Виктория Шохина

Поэты, погибшие на Великой Отечественной войне, были в чести и моде в 1960-е годы. Их имена были высечены на мемориальной доске в ЦДЛ, их стихи читали там 9 мая… И это было не только официальное признание. Собиратель и хранитель андеграунда Константин Кузьминский писал: «Символом нашего времени стало поколение погибших. Коган, Всеволод Багрицкий, Михаил Кульчицкий, Николай Отрада — три выпуска Литинститута погибло в первые два месяца войны».

Но чужая слава (пусть и мёртвых!) для кого-то невыносима. И вот уже Станислав Куняев громит поэтов, объединённых им в «ифлийское братство», — Павла Когана, Михаила Кульчинского, Всеволода Багрицкого, Николая Майорова, Николая Отраду... Он громит их за книжность и за романтику, за максимализм и за интернационализм, за легкомысленное отношение к смерти и за расчёты на коммунизм «с существенным эпитетом «военный».

И как-то так выходит у Куняева, что эти «ифлийцы» не то чтобы все евреи, во всяком случае не из крестьян. А стало быть, не ведая любви к «малой родине», далеки от народного представления о войне. Правда, «еврейский вопрос» открыто не обозначается, но читатели, осведомлённые в литературных «партиях», всё понимают. К тому же только что опубликовано стихотворение Бориса Слуцкого: «Евреи — люди лихие, / Они солдаты плохие: / Иван воюет в окопе, / Абрам торгует в рабкопе...» («Новый мир», 1987, № 10) — ответ на выпады в духе Куняева.

Однако никаких евреев, когда эти поэты жили и творили, в Советском Союзе не было. Евреи были русскими — и по самоощущению, и по отношению к ним. Лишь много позже Александр Галич сделает из Павла Когана еврея — в «Реквиеме по неубитым» (1967), о Шестидневной войне. Там он клеймит «красавчика, фашистского выкормыша» — президента Египта Насера, незаслуженно увенчанного звездой Героя Советского Союза: «Должно быть, с Павликом Коганом / Бежал ты в атаку вместе, / И рядом с тобой под Выборгом / Убит был Арон Копштейн...»

Работа в степени романтики

«Книжный романтизм» действительно присутствовал в их «картине мира». Впрочем, если держать за книжного романтика Николая Гумилёва, чью поэзию боготворил Коган (см. его стихотворение «Поэту», 1937). В стихах Гумилёва стоит искать и истоки знаменитой «Бригантины» (эту песню Коган вместе с Георгием Лепским сочинил в том же 1937-м) — и флибустьеры, и авантюристы, и прочая романтика.

Это потом романтику низведут до агитации и пропаганды. А тогда она воспринималась всерьёз. «Романтика — это будущая война, где победим мы», — говорил их сверстник критик Михаил Молочко, погибший в 1940-м в снегах Карелии. «Работа в степени романтики — вот что такое коммунизм!» — гениально точно определил Михаил Кульчицкий.

****

("Счастье Багрицкого, что он умер в 1934-м, а то посадили бы, как посадили в 1937-м его вдову, Лидию Суок (она мужественно протестовала против ареста поэта Владимира Нарбута). Или же — более вероятный вариант — совсем бы скурвился (как, например, Николай Тихонов)." "Ангел смерти в кожаной тужурке")


Александр Галич, писавший в те же годы советско-романтические пьесы, очнётся спустя два десятилетия: его «Прощание с гитарой» (1964—1966) — запоздалое расставание с иллюзиями молодости: «Романтика, романтика / Небесных колеров! / Нехитрая грамматика / Небитых школяров». Но друзья его, «небитые школяры», оплатили романтику собственной гибелью, и это чего-то стоит, наверное...

К стихотворству молодые поэты относились очень серьёзно. Насаждаемый тогда, как картошка, соцреализм раздражал их безмерно. «Искусство движется теперь горизонтально. Это горько» (Коган). «Стихи писать сейчас надо такие: «Вперёд! Ура! Красная заря!!!» Я таких писать не умею, видит Бог» (Кульчицкий). Их эстетические установки вступали в спор и с пастернаковским «и тут кончается искусство, и дышит почва и судьба». «Здесь начинается искусство, и здесь кончаются слова», — с нажимом поправлял Коган.

Кульчицкий проигрывал вариант выбора — между стихами и коммунизмом:

Но если бы
кто-нибудь мне сказал:
сожги стихи —
коммунизм начнётся, —
я б только терцию
промолчал...
А потом взял бы
и написал —
тако-о-ое...

