РУССКАЯ КУЛЬТУРА В БАЙКАХ И АНЕКДОТАХ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА |
Русская культура интересна не только своими шедеврами, но и тем, как она представляется в анекдотах и байках. Предлагаю несколько таких зарисовок из замечательной книги о русской культуре в портретах. Книга родилась достаточно неожиданно.
И Марианну вдруг осенило: «Да это же готовая книга!» Так родилась книга о русской культуре в байках и анекдотах, из которой предлагаю несколько историй или сплетен (кому как нравится) о наших соотечественниках–диссидентах и не очень.
Белла Ахмадуллина
Это было после разоблачения культа личности. Из лагерей вернулось множество писателей. В том числе уже немолодая Галина Серебрякова. Ей довелось выступать на одной литературной конференции. По ходу выступления она расстегнула кофту, демонстрируя следы тюремных истязаний. В ответ на что циничный Симонов заметил: «Вот если бы это проделала Ахмадулина...»
Василий Аксенов
Аксёнов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задаёт разные вопросы. В частности: «Отчего большинство русских писателей-эмигрантов живёт в Нью-Йорке?» Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по-русски: «Мать твою!..» Василий говорит агенту: «Понял?»
Юз Алешковский
В присутствии Алешковского какой-то старый большевик рассказывал: «Шла гражданская война на Украине. Отбросили мы белых к Днепру. Распрягли коней. Решили отдохнуть. Сижу я у костра с ординарцем Васей. Говорю ему: «Эх, Вася! Вот разобьем беляков, построим социализм — хорошая жизнь лет через двадцать наступит! Дожить бы!..» Алешковский за него докончил: «И наступил через двадцать лет — тридцать восьмой год!»
Владимир Войнович
Войнович рассказывал: «Шесть лет я живу в Германии. Языка практически не знаю. Ассимилироваться в мои годы трудно. Да и ни к чему. И все-таки постепенно осваиваюсь. Кое-что начинаю соображать. И даже с немецким языком проблем все меньше... Однажды шел я через улицу. Размечтался и чуть не угодил под машину. Водитель опустил стекло и заорал: «Du bist ein Idiot». И я,— закончил Войнович,— неожиданно понял, что этот тип хотел сказать...»
Владимир Ашкенази
Говорят, Хрущев был умным человеком. Но пианист Владимир Ашкенази был еще умнее. Многие считают Владимира Ашкенази невозвращенцем. Это не соответствует действительности. Ашкенази выехал на Запад совершенно легально. Вот как это случилось. (Если верить мемуарам Хрущева, кстати, довольно правдивым.)
Ашкенази был, что называется, выездным. Женился на исландке. Продолжал гастролировать за рубежом. И каждый раз возвращался обратно. Даже каждый раз покупал заранее обратный билет. Как-то раз они с женой были в Лондоне. Ашкенази обратился в советское посольство. Сказал, что жена больше не хочет ехать в Москву.
Спросил, как ему быть. Посол доложил все это министру Громыко. Громыко сообщил Хрущеву. Хрущев, как явствует из его мемуаров, сказал: «Допустим, мы прикажем ему вернуться. Разумеется, он не вернется. И к тому же станет антисоветским человеком». Хрущев так и выразился дословно: «Зачем нам плодить антисоветского человека?»
И продолжал: «Дадим ему заграничный паспорт. Пусть останется советским человеком. Пусть ездит, куда ему вздумается. А когда захочет, пусть возвращается домой». Домой Ашкенази так и не вернулся. Но своих родных от притеснений уберег. Все закончилось мирно и пристойно... Не зря говорят, что Хрущев был умным человеком.
Эдуард Лимонов
Это случилось на одной литературной конференции. В ней участвовали среди прочих Лимонов и Коржавин. В конце состоялись прения. Каждому выступающему полагалось семь минут. Наступила очередь Коржавина. Семь минут он ругал Лимонова за аморализм.
Наконец председатель сказал: «Время истекло». — «Я еще не кончил». — «Но время истекло...» Вмешался Лимонов: «Мне тоже полагается время?» — «Семь минут». — «Могу я предоставить их Науму Коржавину?» — «Это ваше право». И Коржавин еще семь минут проклинал Лимонова за аморализм. Причем теперь уже за его счет.
Джордж Баланчин
Баланчин жил и умер в Америке. Брат его, Андрей, оставался на родине, в Грузии. И вот Баланчин состарился. Надо было подумать о завещании. Однако Баланчину не хотелось писать завещание. Он твердил: «Я грузин. Буду жить до ста лет!..» Знакомый юрист объяснил ему: «Тогда ваши права достанутся брату. То есть ваши балеты присвоит советское государство».
«Я завещаю их моим любимым женщинам в Америке». — «А брату?» — «Брату ничего». — «Это будет выглядеть странно. Советы начнут оспаривать подлинность завещания. Кончилось тем, что Баланчин это завещание написал. Оставил брату двое золотых часов. А права на свои балеты завещал восемнадцати любимым женщинам».
