(Дальневосточные хроники)
                 
                                                              ***    
                                          Танки и солнечный зайчик

  
   «Это - наши танки, - враз догадался Колька Кромов, - конечно, наши, только наши танки могут так!»
   Солдат в серо-деревянном гнезде на вышке-башенке сыграл солнечным зайчиком, поймав его на штык ружья.
   «Балуется», - встрепенулся Колька.
   Часовой ожил всем своим свирепым, даже звериным, лицом и, вскинув остроносую винтовку, повёл ей, целясь в невидимого врага.
   «Сейчас он выстрелит-ужалит, вот, здорово», - обрадовался Колька.
   Стражник выстрелил, но не, как в бою бьют, а как на военной картинке салют среди развалин делают: выстрелил в небо, вскинув вверх левую руку с винтовкой, а правую бросил к пилотке, вроде честь отдал. И тут же солдат, запрокинул голову, выпустил оружие, смешно взмахнув руками-крыльями.
   «Взлетит», - ойкнул Колька.
   Но часовой обмяк и повалился на перекладину своего деревянного гнезда. Тут сама вышка дёрнулась, закачалась, подпрыгнула и начала рассыпаться и рушиться. Так и падали вниз, по-дурацки падали, вперемешку - брёвна-доски, солдат и его остроносая, без толку пальнувшая винтовка.
   «Смеху-то», - ахнул Колька, огорчившись, что не во врага, а понарошку солдатик стрелял.
   А на месте вышки появился гордый танк с башней, надетой задом наперёд. Как разделались со второй вышкой, Колька не видел. Но и там уже стоял такой же ладный танк, поправляя башню, чтобы пушка смотрела, куда положено. А самый главный, самый злой и самый железный танк, снёс ворота и, дробя гусеницами ихние обломки, прошёл, рыча, несколько метров, крутанул башней, прицелился и выстрелил, да так, что исчез домик, стоявший в сторонке, к которому никого не подпускали, пропал вместе со всеми проводами и торчащими из крыши длинными железяками. Наказав домик, танк успокоился и замер, ощерившись пулемётной прорезью. 

 

