Танцы
нашей
юности

 

Краткое вступление

Это «настроение» сложилось в одночасье — под хмурую мартовскую погоду средней полосы. За окном — то «томбе ла неже», то хлесткие струи дождя, минор, в общем. Душа требовала солнца, а тело — танца. Зажигательного танца нашей юности. Подходящую музыку я нашла на сайте «Старый патефон», а небольшие комментарии — в дебрях Интернета, взяв первое, что попалось под руку.

Мария Ольшанская

«Besame mucho»

Клянусь, не забыть тебе танец прощальный,
не вспомнить потом это танго,
как случай.
Могла та мелодия стать
обручальной
под трижды сказанное
«Бесаме мучо».
Вся жизнь раскололась
на две половинки.
В одной я была нереально везучей.
Кружилась иголкой
по вечной пластинке
любви и разлуки — по «Бесаме мучо».
Была беззаботною, глупой и юной.
Та радость мелькнула
звездою падучей,
звездою падучей, мелодией лунной,
мелодией «Бесаме, бесаме мучо».
 (Галина Кустенко, Вятка)

«Не спится юному ковбою — разлука с милой парня мучит. И шепчет он:
«О будь со мною, целуй меня, бесаме мучо!..» (поет Глеб Романов)

«La Cucaracha»

Ни звука, ни аза о ветреной. Ни-ни!
Плотней замкну глаза, в ладони слух упрячу,
Пока танцует дождь, пока слепят огни
И музыкант ночной играет «Кукарачу».
                    (Николай Александров)

* * *

«Где же он, этот переулок, где люди в опереточных шляпах обкручивают пояс синими лентами, где девушки смуглых тонов танцуют «кукарачу» и зеленые листья цветов плавают в тарелках? Где ты, благословенная моя страна голубых стен и свежести ночи? В такую ночь кони бредут по траве над прекрасной рекой и мокрое от росы пространство дремлет. И огромная луна белого цвета в полночь приходит светить. Я искал тебя долго и трудно, я не могу тебя найти, моя страна несбыточной мечты. Ах, как хочется красивых слов и всего простого — и нет ничего».

(Геннадий Шпаликов Предисловие к празднику. Страницы дневника)

«И снова скромное молчание на этикетке. Песни-то не русские, а год 39, а кто на трибуне? А может я и ошибаюсь. А недавно из Москвы пришло сообщение, что эта песня «La Cucaracha» в исполнении Ambrose and his orchestra» («Старый патефон»).

* * *

«… Он танцевал один, сам с собой, торс его был неподвижен, а лицо заданно мертво, двигались только ноги, да и то лишь начиная от колен (точнее — кончая коленями). Он танцевал самозабвенно, лишь иногда ослепительно улыбаясь, и сразу же становился похожим на женщину — так же хитро и застенчиво увлекал всех нас к танцу этот сорокапятилетний отец и дед. И все мы поднялись и стали танцевать. Мы танцевали и кукарачу, которая сейчас снова популярна в Чили, как и сорок лет назад, и ча-ча-ча, которая популярна во всем мире, и «казачок», родной наш «казачок», ставший «национальным» немецким, чилийским, японским и бог знает чьим еще танцем…»

(Юлиан Семенов. Кто дерзнет сказать, что солнце лживо? Заметки)

«Шестнадцать тонн» («Sixteen tons»)

«Поль Робсон никогда не пел эту песню, что отчасти подтверждается отсутствием какой-либо информации на некоторых уважаемых сайтах, например AllMusic и Discogs. Кроме того, более дотошные, нежели я, исследователи также склоняются к аналогичной мысли. Одни путают Поля Робсона по вокальным данным с солистом группы «Platters» Хербом Ридом (Herb Reed), обладавшего колоритным басом — скачайте любую песню (кроме «Sixteen tons») и услышьте разницу сами. Другие ошибаются, исходя из созвучия имени с другим исполнителем из той же группы — Полом Роби (Paul Robi), а в некоторых источниках самого Поля Робсона даже отождествляют с группой «Platters», в которой его никогда не было. В интернете есть множество ссылок на MP3-шки, где исполнителем указан Paul Robeson, но в данном конкретном случае это является ошибкой — между этой записью и исполнением группой «Platters» вы не найдёте разницы.

