Танец осенних листьев

Сусанна

Откуда мои корни?

Моя бабушка немного не дожила до девяноста трех лет, хотя папа всегда говорил ей: "Ты у меня до ста лет проживешь". Нет, не дожила, хотя ничем не болела, просто умерла от старости. Перед смертью за несколько дней она исповедовалась и причастилась. Ее приготовил к переходу в иной мир наш настоятель, тогда еще совсем молодой. И бабушка умерла тихо, во сне.

Она часто рассказывала о своей жизни - я любила ее слушать. Но поскольку одни и те же события с каждым рассказом у нее происходили со значительными изменениями, я особенно их не старалась запомнить, а жаль. Были ли это фантазии или причуды старческой памяти, а может, истинная правда - не знаю. Но мне всегда хотелось пересказать историю ее долгой и удивительной жизни, как я ее запомнила. Царство тебе Небесное, бабушка Сусанна.

Дедушка

В ночи спящей деревни раздался лошадиный храп и скрип полозьев. У самого добротного дома остановилась двойка гнедых. Из саней вынесли сверток, закутанный в овчинный полушубок. Собаки рвались с цепи, брызгая слюной. Хозяин в одном нижнем белье вышел на крыльцо.

- Цыц, проклятые! - он загасил зажженную лучину, поскольку она была не нужна - полная луна обильно отдавала свой холодный мертвенный свет. - Демьян Акимыч, что случилось? Заходи, замерз поди? Шутка ли - столь километров по морозу. А кто это с тобой - Петрович? Заходите.

В доме засуетились, зажгли единственную керосиновую лампу - гордость семьи.

- Ты, Михаил, уложи своих, поговорить надо.

Семейство мигом разбежалось по комнатам. Гость развернул овчинный сверток - внутри него крепко спал ребенок.

- Слышь, Михаил, ты все сделал как надо?

- Обижаешь, Акимыч. Моя уж который месяц всем говорит, что на сносях. Последнее время подушку-думку на живот привязывала. Хорошо, что зима, под шубой-то не поймешь.

Хозяин умолчал, что на днях случился казус, нежданно зашла соседка, и собаки-то не тявкнули - и Матрена не успела выйти из кухни и привязать под юбку свою "беременность".

- Родила, что ли? - ехидная соседка давно примечала что-то странное в беременности Матрены и тут получила полное доказательство ее отсутствия.

Михаил смотрел насупясь, потом сунул под нос любопытной соседке здоровенный кулачище:

- Если хоть одна душа проведает, костей не соберешь! Вон пошла! Во-о-он!

И соседка юркнула из дверей, впустив морозные клубы пара, которые тут же растаяли в теплой кухне - зажиточные хозяева дров не жалели.

Этот случай не надо было знать гостю, и хозяин засуетился:

- Кого Бог послал? Сыночка?

- Сыночка, - бородатый, широкобровый Демьян неожиданно по-детски улыбнулся. - Эх, не могла жена сына родить. Ведь семь раз рожала, и все девки. А тут у меня грех случился с горничной нашей - да я рассказывал. Сам не знаю, как вышло. Но дитё-то не виновато. Михаил, как договаривались, деньги буду привозить, только смотри, чтоб растил как родного.

- Спаси Господь, благодетель! Смотри, какой дом летом поставили на твои деньги. В месяц все отстроили. Соседи только косо смотрят.

- Говори, заработал в Барнауле. Да мне ли тебя учить, хитрого мордвина.

- Обижаешь, Акимыч, русский я, не смотри, что среди мордвы живу. Еще хочу узнать: дитё-то крещеное?

- И все-таки ты дурак. Вчера только рождено дитё. А крестить родители должны. Не подозрительно ли будет, если вы еще и крестить мальца не будете? Ладно, прощевай. Береги моего сыночка. Да! Акимом назови, - и гость вышел в морозную ночь.

А на сердце Его села муха, или Моя "Воскресная школа"

Был Сочельник, наверное, 1958-59 годов. Мы с младшим братом и еще несколькими соседскими ребятишками собрались у старенькой бабушки Анны, нашей соседки. Мы любили слушать ее рассказы из Священной Истории, которые она рассказывала неспешно, с торжественным выражением лица, сопровождая свои рассказы жестами и мимикой, так что получался миниспектакль. Время от времени старушка прерывала свое повествование, доставала желтыми сухими пальцами понюшку табака и отправляла ее в правую ноздрю, потом смотрела вверх, словно ища на потолке какой-то знак, и чихала, прикрывая нос цветастым фартуком. Затем вытирала пальцы большим клетчатым платком и продолжала:

- Ну и вот... Дело, значит, было так...

Теперь я понимаю, что эти ее истории тоже были от кого-то услышаны, "подработаны" собственным воображением старушки и к Священной Истории имели очень отдаленное отношение. Но тогда! Мы сидели, боясь шелохнуться, впитывая незнакомые и загадочные слова и выражения. Это была сказка, но и не сказка. Это было "на самделе", по выражения бабушки Анны. Для нас, воспитанных на патриотических гимнах, любви к "дедушке Ленину", маршировке и навечно вбитых в голову стихах, песнях, речевках и девизах типа: "Как повяжешь галстук - береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного!" - эти истории были чудесными и, главное дело, "взаправдашними"!

- Ну и вот!.. Младенец-то когда родился, Его ангелы спеленали и положили в солому, а с двух сторон легли два ягнятка масеньких - согреть Иисуса. Да! Совсем забыла, когда Мария искала место, где Ей родить, Бог послал на небо звезду - яркущую! От нее-то луч и показывал, куда идтить. А то не нашли бы пещеру нипочем - темнотишша стояла!.. Вот так и родился Иисус Христос. Он не плакал, как другие ребятишки, а все заду-у-умчиво глядел вверх, видно, муки Свои видел.

Баба Аня замолчала надолго. После очередной понюшки табаку она продолжала без всякой связи с предыдущей неоконченной историей:

- Дело, значит, было так... Когда Христа распяли, кровь из рук и ног так и брызнула... А справа и слева разбойников распяли. Тут и обед подошел, надо идтить борщ хлебать, а распятые-то еще стонут, значит, живы. Вот и взяли охранники ба-а-альшущия гвозди и зачали молотком прямо в сердце вбивать. А на грудь к Иисусу, прямо на сердце села огромная муха, охранник-то и запутался - за шляпку ее принял, подумал, что, видно, другой охранник уже вбил гвоздь, да и ушел. Вот так Христос и остался жив, а потом на небо вознесся. А мы-то чего творим - как мух сничтожаем, а ведь муха Иисусу жизнь спасла...

...Люблю вспоминать свое детство, как и каждый взрослый человек. Но как жаль, что я не родилась лет на двадцать пять попозже...

Колядка

Перед этой ночью звездной

Меркнет, никнет все кругом.

Лес заснеженный, морозный

Заискрился серебром.

И в Сибири мы встречаем

Светлый праздник - Рождество:

Воспеваем, возглашаем

Нашей веры торжество.

Пусть зима и пусть морозы -

Лишь бы в сердце чистота,

Лишь бы радостные слезы

В честь Рождения Христа.

Мы живем не в Палестине -

Пальму редко встретишь тут,

Только ёлки в дымке синей

В изобилии растут.

Ну так что ж? Мы ель украсим -

И красива, и проста...

И в Сибири тоже праздник -

День Рождения Христа!

Зинаида Санникова

 Домик у реки

- Дед Устин! Подожди, не спускайся! - семнадцатилетний Коля, соседский парень, пытался докричаться глуховатому деду, который спускался по извилистой тропинке к реке. Мать остановила его:

- Коля, не приставай к человеку, он любит сидеть у воды. Чего тебе от него понадобилось?