Самое такое (1941)

Их прямыми наставниками в поэзии были конструктивисты — Илья Сельвинский, Владимир Луговской, Эдуард Багрицкий и, разумеется, Илья Эренбург. Пожалуй, конструктивизм, с его целями «локальной семантики», кое-чему научил их в области поэтической техники. Конструктивисты, эти «советские западники», были верными слугами режима. Но, как бы в компенсацию, культивировали сложные, рафинированные формы поэзии. Молодые поэты хорошо усвоили уроки конструктивистов — прежде всего «грузификацию слова», то есть коротко, сжато, в малом — многое, в точке — всё.

Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь.
Задохнувшись «Интернационалом»,
Упасть лицом на высохшие травы
И уж не встать, и не попасть в анналы,
И даже мёртвым славы не сыскать.

Павел Коган, 1941

Лихая удаль, красота резкого (хулиганского) жеста плюс энергетическая сила пассионариев, идущих вперёд «даже вопреки инстинкту самосохранения» (Лев Гумилёв), определяли это поколение:

Как окурки, мы затопчем это,
Мы, лобастые мальчики
невиданной революции.
В десять — мечтатели,
В четырнадцать — поэты и урки,
В двадцать пять —
внесённые в смертные реляции.
Моё поколение —

это зубы сожми и работай,
Моё поколение —

это пули прими и рухни.

Павел Коган, 1940

Знаменитая «Гроза» Павла Когана оканчивалась строками: «Я с детства не любил овал, / я с детства угол рисовал» (1936). Его младший собрат Наум Коржавин ревниво ответит в 1944-м уже два года как погибшему Когану: «Меня, как видно, Бог не звал. / И вкусом не снабдил утончённым. / Я с детства полюбил овал / за то, что он такой законченный»... По этим двум вариациям на одну тему видно, чем пассионарий отличается от всех остальных.

Самым притягательным источником исторической эстетики для них была Гражданская война: с её бесшабашностью, каким-то диким размахом, отчаянием и гибельной красотой стоицизма. Щорс, Котовский стали их героями:

...Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело своё гранёное
Японской гимнастикой мучил.

Михаил Кульчицкий, 1939

Обаяние Гражданской войны продержалось достаточно долго, и даже «Сентиментальный марш» Булата Окуджавы (1957) не был ещё его последним излётом.

Темень. Глухо. Темень

И менее всего эти мальчики походили на плакатных квадратных «хомо советикус», которых рьяно примутся клеймить в постсоветское время. Они чувствовали: эпоха явно чего-то хотела, чего-то ждала от них, но чего именно — трудно было понять. Частое состояние и слово в стихах — тревога.

В поле темень, в поле жуть —
Осень над Россией.
Поднимаюсь. Подхожу
К окнам тёмно-синим.
Темень. Глухо. Темень. Тишь.
Старая тревога.
Научи меня нести
Мужество в дороге.
Темень. Глухо...

Павел Коган, 1937

В этом сумрачном переплясе цыганочки — вся русская тоска и вся русская метафизика. (В пандан ему, кстати, и «Ночной разговор в вагоне-ресторане» Александра Галича, 1968.)

Другое ключевое состояние и слово — «путать». Коган обращается к своей «эпохе громкой»: «Прости ж мне фрондёрства замашки, и всё, что спутал я, прости» (1937). «Мы сами, не распутавшись в началах, вершили скоротечные дела» (1937). В «Последней трети», незаконченном романе в стихах, он пишет:

Но как мы путали. Как сразу
Мы оказались за бортом.
Как мучались. Как ум за разум,
Как взгляды тысячи сортов.
Как нас несло к чужим...

Кто такие «чужие?» И что имел в виду Михаил Кульчицкий, когда признавался: «Я отшиб по звену и Ницше, и фронду»?

Ясно, по крайней мере, одно: какое-то время они находились в онтологической зыбкости, в нервозной неопределённости. И этим отличались от предыдущего поколения. Показателен в этом смысле диалог Всеволода Багрицкого с отцом, Эдуардом Багрицким. В поэме «ТВС» (1929) в гости к мечущемуся в чахоточном жару поэту, Багрицкому-старшему, приходит его чёрт, Дзержинский, и объясняет, как жить, соответствуя веку: «Оглянешься — а вокруг враги; / Руку протянешь — и нет друзей; / Но если он скажет: «Солги» — солги. / Но если он скажет: «Убей» — убей».