(Из обсуждения на сайте «Советская музыка»

«Jailhouse Rock»

Моя бабушка жила на улице Высокой, дом два. Она уже давно там не живёт. Вернее, она совсем уже не живёт, она умерла лет десять тому назад, а дом на улице Высокой я всё ещё вспоминаю.

Из окон дома был вид на монастырь. Монастырь стоял на вершине холма, под ним было кладбище, а по склонам холма стояли жилые дома до самого Подола, т.е. до реки Ворскла…

Дом был великолепным. У дома были ставни, которые бабушка закрывала каждый вечер и открывала соответственно каждое утро. В доме стояло старое пианино с подсвечниками и треснутой декой. В проёме между окнами висело старое венецианское зеркало от пола до потолка. Зеркало было чёрным по периферии, но центр чётко отражал моё семилетнее лицо. В центре комнаты стоял не фикус, как у соседей, а огромная пальма, которой, как говорила моя бабушка, было больше ста лет. Вдоль дорожки от калитки к дому росли кусты пионов, которые цвели всё лето, источая нежнейший аромат. Пионы, я была уверена, посадила прабабушка. Красивые цветы сажают только красивые женщины, а то, что прабабушка была красивой, я не сомневалась ни минуты…

Сестра моего отца, Ольга, которая была всего на одиннадцать лет старше меня, училась танцевать чарльстон. Под пальмой в большой комнате орал проигрыватель: «Бабушка, отложи-ка вязанье, заведи старый свой патефон и моё ты исполни желанье — научи танцевать чарльстон!»

Чарльстон у неё не получался. Она тренировалась, чтобы вечером на танцах в школе рабочей молодёжи, на горе, блистать. Бабушка сшила ей пышную юбку из тонкого красного вельвета, с накрахмаленной батистовой нижней юбкой. Нижняя юбка должна была показываться при экстремальных па чарльстона. Из остатков того же вельвета бабушка сшила юбку и мне, а для нижней юбки была использована батистовая ночная сорочка моей прабабушки с мелкими кружевами по краю. Чарльстон я освоила быстрее тётки, но бабушка запретила мне демонстрировать ей моё мастерство строго-настрого под предлогом, что я её отвлекаю.

Бабушка и я пили чай в беседке, когда калитка отворилась, и во двор вошёл Толя, бабушкин племянник, который часто приезжал к бабушке на летние каникулы из Москвы. Ему было пятнадцать. Чай он пить не стал, а сразу же спросил про Ольгу и направился к ней.

Я решила, что все запреты по приезде Толика отменяются, и отправилась с ним в большую комнату, где всё ещё играл проигрыватель: « Бабушка, отложи-ка вя…»

— Привет, сказал Толик. — Чарльстон? Провинция! В Москве все рок-н-ролл танцуют. Давай научу!

Он поставил привезённую пластинку на проигрыватель и начал объяснять и показывать, как, этот самый рок-н-ролл, нужно танцевать.

Толик был стилягой. Рок-н-ролл он танцевал замечательно: привычными движениями и очень ритмично.

«Number forty-seven said to number three You're the cutest jailbird I ever did see I sure would be delighted with your company Come on and do the jailhouse rock with me» — пел проигрыватель обалденную мелодию вместо надоевшей мне «Бабушки». Короткие брюки-дудочки и рубашка в клеточку, в которые был одет Толик, были созданы для этого танца. Ольга суетилась мелкими шажками, не попадая в такт.

Я поняла, что в отличие от чарльстона, рок-н-ролл научиться танцевать одной невозможно. Я пошла искать своего пупса Ванечку. Ванечка был пупс средних размеров. Бабушка связала ему крючком короткие брючки из красной шерсти с одной бретелькой наискось и такую же фуражечку. Рок-н-ролл у меня с Ванечкой стал сразу же получаться и, демонстрируя это, я стала протискиваться между Толиком и Ольгой, виляя Ванечкой, как рулём велосипеда.