- Мама, да к нему ведь дочь приехала, сам видел, как она во двор входила.

- Да почем ты знаешь, что это дочь? Вот странный парень! Они тут в деревне уж лет десять не были, а то, пожалуй, и побольше.

- Мама, да точно она! На лицо сильно похожа на деда Устина, такая же носатая.

- Ну ладно, сынок, - мать поверила, - может, и правда она. Спустись к реке, зазови деда домой, скажи: гости, мол, пожаловали, а кто - помалкивай, вдруг ты ошибся. Придет - сам разберется.

Николашка скорой ногой спустился к любимому месту деда Устина. Тот уже сидел на деревянном мостике и подкармливал рыбешек хлебными крошками.

- Деда, гости у тебя! - Коля тронул старика за плечо.

- Каки-таки гости? - обернулся Устин. - Дед Федор что ли? Вот кривоногому дома не сидится, опять будет в шашки уговаривать

- Не беспокойся, дед Устин, шашки тебе нынче не грозят. Дама у тебя в гостях.

- Чего-о-о?

- Правда, правда. Сам видел. Вся расфуфыренная...

- Ну, раз расфуфыренная, надо идтить.

Дед, кряхтя, поднялся и с трудом стал подниматься в гору - одышка мучила еще с фронта. Дверь в хату была открыта. Впрочем, она никогда и не закрывалась - замков дед не признавал: "Чего у меня красть?". И правда, красть было нечего. В домишке из двух крошечных комнат кроме кровати, кухонного стола, пары колченогих стульев да ободранного комода, лет тридцать назад сработанного самим хозяином, ничего и не было. Только приемник, бубнивший день и ночь, создавал видимость "живого" жилья. Нет, деньги у деда Устина водились, и немалые, он, как ветеран войны, получал хорошую пенсию, но долго не задерживались. Дед одевал свой "парадный" костюм с чиненными-перечиненными локтями и коленями и направлялся "на пошту". Там почтальонки быстренько рассылали деньги по трем адресам, где проживали три дочери деда: Наталья сорока двух лет, Татьяна - сорока пяти и Любава - пятидесятилетняя, старшенькая.

- Дочерям нужнее, - пояснял старик, - мне уж зачем? Сыт, одет-обут, дом, огород - все при мне. Им нужнее...

И он уходил, провожаемый жалостливыми взглядами почтовых работниц, шаркая изношенными кирзовыми сапогами и унося в кармане ровно столько денег, чтобы хватило не умереть с голоду. Правда у него была своя картошка, сажал совсем немного, морковка да лук, на большее сил у деда не хватало. И огород стоял, буйно заросший травой. Помощь соседей он гордо отвергал: "Что я - калека что ли?". И даже когда поспевала морковь, угощал ею соседских ребятишек, отряхнув от земли и прополоскав в бочке, а потом в ведерке с речной водой.

- Спасибо, деда! - кричали пацаны и уносились босиком по пыльной тропинке, хрустя свежей морковкой.

- Вот, молодцы! Вот это дело - витамины, - улыбался дед, довольный собой.

Он никогда не видел своих внуков, только знал что у него их семеро, дочери не были в гостях с того времени, как поочередно уехали из села. Но старик не обижался: "Некогда, поди, им - и работа, и дом, и детки - какие тут гости". Уведомления о получении денег он хранил в комоде. За эти годы их столько накопилось, что уже и класть было некуда. Еще, завернутые в тряпицу, хранились пять открыток, которые по первости присылали дочери. Лежали они на божничке, рядом с иконами. Видимо, для деда эти пожелтевшие, искрошившиеся по краям, с выцветшими чернилами открытки представляли большую ценность.

И вот он шел, разводя руки и бормоча себе под нос: "Какая-то дама опять! Поди, снова уговаривать в школе выступить. Да я бы пошел, самому интересно про войну людям рассказать, но в таком костюме... М-да, и что это за дама?

Блудный сын
У отца Павла стряслась беда. Беда стыдная, горькая и такая, что в самое сердце: сын Васька, любимец и надежда, батькина кровушка - светлая головушка сбежал в Москву. «Сбежал! Не поехал- сбежал! С девицею!»- Последнее слово отец Павел произносил, отделяя от звука звук с такой напряженной и скорбною силой, что губы его и посеревшая летами борода начинали мелким трепетом дрожать, а пальцы огромных, крестьянской конституции кулаков беспомощно и отчаянно сжимались, так, словно хотели выдавить из могучего тела нестерпимую наждачную боль.
«Ославил на все благочиние! Васька! Эх, Васька!» - тянул он низким голосом, словно звал, слал сердце за километры, из их села в райцентр, а оттуда через область, в далекую и чужую, из телевизора недобрым образом знакомую столицу.
Впрочем, все это слышать доставалось одной матушке Нине, седой, разумной и неробкой женщине, поднявшей с мужем не первый приход, троих своих и двоих приемных детей, привыкшей ко всяким передрягам, злым словам, несправедливостям и бытовым катаклизмам, научившейся принимать непростую их жизнь во славу Божью, с радостью и светлым смирением.
На людях же иерей крепился, терпел и беду свою носил достойно и тихо, так что даже старухи на приходе скоро перестали чесать языки после воскресной службы, обсуждая, кто и какой «знак» особой интимной скорби разглядел на лице батюшки.
Особенно остро бередило, сжимало сердце то обстоятельство, что Васька уехал внезапно и в неурочное время – на Крестопоклонную. Не дождался Страстной и Пасхи, к которой специально красили церковную ограду и притвор, и впервые за восемь последних лет на деньги, выделенные районных олигархом – не без давления власти, правда, – обновляли иконостас.
Васька пропал не с концами, обустроившись, проявился и оставил номер сотового. Правда, сам звонил редко, обычно к дням рожденья или именинам сестер. Отец Павел тосковал, скучал, корил себя за уныние и несмирение. Когда становилось невмоготу, обычно после нескольких трудных бессонных ночей, иерей собирался и с выдуманным предлогом отправлялся к главе администрации. Они не дружили, но общались по делу. Отец Павел волок на себе десяток социальных «показателей», вытягивая, как мог заброшенных спившимися трактористами и просто бездельниками детей, окормляя одиноких старух и битых жен, подкармливая их из собственного огорода, вразумляя, как называл их глава, «сорвавшихся с катушек» девиц. В ответ «главный» находил «спонсоров», которые хоть и давали по городским меркам крохи, но и это позволяло обихаживать мало помалу храм и выживать, когда совсем скудела мелкая церковная кружка.



Но на самом деле отец Павел не за деньгами и помощью ходил теперь в администрацию, а потому, что из приемной, с милости секретарши Оли, мог он звонить бесплатно в Москву. Отец Павел стеснялся и не хотел показать, как важна ему эта возможность, и зачем он спешит на самом деле и почему так рад, если Глава занят, а Оля сама предлагает ему посидеть в приемной с чаем и сушками.
«Оля.. я сыну – то позвоню, можно?», - он старался, чтобы голос звучал иерейски ровно, размеренно, и изо всех сил не позволял засуетиться и выдать себя. Васька разговаривал быстро и скомкано. Рассказывал, что работает менеджером в магазине «Техносила», продает телевизоры, что снимает комнату и подрабатывает на какой то «Горбушке». Отец Павел вслушивался в голос, стараясь угадать настроение и мысли, записывал в блокнотик, сделанный из разрезанной пополам тетрадки в клетку все в подробностях и деталях, чтобы вечером, не упустив ни крошки передать матушке разговор. Часто он не дозванивался, вместо гудков священнику отвечал женский голос, что абонент недоступен или отключил телефон. «Занят Василий, работает!» - оправдывался отец Павел перед секретаршей. «В Москве!». Оля сочувственно кивала…
На петровках пришла другая беда. То ли от неслыханной жары и возраста, то ли от многих лет служения, от тысяч нахоженных по требам километров, совсем стало плохо с ногами. Голени покрылись гроздьями фиолетовых, разбухших узлов, кожа над ними лоснилась и казалась тонкой, что вот еще шаг и порвется. Ноги горели, обжигали изнутри и острой болью разрезали ступни. К Успенью отца Павла отвезли на операцию в райцентр: «Ходить с палочкой будете, а как служить и по дворам бегать, отец, не знаю, - объяснял грубоватый хирург, - варикоз - это профессиональная болезнь тех, кто всю жизнь на ногах»- выговаривал врач важно и как по писанному. «Группа риска: мы, хирурги, учителя да вот и вы, попы, теперь прибавились».
… Матушка Нина и эту новость приняла со своей обычной разумностью и смирением: «Как Господь управит, Паша, так и будем жить», - укладывала она ему от щиколотки к колену виток за витком серые эластичные бинты. Служить с бинтами отец Павел еще мог, а вот «мотыляться» по требам из конца в конец их огромного села, не говоря уже про соседние деревни, получалось плохо.
Осень и зима прошли в суете, мелких неприятностях и заботах. Васька почти не проявлялся, а когда вдруг и дозванивался до него родитель, то ничем хорошим эти разговоры не кончались. Василий стал по чужому неприятно акать, в лексиконе его все чаще ершами проскальзывали непонятные и странные уху слова. «Вася. Ты в храм то ходишь?», «Хожу, бать, хожу. Как время бывает – хожу». Иерей понимал, что времени на храм у сына почти не случается…
Отец Павел как то сдал, стал грузнеть, полюбил оставаться в храме после службы, мог порою и ночь провести в безмолвной коленопреклоненной молитве, отпустив сторожа домой. «Вот до Поста доживем, там легче будет»,- уговаривал он то ли себя, то ли матушку, смирением и молитвою убаюкивая скорбь.
… На Прощеное воскресенье народ в храм стягивался весело, гулко, отгуляв и отбузотерив крикливую масленицу, с размахом спалив «чучалку» и светлым простодушием мешая языческое с христианским.. Люди, только что голосившие под гармошки и динамик клуба, плясавшие на талом снегу с матерной частушкой, еще не остывшие и румяные, стекались синим мартовским вечером в сельскую церковь - прощать. Никакой другой народ в мире не хранит, пожалуй, этого детского, природою отпущенного дара в несколько минут так искренне и всерьез сменить настроение сердца Прощали и просили с надрывом, наотмашь , за то что было и не было, целуясь, кланяясь в пояс и рвясь шлепнуть ладошкой под ноги, а то падая земным поклоном на мокрый от нанесенного снега каменный пол…
Отец Павел любил этот вечер, предвкушая и трудную тишину Поста, и огненную, обещанную радость Пасхи.… К чину прощения народ успокоился, ушел шепот, не слышно было ни детей, ни самых болтливых теток, хор был ладным и чистым. Вот выстроился клир, вот ручейком потянулся приход. «Бог простит! Бог простит!» светлая, исполненная радости и раскаяния волна катилась от алтаря к клиросу, от амвона к притвору.
Последними подходили старухи, да староста, но вдруг что то сбилось в этой настроенной и ровной волне, неосознанное, тревожное, но доброе задрожало в густом ладанном воздухе церкви.…
От притвора, чуть кособочась, решительно и быстро шагал Васька. Такой же здоровый и плечистый как отец, с широким лицом и чуть асимметричными скулами, шел, размахивая кулаками- молотами, будто веслами толкая тяжелое тело. Отец Павел почувствовал, как затрепыхались безвольно борода и губы, как заныли варикозные ноги, как без всякого на то смысла стала накручивать рука на запястье шнурок поручи, услышал, как в тишину полетели слова: «Прости, папка меня, прости»…Как ответил кто – то его устами: «Бог простит! И ты меня.. прости…» и заплакал внутри счастьем и благодарностью: «За что Господи! За что радость такая»
… За церковной оградой стоял кофейного цвета импортный автомобиль, совсем не новый, но сказочно редкий и странный здесь, у сельского храма. В деревенской ночи, освещенный единственным на улицу фонарем и блестящий от мокрого весеннего снега, успевшего нападать и подтаять, стянуться блямбами по стеклу и дверям, он и вовсе выглядел космическим телом из далекой и ненастоящей столичной жизни.
- Вась… Твой что ли?, - сердце отца Павла будто сжали холодной ладошкой. – Так ты как - приехал или … назад в Москву…

- Нет, бать. Твой! - блудный сын сиял, но старался сказать это буднично, как будто так, надо же, пустяки, а не Опель 96 – го года. Однако подбородок его дрожал совсем по – отцовски, - На требы будешь ездить. Чтобы без этого… варикоза, а то… мать пугать!
- Так я ж и… прав нету…
- А я на что? Возить буду!, - Васька широкой рукою обнял отца, и тот в миг превратился из величественного и могучего иерея в просто пожилого, немного уставшего, но тихо и глубоко счастливого человека. – Пойдем, батя. Новую жизнь начинать. Пост, понимаешь.
8-9 сентября, 2006 год, Москва

Чужая прихоть

- Мама, ты еще не спишь?

Ирина Андреевна вздрагивает, стряхивает путы сна, уже сковавшие ее усталое тело, и со вздохом отвечает:

- Что-нибудь важное? До утра не может подождать? Я так крепко заснула - утомилась сегодня ужасно.

- Мам, ты не сердись, это очень-очень важно! - Настя забирается к матери впостель. - Мам, ты послушай. Ты ведь хотела внука? Тихо-тихо! Знаю, что ты ответишь. Да, у меня не может быть детей. Но нам с Сашей так хочется сына! Так вот, завтра мы уезжаем за мальчиком. Через три дня будем дома.

- Да вы что?! - у Ирины сонливость как рукой сняло. - Кто вам позволит?

- А почему бы нет? Ну, Саша инвалид, так я-то нормальная. Нам хорошие знакомые помогли с документами. Я уж заждалась, больше года все тянулось.

- Господи! И мне ничего не сказали! Я бы хоть попробовала воспрепятствовать, отговорить, помешать.

- Вот потому и не сказали.

- Доченька, но ведь Саша ненормальный. Он бывает агрессивен. Конечно, это не его вина, и до аварии он был замечательным мужем. Но ведь теперь он порой сам как ребенок, за ним самим уход нужен. Это настолько безответственный шаг с вашей стороны, что у меня нет слов. Ведь Саша может напугать ребенка, даже ударить. Ведь иногда он бывает такой... Прости, но я подчас сама его боюсь.

- Мам, но ведь такое бывает очень редко. Чаще всего он вполне нормальный - как ты, как я. Буду следить за ним. Уволюсь, в конце концов.

- Я просто не верю, что слышу это от тебя. Как "уволюсь"? А жить на что будете?

- На Сашину пенсию. Да на ребенка ведь какое-то пособие будет.

- Настя, но ведь это такой мизер! А на ребенка нужно денег очень много.

- Но ведь ты нас не оставишь? Ты ведь скоро на пенсию уходишь, так можно не увольняться, вот тебе и деньги. И зарплата, и пенсия. Ты же мать, ты обязана помогать! - Настя заплакала. - И я так хочу ребенка!

- Вот что, милочка, довольно я твои капризы терпела. В моем возрасте уже дети родителям помогают. Я могла бы рассчитывать хотя бы на ваше сочувствие. Ведь знаешь, что с моими болячками я давно могла уйти на пенсию по инвалидности. Но ведь вам же с Сашей постоянно что-то нужно. И я тянулась на вас, сколько могла. Я уже не помню, когда покупала себе какую ни на есть обновку. Все на вас! А теперь, когда я, наконец, смогла бы не ходить на работу, отдыхать, если плохо себя чувствую, полежать, вздремнуть днем, в конце концов!.. - Ирина Андреевна задохнулась, не в силах вымолвить больше ни слова.

