мыслями о тонких материях обладательницей красивых имени и глаз – встречу, заведомо обречённую на расставание… или же нет? И ни в одном из этих десяти эпизодов нет, вопреки их содержанию, ни грамма пошлости – каждый начинается смешно и заканчивается немного грустно, потому что кажется: из двоих признающихся в любви один всегда лицемерит, другой же действительно наивно надеется на присутствие этого загадочного чувства. Присутствует ли оно на самом деле или нет, а если да, то где – решать зрителю, каждому для себя по-своему: на редкость интеллигентное исполнение донельзя пикантных на первый взгляд ситуаций позволяет трактовать происходящее как в самом циничном, так и в самом романтичном ключе. За это спасибо в первую очередь замечательным актёрам, создавшим не просто десять хрестоматийных типажей, но десять ярких, живых характеров, создающих десять разных, контрастирующих настроений, десять поводов узнать себя или кого-то из своих знакомых и задуматься о простоте и сложности отношений человеческих. В целом спектакль – всё-таки не для снобов (ибо без здорового эротизма в таком жанре никуда), зато на удивление эстетичный: пусть декорации ограничиваются рядом металлических коек, а музыка – закадровым напеванием беззаботного мотивчика, множество еле уловимых мелочей рисуют общую картину штрихами чистого цвета в лучших традициях импрессионизма, к которому и относят творчество Шницлера: колышущиеся ткани, огоньки сигарет и свечей, разлетающаяся по углам одежда… Короче говоря, смотреть стоит. Фрилав фарева, господа.
После спектакля я пошагала обратно до метро, по пути пообщавшись наконец-то с живущим при местном храме пушистым чёрным кошаком с белым пятном на груди и жёлтыми глазами – я почти каждый раз его вижу, проходя мимо, но он впервые пошёл на контакт, позволив себя приласкать. От родной Молодёги до дома меня довёз папа, а дома… как видите по времени окончания поста, дел нашлось немало. Посему – доброго утра вам и мне, до завтрашней свежей рецензии)

В ночь со вчера на сегодня я незаметно засиделась за монитором до шести утра, была запалена вставшей по будильнику мамой, немного потолкалась с ней на кухне и вернулась к себе спать, отрубившись раньше, чем меня мог бы разбудить уход папы на работу. Проспала я снова заполдень, завтрак плавно перетёк в обед, обед кончился к наступлению сумерек, и вот уже надо было торопиться собираться и выпинывать себя в промозглую действительность, дожидаться маршрутки, ехать до метро и на метро, читая книжку и считая на встречных людях маски (сегодня насчитала уже без малого полсотни!). Путь лежал до Чеховской, оттуда – до сада Эрмитаж, где уже исчезли палатки с хэндмейд-сувенирнёй, а площадку с детскими аттракционами заменил каток, живописно освещённый искусственными деревцами по краям с лиловыми цветами-лампочками. На входе в одноимённый театр, в коем я сегодня и проводила вечер, зрителям предлагали халявные маски, и все его работники также были в них; в коридорах сидеть было не на чем, ибо привычные кресла заменили на надувные серебряные мячи, которые по громкой связи в бесконечно прокручивающейся записи просили игнорировать, и слоняющиеся туда-сюда люди, в большинстве своём нацепившие вышеописанную халяву, время от времени пинали их от стены к стене. Я устроилась в уголке, тихо зверея от этой остоебенившей записи, пока не дождалась первого звонка и не ввалилась в зал, где нашла своё законное место где-то в середине двенадцатого ряда и убедилась, что на крайний случай и оно вполне недурно. Вскоре последовал второй звонок, за ним и третий, поток народу несколько поубавился, и я перебежала в середину третьего ряда, была согнана законным обладателем места, повторила попытку в том же районе, также бесплодно, и наконец осталась во втором ряду, в районе левого крыла партера. В первом антракте появились опоздавшие, попросившие меня оттуда, зато некоторые отсидевшие первое отделение благоразумно послушались очередного объявления, настоятельно рекомендовавшего всем серьёзным людям покинуть помещение, и на последующие два отделения я переместилась на освободившееся место в том же ряду, но с правого крыла. Да-да, за два с половиной часа отделений было три – руководствуясь аудиосообщениями, надо полагать, что для всех, для легкомысленных и для самых легкомысленных, и я, как без царя в голове человек, оставалась до последнего, посему уступаю место пафосному языку рецензии.