— Да, уйдёшь же ты, в конце концов, отсюда! — крикнул раздраженно Толик и отпихнул нас с Ванечкой под пианино.

Я упала совершенно не больно. Ванечка от удара о педаль повредил себе голову, в ней появилась вмятина. Я взвыла. На мой вой прибежала бабушка и стала меня увещевать, что приедет папа и расправит Ванечкину голову в кипятке.

На следующее утро я жаловалась на Толика соседскому мальчику Витьке. Ванечка мне казался совершенно чужим с изменившимся выражением лица от вмятины.

— Его нужно похоронить, — предложил мне Витька.

Похороны состоялись в конце сада у забора. Могилу вырыли рядом с захороненным ранее разбитым заварочным чайником, который бабушка искала тогда недели две. Ванечка лежал в обувной коробке. На крышке был нарисован Витькиной рукой крест. Мы пропели машинально хорошо нам известную мелодию: там-там – татам – там – татам – татам – татам. Забросали лепестками пионов и закопали коробку. Крест на могиле ставить не стали, а выложили пятиконечную звезду из белых ракушек.

* * *

Много лет спустя я была в городе моего детства. Мне очень захотелось посмотреть, сохранился ли дом на улице Высокой, номер два.

Я нашла его без труда. Покосившийся домик с оконными рамами, почти у земли. Мне открыли дверь новые хозяева дома и, узнав кто я, разрешили посмотреть комнату и двор.

Крошечная комнатка с совершенно черным зеркалом между окон. Чтобы посмотреться в него и понять, что оно уже не отображает ничего, мне пришлось согнуть ноги в коленях. Во дворе не было ни чайной беседки, ни пионов. Я узнала сад и забор, до середины вошедший в землю.

В углу сада мне захотелось поддеть ногой землю и посмотреть лежит ли там ещё обувная коробка с Ванечкой, но остановилась, вспомнив его искаженное вмятиной лицо.

«Пусть он останется в моей памяти таким, каким он танцевал со мной рок-н-ролл».

(Инна Дождь. Из рассказа «Рок-н-ролл» на сайте Проза.ру)

«Обалденная мелодия», под которую малышка в рассказе танцевала рок-н-ролл — это «Jailhouse Rock» в исполнении Элвиса Пресли.

* * *

«Чарльстон у неё не получался. Она тренировалась, чтобы вечером на танцах в школе рабочей молодёжи, на горе, блистать. Бабушка сшила ей пышную юбку из тонкого красного вельвета, с накрахмаленной батистовой нижней юбкой», — написала бывшая полтавчанка Инна о своей юной тетке.

… Я училась в 9-м классе, и чарльстон у меня получался. Для школьного вечера мне мама сшила юбку из синего вельвета, а к ней небольшой жакетик. Носили ли в то время еще нижние юбки, я не помню, но надеюсь, что чулки у меня были уже капроновые, а не детские хлопчатобумажные в широкий рубчик.

Мой одноклассник Юрка, с которым на уроках русской литературы мы в четыре руки сочиняли подражания в стиле того или иного «изучаемого» поэта (точно помню Надсона), выдернул меня за руку на средину зала. «Энергичней, энергичней!» — подбадривал он меня. И весело взлетала моя юбка из синего вельвета при поворотах… (Мария О.)

«Марина»

«1959 год. Марина, Марина, Марина — прекрасное имя твое…Да, 50 лет назад мы в институте на танцах под эту мелодию танцевали фокстрот. Не знали, кто поет, не знали перевода. Но что песня посвящена Марине, было понятно… Я работал лаборантом в кабинете электрорадиотехники, и на мне лежала обязанность подбирать и включать музыку на танцевальных вечерах. Эта мелодия звучит в ушах и сейчас, вместе с мелодией «Маленький цветок», «Рио-Рита» и др.»