Настя подала ей ингалятор. Мать полежала немного и повернулась к стене, укутываясь одеялом, давая понять, что разговор окончен. Но дочь не уходила.

- Мама, нельзя все повернуть вспять. Дело сделано. Ребенок через три дня будет у нас дома, хочешь ты этого или нет. Кстати, его зовут Алеша.

- Его имя не имеет для меня значения. Со мной не советовались, но знайте - я категорически против. Брать в нашу семью ребенка - преступление. И можешь быть уверена, я не дам вам больше ни копейки. Может, это научит вас ответственности. А ребенок этот мне чужой и будет чужим. Не пытайтесь меня умилить его мордашкой или еще чем. Точка.

Настя вышла расстроенная. Никогда еще не видела мать такой сердитой. Муж, у которого как раз был в сознании "светлый" промежуток, опередил ее рассказ:

- Все слышал. Вы обе так кричали. Но по большому счету она права. Квартира ее, деньги, в общем-то, она зарабатывает на наше существование. Твоей зарплаты тебе только на косметику да на колготки хватает. Она права.

- Ладно, ты еще будешь нервы трепать: "Она права, она права!". Я решила, что у нас будет сын, значит, он будет. И пойдем спать. Первый час уже, а нам вставать рано. Поезд ждать не будет.

...Настя с мужем и трехлетний малыш стояли на лестничной площадке третьего этажа.

- Дома что ли ее нет - не открывает.

- Настя, у тебя же ключ есть, открой своим.

Они вошли в темный широкий коридор. Александр включил свет.

- Настя, смотри! - он кивком показал на дверь, которая вела в комнату матери. В дверь был врезан новенький "английский" замок.

- Да-а-а... Пожалуй, мама всерьез настроена. Это уже неприятно.

- Настена, а ты постучи. Пригласи ее сына посмотреть.

Жена только махнула рукой. Уж коль не открыла на звонок в коридорную дверь, то, конечно, не выйдет, хоть застучись. Еще не забылся их ночной разговор. Похоже, мать действительно настроена не общаться с ними. Иначе зачем бы ей понадобилось врезать замок?

До вечера в комнате Ирины Андреевны была тишина. И только когда уже стемнело, повернулся ключ в замке, и мать вышла в коридор в новой юбке и жакете, наброшенном на плечи.

- Мама, здравствуй! Мы вернулись. Алеша сейчас спит, но ты можешь потихоньку зайти в комнату и посмотреть.

- Здравствуй. Я к Надежде Викторовне. Меня не ждите, буду поздно.

- А как же Алеша? Мама, ты...

- До свидания! - дверь со стуком захлопнулась.

Следующие дни и вечера были похожими. Ирина Андреевна купила электроплитку и даже готовила у себя в комнате. А у Анастасии с Александром настали трудные дни. Денег катастрофически не хватало. Мясо в доме было редкостью. Фрукты для ребенка почти не покупали. Настя начала подумывать о работе, но была проблема с детским садом - еще не все документы на ребенка были получены из приюта. Настя писала, звонила, торопила всячески, но получила только одно частное письмо: "Вы хотели в обход закона получить ребенка, да еще и торопите! Вышлю все, как только будет возможность. Н.К.".

Настя решилась поговорить с матерью. Она встретила ее в коридоре, когда та возвращалась с вечерней прогулки.

- Мама, нельзя так. Живем как чужие.

- Почему же? Мы не ссоримся, здороваемся друг с другом, пользуемся одним санузлом. А то, что я ушла на пенсию - это мое право. Я человек больной, мне нужен отдых.

- Мама, я об этом и хотела поговорить. Ты ведь теперь все время дома, могла бы сидеть с Алешей, а я бы вышла на прежнюю работу. Меня берут. У нас проблемы с садиком. А деньги очень нужны. Даже Саше на лекарства не хватает.

- Деньги нужны всем, но только умные люди сначала думают, а потом делают. Вы же захотели выполнить свой каприз, да еще чтобы за мамин счет. А вы подумали, что я не вечная? Меня может не стать через год, месяц и даже завтра. Я больна и немолода. Об этом вы думали? Что будете делать, когда меня не станет? Я пыталась тебя предостеречь, но ты же у нас с детства: "Я так хочу!". Хоть луну с неба. Хватит! Взяли ребенка - выкручивайтесь. Не куклу покупали - положили и лежит. Нет, ребята, меня на этот раз вы не разжалобите. Я люблю тебя Настя, но я больше не буду потакать твоим прихотям.

- Значит, так? Хорошо... Но если тебе будет плохо - не зови. Ты тоже решай свои проблемы сама.

Настя, сдерживая закипавшие злые слезы, хлопнула дверью. Алеша, увидев рассерженную мать, разревелся. Она в раздражении ударила ребенка по щеке:

- Не ной, без тебя тошно! Дура я, взяла тебя на свою голову!

Перепуганный ребенок перестал плакать. Воспитанный почти с самого рождения в приюте, он уже умел сдерживать слезы, улавливая нюансы настроения взрослых. И только страдальческая гримаса выдавала его детское горе.

Великим постом у Александра случился приступ безумия. Когда Настя вернулась домой с покупками, она увидела такую картину: Алеша спрятался в кладовой, а Александр расхаживал по комнате с горящими глазами и декламировал стихи. Он схватил жену за локоть:

- Послушай, послушай, Настя, какие строки! - и он начал складывать слова в стихи, и удивительным образом ему удавалась эта импровизация. Он сдернул скатерть со стола и набросил ее себе на плечи. Хрустальная ваза долетела до стены и рассыпалась осколками. Не замечая этого, он продолжал слагать строки:

- Сквозь пелену тумана солнца луч пробился

И землю осветил нежнейшим светом.

Душа моя сквозь эту пелену

Прорвется тоже, разрывая путы.

Ей тесно в теле, отделиться хочет

И рвется из груди, с земли на небо,

Туда, где звезды россыпью сияют...

Настя в ужасе набирала номер "скорой". Когда машина подъехала, Александр уже сорвал шторы, обмотался ими и, переходя из экзальтированного состояния в злобное, кричал:

- Не слушаешь? Звонила моим врагам? Убью!

Двум дюжим санитарам едва удалось справиться с безумным. Настя поехала, проводить мужа в психиатрическую клинику.

Когда Ирина Андреевна вернулась из церкви, она застала в коридоре рыдающего мальчика. Он так уревелся, что не мог говорить.

- Господи, что же случилось? Успокойся, я тебя сейчас умою, давай вот водички попьем.

Ребенок сделал несколько глотков, но чуть не подавился, потому что непрерывно всхлипывал. Тогда она умыла его и повела к себе в комнату. Но ребенок, за год приученный родителями, что "там живет плохая бабушка", упирался и заревел еще громче. Тогда она присела на корточки, прижала его к себе, гладила по спинке, целовала в лобик и уговаривала:

- Не бойся, Алешенька, давай пойдем в вашу комнату. Вот посидим здесь на диване, и ты мне расскажешь, что случилось.

Но ребенок от перенесенного страха быстро уснул и только продолжал всхлипывать во сне. Она смотрела на него впервые. Худенький, малорослый для своего возраста, с синеватыми прожилками под глазами, светлыми волосиками, он напомнил ей сына, умершего в возрасте двух лет. И так защемило сердце! Ирина Андреевна обняла сонного ребенка: "Маленький ты мой, деточка моя!" - слезы катились из ее глаз. И вдруг мальчик во сне потянулся к ней ручонками, обнял за шею и прошептал во сне: "Мамочка!". Ирина Андреевна заплакала еще горше.

