И хотя физически он его пережил на тридцать лет (умер в 1962), но все самое главное, что с ним случилось, произошло тогда. Тогда он писал парадоксальные стихи, соединявшие высокое с низким, иронию с трагедией, ёрничанье с чистотой. Его стихи запоминались неожиданно найденными образами, оптимизмом и жизнерадостностью, несмотря на голод, холод, войну и разруху.

    Тогда он вошел в группу имажинистов, создававших себе славу не столько стихами, сколько скандалами, эпатажем и хулиганскими выходками.

   Тогда он знакомится с Есениным,  Мейерхольдом, Зинаидой Райх, Айседорой Дункан,  Маяковским, Хлебниковым, Николаем Эрдманом и другими легендами начала двадцатого века.

    И тогда же он пережил глубочайшую личную трагедию – самоубийство Сергея Есенина, с которым был дружен как ни с кем и никогда, ни до, ни после. После смерти друга он пишет «Роман без вранья», который стал началом травли Анатолия Мариенгофа, закончившейся тем, что он вынужден был тихо уйти из большой литературы.

Даже грязными, как торговок
Подолы
Люди, люблю вас.
Что нам, мучительно-нездоровым
Теперь -
Чистота глаз
Савонаролы,
Изжога
Благочестия
И лести,
Давида псалмы,
Когда от Бога
Отрезаны мы,
Как купоны от серии.
1917

Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза
И на крыши сползла по ресницам.
Встала печаль, как Лазарь,
И побежала на улицы рыдать и виниться.
Кидалась на шеи - и все шарахались
И кричали: безумная!
И в барабанные перепонки воплями страха
Били, как в звенящие бубны
1917

Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф

О том времени, о себе, о встречах Анатолий Борисович рассказывал в своих мемуарах и автобиографических книгах - Бессмертной трилогии. Это лучшее, что написано о послереволюционном времени.  Его начали печатать в 1988 - четверть века спустя  после смерти.

Он вернулся к читателю вместе с Платоновым, Замятиным  и Пильняком, заняв место  в одном ряду с  этими замечательными писателями.

Выдержки и цитаты из книг Анатолия Мариенгофа.

Мы жили в донской станице. Хозяйка, кормя своих уток, каждую называла по имени, и те, поклевывая, откликались. «Утки умные?»,- спросил я. Седоусый казак хмуро ответил: «Жрать все умные». Он был философ, а в эту минуту лениво читал роман-газету.

Хорошие писатели поступают так: берут живых людей и всаживают их в свою книгу. Потом те вылезают из книги и снова уходят в жизнь, только в несколько ином виде.

Анатолий Мариенгоф (справа) с отцом и сестрой

Прошлое! Чем больше седин на голове, тем оно кажется милей. Все, все мило! И детство, забрызганное горькими слезами, и отрочество, омраченное надоедливыми школьными зубрёжками; и юность, разодранная трагедиями духа; для чего жить? как жить? чем жить? А главное – с кем? С горничной, с проституткой или с чужой женой?

Разговор с отцом: «Вообще, мой друг, советую тебе пореже ссориться с жизнью….Какой смысл из-за пустяков портить с ней отношения?...Жизнь идет шагом по своей дорожке…А ты наверняка в какой-нибудь канаве очутишься с переломанными ребрами» - «Обязательно!.. И не раз, папа». Эти слова мои оказались пророческими. Но кто же на этом свете слушается умных советов?

Мелкой рысцой на доисторическом извозчике подъехал Мейерхольд к зданию на Большой Никитской. Рядом ним гордо сидела Зинаида Райх. Брошенная Есениным, она стала женой Мейерхольда, который в спешном порядке делал из этой скромной совслужащей знаменитую актрису.

    …Мейерхольд спросил меня… «Как ты думаешь, Зиночка будет знаменитой актрисой?» Я вытаращил глаза: «Почему актрисой, а не изобретателем электрической лампочки?» Тогда, по наивности, я еще воображал: для того, чтобы стать знаменитой актрисой, надо иметь талант, страсть к сцене, где-то чему-то учиться, после чего года два говорить на сцене «Кушать подано!»