 «Папа приехал», - понял Колька, но вслух ничего не сказал. 
   Он уже умел думать внутри себя. И ещё он испугался, что папа уже здесь, а он, Колька, его не узнает.
   Колька всё видел, стоя в первом ряду, рука - в ладони матери. Это было их место, когда люди в форме, лающе, приказывали строиться, кричали лагерные слова, про которые мама объяснила, что это такие особые слова, пока их нужно забывать, но потом в жизни пригодится. Второй раз за день эти люди выгнали всех из казармы, построили-поставили на плацу, лицом к забору с проволокой.
   Кольке давно хотелось вскарабкаться на одну из вышек, чтобы увидеть из гнезда, что там, за забором. Он уже начал забывать, что там, за высоким и колючим забором.
   «Там, наверное, мир - другого цвета, там, наверное, река», - мечтал Колька.
   Он обнаружил, что реки текут вверх. Вода всегда - вниз, а реки, которые из воды, вверх. Это Колька понял, катая по полу глобус, из которого мячик потом сделали. Глобус - та же карта, только правильная. Колька знал толк в картах, знал, что все карты - военные и секретные.
   И ещё Колька думал о рыжей Томке, которую отлупить не успел. Томка и её, ещё более рыжая, мама - Сусанна, всегда стояли рядом, но сейчас их не было. Колька вспоминал: и про реки, и про Томку-рыжую. Она не верила, эта Томка, что они - в плену у фрицев-фашистов, которых русские уже победили, но не до конца, видно, здесь-то они остались и вовсю командуют. Притворились, что - русские, и орут, и ругаются по-русски. Томка совсем не верила, когда он говорил, что его папа сядет на танк, примчится на нём сюда и освободит их. И Томку освободит. Но она трепалась, что его папа или сам в плену, или потерялся где-то. Томка сочинила и совсем страшное, что они - в тюрьме, а стерегут их не фрицы-фашисты, а какие-то власти. У матери про эти власти Колька спросить побоялся. Она бы догадалась, в чём дело, и не дала бы ему бить Томку. Но её и нет, этой Томки, как дуру отмутузишь... Придётся приехать домой на танке, чтобы, наконец, отлупить. Мама, правда, сама хороша, она тут орала лагерные слова на всю казарму и ещё: «Дагура, сука, не трожь!», - кричала.
   «Сука - это собака, а что за зверь - Дагур?», - Колька вздохнул от непонимания.
   Мама тогда за зверя-Дагура крепко избила рыжую Сусанну. После этого Сусанна с Томкой и исчезли куда-то. Сусанна была красивая, добрая и весёлая. Мама - красивая по-другому. Правда, мама какая-то не такая стала, уходит куда-то. Раньше Сусанна одна уходила и приносила на всех хлеб и сахар. Тут вдруг щёлкнуло, мелькнуло лагерное слово, и слово было от Томки, и оно было про Сусанну, про то, откуда хлеб и сахар. Теперь, вот, мама одна уходит, но ничего не приносит.
   Томка, впрочем, тоже красивая. Колька её в бане всю разглядел. Тайком, конечно. На Сусанну и других женщин он смотреть не стеснялся. Подумаешь - голые тётеньки. Колька про Томку такое знает. Сам видел, как её за взрослую признали, побрили так же, как маму, как Сусанну, как других женщин, побрили в таком месте, ну, там, где волосы потом для красоты появляются. Она нос-то и задрала.
   «Мама многих била, но те не пропадали, - соображал. - Наверное, плохие люди. Только хорошие люди исчезают, если их побьёшь».
   А весёлая Сусанна была, потому что верила своёй Томке, которая говорила, что их папа - умный и хитрый, что у него есть много танков, но он не пойдёт воевать против властей. Он пишет письма, и они будут писать, а от этих писем их с мамой-Сусанной отпустят домой.
   «Написали, наверное», - подумал Колька.
   У матери он спросить не осмелился, да и не знал толком, что спрашивать. Мама, правда, сама сказала: «Так надо». Колька, понимающий дисциплину, решил, что раз надо, так надо.
   И вновь щёлкнуло, мелькнуло лагерное слово, и слово было от той же Томки, слово про то, что Дагур - не зверь вовсе.
   Колька аж вздрогнул, как вспомнил.
   «Но мама одна куда-то уходит, а хлеба-сахара нет. Да, крепко они потерялись, - шмыгнул носом. - Не одни они, конечно, потерялось ещё много взрослых женщин и, кроме него Кольки, детей».
   Он всё-таки спросил:
   - Мама, а другиё места на свете ещё есть?
   - Какие другие? - тоскливо ответила мама и заплакала. Второй раз здесь, за этим колючим забором, заплакала. Первый раз она плакала после того, как избила Сусанну. И тело у мамы от драки и слёз становилось как железное.
   «Ни плакать, ни мечтать - не запретишь, - усвоил Колька. - Мама и сейчас какая-то твёрдая», - почувствовал он.
   Но тут попадали с вышек солдатики, развалились сами вышки, а под строгими дулами танков замерли люди с собачьими голосами, замерли, потому что они не настоящие военные, а какая-то помоечная армия. Замолкли даже собаки, прижатые к земле хищными железными махинами.
   «Собаки - хорошие, но не любят женщин и детей», - знал Колька.
   Он-то был единственным, кто не струсил, он-то уже видел, что танки, хоть злые с виду, но они - за нас. Не струсил, но прижался к матери, к её жёсткому и дёргающемуся телу. Дрожь-то её пошла, когда рухнула первая вышка, а мама вдруг прошептала это ужасное: «Дагур».
   «Где этот зверь прячется?», - озлился Колька.
   А за главным танком во двор влетели два грузовика, с кузовов которых посыпались солдаты с автоматами. Таких диковинных солдат Колька никогда не встречал. Из одного грузовика - все низкорослые, но плотные, с дико-жёлтыми лицами, многие даже синеволосые, с узкими глазами, все одетые в какое-то драньё.
   «Уроды, сами только что из плена, наверное», - подумал Колька.
   «Ки-тай-цы», - взвыл и шевельнулся строй женщин.
   «Пусть китайцы, пусть из плена, пусть уроды косоглазые, но они, как и танки, - за нас», - сразу решил Колька.
   Из второго грузовика - все высокие, русоволосые или чернявые, но с нормальными лицами, все в сине-чёрно-белом, в полосках и ленточках.
   «Мо-ря-ки», - выдохнули уже совсем неровные ряды.
   «А папы всё нет», - расстроился Колька.
   Но тут ещё одна машина, не грузовик, а какая-то несерьёзная, даже без крыши, какая-то парадная машина, блестящая металлом-краской. Карета, что ли? Из этой машины-кареты, которая ехала не по-боевому, а медленно, словно дразня всех, выпрыгнул, прямо через борт выпрыгнул, настоящий военный - огромный человек с метким автоматом в руках, в мундире с ясными орденами, в погонах с большими и яркими звёздами. Сверкающий человек закинул оружие за плечо и зашагал к ним с матерью, гордо-твёрдо зашагал. Он смахнул с дороги, одной левой смахнул в сторону, ставшего перед ним навытяжку начальника лающих людей и собак. Этот начальник-комендант даже не зигзагом, как обычно из-за хромоты, ковылял, а прямиком, с рукой под козырёк, сапожил.
   А Колька увидел, как открылся люк на башне главного танка, и оттуда показалась усато-бородатое, так бородато-усатое, что на нём, кроме волос, - одни глаза двумя сливами, лицо Давида. Он был мужем рыжей и красивой Сусанны и отцом рыжей, красивой, но гадкой Томки, которую Колька не успел отлупить. Его ещё звали: «Митя - танкист-детдомовец».
   «Какой же - детдомовец, когда у него - такие отчаянные танки!?», - возмутился Колька.
   Давид вылез из башни и постучал костяшками пальцев по её металлу. И Колька понял, что этот такое, когда наступает грозная броня. Томкин отец был в танкистском шлеме, но в обычном мундире и со звездой Героя на груди.
   Простонав «Иван», стала валиться на землю мать. Отец успел поддержать её. И его, Кольку, подхватил и поднял второй рукой, хоть Кольке и показалось, что он сам вскарабкался на плечи огромного человека.
   «Папа приехал, - совсем понял он. - Я же говорил, говорил этой рыжей Томке-дуре, что папа приедет за мной».
   Колька сидел на руках отца и гладил звёзды на погонах. Папа приехал, как и обещал, на танке. Колька твёрдо помнил, что папа ему это обещал. А когда обещал - не важно.
    «А врали некоторые, что его папа напал на какую-то Корею и там пропал, - шипел в восторге Колька. - Он не сгинул. Он ещё лучше воевать научился».
   Колька уже забыл о Томке, что бить-гробить её собирался.
   А начальник помоечных солдат одиноко стоял с рукой у виска. Неверное, хотел застрелиться, но боялся достать пистолет.