- Бедное ты дитя, прости меня. Я из-за твоих родителей и тебя обидела, мальчик мой. Лешенька, солнышко мое, я твоя бабушка, я постараюсь стать доброй бабушкой. А ты спи, спи. Я посижу рядышком. Никто в этом доме больше не обидит тебя.

Она долго ждала дочь, догадываясь по разбросанным вещам и разорванной на клочки шторе о том, что здесь произошло. Случай был не первый. "И не последний", - вздохнула Ирина Андреевна. Спина так болела, что она прилегла на диван рядом с малышом, да так и заснула.

Настя пришла под утро. Ирина Андреевна с укором смотрела на дочь.

- Не смотри на меня так. Это твоя вина. Сколько раз я просила о помощи. И вот...

- Что "вот"? Моя вина, что вы, не подумав о последствиях, взяли ребенка? Моя вина, что Саша попал в аварию? Не надо все валить на мать.

- Ладно, не ворчи, я и так устала, перенервничала. Как Сашу увезла, ходила на телеграф, позвонила свекрови. Договорились, что Саша переедет к ней. У них в Москве и врачи посильнее, да все-таки с матерью будет. Просто я так больше не могу! Доктор сказал, что болезнь прогрессирует, так что хорошего ждать не приходится. А я еще молода, я хочу пожить нормально, встретить хорошего мужчину.

- Как ты можешь так спокойно об этом говорить? Вы же с Сашей венчаны. Какой может быть другой мужчина? Ребенок у вас...

- Мне что - руки на себя наложить? Не могу больше так жить. Понимаешь, не...мо...гу! А ребенка сдам в детдом, это не проблема.

- Ты этого не сделаешь!

- Еще как сделаю. Надоел он мне - ноет и ноет. Без него и так тошно, да еще его вопли...

- Настя, ты не спеши, успокойся, подумай. Еще все будет хорошо. Я буду помогать.

- Спохватилась! Нет и нет! Сашку к матери, а этого - ткнула пальцем в спящего ребенка - в детдом. Точка, как ты говоришь.

Никакие уговоры не помогли. Прошел месяц, сватья приехала и увезла Александра навсегда, обиженная на них. Несправедливо, от материнского горя, обвиняла их в болезни сына. После отъезда мужа Настя пустилась во все тяжкие. Каждый день приходила за полночь. Однажды объявила: "Выхожу замуж. Парень хоть и моложе меня, но неплохой. Жить будем у него, а Алешку придется сдавать".

- Он что - макулатура? Что значит "сдавать?"

- А то и значит. Я предупреждала.

Видя непреклонность дочери, Ирина Андреевна решилась на крайнюю меру:

- Доченька, ты же знаешь, что ты одна у меня осталась, одна радость на всей земле. Не могу я допустить, чтобы ты совершила такой жестокий поступок. Ты вот сказала: "твоя вина", - так оно и есть - значит, где-то я не доглядела, что-то не так сделала. Ведь это я воспитала тебя, оттого и моя вина. Не отдавай Алешу. Пусть ты будешь по документам его матерью, а я оставлю его у себя. За деньги не беспокойся, я тоже снова работать пойду. У нового бухгалтера все равно что-то не ладится, и Виктор Акимыч звал меня. А днем Алеша в садик будет ходить.

- Не знаю, мама, обуза ведь тебе... Не знаю... Впрочем, смотри сама. Но не обижайся - если будешь просить, я его назад не возьму. Пусть он забудет, что я была ему матерью.

- Хорошо, доченька, пусть так и будет.

Ирина Андреевна вечером долго смотрела в окно, вспоминала юность, молодость, маленькую Настеньку, покойного мужа. Где они с ним допустили ошибку? Когда? Видимо, после смерти сына боялись потерять и ее, оттого и баловали. "Прости меня, Господи, какую бесчувственную дочь я воспитала! Сколько эгоизма, самолюбия, жестокости... Но ведь она дочь. И такую я ее люблю. Помоги ей, Гсподи!", - и ее слезы капали на подоконник.

Милосердный самарянин

Два совершенно незнакомых человека неуклонно шли навстречу друг другу. Их пути обязательно пересекутся, но не сегодня.

