Митрополит Илларион (в миру Григорий Алфеев) второй человек в руководстве Русской Православной Церкви. Известен не только как священник, но и как одарённый музыкант, композитор, автор первоклассных произведений.

Ваше Высокопреосвященство, уважаемый маэстро Иларион, Добрый день. Именно с Вами мне хотелось бы поговорить о многом, но ценя Ваше время, я не буду задавать простые вопросы, что было до Большого Взрыва, или почему реки впадают в моря, а не берут в них начало, что выглядело бы органичней. Я предлагаю побеседовать о том, что близко нам обоим, о музыке.    

 Игорь Киселёв

И.К.

Во все времена кажется всё лучшее в прошлом. Вирус чёрствости уже поразил нам мозг, и старается заменить духовную пищу на что-то более необременительное. Так было во времена Христа, и во времена Достоевского, решившего, что следующим спасителем мира явится красота. На что Морриконе скептично заметил, что мир уже не спасти, но музыка может утешить. Следующий в очереди высказаться по этому поводу, Артемьев, прислушался к Морриконе, заметив: «что, конечно, музыка ничего не может исправить, и, тем более, спасти мир, но вот эта замечательная строчка, что музыка может утешить, – это гениально сказано. Конечно, она утешает миллионы душ. И мастера ушедших лет, и может быть, эпох, остаются утешать людей. – И Бах, и Чайковский, и Бетховен, и может быть даже, Стравинский. Десятки и сотни имён волшебников, которые способны утешить, разве этого мало? Меня поразило, как верно он нашёл это слово, – просто золотое». По вашему мнению, с этим утверждением великих кто быстрей согласится – маэстро Алфеев или митрополит Иларион?

ИЛАРИОН.

– Во-первых, я не согласен с тем, что всё лучшее в прошлом. Я думаю, что мы живем в прекрасное и благословенное время, когда перед человечеством в целом и перед многими конкретными людьми, в том числе творческими, открываются огромные возможности. У каждой эпохи возможности свои, но те, которые мы сегодня имеем, грех не использовать. Еще сто с небольшим лет назад, во времена Чайковского и баронессы фон Мекк, чтобы услышать какую-либо классическую музыку, надо было покупать билеты и идти на концерт. Для большинства людей это было вообще недоступно. Сегодня любую музыку может услышать любой желающий – на компакт-диске, в «Ю-тюбе», и т.д. Одно это безмерно расширяет возможности знакомства человека с разными музыкальными культурами, позволяет ему в любой момент времени переноситься в любую эпоху, встречаться лицом к лицу с величайшими шедеврами искусства и с их авторами. Во-вторых, о красоте. Я согласен с Достоевским в том, что красота спасет мир. Но Красота – одно из имен Божиих. Дионисий Ареопагит, живший предположительно в V веке, написал целый трактат об этом. Бог спасает мир – через Свою искупительную жертву, через созданную им Церковь, а также и через красоту. Зайдите в православный храм, побудьте на богослужении, и Вы увидите красоту во всем – в иконах, в пении, в сложной хореографии входов и выходов духовенства, в позолоте куполов и иконостаса, в колокольном звоне, в литургических текстах.

Но за всей этой красотой, созданной руками земных людей во славу Бога, стоит неземная красота той вечной литургии, которую ангелы и люди, уже перешедшие в мир иной, совершают у Бога и в Боге. И, наконец, о музыке. Я глубоко убежден в том, что музыка дана нам Всевышним для того, чтобы через нее мы прославляли Его и приближались к Нему. Величайшим образцом композитора, который следовал этому божественному призванию, для меня является Бах. В нем есть что-то универсальное, всечеловеческое. Не случайно Иосиф Бродский говорил: «В каждой музыке – Бах, в каждом из нас – Бог».

Именно таким должно быть, на мой взгляд, музыкальное искусство. Притом оно совершенно не обязательно должно быть строго каноничным и литургическим. Бах ведь писал не только Страсти, церковные кантаты и мессы, но и прекрасную светскую музыку – Бранденбургские концерты, Хорошо темперированный клавир, Искусство фуги, Музыкальное приношение и многое-многое другое. При этом «светской» его музыку можно назвать только в том смысле, что она не предназначена для богослужения. Вся его музыка проникнута глубоким чувством предстояния перед Богом и вся она отражает красоту неземного мира.