                                  Пуля-дура - под медаль
 
    - Пуля-дура, но солдат был молодцом, - изрёк полковник Иван Кромов.
   Секундами раньше он вторым, фронтовым, зрением засёк, как лучик солнца вспыхнул на штыке трехлинейки часового, а намётанный глаз подсказал, что солдат целит в него. Открытый лимузин полковника шёл к ограде лагеря вслед танкам и грузовикам с десантом.
   «Покамест я им не по зубам, - сказал себе Иван. - Даже в России есть люди, которые доживают до собственной кончины. Но человек на вышке умрёт сейчас», - приговорил полковник.
   Иван выстрелил под медали на груди солдата. Попал туда, куда и послал пулю. Такая меткость, чтоб наповал, была у Кромовых в крови, и шлифовал её офицер годами. Опуская автомат, Кромов не сбросил с лица задумчивого выражения. Столь же равнодушно глянул он, как трепыхнулся и умер часовой, как танк ударил по ограде, как мёртвый стражник, похоже, из инородцев, падал вниз лишним телом, предъявив в полёте свои сержантские лычки.
   - Красиво умер служивый, словно искренне Богу душу отдал, - весело заметил Флотский Мичманок, залихватски стоящий на подножке кромовского лимузина. - И медальки у сержанта были стоящие: «За боевые заслуги», «За отвагу». Немолод был, дошёл, поди, до самого Берлина. Мудры римляне, только - хорошее о враге, которого убили. De mortuis aut bene, aut nihil. Только нам, в России, нам на nihil эта латинская феня-bene», - подумал вслух.
   Морской офицер любил мешать слова, вина и женщин.
   «Кромов и маршала так же чётко, пулей под звезду, снял бы, Зверобой, Фенимор Купер, можно сказать. Эх, не губи солдат сверх необходимого», - в глубине души шевельнулось у Мичманка.
   Моряк не топил в браваде смятение от первой жертвы похода. Философствовал, остря, капитан-лейтенант от морской пехоты по нраву своему, по-другому себя ставить не желал.    А дело шло - пуля на пулю, Кромов не из куража блеснул мастерством.
   «Изящно сработал полковник», - признал Мичманок.
   А полковник, углядев лычки на погонах застреленного им часового, подумал: «Как странно, что старший сержант, а - на вышке мается?».
  «Видел я его где-то, где-то рядом с собой», - вдруг дёрнуло сознаниё.
   Вспыхнуло и ушло мгновенно, но тревожный отсвет в душе остался. Не впервой было Ивану Кромову людям в советской военной форме в рай или в ад «шагом марш» приказывать. Но за этим сержантом что-то иное стояло, словно не противник он, а добыча на азартной охоте, и желанная добыча.
   Кромов, невольно скользнул взглядом по полковничьим погонам и орденам на своем парадном мундире: «Вырядили, штабные раздолбаи, в маскарад». 
   «Но ордена - свои кровные, даже Гвардия не затерялась», - смягчился офицер.
   Кромов глянул на головной танк. Давид Драган поднял кулак с оттопыренным большим пальцем.
  «Танки идут ромбом», - показал Давид.
  «Лихо держится», - подумал Иван. Давид сам повёл ударный танк. И сейчас, когда Кромов снял часового, сделал достойный жест. Жест достойный внимания трибунала.
   Перед атакой Иван успел преподнести другу заветную подначку, что тот - второй по храбрости еврей в Советском Союзе. Давид, как всегда обиделся, заявив, что - первый.
   - Но часы-то от Рокфеллера - у Драгунского.
   - Перепутал американский толстосум меня с другим хорошим танкистом, - отбился Драган.
   «Поймали где-то детдомовца и сунули в танк. Он там и пустил корни. Горел не раз, отсюда и волосы по лицу, чтобы не пугать мирных людей», - знал о Давиде Иван.
   Ходили в войсках слухи, что в танке горел один Давид, а вытащили другого.
   «Резонно это, - понимал Кромов. Вынутый из горящего танка офицер - уже иной человек».
   - Эй, Давид, - завёл Иван друга ещё раз. - Помни, как второй по храбрости еврей Союза, ты обязан…
   Танкист прервал друга, неожиданно витиевато выругавшись: «Что я второй - полная Хаванагила».
   Другой еврейской брани Давид Драган не знал.
   «Может быть, оно и так, может, всё же прав Рокфеллер», - считал Кромов.
   Героя Драган получил по совокупности за Халхин-Гол и Испанию, а за Войну - скупые медали. Кромов, как и многие фронтовики, называл Великую Отечественную, просто «Войной», подчеркивая её исключительность. Они говорили ещё: «Та война». У многих были за плечами иные, несуразные, обидные солдату войны.