Один из них, Василий, еще два дня назад выслушал отповедь тёщи о том, какой он никчемный отец и муж, что охотно подтвердила жена. Василий, поморщившись,
попросил:
- Пожалуйста, не надо при детях. Они не будут уважать отца.
- А за что тебя уважать? - взвилась тёща. - По дому палец о палец не ударишь. На саду добрые люди уже порядок навели, а ты еще ногой туда не ступал.
- И правда, Вася, поехал бы ты на сад, - постаралась разрядить обстановку жена.
- Да поеду, поеду! Характер у меня такой - не люблю, когда меня "пилят". Я
добром и сам все переделаю. Устал я уже! И что у вас, мама, за привычка отчитывать меня как мальчишку? Мне ведь уже за сорок.
- Ну, во-первых, я тебе не мама, я бы такого лодыря не воспитала... Не дослушав, что будет во-вторых и в-третьих, махнув рукой, огорченный хозяин ушел в дом.
- Что, опять воспитывали? - повернулся от телевизора сын.
- Нельзя так, сынок, о старших. Они тебе бабушка и мама. А я и правда не лучший муж и отец на свете...Игорь завел свой видавший виды "Москвич", запер все замки, постоял, задумавшись, и сел за руль.
- Игорёк, Игорёк, подожди! Отвези меня в церкву, я на службу опоздала, - соседка, баба Сима, запыхавшись, поспешала к автомобилю.
- Увези, миленький! Бога молить о тебе буду.
- Ох, бабка, как ты мне надоела! Какие у тебя всё дела по дому, что ты вечно в церковь опаздываешь? Твои молитвы Бог и слушать не будет за такое отношение.
- Ладно, не учи меня! А Бога не поминай всуе.
- Чего "всуе"? Я тебе сказал, что думал. Если такая богомольная, то надо пораньше вставать. А то как воскресенье: "Игорёк, Игорёк! Подвези в "церкву"! - передразнил Игорь соседкиным голосом. Привыкла на чужом бензине. А он ведь денег стоит. Да ладно, не надувай губы, садись - отвезу. Но учти - последний раз!
Довольная старушка, забыв про критику, шустро проскользнула на заднее сиденье. "Москвич", "чихнув" несколько раз, тронулся с места.
- А машина-то у тебя совсем дряхлая, - заметила неблагодарная пассажирка.
- Какая есть. Сиди молча, а то высажу.
Через пять минут они уже были у церковной ограды. Серафима чинно трижды перекрестилась, сделала три поясных поклона и пошла в ограду, забыв поблагодарить водителя. Тот только беззлобно покачал головой:
- Ну и бабка!
И только он взялся за ключ зажигания, как подбежала молодая цыганка:
- Довези, золотой, здесь недалеко. Пешком не могу, спина болит, а на автобус денег нет.
- Иди, иди! Нашли бесплатного извозчика. Спина у нее болит. Ну и хитрое племя!
Цыганка, буркнув что-то нелестное в его адрес, побежала на автобусную остановку.
Игорь повернул ключ зажигания, но его "Антилопа" встала на прикол. Сколько он не мучился, она не подавала признаков жизни. Игорь потоптался на месте и вдруг быстрым шагом направился к храму.
В храме была тишина. Все стояли чинно, немного наклонив головы. И только батюшка читал Евангелие. Читалась притча о милосердном самарянине. Но Игорь не знал, что эта Книга называется "Евангелие" и не понимал, что читают, редко улавливая знакомые слова. Но вот вышел священник и стал объяснять, что они сейчас слышали.
Игоря заинтересовала притча. Подумалось: "Что же это за люди такие были - вот так бросить человека на дороге... А самарянин-то помог ему, деньги свои потратил. Молодец". И еще мелькнула мысль, что он думает о происшедшем много веков назад как о только что свершившемся.
"Антилопа" завелась, что называется, с полуоборота. Игорь только покачал головой и, проехав переулок, вывернул на автостраду.
Понедельник выдался солнечным, погода - радость садовода. Василий уложил в коляску мотоцикла садово-огородный инвентарь и поехал на свой участок. Все бы было хорошо, но перед самыми воротами в баке кончился бензин.
- Ну что ты будешь делать! - огорчился ВАсилий, - Недаром тёща меня непутёвым зовёт.
Огорченный мотоциклист завел в ворота свой бесполезный теперь транспорт и с удовольствием принялся за работу. Он так увлекся, что забыл про обед. Понял, что работает уже долго, когда заболела поясница.
- Однако...
Наручные часы показывали 18 часов 15 минут.
- Вот это я поработал! Но надо ведь и домой как-то добираться. Пойду-ка я на трассу "голосовать", может, кто продаст литров пять.
Василий с полчаса безуспешно пытался остановить какой-нибудь транспорт. И вот, наконец, взвизгнув колесами, остановились белые "Жигули". Как ни странно вышли пятеро молодых парней. Один из них подошел явно с недобрыми намерениями.
- Мужик, ты слепой? Чего людей беспокоишь? Видишь нас пятеро, куда мы тебя посадим?
- Извини, брат, я хотел бензинчику литров пять купить.
- Нет, вы посмотрите на этого родственника - он еще при деньгах! Это при его-то "прикиде"!
И вдруг парень неожиданно резко ударил Василия ногой в пах. Тот рухнул как подкошенный. И вся стая жадно бросилась приложить и свой ботинок. Василий повернулся на живот, прикрывая руками затылок. Последнее, что он почувствовал - резкую боль в спине.
Когда страдалец пришел в себя, над ним было небо. Солнце красиво катилось к горизонту. Он долго смотрел вверх, не понимая, где он и что с ним случилось. Чуть шевельнувшись, ощутил страшную боль в области поясницы. Странно, но было такое чувство, что ног у него нет. Вытянув руку, он резко ущипнул себя за бедро и похолодел - боли не было. Он закричал так, как кричит раненый зверь. А мимо, аккуратно объезжая его, рекой текли автомобили. Несчастный махал рукой, пытаясь привлечь к себе внимание, но хозяева автомобилей от "Запорожцев" до самых престижных иномарок равнодушно ехали мимо...
Игорь бегом пробежался до дома, крикнул соседу:
- Предупреди моих, пусть меня не теряют - пока хорошая погода стоит, я поеду на кладбище, почищу там да оградки подкрашу. Пусть ужинают без меня.
"Антилопа" мчалась по автостраде с невиданной для ее дряхлости скоростью. Метров за двести до кладбища скорость пришлось сбросить - машины шли медленной колонной.
- Как не вовремя! Авария, что ли?
На дороге лежал мужчина. Он был в сознании. Его жалобные призывы о помощи были тщетными. Игорь припарковался у обочины и подошел к нему.
- Что с тобой, парень? Избили что ли? Живого места на тебе нет.
- Не бросай меня! Не бросай! Больно! Все болит. А ног совсем не чувствую. По позвоночнику пинали.
Пока Игорь затащил избитого на заднее сидение, с него самого семь потов сошло. Мужчина стонал, скрипя зубами.
- Ох, и тяжел ты, мужик, я чуть не надорвался. А ноги-то и правда у тебя обездвиженные... Так, поликлиники уже не работают, надо ехать в хирургию, - размышлял уже на ходу Игорь.
Больной иногда так кричал, что Игорю словно самому становилось больно.
- Терпи, родной, выжимаю что могу из своей клячи, - впервые он не назвал свой автомобиль "Антилопой". - Поновее бы купить, да денег нет. Ну, вот и подъезжаем. Сейчас тебе помогут. Все нормально будет, ты только духом не падай.
Больного увезли в рентгенкабинет, а затем подняли на лифте на третий этаж в операционную. Уже давно стемнело, а Игорь все ждал. Наконец вышла женщина в белоснежном халате.
- Это вы привезли больного? У него почти все в порядке. Но если бы часом позже, все могло бы обернуться плачевно. Он, как только пришел в себя после наркоза, просил поблагодарить и узнать ваше имя и адрес.
- Да ладно... Чего там... Каждый бы на моем месте... - он запнулся, припомнив вереницу объезжающих машин. Ещё почему-то вспомнилось - "милосердный самарянин".
- И придет же такое в голову! - Игорь неловко усмехнулся, запахнул куртку и, открыв больничную дверь, шагнул в ночь.

Зинаида Санникова, 2002 г.

Георгины для святого Георгия

Стоял конец июля - полный запахов цветов и фруктов... Истомленная дневной жарой и городскими хлопотами, Ольга уснула, сидя на полу в тамбуре товарного поезда. Ехала она подобным образом не в первый раз, поскольку подрабатывала на каникулах в том же городе, где училась, а жила в поселке. Электрички по их ветке не ходили. Да и товарный не останавливался на их маленькой станции, но сбавлял скорость, чтобы проводник почтового вагона мог сбросить и взять почту. Вот тут-то и можно было легко спрыгнуть со ступенек, не рискуя переломать кости.

Оле снилась мать. Ее лицо было тревожным:

- Доченька, проснись. Проснись!

- Мама, в школу еще рано, я так устала!

И, как это бывает во сне, сразу увидела себя за партой.

- Лыкина Ольга, к доске! - учительница смотрела строго, словно была уверена, что девочка к уроку не готова.

- Хромоножка, к доске! Хромоножка, к доске! - скандировал класс.

Причуды сна перенесли ее на несколько лет вперед. На танцплощадке кружились пары, и сама танцплощадка покачивалась со звуком: тики-так, тики-так...

- Девушка, а вы почему не танцуете? Я вас приглашаю. Приглашаю...

- Нет! Нет! Я не могу, не могу!

- Ты можешь! - И ОН легко закружил ее в танце, не замечая ее изуродованной, короткой ноги.

- Хромоножка танцует, смотрите! - хохот оборвал музыку, и она осталась одна посреди площадки.

- Иди, иди, покажи, как ты красиво ходишь, - звали все, кривляясь и дразня ее.

- Иди, не бойся, - звал незнакомец и протягивал руку.

- Иди, доченька, - нежно звала мама. Иди, Олюшка, солнышко мое!

И маленькая Оленька, переступая крошечными ножками, делая первые шаги, тянулась к маминым рукам, а часы на стене стучали: тики-так, тики-так...

Оля проснулась, вытерла глаза - во сне она плакала - и с ужасом увидела, что уже проехала свою станцию, и товарняк набирает скорость. Мимо проносился темный сосновый бор.

- Ой! Как же это я?! Что же делать?

Из вечерней тьмы кто-то словно звал: "Иди, иди, иди-и-и!" - и тянул к ней призывно длинные кривые руки. И Ольга, не стряхнувшая еще остатки сна, шагнула со ступеньки вниз. Земля перевернулась несколько раз, колючие кусты хлестнули по лицу, камни ломали кости, - и девушка осталась лежать под насыпью, без сознания, с окровавленным лицом и переломанными ногами.

Она пришла в себя от невыносимой боли во всем теле.

- Мама, мама, - звала Оля, - мне так больно, помоги мне!