И.К.

Как Вы находите время писать, особенно сейчас, когда оно у Вас расписано буквально по минутам. Пишете в самолётах?

ИЛАРИОН.

– Были случаи, когда я писал и в самолетах, и в залах ожидания, и в поездках. Например, «Блаженны» из «Страстей по Матфею» были начаты в зале ожидания аэропорта Шереметьево, а закончены уже в воздухе.

Муза посещает меня достаточно редко и не всегда вовремя. Я бы даже сказал, всегда не вовремя, так как в моем графике для нее вообще не предусмотрено времени. «Ударным» для меня был 2006 год, когда я был гораздо свободнее, чем сейчас, и написал три крупных произведения – «Божественную литургию», «Всенощное бдение» и «Страсти по Матфею». В 2007-м я написал «Рождественскую ораторию», а в 2008-м в течение одной недели – симфонию «Песнь восхождения». После того, как в 2009 году я был назначен председателем Отдела внешних церковных связей, я практически перестал писать музыку.

С тех пор появилась только кантата «Стабат Матер», но основные ее части были написаны до 2009 года, небольшое «Кончерто гроссо» и «Фуга на тему BACH».

Вот уже два года, как я не написал ни одной музыкальной строчки.

И.К.

Когда назревает скандал в семье, подумай, ты хочешь быть правым или счастливым? Скажите, Вы по натуре, боец или…

ИЛАРИОН.

– Я предпочел бы быть счастливым, чем правым. По натуре я не боец. Но если ставлю перед собой или своими подчиненными какую-либо цель, делаю все для ее достижения.

И.К.

С точки зрения «человека гуманного», вера всё больше становится искусством, а значит ей нужны мастера. Величие мира всегда находится в соответствии с величием духа смотрящего на него. Вангелис, к которому, по его словам, музыка приходит из самого неба сказал: «музыка – маленькое напоминание Бога, что есть что-то большее в этом мире, чем мы. Гармоническая связь между всеми живущими и звездами»…Вы бы поставили здесь Вашу подпись?

ИЛАРИОН.

–Я никогда не ставлю свою подпись под чужими изречениями, так же как ни разу не ставил подпись под коллективными письмами. Но я согласен с тем, что, по крайней мере, в некоторых случаях, музыка приходит от Бога. Конечно, она, как зерно, падает на заранее подготовленную почву в уме и сердце композитора, живущего в мире музыкальных идей и готового к их восприятию. Но иной раз ощущение того, что музыка пришла откуда-то извне или свыше, бывает очень сильным. Так было и со мной много раз, например, когда однажды, поздно вечером, прогуливаясь вдоль берега Темзы, я вдруг отчетливо услышал музыку хора «Слава в вышних Богу». Я ее не сочинил, а именно услышал. Мне оставалось только спешно вернуться в гостиницу и записать ее. Из этого музыкального ядра затем родилась «Рождественская оратория», написание которой совершенно не входило в мои планы (после «Страстей по Матфею» я скорее подумывал о «Пасхальной оратории»).

 И.К.

Необъяснимо, но факт: чтобы сделать музыкальную тему не просто красивой, но уникальной, прекрасной, психика творца должна быть испытана силой радости или ей обратной, не оставляющей бедняжке шансов. А вещь получается светлой и безмятежной? Шостакович работал над «Оводом», когда потерял самого близкого человека – жену. Артемьев писал музыку к «Рабе любви» Никиты Михалкова, разрываясь между двумя больницами, куда после страшной аварии попали жена и сын, но музыка к обеим картинам стала настоящей вершиной творчества талантливых композиторов. На Ваш взгляд, в этом есть какая-то закономерность, и не сталкивались ли Вы сами с чем-то подобным?

ИЛАРИОН.

– Сталкивался. Сильные и глубокие чувства и переживания, безусловно, сказываются на качестве музыки, как и переносимые человеком страдания, которые для многих имеют очистительный характер. Те, кто не страдают, редко бывают способны выйти на подлинную творческую глубину. Но страдания бывают разные. Они могут быть вызваны внешними обстоятельствами, а могут иметь внутренний характер, быть не заметными или мало заметными для посторонних. Мы иногда мало знаем о биографии тех или иных композиторов. Но, как правило, музыка, которую они писали, имела автобиографический характер. Через нее мы можем узнать внутренний мир композитора, вместе с ним пережить его страдания и радости.

И.К.

Что Вас заставило вернуться в музыку после того, как Вы открыли для себя «Новый Свет», и новое поприще. То, что накопилось за годы молчания, стало вулканом, и он проснулся, или это Вы сами однажды проснулись с музыкой в голове? Это было сложней, чем Ваш переход со скрипки на клавиши, когда Вы исполняли почётный долг гражданина, служа на Дальнем Востоке?

ИЛАРИОН.

– Да, наверное, что-то во мне копилось в течение тех двадцати лет, когда я не писал музыку. Непосредственным толчком к возвращению к творчеству стал один концерт в Московском доме музыки, на котором я присутствовал вместе с митрополитом Кириллом, нынешним Святейшим Патриархом. Там было исполнено мое сочинение двадцатилетней давности – «Ныне силы небесныя». Эта музыка вдруг всколыхнула во мне какие-то дремавшие чувства, и я на следующий же день начал писать «Божественную литургию», которую завершил за десять дней (она была преимущественно написана в самолетах и аэропортах). А дальше пошла другая музыка.

И.К.

Маэстро, ответьте, пожалуйста, беспристрастно – как Вам электронная музыка? Вы не хотели бы в рамках своей передачи на телеканале «Россия 24»побеседовать с её корифеем и глубоко верующим человеком, Эдуардом Артемьевым?

Он два десятилетия писал свою самую большую работу, рок-оперу «Преступление и наказание», а когда впервые услышал «Иисус Христос-суперзвезда» Эндрю Уэбера, очарованный образом Спасителя, он бродил по Арбату, ища Его, так велико было желание этой встречи… С Вами не происходило ничего похожего, навеянного чем-либо?

ИЛАРИОН.

– С Артемьевым я с удовольствием бы пообщался – и в передаче, и за ее рамками.

Относительно рок-оперы «Иисус Христос – супер-звезда» могу сказать, что познакомился я с ней, когда служил в армии, и считаю ее весьма ярким музыкальным произведением, раскрывающим для очень широкого слушателя образ Иисуса Христа. Конечно, это не тот канонический образ, который мы видим на иконах или который возникает при знакомстве со «Страстями по Матфею» Баха. Но это очень привлекательный образ, причем привлекательный именно для современного человека, для молодежи. В этом смысле рок-опера Ллойд-Уэббера, безусловно, играет важную миссионерскую роль.

Я в этом убедился в годы служения в армии, когда прослушивание оперы вместе с сослуживцами становилось отправным пунктом для глубокой беседы о Евангелии, о Христе, о Церкви.

И.К.

Раз уж речь коснулась телевидения, нельзя не спросить Вас о журналистике: Как Вы вошли в неё без призвания, но оказались профессионалом в новой профессии. Вы и к этому относитесь, как к искусству, или это часть Вашего служения?

ИЛАРИОН.

– Безусловно. Для меня это одна из форм проповеди и миссии. Я много лет писал книги, но это были в основном богословские труды, рассчитанные на достаточно узкую аудиторию. Телевизионный экран позволяет общаться с многомиллионной аудиторией и говорить о самых сложных вещах очень простым языком.

Конечно, профессионализм пришел не сразу. В 1999 году я вел ежедневную 5-минутную передачу «Мир вашему дому» на канале ТВЦ. Именно тогда начали оттачиваться мои навыки в этой области, поскольку за 5 минут, а точнее за 4 минуты 45 секунд я должен был сказать все, что хотел. Это приучило к дисциплине, помогло в том числе и в проповеди. Я очень хорошо чувствую время и редко говорю проповеди, превышающие 10 минут. Не хочу уподобляться тому архиерею, который, согласно известному церковному анекдоту (основанному, уверен, на реальных историях), произносил проповедь до тех пор, пока народ не начинал потихоньку один за другим расходиться и пока, наконец, сторож не подходил к архиерею со словами: «Владыка, пора храм закрывать».

И.К.

Музыка это всегда рассказ о себе. Например, о Вас она говорит удивительно красивым, глубоким, чистым языком. Как можно не влюбиться в Ваши «Страсти по Матфею», – они в тебя, как свет входят. Это даёт ощущение, что Вы всегда соприкасались только со светлой стороной жизни; по-видимому, оно обманчивое, ведь чтобы отдавать свет, душа должна его получать. В чём Вы его находите?

ИЛАРИОН.

– Священник в своем служении соприкасается и с самым светлым и прекрасным, что он получает непосредственно от Бога, когда предстоит у божественного Престола, и с самыми темными сторонами человеческой жизни, которые раскрываются перед ним в таинстве исповеди. Ведь на исповедь люди приносят все самое гадкое и гнусное, что они совершили или помыслили. Только божественная благодать, которая позволяет священнику отделять грех от грешника и в момент исповеди не столько слышать о совершённом грехе, сколько видеть, как человек от него освобождается благодаря покаянию, – только эта благодать дает священнику силы нести на себе бремя человеческих грехов. Именно эта благодать и есть тот свет, который мы, священнослужители, черпаем из литургии, когда вместе с народом Божиим предстоим перед престолом, созерцаем небесную Красоту через красоту земную, погружаемся в реальность иного мира, превосходящую человеческий ум, и соединяемся с Самим Богом духовно, душевно и телесно через причащение Тела и Крови Христа – Бога воплотившегося.

Входя в наше человеческое естество, соединяясь Своим Телом с нашим телом и Своей Кровью с нашей кровью, Он нас оживотворяет изнутри, изменяет и наполняет Своим божественным светом.

И.К

Странная вещь музыка. Однажды тяжело заболел человек, впал в кому, и долгое время не выходил, пока кому-то не пришло в голову включить ему младшего Жарра.

Произошло чудо – музыка увела его из-под носа у смерти. Вера, по Вашему, – это музыка тоже?

ИЛАРИОН.

– Мне рассказывали о том, как люди в хосписе, умирая, просили поставить им музыку Арво Пярта – «Зеркало в зеркале». Какая-то взаимосвязь между музыкой и верой, безусловно, существует. Не случайно ведь в Православной Церкви ни одно богослужение, даже в самом скромном сельском храме, не обходится без музыки. Иной раз музыка может оказывать и чудотворное действие. Хотя очень важно, чтобы музыка не подменяла собой веру, как это иной раз случается с некоторыми меломанами, настолько погруженными в музыкальный мир, что они становятся совершенно невосприимчивыми к религиозной жизни.

И.К.

 В идеале вера и музыка должны дополнять друг друга в жизни человека. Но можно и саму 

гармонию звуков назвать одним из божественных начал, и те, кто встречаются в Зале имени Чайковского, где звучат и Ваши произведения, действительно, уже не публика, – они «прихожане», и Вы их хорошо знаете. Какие вопросы их мучают?

 ИЛАРИОН.

– Для меня слушатели, сидящие в зале, это такие же прихожане, как те, кто ходит в мой храм. И музыка – одна из форм проповеди. У каждого прихожанина свои вопросы. Не однажды после того, как я произносил проповедь, тот или иной человек подходил ко мне и говорил: «Вы это сказали для меня. Я нашел ответ на вопрос, который много лет меня мучил». А секрет здесь очень простой: произнося проповедь, я прежде всего стараюсь самому себе ответить на какие-то вопросы. Очень часто моя воскресная проповедь как бы суммирует те мысли, которые мучили меня в течение прошедшей недели. Отвечая на свои вопросы, я тем самым отвечаю и на чьи-то еще вопросы, так как у многих из нас вопросы одни и те же. Музыка же не призвана отвечать на вопросы. Она призвана передавать чувства и переживания – от автора через исполнителя к слушателю. В том числе чувства и переживания религиозного характера. И в этом смысле она может быть одной из форм проповеди. А когда в концертом зале звучит евангельский текст, это уже становится прямой проповедью. Мое сочинение «Страсти по Матфею», построенное на тексте Евангелия и на богослужебных текстах, с момента первого исполнения в 2007 году звучало уже по меньшей мере 70 раз на самых разных концертных площадках во многих странах.

Однажды оно было исполнено в Стамбуле, в храме «Агиа Ирини», который уже много веков не используется для богослужения, а используется как концертный зал. Конечно, это не было богослужением, но может быть впервые за эти века в стенах храма прозвучал Евангельский текст на греческом языке (на том языке, на котором говорили жители Константинополя до его падения в 1453 году), прозвучали литургические тексты Православной Церкви

И.К.

Скажите, маэстро, со времён посещения столицы Воландом «прихожане» изменились ещё сильней? В каком возрасте вы прочли «Мастера и Маргариту», ведь до поры книга была под запретом, и сколько раз?

Ваша речь похожа на чтение из неё. В любом случае, она должна была потрясти. Что скажет Ваше Высокопреосвященство об этой «дьявольщине»?

ИЛАРИОН.

– Я не являюсь поклонником этого произведения. Целиком я прочитал его только в зрелом возрасте. А впервые соприкоснулся с ним в школе, когда учительница музыкальной литературы, разбирая «Страсти по Матфею» Баха, пересказывала нам историю Страстей Христовых, но не по версии Евангелия, а по версии Булгакова – единственной в то время доступной версии этой истории. К тому времени я уже прочел Евангелие и хорошо его знал, поэтому трактовка Булгакова меня не убедила. Но я высоко оцениваю подвиг писателя, осмелившегося в советское время говорить на запретную тему.

Для многих людей именно те страницы «Мастера и Маргариты», которые содержат рассказ о Христе, стали первым соприкосновением с «самой великой из когда-либо рассказанных историй». Музыка так же мощна, как память, дающая рассмотреть сон жизни в деталях. Ваш «Concerto grosso» для меня петербургский дождь на всю Фонтанку, а чем он является для Вас?

– Это сочинение появилось совсем случайно и написано было очень быстро – за два дня. Меня привлекла классическая барочная форма концерта для группы солистов со струнным оркестром и клавесином. За прошедшие два года сочинение много раз исполнялось, в том числе Московским симфоническим оркестром под управлением Павла Когана, оркестром «Volga Philharmonic» под управлением Дмитрия Когана и Российским национальным оркестром. 15 апреля этим сочинением продирижирует в Большом Зале Консерватории Владимир Иванович Федосеев, ранее исполнявший и все другие мои оркестровые сочинения. Ему я очень благодарен за то, что в 2007 году, когда я как композитор был никому не известен, он взялся исполнить мои «Страсти по Матфею».

Это стало ярким «вторым стартом» моей музыкальной карьеры.

И.К.

Мне очень сложно понять Ваш уход с третьего курса консерватории в обитель, где ты никто, и всё начинать с нуля. Зачем истязаться в вере, если ты сам поручение Господа? Вас остановила перспектива превращения нотных знаков в денежные, или был более серьёзный мотив?

– Я никогда не воспринимал монашескую жизнь как истязание или самоистязание. Для меня уход в монастырь стал естественным итогом достаточно долгого пути, на котором я отчетливо ощутил призвание к священству. В течение некоторого времени я подумывал о совмещении веры и музыки, например, о том, чтобы стать церковным регентом. Но уже к 15 годам я знал, что хочу быть именно священником. А монашество явилось естественным дополнением к желанию стать священником, поскольку позволяет отдавать любимому делу все свои силы, не отвлекаясь на семейные и иные обязанности. Я принял монашеский постриг в 20 лет, и отказ от мира означал для меня прежде всего отказ от музыки, так как именно музыка крепче всего связывала меня с миром.

Прошло целых 20 лет прежде чем я вернулся к музыке, но уже на совершенно ином уровне. Из моих юношеских сочинений сохранилось только одно – «Песни о смерти» на слова Гарсиа Лорки. Они были написаны для тенора и фортепьяно и в этой оригинальной версии прозвучат 28 апреля в Большом Зале Консерватории. Несколько раз они исполнялись в оркестровой версии, сделанной мной три года назад во время отпуска в Финляндии. Между «Песнями о смерти» и сочинениями 2006 года – значительный отрезок жизни, который не связан с музыкой, но который безусловно оказал решающее влияние на мое музыкальное творчество, когда я неожиданно для себя к нему вернулся. И главным источником вдохновения в течение всех этих лет для меня было и поныне остается предстояние престолу Божию.

И.К.

О понимании музыки: одна композиция сразу тебя находит, другую надо прослушать несколько раз, и когда она трогает, их сила равна. Как будто с мелодии надо снять шапку, чтобы её волосы рассыпались по плечам. Почему так бывает?

ИЛАРИОН.

– Я обычно слушаю одно и то же сочинение много раз. Первое знакомство с произведением бывает иногда очень ярким, но произведение хочется слушать много раз прежде чем ты его по-настоящему поймешь и полюбишь. Так произошло с «Реквиемом» Карла Дженкинса, который я услышал впервые по радио, когда жил в Вене.

Я не знал, что это за музыка, но с первых тактов она меня захватила, я дослушал сочинение до конца, а потом диктор назвала имя автора. Это имя ничего мне не говорило, я слышал его впервые. Потом я много раз слушал это произведение в записи до тех пор, пока не «заслушал» его и не поставил на полку. Бывает и так, что ты заново открываешь для себя произведение, которое слышал много лет назад, а иногда и целого композитора. Например, лишь в последние годы я по-настоящему открыл для себя Шуберта, которого, конечно, и раньше знал. Очень важно не только слушать, но и самому играть музыкальные произведения. Когда-то, в юности, я переиграл для себя все фортепьянные сонаты Моцарта и Бетховена, все произведения для фортепьяно Брамса. Но вот Шуберт оставался как-то за кадром. А сейчас вдруг он для меня открылся.

Новый уровень «прочтения» музыкального произведения оказывается доступен после знакомства с его партитурой. Моим любимым композитором в детстве был Антонио Вивальди: я мог часами слушать пластинки с его инструментальными концертами в исполнении оркестра «Виртуозы Рима», а однажды даже слышал этот коллектив живьем. Конечно, «Времена года» я знаю наизусть с тех самых пор. Но второе открытие этого сочинения для меня произошло совсем недавно, когда я впервые взял в руки партитуру. Необыкновенная простота, чистота и сила этой музыки, изобретательность и изящество, с какими написана партитура, поразили меня. В этой музыке есть и светлый гуманизм, проявившийся в том, что над нотными строками, наряду с оттенками и указаниями на темпы, рукой композитора написано, какие сцены из человеческой жизни изображает тот или иной музыкальный фрагмент («крестьянский праздник», «пьяный спит», «человек идет по тонкому льду» и т.д.). Есть в ней и глубокое чувство природы: композитор изображает и пение птиц (кукушки, горлицы и щегла), и лай собак, и жужжание оводов и мух, и свежее дуновение летнего ветра, и журчание ручья, и дождь, моросящий за окном, и грозу с громом и градом. Но есть в этой музыке, на мой взгляд, и глубокое религиозное содержание.

Не потому только, что Вивальди был священником и служил мессу, а значит, наверное, тоже черпал вдохновение от престола Божия. Но и потому, что только человек с очень чистым сердцем и очень искренней верой мог так воспринимать окружающий мир, мог с такой любовью живописать крестьянский быт, с таким совершенством передать человеческие чувства, порождаемые миром природы.

Благодарю Вас за беседу, Владыка.

Мира и сил Вам на всех Ваших стезях.  

 Игорь Киселёв