    Кромов видел Драгана в деле. Дивизии спасал танкист лихими рейдами по немецким тылам. Но в ответ - медные медали. И сейчас его за полшага от генеральства остановили. Самого - под домашний арест, жену - в лагерь, в заложницы. С её-то - пружинящей бабьей сущностью. Женщина полвойны прошла рядом с Давидом, выходив его для начала в госпитале. Тогда она и заметила, что танкист-детдомовец - вовсе не безродный, а отмечен их знаком.
   «Он - не еврей был, я его сделала», - откровенно говорила Сусанна - открытая женщина.
   Иван бы и покраснел сейчас перед другом, но ещё не сошёл загар красных от крови пляжей Жёлтого моря.
   «Не начал бы Давид косить всех подряд раньше времени, - опасался полковник. Неспроста он тайно держал на Летнем берегу три танка, вместе с экипажами, три новеньких Т-34. Лагерь-то мы порушим одним выстрелом. Но впереди реальная боевая цель - Ивань-крепость, битком набитая охранкой».
   Танки без натуги разнесли трухлявые вышки. Солдат на второй боя не принял, кубарем скатился вниз, и будет жить, если не расстреляют.
   - Броня крепка и танки наши быстры, ну, а о людях не хрен говорить, - успел пропеть Флотский Мичманок до того, как боевая машина Драгана проломила ворота, открыв дорогу грузовикам с десантом.
    На один из них, тот, где сидели морячки, на ходу запрыгнул капитан-лейтенант с громкой на флоте фамилией Мальцов, с прозвищем Мичманок, которое Иван Кромов прилепил ему в 45-ом, в Порт-Артуре.
    В Мичманке чувствовалось что-то несвойственное ему ранее.
   «Тот же - разбитной офицер, и не тот же, словно механизм внутри сидит, - гадал Кромов. Может быть, Звезда Героя, которую он, верно, что в поход надел, голову кружит».
   Со Звездой, которую Мичманок давно заслужил, помог молодому офицеру сам Иван, подарив пленного американского негра. Кромова, с его диверсионным отрядом из советских азиатов, прижали к берегу в районе Чемульпо, который, на деле, оказался Инчхоном. За спиной - лишь гордый призрак «Варяга», по фронту - войска Объединённых наций, считай американцы, и бессчётные корейцы. Мичманок десантом вытащил своих из капкана.
   «Капитан-лейтенант идёт, как у них на флоте говорят, в кильватере», - заключил Иван Кромов. И улыбнулся, вспомнив, как того черномазого приняли сперва за закопчённого аборигена, но не смогли отдраить даже с песочком.
   Мичманок и глазом не моргнул, когда полковник приказал миновать Ивань, плыть к противоположному Летнему берегу на Малый лагерь. Устная диспозиция предписывала иное, но их вело своим курсом. В конкретном бою здравый смысл - сильнее приказа.
   - А, если охрана лагеря начнёт в нас стрелять, - подцепил Мичманок.
   - Если вохра будет в нас стрелять, то мы в ответ начнём стрелять первыми, - рубанул полковник.
   Он цепко держал ситуацию, ступив на боевую тропу, с которой с конца тридцатых годов, казалось, ни разу не шагнул в сторону. Кромов маршировал по какому-то десятому, запредельному, не предусмотренному армейскими уставами, не предвиденному пророками древности, кругу войны.
   И всё же полковник разгадал странность Мичманка.
   «Он, конечно, в опале, командует флотским экипажем в сухопутном почти городе, но в составе команды - полноценная рота отборной морской пехоты. И военно-морской арсенал под ним».
   Грузовики борт о борт проскочили пролом в лагерной ограде. Старшина над кромовскими головорезами-азиатами флот уважал, не стал оттирать морскую пехоту. Настоящий Старшина, тёртый мужик, крепко обиженный на страну, на её власть, но верно служивший и этой стране, и этой грёбаной власти. Чалдон грубосибирского лица с мазком азиатчины.
   Старшина держал руль двумя руками и перекрестился мысленно. Перед походом, в Далике, он, не таясь, осенил себя знамением, на купол острожного собора, с которого крест Советы не сбросили. Не дался он им. Раз подогнали пушку, пальнули. В крест не попали, смели домишко на окраине.
   - Чемульпо! - рявкнула морская пехота.
   - Инчхон! - прорычали в ответ партизаны.
   Это были - и угроза, мол, не замай, сами справимся, и приветствие, и окопная правда. Чучхэ, дескать, всем врагам.
   - Жена-сын, сын-жена, - повторил Иван Кромов, когда автомобиль ввёз его в лагерь, который был взят одним выстрелом.