Хармс, Чармс, Шардам – всё это псевдонимы одного небезызвестного поэта и писателя, также успевшего побывать и Данданом, и Шустерлингом, и много кем ещё. «Хармс! Чармс! Шардам! Или Школа клоунов» - шоу по мотивам его словесных игр, которое сложно назвать спектаклем в привычном смысле этого слова: не действие развивается на сцене, но под живой оркестр с минимальными декорациями материализуются анекдотичные истории и сценки, детские стишки и песенки. Наивно и трогательно? Да. Нелепо и глупо? Нет! Сперва на кривляния взрослых людей смотришь с логичным недоумением, но постепенно втягиваешься в атмосферу самозабвенного беззаботного дуракаваляния – не то действительно от действия к действию юмор становится смешнее, не то искренность исполнения подкупает и заражает, но в любом случае чем дальше происходящее отодвигалось от начала к финалу, тем сильнее я над ним угорала. Второй вариант кажется мне более точным, ибо актёры – молодцы: их пластика, мимика, жесты, интонации представляют собой зрелище настолько увлекательное и симпатичное, что никаких дополнительных спецэффектов и не требуется. Получился, таким образом, не только и не столько опыт театра абсурда, сколько капустник для тех, кто «Эрмитаж» с его труппой знает и любит – из той же оперы, что и «Ким-танго». После «Танго» выходишь, напевая «Не надо, я умоляю вас, не надо», после «Хармса» - «Летят по небу шарики, летят и шелестят», и снова всё и вся вокруг кажется каким-то по-детски вкусным – и понимаешь, что именно поддержанием аппетита к жизни привлекают к себе эскапады режиссёра Левитина, с точки зрения трезвого рассудка и логики не выдерживающего никакой критики. Поэтому, господа, – ловите момент, тот самый, в который ничего не происходит, не упускайте шанса зарядиться положительными и тёплыми эмоциями, в наше время это – большая редкость.
Но вот цирк уехал, поиграв напоследок с публикой теми самыми мячами, я покинула театр, потопала обратно к метро, поехала домой. Повезло с маршруткой, дождавшейся меня на остановке и тут же после этого стартовавшей, так что я была за родным компом даже раньше ожидаемого и вот – даже раньше утренней зари заканчиваю пост. Завтра – снова театр и снова рецензия, до которой я с вами и прощаюсь)

Давеча снова под утро уйдя спать, я сегодня с немалым трудом и не без помощи пришедшей будить меня мамы проснулась заполдень – впрочем, этот день вполне тянул на «утро туманное, утро седое», да к тому же дождливое. Скоротав остаток первой половины дня за ерундой и музыкой, я после обеда пораньше вышла из дому, дабы снова ехать на маршрутке до метро, а на метро до Курской – пораньше, потому что в день, когда я закупалась билетами на обломившуюся дополнительную неделю каникул, я нечаянно на радостях взяла билет в Пушкинку на субботу, на которую у меня уже раньше был взят билет в Моссовета (или наоборот – не суть). Нужно было его сбыть, а барыга из меня оказалась хреновая – я просто предлагала этот злосчастный билет каждому входящему в театр Гоголя, до которого я дошла за полчаса до спектакля, но не нашла в себе таланта после отказа или игнорирования бросаться под ноги, уговаривать, расписывать достоинства спектакля и торговаться, как это обычно делают в моём положении. Сначала я стояла на улице, но там было холодновато, и я вошла в холл, нагло устроившись возле кассы, где заметила, как один пенсионер, отказавшийся сперва от моего билета, сказав, что покупает льготные, начал возмущаться перед кассой, что раньше льготные были по пятьдесят, а теперь по сто. Мой продаваемый билет был тоже за сто, но мне, во-первых, стало жаль деда, а во-вторых, уж больно хотелось сбыть этот билет поскорее, а других шансов я не видела, и посему я предложила его деду за пятьдесят, и он после краткого выяснения деталей согласился. С чувством немалого облегчения (и приятное сделать человеку – приятно, и потерять полсотни вместо целой – приятно тоже) я вошла в театр, приобрела программку и с первым звонком вошла в зал, где снова, как и летом, были за ненадобностью задёрнуты занавесом амфитеатр и бельэтаж. Я сперва устроилась на своей законной откидушке ряда четвёртого или пятого, со вторым звонком попыталась пересесть в середину третьего ряда (первый и второй были слишком близко к высокой сцене), но была согнана и вернулась, а с третьим устроилась на краю третьего ряда, где и просидела первое действие. В антракте я заметила, что место в середине, на которое я посягала, оказалось снова свободно, – не то его обладатель пересел поближе, не то был в числе сбежавших со спектакля, что в театре Гоголя является странной массовой тенденцией, – и благополучно заняла его на второе действие. Смотрела же я сегодня премьеру – «Портрет».