Всеволод Багрицкий пишет стихотворение «Гость» в 1938 году — его отец четыре года как умер, мать посадили (она заступилась за арестованного Владимира Нарбута). В «Госте» старший поэт (Эдуард Багрицкий) ведёт воображаемый разговор с молодым человеком (поэтом? Чекистом?). И выказывает в этом разговоре чрезвычайное беспокойство, отсутствие чётких представлений о происходящем в мире: «Какое время! Какие дни! / Нас громят или мы громим?» Вокруг по-прежнему враги, но от них лучше бежать:

Но где ни взглянешь — враги, враги.
Куда ни пойдёшь — враги.
Я сам себе говорю — беги!
Скорее беги,
Быстрее беги.
Скажите — я прав?

Павел Коган, будучи подростком, дважды сбегал из дома, чтобы посмотреть, что происходит с русской деревней. В результате этих путешествий и был написан в мае 1936 года «Монолог» — одно из самых странных и страшных стихотворений в русской поэзии ХХ века. Прежде всего — по запредельному ощущению поражения, краха:

Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили «ерофеич»,
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел — на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!»
........................................
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идёт высоким трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!» —
И головою падаю под трактор.

Кажется, 17-летний мальчик если и не осознавал в полной мере (а кто осознавал?), то чуял тёмную, потаённую жизнь России. Как результат — приятие неизбежности гибели, трагический стоицизм, в основе которого евангельское: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода».

Бесприютность, экзистенциальная заброшенность, нервозность и неопределённость, когда всё не то и всё не так, привели Николая Майорова к печальной версии судьбы его поколения в истории:

Безжалостно нас время истребит.
Забудут нас. И до обиды грубо
Над нами будет кем-то вбит
Кондовый крест из тела дуба.

За то, что мы росли и чахли
В архивах, в мгле библиотек
Лекарством руки наши пахли
И были бледны кромки век.

Нам это долго не простится,
И не один минует век,
Пока опять не народится
Забытый нами человек.

Предчувствие (1939?)

Однако написанное несколько месяцами позже стихотворение «Мы» соотносится с предыдущим, как снимок с негативом.

Мир как окно для воздуха распахнут
Он нами пройден, пройден до конца
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!


Надвигающаяся Вторая мировая война — вопреки всему ужасу катастрофы или благодаря ему? — придала этому поколению чувство безусловной определённости, которого им так не хватало. Теперь можно было вздохнуть с облегчением и не путаясь сказать: «Есть в наших днях такая точность, / что мальчики иных веков, / наверно, будут плакать ночью / о времени большевиков…»
(Павел Коган, 1940—1941).

Здесь и теперь

Прежде удивлялись тому, что поэты эти предвидели будущее — предчувствовали войну и свою смерть на ней. «На двадцать лет я младше века, но он увидит смерть мою» (Михаил Кульчицкий, 1939); «Я не знаю, у какой заставы вдруг умолкну в завтрашнем бою» (Николай Майоров, 1940); «Когда-нибудь в пятидесятых художники от мук сопреют, пока изобразят их, погибших возле речки Шпрее» (Павел Коган, 1940). Но куда удивительнее было бы, если бы молодые — призывного возраста — поэты не заметили, где и когда они живут. После революции, после Гражданской войны относительно спокойно прошёл очень короткий срок. А потом: война в Испании, озеро Хасан, Халхин-Гол, поход на Западную Украину и Западную Белоруссию. Советско-финская война.


Страна дышала воздухом войны. ОСОАВИАХИМ, военные игры школьников, фильмы, книги, песни… «Если завтра война, если завтра в поход...» Песня из кинофильма «Александр Невский» (1938) на стихи Владимира Луговского воспринималась как прямой призыв: «За отчий дом, за русский край вставайте, люди русские!»

То было время чистого, беспримесного патриотического энтузиазма (что бы потом ни говорили о «сатанинских звёздах», о «соломенном пугале немецкого фашизма» и об отсутствии у русского мужика желания воевать). И стихи молодых поэтов звучали если не в той же тональности (регистров было больше), то о том же:

Я слушаю далёкий грохот,
Подпочвенный, неясный гуд.
Там поднимается эпоха,
И я патроны берегу.