                              Мой первый бой у Лукоморья.

      Над Иванью, в очередной раз поруганной Иванью, всходило тревожное солнце Красного Востока.
   - Надо поднять к усадьбе Нату с Колькой, - решил Кромов.
   - Я съезжу, - сказал Мичманок. - Твой шофёр ещё за кем-то охотится.
   Драган догнал капитан-лейтенанта и, помявшись, попросил: «Когда вернётесь, дай возможность мне с Натой двумя словами без свидетелей перекинуться».
   С моряком увязались Шалава и Скромница, упорно искавшие Парня из нашего города. Они обшарили поле боя, вглядываясь в лица мертвяков и сердобольно добивая раненых. 
   - Когда будешь мордовать и тузить мою Сусанну, не зверей, пожалуйста, Ната, - сказал Давид Драган, полковник и Герой Союза, жене полковника Ивана Кромова. - На шолом-алейхем нам это, - вспомнил танкист ещё одно еврейское ругательство. 
   Ната отрешённо кивнула, она смотрела вдаль. К ней шёл живой Дагур. Вблизи он оказался Старшиной, которого Кромов таскал за собой по украинам, прибалтикам, заграницам. Старшина ещё с фронта был его оруженосцем.
   - А у меня брата убило, Наталья Михайловна, - сказал он. - В лагере, на вышке стоял. Я бы и сам эту мразь, всю нашу семью погубившую, завалил, но полковник меня опередил. Славно сладилось. Братоубийство на душу брать, тот ещё оселок.
   Ната лишь криво улыбнулась.
   «Куда бы мы ни ехали, мы мчимся в преисподнюю», - поняла она.
   А Колька начал догадываться, что за зверь такой - Дагур.