(Из записей в Живом Журнале)

«Марина». Музыка и слова Рокко Граната (Rocco Granata). Исп. Клаудиа Вилла.

«В путь»

«Ие-йе-йе, хали-гали!
Ие-йе-йе, самогон!
Ие-йе-йе, сами гнали!
Иейе-йе. сами пьем!
А кому какое дело,
Где мы дрожжи достаем 

— распевал Володя никому, кроме Вадима Афанасьевича, не известную халигалийскую песню. Что за чудо? Что за бред? Уж не слуховые ли галлюцинации? Володя шел по улице, загребая ногами пыль. — Привет, Вадька! — заорал он, подходя. — Ну и гада эта тетка Настя! Не поверишь, по двугривенному за стакан лупит. Да я, когда в Ялте на консервном заводе работал, за двугривенный в колхозе «Первомай» литр вина имел, а вино, между прочим, шампанских сортов, накапаешь туда одеколону цветочного полсклянки и ходишь весь вечер косой…»

(Василий Аксенов. Затоваренная бочкотара)

* * *

«А под эту песню в школе на вечерах мы танцевали пришедший на замену твисту шейк» («Старый патефон»).

Песню Джианграно «В путь» исполняет на итальянском языке Муслим Магомаев».

* * *

«Программку концерта Муслима Магомаева, проходившего 26 ноября 1966 года в Зале имени Чайковского, бережно сохранила и прислала нам москвичка Нина Александровна Толмачёва. Ей посчастливилось побывать на этом концерте. Определенные сомнения вызывают названия нескольких песен, указанных в программе во втором отделении концерта… Да, друзья, вопросов с концертами 60-х пока больше, чем ответов. Но в этом есть своё очарование — искать и находить! Кстати, программка подсказывает нам, что песня Джианграно «В путь» (известная в русскоязычном варианте, как «Е-е-е-хали-гали…») была в репертуаре Муслима Магомаева ещё с тех, самых первых концертных сезонов в Зале имени Чайковского».

(Случайная ссылка)

«Ты мне нравишься»

«А твист свои позиции пока не собирался сдавать. «Ты мне нравишься». Муз. Д. Морган, сл. М. Питтари. На итальянском языке исполняет Муслим Магомаев» («Старый патефон»).

В заключение

Я назвала свое «настроение» — «Под знойный голос патефона». На самом деле мелодии, которые вы слышите, это и патефон, и проигрыватель, и катушечный магнитофон. Фрагмент рассказа «Онли ю», который я нашла в блогах, немного о другой музыке и о других танцах. Но, натанцевавшись вволю (по крайней мере, мысленно), можно отдохнуть, читая «Оду старому проигрывателю»:

«Ты слышишь первые аккорды… онли ю… только ты. Ты и старый проигрыватель. Он заслуженный ветеран множества танцевальных вечеров 60–70х годов. Уважаемый дедушка, бывший свидетелем своей эпохи…
Сквозь мрак танцевального зала, сквозь множество пар и тех, кто еще не выбрал ту или того единственного, старичок-проигрыватель смотрит на них. Смотрит и грустно вздыхает. Сколько сердец он уже воссоединил… онли ю…

Его покрывает пыль, его иголка затупилась, но как же добросовестно старичок выполняет каждый день свое незабываемое дело. Сколько поколений… онли ю…

Онли ю… В мире музыкальных центров, мой маленький старичок, ты будешь греть и воссоединять. Только тебя хочется лелеять. Чинить. Подкручивать старческие гаечки, чтобы вновь, среди хайтека, прозвучало то самое онли ю. Стоя на персидском ковре, в окружении МСДорсов, услышать сквозь десятилетия сначала тихое, легкое шипение, потому что пластинка уже сильно заезжена, сквозь эту пыль, онли ю… а потом отключить все звуки мира, все эти машины, заводы, биржы, скрежет небоскребов. И оставить только онли ю… Онли ю… и голова на плече, рука в руке, босиком по современности. Онли ю…»

(Nebeska. 15 дек 2009. Блоги «Родного города»)