Павел Коган, 1937

Поступь истории стала слишком ощутимой, чтобы её не заметить. И ясно было, что рано или поздно война дойдёт до России. «Военный год стучится в двери / Моей страны…» (Михаил Кульчицкий, 1939).

Как ответить на надвигающуюся войну — они знали. Знали, что будут — вместе со страной — воевать за неё. И, конечно, в этом смысле они были государственниками. «Мальчики Державы» — так называет их Лев Аннинский.

Эту необходимость они принимали как должное не потому, что не ценили личности, не потому, что стремились раствориться в коллективном «мы». На алтарь истории и войны они несли своё «я». Их реакция на войну была реакцией пассионариев на экстремальную ситуацию:

Но мы ещё дойдём до Ганга,
Но мы ещё умрём в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.

Павел Коган, 1940—1941

(Стоит отметить забавную историческую траекторию: идею вторжения в Индию в августе 1919 года продавливал предреввоенсовета Лев Троцкий. А стихи Когана наверняка стучали в сердце Владимира Жириновского, когда он говорил о своей мечте: «…чтобы русские солдаты омыли свои сапоги тёплой водой Индийского океана».)

Молодым поэтам грезилась (прямо по Марксу, Ленину и Троцкому) грядущая Мировая Революция. Неизбежным вариантом будущего представлялась Земшарная Республика Советов, всесветность, когда «только советская нация будет. И только советской расы люди...» (Михаил Кульчицкий). Настоящее они воспринимали как проекцию будущего (или из будущего) и называли себя (прямо по Хлебникову) «шарземцы».

Но притом патриотизм этих поэтов был русским. Как заклинание повторял Кульчицкий в поэме «Самое такое»: «Я очень сильно люблю Россию», «Но я продолжал любить Россию». Россию, а не СССР, не Республику Советов. И этот русский патриотизм вступал в конфликт с будущим земшарством, всесветностью.

Но людям Родины единой,
Едва ли им дано понять,
Какая иногда рутина
Вела нас жить и умирать.
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я — патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю…

Павел Коган, 1940—1941

Постоянно выясняемые отношения с родиной — может быть, главная тема русской поэзии. На рассматриваемом здесь отрезке времени тема эта начата Луговским: «Мне страшно назвать даже имя её — / свирепое имя родины» (1926), продолжена Коганом: «Родина моя. Звезда. Боль моя старинная» (1937) — и им же завершена.

* * *

В советские времена их ценили за то, что «эта поэзия — изнутри войны». Между тем главное они сказали до войны. Их реальный военный опыт был недолгим. Опыт этот не изменил принципиально их «картины мира» — только внёс в неё, может, и важные, но всё-таки дополнительные штрихи, уточняющие. Про то, что смерть грязна, они знали и раньше. Знали про «выгребные ямы», про «грубые обмотки», про «тухлые портянки» и про прочие изнаночные стороны бытия. Всё это они пережили до фронта. И одно из последних, а может быть, и последнее стихотворение Кульчицкого не открывало что-то новое, скорее подводило итог уже известному.

Война ж совсем не фейерверк,
А просто — трудная работа...

Их поэтический опыт — крутой замес жестокого реализма на энергии пассионариев — пришёлся кстати и Семёну Гудзенко. Он-то действительно стал поэтом только на фронте и там же написал классное стихотворение «Перед атакой» (1942):

...Сейчас наступит мой черёд.
За мной одним идёт охота.
Будь проклят сорок первый год
и вмёрзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв. И лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо...
Заканчивалось стихотворение страшной и точной подробностью, восхитившей когда-то Эренбурга: «...и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую».

Гудзенко принадлежит и знаменитое:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мёртвых расцвели голубые цветы.
Моё поколение (1945)

«В двадцать пять — внесённые в смертные реляции…» — тут Павел Коган ошибся: он сам, Всеволод Багрицкий, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров погибли, не дожив до этого возраста. И задолго до победы. Семён Гудзенко умер в 1953-м, как и напророчил:
«Мы не от старости умрём,
От старых ран умрём…
Так разливай по кружкам ром,
Трофейный рыжий ром».

А у нас после августовской (1991) революции произошла переоценка ценностей.
И никто уже в День Победы не читал в ЦДЛ стихов «советских поэтов, погибших на Великой Отечественной войне».
Да и саму войну сократили до аббревиатуры ВОВ.