   …Колька мчался на парадной папиной машине в самое пекло сражения. Рядом мама, одетая танкистом. С автоматом в руках. Наверное, её танк подбили, будет воевать в пехоте. Она хорошо дерётся. В машине - ещё две женщины со смешными именами. И у них в руках - автоматы. У Кольки оружия пока нет, но он знает, что его добывают в бою. Женщины, что едут вместе с ними, сражаться, - морская пехота. Машину ведёт их командир, флотский офицер с четырьмя звездочками. У него сразу два звания: капитан и ещё - лейтенант. И зовут его тоже необычно. Наверное, это - секретные имена, которые люди берут на время войны.
   Утром, сикая с борта буксира в воду, Колька увидел Лукоморье. Он знал, что есть на свете такие места. Тихая вода, песок на берегу, дорога, уходящая в гору, огромные деревья. Даже дуб над обрывом. На горе - замок, как в книжке-сказке. Если замок, то и крепость. Её придётся брать штурмом. Лучше - осада. Тогда он вдоволь навоюется. Будут жить по-походному, на берегу. Приятно воевать в красивых местах. Он поймал бы учёного кота и насмотрелся на русалок. Он знал, как выглядят русалки. Они, наверняка, похожи на голую Сусанну, а молоденькие - на рыжую Томку. Колька покраснел, вспомнив голенькую Томку. Но, если он встретит такую русалку, то бить её не будет.
   Кольке было удобно глазеть по сторонам.
   Мичманок вёл автомобиль аккуратно. Во-первых, он не умел толком обращаться с такой машиной. Во-вторых, - скользкий серпантин мокрой дороги. В-третьих, он устал до чёртиков. В-чётвертых, капитан-лейтенант был слегка пьян.
   - Русалок и кота мы не увидели, - огорчился Колька вслух. - Но на дубе - цепь, только чёрная.
   - Это Лукоморье - на холодном берегу. Какие тут русалки и коты. Вот поедем к тёплому морю, - соврала сыну Ната. Она понимала, что на выходе с Ивани, или на пристани Далика, их может ждать беспощадная засада.
   - В таких местах, - рассудительно заметил Мичманок, - и золото чернеет. Это - местный дуб или кедр. Русалки не любят сидеть на кедре. Иголки всё-таки, смола. Ну, а кот спрятался, сколько шума было ночью.
   - Да, шума-грома было много, - согласился Колька. - Вот и русалки унырнули, и кот схоронился, он же в войне не участвует.
   Такая сложилась у Кольки Кромова сказочка наяву.
   Он хорошо показал себя в своём первом бою, в бою у Лукоморья.
   Когда, уже в Далике, Колька вышел во двор гарнизонного дома, его не узнали. Пришлось драться, чтоб вспомнили. Сказка кончилась, наступило суровое детство.
   А дикие коты на утёсе в Ивани, действительно, водились.

                                                                                                ****

 Все совпадения с реальными событиями, с существовавшими и существующими ныне людьми в романе «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..» являются случайными. Герои книги не несут ответственности - ни за творившееся в стране, ни за её настоящее и будущее.              

 

Смотри другие главы романа "Россия, раз! Россия два!, Россия, Три!.."
:  Александр Зарецкий "Литсовет" (http://www.litsovet.ru/index.php/author.group?group_id=14344)

 

 

По изданию 2004 года. Интернет-вариант.

Текст защищён авторскими правами
© Александр Зарецкий  М., 2004 г.«Россия, раз, Россия, два, Россия, три!..».  

© Copyright : Александр Зарецкий, 2012

Свидетельство о публикации №21202041287