Но в ответ только пугающе шумел сосновый бор, да пронзительно кричала какая-то птица. Реальность вошла в сознание Ольги нестерпимой болью и безнадежностью. До поселка километров десять, если не больше, ноги переломаны (в который раз - и не везет же мне!), но, слава Богу, чувствовали боль, значит, позвоночник не поврежден, да и руки как будто целы. Пошевелила шеей - все в порядке. Потрогала лицо - ладони словно окрасились липкой красной краской. Голова гудела, к горлу подступала тошнота.

- Сотрясение, - констатировала девушка. Ей ли, студентке пятого курса медицинского института этого не знать.

Хотелось посмотреть, насколько изуродовано лицо, но сумочка была неизвестно где. Искать ее было бессмысленно, да и не было никакой возможности. Двигаться она не могла. Ольга осмотрела и ощупала ноги, несколько раз почти теряя сознание. Один открытый перелом правой голени, в других местах - два закрытых. Собрав все силы и мужество, девушка перевернулась на живот и стала осматривать видимое пространство, ища подручные средства, чтобы наложить шины. Подтянувшись на руках, почти не дыша, доползла до поваленной березки, передохнула. Отломила ветки поровнее, зубами отгрызла мелкие веточки, ломая ногти, содрала куски грубой коры. Затем отдохнула, собираясь с силами, порвала на полосы юбку и наложила шины. За все это время дважды теряла сознание.

Сориентировалась и поползла к лесу, через который собиралась добраться до поселка. Когда снова и снова изуродованная, с сотрясением мозга девушка теряла сознание и приходила в себя, ей на грани реальности виделась мать. Она протягивала руки и звала: "Иди, доченька, иди... Проси Георгия, он доведет".

- Какого Георгия? - недоумевала покалеченная девушка. И вдруг ее осенило: "Наверное, святого Георгия Победоносца! Мама всегда ему молится". Еще не совсем уверенная в себе, Ольга неумело попросила: "Господи, помоги! Святой Георгий, не бросай меня!" Слезы текли по ее щекам. Когда она оглядывалась назад и видела, какой ничтожный путь преодолела, ее одолевали усталость и отчаяние, но перед глазами вставало строгое лицо матери: "Проси святого Георгия!", - и она плача просила: "Георгий, помоги. Я не смогу сама - помоги". И словно сил прибавлялось, и появлялась надежда, и девушка, то подтягиваясь руками, то перекатываясь, пыталась преодолеть казавшийся непреодолимым путь.

Как-то неожиданно, враз наступила ночь. Оля устроилась под вековой сосной, подгребла под себя прелую хвою и прошлогодние сухие листья чахлых берез, растущих вокруг, повыбирала и выбросила еловые шишки, больно впивавшиеся в тело, и только тогда задремала тревожно, чутко. Несмотря на летний месяц, ночь была прохладной. Девушка продрогла, да и боль не давала крепко уснуть. Поэтому она быстро очнулась от дремоты, услышав шорох в кустах. Оттуда на нее неотрывно смотрели четыре зеленых немигающих глаза. Кусты зашевелились, и два матерых волка вышли прямо к сосне, готовые прыгнуть и впиться в горло.

Ольга перекрестилась и прошептала: "Господи, спаси! Святой Георгий, где же ты?! Защити - мне страшно!"

Ночь раздвинулась и впустила в себя всадника на белом коне, парившего над землей, и словно два белых шуршащих крыла в полете смахнули с поляны скулящих хищников.

Напряжение было так велико, что Ольга снова впала в бессознательное состояние. Когда она очнулась, волков и след простыл. Исчез и парящий всадник на белом коне. Но на душе было тихо и радостно. Она впервые поверила, что останется жива - ведь святой Георгий охраняет ее.

Утром, смочив потрескавшиеся губы росой, она облизнула несколько листиков, чтобы охладить воспаленное горло, и, перекрестившись, интуитивно поползла по тому пути, который словно указывал ей ее защитник. Часа через два Ольга доползла до проселочной дороги и поняла, что больше не сможет сдвинуться даже на метр. Силы иссякли. Голова и ноги болели нестерпимо, лицо саднило. Она застонала, и вдруг услышала топот копыт.

- Георгий! - радостно улыбнулась девушка и впала в глубокое забытье.

Очнулась она в незнакомой комнате, где все сияло белизной. Над ней склонился человек. Его молодое, загорелое лицо было знакомым.

- Георгий?

- Лежите-лежите! Вам нельзя разговаривать. А я не Георгий. Я ваш доктор - Юрий Вениаминович. Вот вылечу вас, и поговорим. Я вас в лесу нашел, когда из соседнего поселка возвращался. Ездил туда роды принимать. Ну, я вам скажу, и сила воли у вас! Вы же от железнодорожного полотна ползли? Это какую силищу душевную надо иметь, чтобы в таком состоянии до дороги добраться! Да ведь и волки там водятся. Как они вас не тронули?

- Это Георгий...

- Тихо-тихо! Нет, видно рано я с вами разговорился, вы еще не совсем в памяти. Ну, придете в себя, вспомните, наверное, вашего спасителя. Юрий Вениаминович я.

Через месяц мать забирала Олю из больницы. Девушка зашла поблагодарить доктора. Он был доволен. Не каждому в начале врачебной практики удается "вытащить" такую сложную пациентку.

- Оля, а я ведь вас вспомнил. Вы в городском парке были, на танцплощадке. Я еще хотел с вами потанцевать, но вы мне отказали. Красивые все гордые.

- Я с детства хромаю, - покраснела девушка, - оттого и не пошла, а вовсе не от гордости. А насчет красоты... Это уже позади. Мне теперь красота не грозит. А вам спасибо. Вы тоже меня спасли.

- Почему - тоже?

- Как-нибудь в другой раз расскажу.

Через два года доктор Ольга Лыкина была распределена в свой поселок, а еще через год состоялась их свадьба с Юрием. После венчания молодая вышла из церкви под руку с красавцем мужем с букетом совершенно удивительных георгинов в руках - белых с красными брызгами на кончиках лепестков, словно капельками крови, выведенных местными селекционерами. Она попросила: "Юра, подожди немного, мне нужно одной..." - Он понимающе кивнул, а молодая жена снова вошла в храм. Она остановилась возле иконы, где всадник на белом коне поражал дракона, долго-долго смотрела на него, словно ждала, что святой подаст какой-нибудь знак. Потом поклонилась, коснувшись рукой пола, и положила свой роскошный букет к ногам Георгия Победоносца: "Это тебе. Ты знаешь за что. Каждый год буду приносить тебе эти цветы. Георгины для Георгия. Спасибо тебе".

Молодая, прихрамывая, вышла из церкви, и свадебный кортеж двинулся по улицам поселка.

В храме было тихо-тихо. А прекрасный всадник на белом коне взирал с иконы на великолепный букет у своих ног.