Гребень истории вознёс их до высшей точки. И они транслировали в своих стихах этот гибельный и трагический взлёт. И рухнули вниз, оставив нам стихи — свободных людей, живших во время несвободы и в несвободной стране.
Их не нужно жалеть.



Николай Майоров, Павел Коган, Всеволод Багрицкий, Николай Отрада, Михаил Кульчинский

****

Источник: http://www.chaskor.ru/article/ih_ne_nuzhno_zhalet_23311


Николай Петрович Майоров (1919—1942)

Что значит любить...
Идти сквозь вьюгу напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить её – такую!
Забыть про дом и сон,
Про то, что
Твоим обидам нет числа,
Что мимо утренняя почта
Чужое счастье пронесла.
Забыть последние потери.
Вокзальный свет,
Её «прости»
И кое-как до старой двери,
Почти не помня, добрести.
Войти, как новых драм зачатье.
Нащупать стены, холод плит...
Швырнуть пальто на выключатель,
Забыв, где вешалка висит.
И свет включить. И сдвинуть полог
Крамольной тьмы. Потом опять
Достать конверты с дальних полок,
По строчкам письма разбирать.
Искать слова, сверяя числа.
Не помнить снов. Хотя б крича,
Любой ценой дойти до смысла.
Понять и сызнова начать.

Не спать ночей, гнать тишину из комнат,
Сдвигать столы, последний взять редут,
И женщин тех, которые не помнят,
Обратно звать и знать, что не придут.
Не спать ночей, не досчитаться писем,
Не чтить посулов, доводов, похвал
И видеть те неснившиеся выси,
Которых прежде глаз не достигал, –
Найти вещей извечные основы,
Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать её.
Прийти к тебе и, не сказав ни слова,
Уйти, забыть и возвратиться снова.
Моя любовь – могущество моё!

1939

***
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню... И опять –
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.

1940

***

Павел Давыдович Коган (1918 - 1942)

БРИГАНТИНА
(песня)

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса...

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас...
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза.
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса...

1937

* * *
Люди не замечают, когда кончается детство,
Им грустно, когда кончается юность,
Тоскливо, когда наступает старость,
И жутко, когда ожидают смерть.
Мне было жутко, когда кончилось детство,
Мне тоскливо, что кончается юность,
Неужели я грустью встречу старость
И не замечу смерть?

***

Михаил Валентинович Кульчицкий (1918-1942)


Высокохудожественной
строчкой не хромаете,
вы отображаете
удачно дач лесок.
А я - романтик.
Мой стих не зеркало -
но телескоп.
К кругосветному небу
нас мучит любовь:
боев
за коммуну
мы смолоду ищем.
За границей
в каждой нише
по нищему,
там небо в крестах самолетов -
кладбищем,
и земля все в крестах
пограничных столбов.
Я романтик -
не рома,
не мантий,-
не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
командармом оставленной,
на еще разноцветной карте
за Таллином
пресс-папье покачивается, как танк.

1940-е

***

Николай Отрада (настоящее имя Николай Карпович Турочкин; 26 декабря 1918, д. Николаевка, Воронежская область — 4 марта 1940, Суоярви, Финляндия)

ФУТБОЛ

И ты войдешь. И голос твой потонет
В толпе людей, кричащих вразнобой.
Ты сядешь. И как будто на ладони
Большое поле ляжет пред тобой.

И то мгновенье, верь, неуловимо,
Когда замрет восторженный народ,-
Удар в ворота! Мяч стрелой и... мимо.
Мяч пролетит стрелой мимо ворот.
И, на трибунах крик души исторгнув,
Вновь ход игры необычайно строг...

Я сам не раз бывал в таком восторге,
Что у соседа пропадал восторг,
Но на футбол меня влекло другое,
Иные чувства были у меня:
Футбол не миг, не зрелище благое,
Футбол другое мне напоминал.

Он был похож на то, как ходят тени
По стенам изб вечерней тишиной.
На быстрое движение растений,
Сцепление дерев, переплетенье
Ветвей и листьев с беглою луной.

Я находил в нем маленькое сходство
С тем в жизни человеческой, когда
Идет борьба прекрасного с уродством
И мыслящего здраво
с сумасбродством.
Борьба меня волнует, как всегда.

Она живет настойчиво и грубо
В полете птиц, в журчании ручья,
Определенна,
как игра на кубок,
Где никогда не может быть ничья.
<1939>

***
Всеволод Багрицкий ( 1922 - 1942 )

Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять.

Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
1941