История художника Чарткова, променявшего непризнанный талант на высокооплачиваемое и почитаемое ремесло по искушению таинственного портрета ростовщика с кладом, интересна сама по себе, однако создатели постановки решили превратить её в «апофеоз Гоголя», оплетя сетью заимствований из других произведений классика. И кажется, что страшный сон Чарткова, населённый существами в зооморфных масках, продолжается чередой нелепых обрывков: вот он зашёл к портному Петровичу («Шинель»), вот увлёкся Прекрасной незнакомкой («Невский проспект»), вот столкнулся с майором Ковалёвым («Нос»), вот – с Акакием Акакиевичем, почему-то – статным молодым парнем, а не сморчком-чиновником. А Аделаида Ивановна так и вовсе превратилась из счастливой колоды Ихарёва («Игроки») в домохозяйку, у которой на квартирах живут практически все герои Гоголя, даже капитан Копейкин. Приправьте это ассорти узнаваемыми отдельными фразами и целыми сценами из «Вечеров на Хуторе», «Женитьбы», «Ревизора» - и винегрет получится окончательно несъедобным. Да и сервирован, то бишь сыгран, он неряшливо, неубедительно, с бестолковыми метаниями массовки, бесчисленными повторами одного и того же, скучными монологами, сменяющимися – видимо, чтобы разбудить засыпающего зрителя – взрывами чрезмерно громкой музыки Шнитке, а большая репродукция портрета богообразного старца ну никак не может казаться зловещей, сколько её ни двигай и не роняй. Мельтешат и другие картины и их фрагменты – то Брюллов, то Венецианов, а то и вовсе «Явление Христа народу» во весь задник, но появлению в спектакле ни вкуса, ни смысла это не способствует – вместо обещанного «дьявольского карнавала» получился по-детски наивный утренник-маскарад, заигрывающий со зрителем избитыми прозрачными до навязчивости символами в надежде, что он Гоголя не читал или позабыл. Вывод: два часа глотать пыль от хлопающихся об сцену холстов и смотреть на актёров, бесспорно талантливых, но на эпизодических карикатурных ролях неубедительных, – пустая трата времени, в театре Гоголя есть спектакли и получше.
После спектакля я дотопала обратно до Курской, доехала до родной Молодёги, оттуда папа подвёз меня до дома. Как вы сами можете посудить, мне было на что отвлекаться от трудов праведных до сего момента включительно – пост заканчиваю к утру и прощаюсь с вами ненадолго, а именно – до традиционной завтрашней рецензии)

Эксперимент с отходом ко сну раньше рассвета провалился – я всё равно проспала до полудня, зато хотя бы увидела некое подобие сна и даже немного запомнила, чего со мной давно не случалось, а ведь грешно нарушать традицию и пренебрегать этой стороной жизни. А запомнилось, во-первых, как мы с мамой спешно уезжали с дачи в направлении Москвы на автомобиле, причём она была за рулём, а я рядом, и было темно, как ночью, от обложивших небо от горизонта до горизонта массивных чернильных туч, неестественно низких и густых. Апокалиптичность пейзажа дополнил крупный ворон, пролетевший нам навстречу с горящим факелом в клюве – единственным ярким пятном среди мрака, нарушаемого только багряными сполохами среди туч. Во время одного из таких сполохов я углядела высоко в небе тёмный силуэт совсем уж большой крылатой твари – надо полагать, дракона, но я не успела рассмотреть его как следует. Во-вторых, запомнилось, что мы с мамой заявились к какой-то толстой и улыбчивой негритянке-туземке в относительно просторную плетёную хижину с низким потолком, чем-то заваленную и заставленную так, что непосредственно людям в этом жилище оставалось немного места; мама поздоровалась с ней, видимо, на её родном языке, я повторила, хотя сейчас этого слова не вспомню. Негритянка развернула меня к себе спиной, отрезала немного волос и, кажется, ещё посмотрела на мою ладонь, но в итоге внятно сказала по-русски, что я скоро умру, и больше ничего я толком не запомнила – вот такой позитив мне, в общем, снится (по сонникам, ворон и факел тоже к смерти). Днём пострадав ерундой и меланхолично послушав Белую гвардию и что-то ещё, я после обеда вышла в сумерки, где со вчерашнего дня продолжало с перерывами неприятно моросить, догнала автобус, доехала до метро, добралась до Курской. Несложно догадаться, что путь мой после этого лежал по Земляному валу и далее до театра Гоголя, где на шесть вечера в Малом зале волею собственного вчерашнего выбора билетов мне предстояло смотреть спектакль «Однажды в Калифорнии». Пришла рано, – похоже, театр Гоголя по непонятным причинам остаётся единственным, куда я по старой привычке рано прихожу, – купила программку, посидела в её компании, затем немногочисленную публику пригласили на второй этаж, и она заняла от силы половину крошечного партера. Я посидела немного на своём законном месте где-то в последнем ряду и немного сбоку, затем, при наличии множества свободных мест впереди, пересела в середину второго ряда у прохода, так что ничто не загораживало мне сценического пространства; к концу спектакля, шедшего без антракта, зрителей стало ещё меньше – немало их ушло во время пауз.
Герои пьесы «Истинный запад» - два родных брата: успешный голливудский сценарист из Лос-Анджелеса Остин и вор Ли, три месяца проживший посреди пустыни. Они – как две стороны самого автора, Сэма Шепарда: он – прославленный драматург, сценарист, киноактёр, публичный человек, и он же – убеждённый одиночка-мизантроп, разуверившийся в людях циничный наблюдатель. Им придётся не только ужиться под одной крышей, но и реализовать свои потаённые амбиции и мечты: одному надоело быть перекати-полем и хочется богатой стабильной жизни, а к тому же – творчески реализоваться и спасти нищего спившегося отца, другому надоело сидеть в четырёх стенах и хочется побыть свободным как ветер бродягой со всей сопутствующей романтикой. И они превзойдут друг друга, поменявшись ремёслами: вчерашний нарушитель закона сможет не только сочинить примитивный вестерн, но и заключить сверхвыгодную сделку, а вчерашний добропорядочный гражданин – не только украсть тостер, но и…убить. Шепард жесток, открывая нам «загадочную американскую душу»: он препарирует череп, чтобы наиболее наглядно показать всех тараканов, ползающих в головах его героев, готовых шагать по чьим угодно трупам ради достижения своих целей. Надежду на установление братских чувств, которую читатель или зритель с трудом выстраивает на протяжении всей пьесы, он безжалостно разрушает, как карточный домик: нет никаких сантиментов, никакого доверия, только голый эгоистичный расчёт и закон джунглей: либо ты, либо тебя. It’s not a scene, it’s a goddamn arms race ©. Однако Ли всё же не настолько безнадёжен, в нём есть симпатичные черты характерного для штатов 80-х героя-бунтаря, героя-трикстера, неприспособленного к рамкам и условностям – недаром именно он становится жертвой: при всём своём подчёркнутом индивидуализме, он не поддаётся повальному эскапизму прочих членов своей семьи и со страстной порывистостью неврастеника безуспешно тянется к чему-то светлому – он готов рыдать над судьбой ковбоя из фильма, потерявшего любимую лошадь, разыскивать по телефону девушку из далёкого города и идти с матерью на выставку Пикассо. То, что всегда дикого хищника не приласкают, а затравят, – не его вина, как и не его вина в том, что его идеалы независимой гордой жизни его брат исказил и извратил. Играет его замечательный актёр Александр Мезенцев – эмоциональный и многогранный, непредсказуемый и убедительный, создающий живой и яркий образ, которому невозможно не сочувствовать несмотря ни на что. Таким же сложным и неоднозначным, лишённым чётко определяемой морали и границ между чёрным и белым, получился и сам спектакль, напомнивший мне «Вора» Эдуардо де Филиппо в постановке Джигарханяна – каждый, кто не откажет себе в удовольствии вдуматься в сюжетные и психологические перипетии, выносит своё собственное, уникальное мнение об этих вещах, вряд ли оптимистичное, зато однозначно полезное для формирования мировоззрений. Возможно, что от «Калифорнии» меня пропрёт со временем, как это было и с «Вором», а пока мне просто нужно её переварить – и посоветовать всем тоже попробовать.
После спектакля я пошагала в обратный путь, доехала до родной Молодёги, взгромоздилась в маршрутку и вскоре была дома, чтобы неспеша приступить к сему посту и прочим попутным отвлекающим мелочам. Греет душу факт, что закончилась только одна неделя каникул из двух – а кажется теперь, что она тянулась целый месяц, никак не меньше. Завтра ждите меня с рецензией на «Царя», ибо другого свободного от театра дня мне уже до субботы не выпадет, засим прощаюсь, дабы снова лечь пораньше, на сей раз прибегая к помощи будильника.

Давеча, то бишь уже нынче, комп был мною выключен за десять минут до звонка отцовского будильника, который я благополучно и услышала, не успев устроиться как следует под одеялом. Сперва я собралась переждать все сопутствующую его отъезду на работу возню, которая обычно будит меня в обычные дни, но стоило мне перевернуться на бок, как меня отрубило быстро и качественно, и снова до полудня. За окном таял снег, я постепенно просыпалась, страдала ерундой, слушала музыку, за завтраком вскоре пришёл обед, а после обеда сумерки, в которые я вывалилась пораньше на свет Божий и пошагала по оставшейся от стаявшего снега слякоти до автобусной остановки. Маршрутка довезла меня до метро, метро – до Арбатской, а там я сунулась в любимую театральную кассу со знакомой продавщицей для оптовой докупки билетов на грядущую вторую неделю осенних каникул и на оставшиеся свободными дни декабря. Развернув списки покупок, я при помощи продавщицы принялась составлять максимально удачные сочетания своих финансов, времени и предпочтений, у меня за спиной то и дело выстраивалась небольшая очередь, потом людям надоедало ждать и они уходили, а с продавщицей мы обменялись наконец именами и телефонами, чтобы она могла сообщать мне о появлении в продажу, например, билетов на откидушки в Ленком. В итоге в туго набитом билетами конверте, перешедшим в мою собственность, оказались билеты в Гоголя, Маяковку, Эрмитаж, Луну, Пушкинку, МХАТ, а свободным пока осталось только 30-е декабря (31-е я таки оставила для приготовлений к Нг). Теперь надо было топать в театр Маяковского, некогда избранный мною таким же методом комбинирования для сегодняшнего визита, покупать программку, подниматься к партеру, любопытствовать сувенирами… Где находится моё законное место, я даже не стала смотреть, памятуя только, что оно где-то в бельэтаже, а с первым звонком сразу вошла в зал и скромно устроилась на откидушке ряда этак пятого-шестого, принявшись изучать программку и накупленные билеты. Согнала меня бабка-надзирательница, заявившая, что я мозолю глаза администрации, которая на сегодня никому не выписывала откидных мест (нехилая логика – они все свободны, поэтому занимать их нельзя), и я пересела на обычное кресло с противоположного края прохода в том же ряду, но оттуда меня уже попросили обладатели этих мест. Тогда я переместилась в середину первого ряда, где оставалось больше всего свободных мест, да так там и осталась при том, что весь зал с небольшим партером, бельэтажем и двумя ярусами балкона забился практически под завязку… а теперь зацените степень наглости: билет у меня был по рекордно низкой цене – 50 рублей, столько же стоит программка, раньше я брала хотя бы рублей за сто. С таким соотношением цены и качества воистину можно посмотреть всё, что угодно.
Благодаря своей небезосновательной уверенности в том, что в постановке Арцибашева все спектакли хороши, я и пришла сегодня на «Развод по-женски», надеясь на качественную комедию – и обломилась. Но ни в коем случае не виню замечательного режиссёра: видимо, иметь в репертуаре хоть одну вещь, отвечающую запросам общественного большинства, – негласный закон крупных театров, с которым приходится мириться как с неизбежным злом. Пьеса, лёгшая в основу сегодняшней вещи из числа таковых, называется просто «The women» («Бабы», грубо говоря) и написана в прошлом веке некой Клер Бут Люс – автором модных обзоров в Vogue и светской хроники в Vanity Fair, прославившейся своими репортажами и драматургией настолько, что получила место в Конгрессе, поработала послом США в Италии и была награждена Президентской медалью Свободы. Переименовали этих «Баб» в «Развод по-женски» создатели постановки не зря: бракоразводные процессы – самая распространённая тема любимых публикой спектаклей-шлягеров, и этот не стал исключением, добросовестно вставив новые имена в старый как мир шаблон жанра. У главной героини Мэри имеется полный набор стереотипных радостей жизни: дом с прислугой, ненавидящие друг друга подруги-сплетницы, муж с любовницей, умудрённая житейским опытом мать и любящая дочь. Как только адюльтер супруга всплывает на поверхность силами сарафанного радио, закономерно происходит тот самый развод, и соперница окольцовывает освобождённую от семьи жертву – казалось бы, на этом можно ставить точку, но ведь каждый шлягер – это сказка, а в сказке должны быть чёткое разделение на плохих и хороших, хэппи-энд и очевидная простая мораль. Поэтому Мэри, естественно, продолжает любить своего бывшего мужа, а любовница, естественно, его не любит, а только пользуется его денежными средствами и втихаря изменяет с чужим мужем – а значит, в конечном итоге справедливость торжествует и блудный супруг, так и не появившийся на сцене (равно как и прочие упоминавшиеся мужчины), возвращается к своей первой жене. Причём торжество справедливости подготавливается интригами, заговорами и обманами, которым пришлось научиться Мэри за пару лет, и эти новые навыки горячо приветствуются остальными героинями и непосредственно автором пьесы: закон светской жизни оказался суров, как на зоне – опусти другого и станешь козырем, или тебя опустят и ты станешь лохом (для дополнительной информации см. рецензию на «Вечер с бабуином»). Разоблачённую вторую жену виновника торжества опускают с отменным цинизмом: мало того, что мужа увели (что ещё логично – нефиг было самой его уводить), так ещё и прилюдно оскорбили, лишили блондинистого парика и натравили жену её любовника, горящую энтузиазмом выцарапать глаза загнанной для неё жертве. Такая «справедливость», сильно пахнущая деловым расчётом, лицемерием, завистью и предательствами, при всех своих стараниях не может вызвать во мне никаких позитивных и оптимистичных мыслей, равно как об участницах этой истории я могу выразиться только вольным цитированием реплики одной из второстепенных героинь: «Мне не жалко женщин, которые считают, что им должны приносить завтрак в постель». Однако пипл хавает «мелодраматическое шоу» с аппетитом, встречая бурными аплодисментами героиню, одновременно курящую и кормящую младенца, и охотно смеясь над шутками вроде «Говорят, все блондинки фригидны. – Это пропаганда брюнеток». Зрителей не смущает ни нарочитая карикатурность всех героинь, кроме главной, ни её, главной, неубедительность, ни банальность музыкального оформления с пением под фанеру, ни возведения костюмов из ранга выразительного средства в ранг немалой составляющей успеха зрелища, для которого сами актрисы служат средством, дефилируя в часто сменяющихся аляповатых нарядах. Спасибо хоть на том, что декорации не резали глаз убожеством, как это часто бывает в подобных спектаклях, и что действие не затянули настолько, чтобы я начала засыпать (хотя, может, дело в моей дислокации в первом ряду, а будь я подальше, мне наверняка быстро стало бы скучно). Вывод: не ходите, дети, в Африку гулять – в театре Маяковского есть и другие спектакли, значительно симпатичнее этого.