Оборотень
Едва забрезжил рассвет, тетка Степанида вышла во двор, вздрагивая от утреннего холода. Молодые должны были приехать в двенадцать, а дел надо еще переделать ой, сколько!
На душе было тревожно. Как-то все неожиданно случилось. Сын ее был робок, скромен, и ушел в армию, так и не познакомившись ни с одной девушкой. А тут, как ушат холодной воды, телеграмма: "Еду с женой!" Ох, поделиться бы с кем, посоветоваться... Но у Степаниды по большому счету не было на всей земле человека, который бы мог разделить с ней ее тревогу. Она очень любила своего мужа, и после его скоропостижной смерти замкнулась, стала неразговорчивой, нелюдимой, отдалила себя от людей.
Сын рос, у него появились друзья, но они никогда не переступали порога их дома. Сын сконфуженно объяснял: "Говорят, что скучно у нас". Степанида, высокая, вся в черном, обиженно отвечала: "Да, у нас не клуб и не цирк". Так и жили.
Теперь, вот так - вдруг, ей трудно было принять в дом чужого человека, душа болела о сыне: говорят, в городе девушки бойкие, испорченные. Но ради любви к сыну она готова была терпеть любую невестку.
Вот на своротке показалась молодая пара с чемоданами в руках. Мать, отбросив сомнения, поспешила по пыльной дороге навстречу. Плакала у сына на плече, гладила родное, милое лицо. Сын смущенно повернул мать к жене: "Мама, это Вика".
- Вика? Здравствуй. Но что за имя такое?
- Виктория. Означает - победа! - молодая усмешливо сверкнула черными глазами, и мать поняла - любви и мира не будет.
Свадьбу справили скромную. Мать впервые за много лет оделась в цветастое платье, повязала белый платок. Сын не мог наговориться с друзьями, а молодая совершенно очаровала своей общительностью соседей.
- Петровна, невеста-то больно хороша, - заметил охмелевший дед Макарыч. - Сам бы женился!
- Вот и женись, а мы другую сыщем, - отшутилась Степанида.
- Мам, ну что ты говоришь?! - сын был огорчен.
- Прости, милый, я ведь не всерьез. На свадьбе и пошутить хочется.
Утром, пока молодые еще спали, Степанида пошла истопить для них баньку. Пожалев брать нарубленные дрова, взяла топор и сучковатую чурку. При первом же ударе сучок отскочил, ударив ей прямо в переносицу. Вскрикнув от боли, Степанида пошла домой, прикрывая тряпкой нос, из которого фонтаном текла кровь. В дверях столкнулась с молодухой. От боли она не могла даже поздороваться, а прямо пошла в свою комнату и легла, тихо постанывая. Вышла только к обеду. Нос распух, глаза затекли и наливались синими отеками. Радость на лице сына сменилась испугом:
- Мама, что случилось?
- Да так, сынок, неудачное полено попалось, не обращай внимания - пройдет.
К вечеру вся деревня знала от снохи ее версию случившегося:
- Выхожу я ночью во двор, а на меня собака надвигается. Страшная, черная, с клыков слюна капает. Только пасть разинула, а я ее хвать поленом между глаз! Встаю утром, а у свекрови все лицо затекло, и смотрит на меня так страшно!
- Ведьма, оборотень! - охотно подхватили версию некоторые из соседей.
- Я всегда это подозревала: ходит в черном, на людей не глядит, - суетилась бабка Макарычиха.
- Да ладно вам ерунду-то молоть, - возмущались более благоразумные.
Несколько дней спустя Вика показалась с расцарапанным в кровь лицом после неудачного знакомства со Степанидиным любимцем, овчаркой Кайзером, и рассказала, как ночью свекровь, превратившись в огромную, свирепого вида собаку, пыталась задушить ее. И только после того, как догадливая дивчина крикнула: "Господи, помилуй!", та снова превратилась в человека, успев лапой разодрать ей лицо. Теперь деревенские окончательно убедились - живут рядом с оборотнем.
Соседи, жившие поблизости, начали поговаривать о переезде в другое село. Степаниду обходили далеко стороной. Ребятишки, едва завидев ее, неслись врассыпную. Конфеты, которые всегда были в кармане у несчастной женщины, оставались невостребованными - угощать было некого. И только однажды пухленькая, неповоротливая девочка Наталка столкнулась с ней, выйдя неожиданно из переулка.
- Здравствуйте, бабушка, - пролепетала она, а ноги от страха словно приросли к земле.
- Здравствуй, деточка. Вот, возьми конфеток. Бери, бери, все забирай, - слезы Степаниды капали в пыль к ногам девочки.
- И вовсе она не ведьма, - защищала бедную женщину потом все годы Наталка. - У оборотней не бывают такие добрые глаза и такое несчастное лицо.
Но падкие на сплетни соседи верили снохе, которая рассказывала истории одну страшнее другой. Молодые начали строить свой дом рядом, хотя места хватало и в материнском. Мать отдала все свои накопления, лишь бы сыну было хорошо. Оставила только "на смерть".
Тяжко было на душе, горько. "Чем я ей не угодила?" - терзалась свекровь и не находила причины. Даже сын начал колебаться. Последней каплей стал рассказ Вики о том, как "на полную луну" она вышла во двор по нужде и увидела свинью с человеческой головой. Как она схватила топор, перекрестилась и рубанула оборотня по левому переднему копыту. Сын, увидевший мать с перевязанной левой кистью, побледнел как мел. В этот же день молодые переехали в недостроенный дом. А потом, продав его, переехали в город.
Перед отъездом сноха постучала к свекрови кольцом входной двери. Степанида вышла на крыльцо и молча смотрела в лицо своей мучительнице.
- Вика! Виктория! Победа! - торжественно объявила сноха и, плюнув на крыльцо, торжественной поступью вышла со двора.
Больше Степанида не видела ни ее, ни сына. Только от соседей доходили слухи, что живет сын в Барнауле, растут у него два сына, которым сказали, что их бабушка давно умерла.
А их дом купили добрые люди, не поверившие клевете. Они одни были частыми гостями Степаниды. Прошли годы, и их сын женился на Наталке, всегдашней защитнице рано постаревшей женщины. Иногда сгорбленная, седая старушка заходила к кому-нибудь из соседей, если умирал кто-то из стариков. Ее не гнали только потому, что боялись до смерти - а вдруг на детей порчу наведет или еще что сотворит?! Степанида только крестилась на иконы, если они были в доме, творила молитву об усопшем (как все переглядывались при этом!), целовала покойного в лоб, просила у него прощения, прощая и ему обиды, и молча уходила.
Но вот болезнь подкосила и ее. Целыми днями старушка лежала в постели, лишь изредка поднимаясь, чтобы приготовить что-нибудь попроще и побыстрее, да иногда сидела на крыльце, греясь на солнышке. Ноги так болели, что без костылей она уже не ходила...Часто плакала о своей потерянной жизни, но никто этого не видел. Навещавшие ее соседи слышали, как она шептала сморщенными бескровными губами: "Прости их, Господи!"
В деревне бурно обсуждали болезнь "ведьмы": "Как помирать-то будет? Говорят, надо потолок разбирать, убирать матицу, иначе не кончится, кричать будет". Все с нетерпением ждали ее смерти.
Но вот Наталка, пришедшая утром с тарелкой каши, обнаружила дом на замке. Встревоженная женщина расспрашивала соседей, но никто Степаниду не видел. Объявилась она только поздно вечером.
- Бабушка, разве можно вам вставать?! - возмущался Наталкин муж Игорь.
Степанида лежала с просветленным лицом, улыбаясь и сияя слезящимися глазами:
- В церкву я ездила, Игорек. Исповедовалась, Христовых Таин причастилась.
Голос ее перешел на шепот:
- Сыночка я своего видела. Издали смотрела, чтоб меня не заметил. А с ним ребята, внуки мои. Высокие, красивые!
Задохнувшись от такой длинной речи, она долго лежала молча. Потом, вздохнув, сказала:
- И мамку ихнюю видела. В инвалидной коляске она. Все четверо вместе шли. Сынок мой коляску катил. Расспрашивала потом потихоньку соседей - говорят, в аварию она попала. Несколько лет уж в коляске. Наташа, Игорь, вы меня простите, я ведь хотела дом на вас записать, да не получится теперь. Им ведь на лечение, поди, денег много надо. Дом продадут после моей смерти, вот и помощь. Вы найдите их, адрес на бумажке вон, на столе. Пусть хоть сын хоронить приедет. И пожалуйста, похороните по христианскому обряду. Деньги в комоде, в белой тряпице.
И, помолчав, добавила:
- Простила я ее.

Бабка Степанида тихо умерла этой же ночью...


© Copyright: Зинаида Санникова, 2010
Свидетельство о публикации №21007060489