   Мейерхольд вздернул свой серанодебержераковский нос: «Ерунда!.. Надо иметь только…» И ткнул пальцем в грудь, что означало: «Надо иметь мужем  меня – Мейерхольда!» Примерно также он относился, по крайней мере на словах, и к драматической литературе: «При чем тут пьеса? Что такое пьеса? Дай мне справочник «Вся Москва» или телефонную книжку, и я сделаю гениальный спектакль».

  

 Если Станиславский был богом театра, то Мейерхольд – его сатаной. Но ведь сатана – это тот же бог, только с черным ликом. Не правда ли? Как мы знаем по истории прекрасного, в предшествующую эпоху, например, некоторые стоящие служители муз и граций даже предпочитали иметь дело с ним, с сатаной, считая его умней, дерзновенней, справедливой, а потому и выше бога.

…Ведь это старо как мир: только бездарные ученики бывают почтительны и благодарны учителю. Богу это известно лучше, чем кому-либо другому.

…он поотстал от нас в славе, как пышно называли мы свою скандальную известность. Пришли мы к ней путями многими, путями нелегкими. Доводилось темной осенней ночью даже московские улицы переименовывать. Отдирали дощечки: «Кузнецкий мост» и приколачивали «Улица имажиниста Есенина», отдирали «Петровка» и приколачивали – «Улица имажиниста Мариенгофа»

Гуляли по Московскому зоологическому саду. К железным клеткам, в которых помещались не слишком благородные животные, иногда были прикреплены металлические дощечки с надписью: "Хорошо переносят неволю". К сожалению, на мою клетку нельзя повесить дощечку с такой утешительной надписью.

Начальник американского генерального штаба Риджуэй рассказывает: было совещание перед крупной операцией; какой-то генерал, согнувшись над картой, сказал: «За эту высоту я бы отдал десять тысяч человек». В комнате стало тихо. И вдруг из глубины раздался спокойный голос: «Щедрый мерзавец». Вот и Сталин тоже был щедрый мерзавец. Я даже думаю - самый щедрый из тех, кого запомнила история.

К тридцати годам стихами я объелся. Для того, чтобы работать над прозой необходимо было обуржуазиться. И я женился на актрисе. К удивлению это не помогло. Тогда я завёл сына. Когда меня снова потянет на стихи, придётся обзавестись велосипедом или любовницей. Поэзия не занятие для порядочного человека

Ковыряюсь, канителюсь, потею над словом... Да, к сожалению, я не Достоевский, я не имею права писать плохо.

Возобновили старый-престарый фильм "Отец Сергий" по Толстому. В кино "Аврора", что на Невском возле "Гастронома" N1, в переполненном зале было так тихо, словно затаил дыхание один человек, а не тысяча. Вдруг из тишины, из темноты раздался низкий женский голос: "Ему надо бы не палец

рубить!"

Глядя, как наш сангвиник Юрочка Герман ест или даже говорит об еде, вспоминаю: "Назначение человека - обедать". Его жена Танечка говорит: «Хочу иметь очень много денег. Чтобы класть, класть и класть на сберкнижку». Отвечаю: «Я, Танечка, тоже хочу иметь много денег. Чтобы брать, брать и брать со сберкнижки».

Силы такой не найти, которая бы вытравила из россиян губительную склонность к искусствам, - ни тифозная вошь, ни уездные кисельные грязи по щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо, ни протертые на локтях рукавишки.

Виктор Шкловский был человеком благородным, хоть и не слишком мужественным. В жилах его текла кровь революционера. Тем не менее Сталин его почему-то не посадил. В конце тридцатых годов это удивляло и самого непосаженного, и его друзей. Округляя и без того круглые глаза свои, приутихший формалист шепотом говорил: «Я чувствую себя в нашей стране, как живая чернобурка в меховом магазине».

Моя маленькая теща, напуганная нелегкой жизнью, любила говорить о себе: «Одна, как палец». Этот неточный образ вызывал у меня улыбку. «Но ведь пальцев-то, мамаша, на правой руке пять, на левой – пять, не говоря уже о ногах… Почему же одна как палец?» Она смотрела на меня скорбными глазами, кивала головой, видимо, соглашаясь, а завтра опять говорила: «Одна, как палец».