Михаил Барышников
В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организовал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось заполучить на этот форум Михаила Барышникова. Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть человек. Бродский — поэзию, Соколов и Алешковский — прозу. Мирецкий — живопись. Я, как это ни обидно,— журналистику.
Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разглядывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисментов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени. Вдруг я услышал, как Алешковский прошептал Соколову: «До чего же вырос, старик, интерес к русской прозе на Западе!» Соколов удовлетворенно кивал: «Действительно, старик. Действительно...»
Андрей Битов
В молодости Битов держался агрессивно. Особенно в нетрезвом состоянии. И как-то раз он ударил поэта Вознесенского. Это был уже не первый случай такого рода. И Битова привлекли к товарищескому суду. Плохи были его дела. И тогда Битов произнес речь.
Он сказал: «Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу вам, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно — простите. Ибо я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело».
«Ну и как было дело? — поинтересовались судьи. — Дело было так. Захожу я в «Континенталь». Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте,— воскликнул Битов,— мог ли я не дать ему по физиономии?!..»
Лиля Брик
Самоубийство Маяковского остается для нас трагической загадкой. Многие обвиняют в его гибели Лилю Брик. Она была, что называется, гипотенузой любовного треугольника. Она наводнила дом сотрудниками ЧК. И так далее. Сама Лиля Брик распространяла другую версию.
По ее версии, у Маяковского было глубокое предрасположение к самоубийству. Что-то вроде маниакальной жажды смерти. Более того, Маяковский и раньше делал попытку самоубийства. Но револьвер с единственным патроном в барабане дал осечку. Лиля Брик выпросила этот патрон у Маяковского. Патрон был чем-то вроде доказательства ее невиновности.
Все это отмечено, увы, печатью дурного тона. Вообще на фоне чьей-то смерти катастрофически проявляется любая безвкусица. Недаром поэт Крученых говорил: «Умереть бы, если хватит мужества, со вкусом!»
Иосиф Бродский
Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся. Лежит Иосиф — бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты. И вот я произнес что-то совсем неуместное: «Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов...»
Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным. Вот я и сказал: «Евтушенко выступил против колхозов...». Бродский еле слышно ответил: «Если он против, я — за».
(Начало здесь) Герои русской культуры в байках Сергея Довлатова выглядят смешно, иногда грустно, но никогда не скучно. Легкий юмор, обаяние, добрая улыбка рассказчика делают эти истории по-домашнему теплыми и искренними. Им веришь, потому что автор схватывает самое главное – характер своих героев.
Владимир Горовиц
Соломон Волков написал книгу «Чайковский по Баланчину». Книга вышла по-английски, имела успех. В ней приводились любопытные сведения о Чайковском. Исключительная тяга к музыке обнаружилась у Пети Чайковского в раннем детстве. Он готов был просиживать за роялем круглые сутки. Родители не хотели, чтобы он переутомлялся. Запрещали ему играть слишком много. Тогда он начинал барабанить по стеклу. Однажды так увлекся, что стекло разбилось. Мальчик поранил руку...
Волков преподнес экземпляр своей книги знаменитому Горовицу. Был совершенно уверен, что маэстро ее не прочтет. Поскольку Горовиц, как многие великие художники, был занят исключительно собой. И вот однажды с Горовицем беседовали журналисты. И Горовиц сказал:
«В детстве я готов был просиживать у рояля круглые сутки. Родители не хотели, чтобы я переутомлялся. Запрещали мне играть слишком много. Тогда я начинал барабанить по стеклу. Однажды так увлекся, что стекло разбилось. И я поранил руку...» Волков, рассказывая эту историю, почти ликовал: «Значит, он все-таки прочитал мою книгу!
Кирилл Кондрашин
Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году от разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама. Его бывшая жена говорила знакомым в Москве: «Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали».
У Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то раз не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит: «У вас больное сердце». — «Ничего,— отвечает Кондрашин,— там хорошие врачи». — «А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется?» — «Что обойдется?» — «Транспортировка». — «Транспортировка чего?» — «Вашего трупа...»
Наум Коржавин
Накануне одной литературной конференции меня предупредили: «Главное, не обижайте Коржавина». — «Почему я должен его обижать?» — «Потому что Коржавин сам вас обидит. А вы, не дай Бог, разгорячитесь и обидите его. Не делайте этого». — «Почему же Коржавин меня обидит?» — «Потому что Коржавин всех обижает. Вы не исключение. Поэтому не реагируйте. Коржавин страшно ранимый». — «Я тоже ранимый». — «Коржавин — особенно. Не обижайте его...»
Началась конференция. Выступление Коржавина продолжалось четыре минуты. Первой же фразой Коржавин обидел всех американских славистов. Он сказал: «Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей...». Затем Коржавин обидел целый город Ленинград, сказав: «Бродский — талантливый поэт, хоть и ленинградец...».
Затем он произнес несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Ну и меня, конечно, задел. Не хочется вспоминать, как именно. В общем, получалось, что я рвач и деляга. Хорошо, Войнович заступился. Войнович сказал: «Пусть Эмка извинится. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Эму. Эма извиняется так: «Извините, конечно, но вы — дерьмо».
