Нам очень и очень понравилось, как обошлись с первой оперой Шостаковича ("Нос") в Королевском опера-хаусе. Даже когда носы на сцене поворачиваются и пляшут анфас, а в зале джентльмены со своими леди ржут в три глотки. Анфас, как вы понимаете, вский нос похож на хуй, и нет разницы - настоящий это нос или реквизит. Поэтому одно дело, когда на сцене пляшут топающие в профиль носы и совсем другое, когда то же самое исполняют топающие анфас хуи.

Ваш покорный слуга по утрам перед зеркалом, если бывает не с похмелья, сам часто краснеет и смущается удушливой волной, когда такое видит у себя на лице. Поэтому какое-то время стеснялся поделиться прекрасным с выскокультурной, высокобразованной публикой, во избежания обвинений в распространении порнографии как искусства. 

Подобные экзерсисы часто становятся предметом эстетических дискуссий и диспутов. А я ненавижу подобные споры, особенно если спорят мужчины и женщины, особенно если одина из них только что показала, что оппонент ему небезразличен. Герменевтика привязанности неведома этим девам и господам, поскольку нет у них и ни малейшего следа закомплексованности. Таков таинственный закон научной жизни - все только и делают, что ищут причины, чтобы не поебаться друг с другом и свести  все к словам и моральным сублимативным диктатам пещерного супрематического фрейдизма. 

Где вьюгу на латынь
Переводил Овидий
Я ел овечий сыр
И суп варил из мидий

Потом, Тарковский переделает третью строфу. И вместо неблагозвучного "сыр" он опоясывает четверостишие парной рифмой "синь".  "Я пил степную синь". Стихотворение стало хуже, но глаже...

И все равно, всякий раз вспоминая эти строки я очень живо представляю себе эту картину - опального поэта, жгущего в очаге рукопись "Метаморфозиса".

Гениальное пророчество действием - он (Публий Овидий Назон) словно греется грядущим жаром Александрийских бань превращающих в дым более чем двухтысячелетнюю историю мирового духа. Он вдыхает аромат горящего пергамена, который как известно горит ярче и быстрее чем бумага.

Именно поэтому "Мертвые души" корчились и не давались огню. Гоголю пришлось ВОРОШИТЬ. С виноватой улыбкой он рассказал Аксакову той же ночью про эту оказию.

Возможно гений тоньше чувствует когда стоит прикрыться огненным щитом, чтобы его ненароком не зацепило миром.

.

Только улыбка может показать нам степень безумия человека.
Она выдает, то что пытается скрыть разум.
Достаточно понаблюдать, как человек улыбается, чтобы понять цену, заработанной им свободы.
Эта деформация лица, иногда представляющаяся нам дефектом зрения, формирует жутковатый пейзаж,
за пределами которого невозможно никакое существование.
Улыбка не имеет никакого отношения к бахтинской космогонии смеха.
Там слишком много созидательной теургии разрушения.
Там всего слишком: жратвы, говна, животов, жоп.

Улыбка - это мимолетный свет, изливающийся на нас.
Она длится ровно столько, сколько нужно, не затягиваясь дальше породившей ее онтологии.
Она сцепляется с наличной ситуацией и исчерпывается в одно мгновение.
Улыбка, мимолетная гримаса - рудимент смутного растительного небытия,
стоит ей только задержаться, прожить чуть больше отведенного ей срока, как она уже не знает как ей исчезнуть.
Отвердевая, она становится судорогой, сцепившимся с миром подозрением.
И тогда она начинает привлекать внимание, вызывая наш интерес, а затем смущает нас, начинает внушать тревогу, превращаясь в наваждение.
Пристальная как оптически прицел, она не оставляет никакой возможности уклониться.
Это физическое, почти болезненное ощущение - ощущение недомогания, дисгармонии - возникло и усиливается, превращаясь во что-то неприятное.
- Мне холодно, холодно, - непрестанно повторяет Гоголь,
и на лице его запеклась горизонтальная, словно нарисованая хирургическим скальпелем улыбка.
Она расцветает, расцветает, вещь в себе, ужас в ужасе, маска,
за которой можно спрятать любую философию, любое безумие и любое лицо... например своё.