По окончании почти трёхчасового (включая антракт и аплодисменты) спектакля мир встретил меня холодным, по-летнему крупным и спорым дождём, сопровождающимся к тому же по-осеннему промозглым ветром. От вчерашнего снега не осталось и следа, зато налились такие лужи, что передвигаться по городу предпочтительнее было бы на резиновой лодке. Теперь я дома, в тепле и сытости, с намерениями в кои-то веки уйти спать раньше, чем из-за горизонта покажутся первые лучи рассвета, а завтра, хвала (тоже – в кои-то веки) московскому правительству, у меня снова театр, а отнюдь не подготовка к учебному понедельнику (понедельник, благополучно неучебный, я оставила для «Царя»). Засим прощаюсь до завтрашней рецензии)

Давешнее составление театрального «списка покупок» на подфартившую вторую неделю каникул растянулось до утра, после чего логически последовал здоровый ничем не нарушаемый сон до обеда, а затем, на той же волне энтузиазма, - пополнение аналогичного списка на декабрь. А поскольку сия процедура сопровождалась абсолютно бессмысленным ностальгическим перечитыванием какого-то старья, на все остальные мои традиционные дела интернетные времени у меня уже не осталось – как-то подозрительно быстро подкатилось оно к вечеру. Зато порадовала погода – взамен уже почти стаявшему старому снегу начал падать новый, крупный и живописный, достаточно густо, чтобы на расстоянии казаться сыпящимся потоком блёсток, волнящимся под светом фонаря. В отличие от старого, едва припорошившего всё вокруг, он насыпался вполне удовлетворительным слоем, и когда я вышла из дома в своё привычное время, во дворе этот слой был ещё нетронут, а ведь какое это всё-таки удовольствие – ступать по кипельной, гладкой, хрустящей сахарной поверхности!.. Пока я стояла на остановке, снег успел основательно меня засыпать, облепить шарф, частично засыпаться за шиворот почему-то только с левой стороны, так что пришлось отряхиваться, прежде чем взгромоздиться в долго добиравшуюся маршрутку и поехать до метро. Метро довезло меня до Таганской, и успевшая напрочь позабыть дорогу я двинулась наугад, помня точно только то, что нужно перейти пару трасс в направлении собственно Таганки; после этого едва я сделала несколько шагов за угол, как обнаружила себя на улице Солженицына, которая также показалась мне частью маршрута. Решив не рисковать с переулками, которыми я добиралась в прошлый раз, я тупо двинулась по прямой, пока не упёрлась в роскошный храм, на который не обращала тогда внимания при том, что, скорее всего, проходила неподалёку; конечно, сумерки и снегопад немало повлияли на восприятие, но его зрелище я нашла чертовски красивым и пялилась, пока кто-то не спросил у меня дорогу. Спохватившись, я потопала дальше, и вслед за Солженицынской последовала не менее знакомо звучащая для меня Станиславская, а там – и заветный поворот во двор с берёзками Студии театрального искусства Женовача, чьи двери уже во второй раз открылись передо мной. Внутри пахло яблоками и кофе: яблоки многие ели – их, соблазнительно зелёные, хрустящие и ароматные, выложили в стеклянных вазах на халяву, а кофе многие пили – его продавали в буфете, и я тоже не смогла не поддаться искушению и встала в очередь. Длинный общий стол был уже весь занят, и я примостилась за столом поменьше в боковой нише, что на четыре персоны, и принялась за свою кофейную чашку, широкую и неглубокую, и за яблоко (кофе закусывают сигаретой, закусывают шоколадом… оказывается, яблоком тоже можно). Кофе в СТИ оказался не таким убойно крепким, как на Юго-западе, а понежней, но всё равно насыщенным и оригинальным на вкус – выражаясь поэтически, у этого кофе тоже была своя индивидуальность, и вполне интересная. Он пился легко, и справилась я с ним быстро, а яблоко догрызла уже после первого звонка и поднялась в партер, где сперва заняла своё место где-то в середине ряда 16-го или около того, а со вторым звонком перебежала на край второго ряда и так там и осталась никем не согнанная, хоть зал и заполнился без видимых пробелов. Как говорится – лучшего и желать грешно.
Начну с недалёких воспоминаний – первая посмотренная мною у Женовача постановка, «Три года», была замкнута на статичном пространстве многоярусных коек, на которых лежали, сидели, стояли. В сегодняшних «Игроках» ему аналогично пространство чёрных столов и стульев с подсвечниками, а герои не только сидят и стоят, но и пьют и играют в карты. Последнее в пьесе – во главе угла, но несмотря на щедрость, с которой распаковываются одна за другой колоды и взлетают в воздух, рассыпаясь по сцене, ворохи карт, несмотря на подлинный скрип мела понтёра по зелёному сукну столешницы, в этих играх не хватало захватывающего, опьяняющего азарта. Зато в главном герое, Ихарёве (Шибаршин), азарта было не занимать, так что любо-дорого было поглядеть вблизи: лихорадочный блеск бегающих глаз, маниакальная улыбка, хлестаковское хвастовство своим якобы хладнокровием… Чертовски интересный образ – искушённый мошенник, превратившийся из-за самоуверенности в простодушную жертву, заведомо обречённый проиграть более трезво оценивающим жизнь хищникам – проиграть от усердия, как говаривал персонаж ещё одного недавно посмотренного мною спектакля, также обыгрывающего помимо всего прочего символизм карточной игры, – «бабуин» Пётр. Хороши и другие актёры – яркие, живые, убедительные, особенно Утешительный (Вертков, уже радовавший меня в «Трёх годах») – главный хищник, тонкий психолог и образцовый циник. А оформлена история неравного противостояния этих типажей со вкусом к лаконичности – в плюс к простоте декораций, освещение построено на контрасте свет-тьма, музыка ограничена насвистываемым игроками мотивчиком, таким смутно знакомым, но не угадывающимся. И можно бесконечно видеть в одинаковых безукоризненных чёрных костюмах игроков и слуг намёки на наших современников, акул большого бизнеса из закрытых элитарных клубов-кланов, пожирающих беспечных пловцов-одиночек в своём тёплом и ласковом море – качественно прочтённая классика остаётся качественно прочтённой классикой, несомненно талантливая молодёжь остаётся талантливой молодёжью. Как и в «Годах», мне упорно кажется, что ещё не обросших усами-бородами питомцам Женовача лучше было бы играть своих сверстников, а не умудрённых исчисляющимся многими десятилетиями опытом мужчин, и тогда, быть может, удастся добавить к простому прочтению классики что-нибудь новое, своё. Но вот, после двухчасового смеха легкомысленной публики над гоголевской иронией, бюст великого мистификатора (как же не хватало его «фирменной» чертовщинки этим заигравшимся игрокам!) повернулся к своим героям спиной, а поверженный Ихарёв судорожно вцепляется в ножки игорного стола, как некогда Лаптев – в прутья спинки кровати. Однако, в отличие от Лаптева, он не отчаялся и, возможно, даже не разочаровался – просто обиделся на друзей, оказавшихся подлецами, на себя, позволившего себя обмануть, на – с детским максимализмом – весь несправедливый свет. Я тоже не разочаровалась: всё же стоит смотреть, получать эстетическое удовольствие, особенно тем, кто пьесы не читал или не помнит.
Спектакль закончился, и я в качестве сувенира подняла с пола одну из карт, упавших рубашкой кверху – оказалась бубновая дама. Одна-единственная длиннющая очередь в гардероб через весь первый этаж и обратный путь по улицам, уже частично выскребанным дворниками до голого асфальта, частично заслякотевшим в знак завтрашнего потепления. На метро до родной Молодёги – и оттуда на машине с мамой и папой в Метро, закупаться провиантом – не только неизменными нз тхины и хумуса, но и новой – с ягодными джемами на пектине – арахисовой пастой, и соевыми шоколадными молоком и йогуртами от Alpro, которых я с весны не видала. Благодаря привычке родителей надолго зависать в каждом отделе мы не успели отовариться до двенадцати, начала перерыва, но, благо, не все кассы простаивали по часу – они возобновляли работу по очереди от правого края к левому, а нам повезло оказаться ближе к первому. С тремя сумками еды и средней величины арбузом (моя идея – сто лет не ела) мы покинули Метро заполночь, конкретно я – с головной болью от переизбытка бытового общения (ну что взять с начинающего мизантропа?) и тошнотой от голода (но до начала работы над рецензией я есть не начинала – с четырёх дня до четырёх утра без еды, не считая яблока и кофе, нехреново, да?). Дома же меня с нетерпением подстерегала стая отвлекающих факторов, благодаря которым я заканчиваю сей пост уже на рассвете и, торопясь отойти в царство Морфея, прощаюсь до завтрашней свежей рецензии)