Гидон Кремер
Кремер — человек эксцентричный. Любит действовать наперекор традициям. Часто исполняет авангардные произведения, не очень-то доступные рядовым ценителям. Что приводит в ужас его импресарио. Если импресарио нервничает, проданы ли билеты, Кремер говорит: «А чего беспокоиться? В пустом зале — резонанс лучше!»
Юрий Любимов
Шли съемки фильма «Кубанские казаки». Молодой Любимов исполнял там небольшую роль. Была инсценирована пышная колхозная ярмарка. Фрукты, овощи, воздушные шары. Короче, всяческое изобилие. Подошла какая-то местная бабка и спрашивает Любимова: «А скажи, родимый, из какой это жизни вы представляете?» В этот момент, как уверяет Любимов, зародились его идейные сомнения.
Эрнст Неизвестный
У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал: «Горизонталь — это жизнь. Вертикаль — это Бог. В точке пересечения — я, Шекспир и Леонардо!..» Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил: «Похоже, что так оно и есть...»
Раньше других все это понял Юрий Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному: «Распишись и ты. А еще лучше — изобрази что-нибудь. Только на двери». — «Почему же на двери?» — «Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу...»
Ираклий Андроников
У писательницы Ольги Форш была дача. Если не ошибаюсь, в Тярлеве, под Ленинградом. Раз к ней в гости приехал Ираклий Андроников. До глубокой ночи развлекал Ольгу Форш своими знаменитыми историями. Наутро соседка по даче жаловалась: «У Ольги-то Дмитриевны полдюжины мужиков ночевало. Даром что старуха. А как разошлись — не заметила. Один-то вроде к электричке побежал. А остальные? Может, в окно сиганули под утро? Чтобы не было от людей срамотищи...»
Хореограф Леонид Якобсон
Ленинградского хореографа Якобсона западные критики иногда называли провинциальным. Панов этим возмущался. Высказывался на этот счет примерно так. «Называть художника провинциальным — глупо. Художник подобен электрической батарее. Заряжается он действительно, в столице. Образование получает в столице. А потом ему необходимо уединение, сосредоточенность. Это только бездарные критики должны постоянно заряжать себя информацией. А люди, которым есть что сказать, одиноки...»
Мстислав Ростропович и Галина Вишневская
Ростропович собирался на гастроли в Швецию. Хотел, чтобы с ним поехала жена. Начальство возражало. Ростропович начал ходить по инстанциям. На каком-то этапе ему посоветовали: «Напишите докладную. «Ввиду неважного здоровья прошу, чтобы меня сопровождала жена». Что-то в этом духе. Ростропович взял лист бумаги и написал: «Ввиду безукоризненного здоровья прошу, чтобы меня сопровождала жена». И для убедительности прибавил — «Галина Вишневская». Это подействовало даже на советских чиновников.
***
Это было в пятидесятые годы. Мой отец готовил эстрадный спектакль «Коротко и ясно». Пригласил двух молодых артисток из областной филармонии. Роли им предназначались довольно скромные. Что-то станцевать на заднем плане. Что-то спеть по мере надобности. На худсовете одну артистку утвердили, другую забраковали. Худрук Ленгосэстрады Гершуни сказал моему отцу: «Пожалуйста, мы эту вашу Галю зачислим в штат актрисой разговорного жанра. Репетируйте. Пусть она играет все, что надо. Но петь... Уж поверьте мне как специалисту — петь она не будет...»
Альфред Шнитке
Долгие годы считалось, что Альфреда Шнитке недооценивают отечественные музыкальные власти. Что, в общем-то, соответствовало действительности. Так, его не отпустили в Австрию читать курс современной музыки. Однажды Воронежский симфонический оркестр должен был исполнять какое-то произведение Шнитке. Власти дали согласие.
Но тут взбунтовались рядовые музыканты. Обратились в горком партии. Заявили, что это «сумбур вместо музыки». Низкопоклонство перед Западом. И так далее. В результате, исполнение музыки Шнитке было запрещено. Короче говоря, существует, разумеется, такая проблема — «Художник и власть». Но есть и другая, более серьезная проблема — «Художник и толпа».
Иван Пырьев и Григорий Александров
Молодой Александров был учеником Эйзенштейна. Ютился у него в общежитии Пролеткульта. Там же занимал койку молодой Иван Пырьев. У Эйзенштейна был примус. И вдруг он пропал. Эйзенштейн заподозрил Пырьева и Александрова. Но потом рассудил, что Александров — модернист и западник. И старомодный примус должен быть ему морально чужд. А Пырьев — тот, как говорится, из народа...
Так Александров и Пырьев стали врагами. Так наметились два пути в развитии советской музыкальной кинокомедии. Пырьев снимал кино в народном духе. («Богатая невеста», «Трактористы».). Александров работал в традициях Голливуда. («Веселые ребята», «Цирк».)
__________________________________
| Рубрики: | читать |
| Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |
