В 2017 году в издательстве Йельского университета вышла монография американской исследовательницы Гольфо Алексопулос «Illness and Inhumanity in Stalin's Gulag». Эта публикация по праву может считаться важной вехой в историографии ГУЛАГа — гигантской системы эксплуатации принудительного труда в СССР 1930—1960 годов. Алексопулос первой за много лет вернулась к ключевым вопросам истории сталинских лагерей, а именно к уточнению числа погибших заключенных и природе институционального насилия самой лагерной системы.

Сводная карта лагерей системы ГУЛАГа, существовавших с 1923 по 1967 год

Работу Алексопулос невозможно адекватно оценить без учета сложного политизированного историографического контекста проблемы. До открытия архивов в 1989—1991 годах в западной литературе количество жертв в ГУЛАГе оценивалось десятками миллионов. Саму систему образно называли «Освенцимом без печей», где заключенных намеренно уничтожали трудом. Выйти на свободу живым было практически невозможно, и количество освобождений было якобы минимальным (Conquest 1990). Однако, согласно рассекреченным данным центрального аппарата ГУЛАГа, опубликованным в начале 1990-х после распада СССР, из 18 млн человек, прошедших через систему, погибло «только» 1,7 млн, 90% заключенных пережили свое заключение и освободились (Безбородов и Хрусталев 2004; Getty, Rittersporn, and Zemskov 1993). Лишь относительно недавно несколько исследователей (Бердинских 2001; Исупов 2000; Applebaum 2004; Ellman 2002; Khlevniuk 2004) обратили внимание на так называемую «актировку» (досрочное освобождение заключенных по инвалидности) как потенциально значимый фактор в анализе ведомственной статистики освобождений. Согласно мемуарам бывших заключенных, «актирование» позволяло лагерной администрации искусственно снижать коэффициенты смертности в отчетах (Левенштейн 2001). Книга Алексопулос — попытка проанализировать взаимосвязь между «актировкой», освобождением и смертностью более детально.

В самом широком смысле монография впервые рассматривает функционирование ведомственной медицины ГУЛАГа во взаимосвязи с экстремальной эксплуатацией заключенных в лагерной экономике. Центральный аргумент и концепцию Алексопулос можно выразить следующим образом. Конечная цель ГУЛАГа как института заключалась не в уничтожении заключенных, а в их тотальной, убийственной и до сих пор недостаточно отрефлексированной эксплуатации. Эта эксплуатация интенсифицировалось по экспоненте и достигла пика в послевоенный период существования ГУЛАГа (1945—1953 годы), когда миллионы «доходяг» были якобы освобождены, но фактически просто отправлены умирать за пределы лагерей, скрыв тем самым миллионы смертей. Важно отметить, что, по Алексопулос, смертность в ГУЛАГе вызывалась не только экзогенными и эндогенными субъективными факторами (голодом, войной, климатом, произволом отдельных лагерных начальников), а именно структурными, имманентными чертами самой системы. Автор постоянно подчеркивает своеобразность и даже уникальность многих элементов в организации ГУЛАГа как системы исполнения наказания особого типа (питание, медицина, отношение к эксплуатации инвалидов и больных и т. д.).

По Алексопулос, медицина в ГУЛАГе полностью подчинялась производственным интересам лагеря (выполнению планов). Предельная эксплуатация тяжелобольных неизбежно вела к гибели значительного количества людей и появлению огромного числа инвалидов с разрушенным здоровьем. Содержать в лагерях их было невыгодно — инвалиды «ухудшали» статистику своими смертями и провоцировали непроизводительные расходы скудных ресурсов. Алексопулос показывает, как лагерные медики на местах оказывались между молотом и наковальней. С одной стороны, Москва требовала под угрозой репрессий снижать смертность заключенных и количество инвалидов (при этом не выделяя достаточных ресурсов), с другой стороны, обязывала обеспечивать максимальный вывод рабочей силы на производство, включая безногих и дистрофиков. Без фальсификации статистики выполнить эти абсолютно нереалистичные указания центральных властей было невозможно. Сотрудники ГУЛАГа прибегали к разнообразным ухищрениям для получения «правильных цифр». Таким образом, система представляла собой своеобразную «пирамиду эксплуатации». На вершине этой пирамиды находились приоритетные лагеря, получавшие самых здоровых заключенных. По мере ослабевания организма истощенных узников перевозили из «важных лагерей» в менее приоритетные колонии, и наконец, «выбрасывали» умирающих за пределы зон посредством «актировок», чтобы они своей смертью не портили отчеты, поступающие с периферии в центр.

Монография Алексопулос сразу в нескольких аспектах вносит значительный вклад в изучение советской тюремной системы. Во-первых, в книге постулируется принципиально новая, хотя и небесспорная, оценка смертности в б млн человек. Она складывается из официально зарегистрированной цифры в 1,7 млн смертей и более 4 млн умерших вскоре после освобождения. Во-вторых, несколько глав посвящены исследованию лагерной медицины и инвалидности. Эти темы до сих пор не получили должного освещения в литературе. Особо стоит отметить скрупулезный анализ нескольких редакций так называемого «Листа болезней» — сверхсекретной инструкции для присвоения формального статуса инвалида в лагерях. По Алексопулос, только терминальные стадии недуга (дистрофия третьей степени, туберкулез с распадом легких и др.) служили основанием досрочного освобождения. В-третьих, автор совершенно справедливо заостряет внимание на исполинском масштабе внутренних перебросок заключенных из лагеря в лагерь. Алексопулос убедительно доказывает, что перемещение сотен тысяч человек внутри системы зачастую определялось и мотивировалось состоянием здоровья лагерников (а не исключительно их «социальной опасностью» с точки зрения режима, как предполагалось ранее). Главным открытием здесь является прежде неизвестная функция исправительно-трудовых колоний (ИТК) как пункта концентрации истощенных и умирающих заключенных, потерявших трудоспособность в более приоритетных лагерях (Норильлаг, Воркутлаг). Ученые давно обращали внимание на более высокую смертность в ИТК в годы войны по сравнению с исправительно-трудовыми лагерями (ИТЛ) — Алексопулос обосновала и объяснила эти цифры. В целом, концептуализация ГУЛАГа как сложно устроенной иерархии более или менее приоритетных локаций именно с точки зрения состояния здоровья содержащихся там заключенных является новаторской. Она может помочь другим исследователям более корректно интерпретировать лукавые официальные показатели заболеваемости и смертности. Наконец, самое значительное достижение монографии — глава б, посвященная «актировке» как методу манипуляции и занижению цифр смертности.

Несмотря на отмеченные сильные стороны книги, несколько тезисов и обоснованность подкрепляющих их аргументов вызывают вопросы. Прежде всего, цифра в б млн смертей и методология ее получения непрозрачны. Оценка основана на слишком широких экстраполяциях и допущениях. Алексопулос предполагает, что истощенных «доходяг» переводили «в иные места заключения» — в основном спецпоселки. Однако спецпоселения никогда ни формально, ни неформально не считались «местам заключения». В постоянно меняющейся структуре сталинской пенитенциарной системы под аббревиатурой «МЗ» понимались четко определенные типы мест лишения свободы - тюрьмы и колонии. Более того, Алексопулос цитирует сводные отчеты о движении заключенных «в другие места заключения» в качестве доказательства циклопического масштаба досрочного освобождения по инвалидности и экспоненциального роста освобождений инвалидов из системы в конце 1940-х и начале 1950-х годов. Однако эти сводки содержат сведения не об освобождении, а о переводе заключенных внутри системы (из лагеря в лагерь). Поэтому серьезные сомнения вызывает аргумент Алексопулос о послевоенном ГУЛАГе (1945-1953 годы) как самом жестоком и смертоносном периоде в его истории.

Данные интерпретации объясняются некоторой узостью источниковой базы «Illness and Inhumanity...». Автор работала в основном с материалами центрального аппарата ГУЛАГа в одном архиве (фонд Р-9414 в Государственном архиве Российской Федерации). Документация из местных архивов лагерных управлений практически не привлекалась. Поэтому из книги сложно получить представление о реальном воплощении директив об «актировании» на местах. Вывод о том, что инвалиды гибли сразу после освобождения, логичен, но опирается, по большей части, на косвенные, а не прямые доказательства. Например, массовых данных о смерти бывших заключенных в монографии нет, как и доказательств недоучета в центральной статистике для конкретных лагерей и хронологических отрезков. Также отсутствует и детальная информации о том, что же происходило с инвалидами после освобождения. Инвалиды a priori объявляются смертельно больными, хотя, возможно, кто-то из них и выжил. Более того, общего количества освобожденных инвалидов в 1930-1953 годах, в период «классического» ГУЛАГа, автор так и не приводит. Наконец, «актировка» осуществлялась не только структурами

ГУЛАГа, но также органами лагерной Прокуратуры и Министерства Юстиции. Однако автор, к сожалению, почти не использовал материалы этих ведомств. Данный нюанс предопределил несколько смещенную бюрократическую оптику в повествовании, с преобладанием перспективы ОГПУ-НКВД-МВД. В результате сложный клубок институциональных противоречий между государственными акторами остался за пределами внимания Алексопулос.

Подводя итоги, отметим, что работа Алексопулос является первой попыткой за много лет критически переосмыслить центральную статистику смертей и освобождений, опубликованную в начале 1990-х Виктором Земсковым c соавторами (Getty, Rittersporn, and Zemskov 1993). Можно соглашаться или не соглашаться с основным аргументом Алексопулос об «уничтожающем» насилии системы лагерей, но весомость ее вклада в проблематику смертности в ГУЛАГе не подлежит сомнению. Любое исследование в идеале должно способствовать конструктивной дискуссии. Книга Алексопулос однозначно послужит катализатором для нового витка обсуждений важнейшего вопроса, которые многие историки считали решенным в начале 1990-х годов. Автор совершенно правильно подвергла сомнению цифру в 90% выживших из сводной статистики ГУЛАГа. До сих пор эти данные некритически ретранслируется в десятках монографий и диссертаций в России и за рубежом как доказательства более «мягкой» природы сталинских лагерей. Лишь за это «Illness and Inhumanity...» заслуживает самой высокой оценки, несмотря на высказанные замечания.

Михаил Наконечный

Штрафной изолятор одного из лагпунктов Воркутлага, 1945 год

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Безбородов, Александр и Владимир Хрусталев, ред. 2004. Население Гулага: численность и условия содержания. Т. 4 в История сталинского Гулага. Конец 1920-х - первая половина 1950-х годов: собрание документов в 7 т. М.: РОССПЭН.

Бердинских, Виктор. 2001. История одного лагеря (Вятлаг). М.: Аграф.

Исупов, Владимир. 2000. Демографические катастрофы и кризисы в России в первой половине ХХ века. Новосибирск: Сибирский Хронограф.

Левенштейн, Виктор. 2001. Повесть о моем отце. М.: Аргументы и факты.

Applebaum, Anne. 2004. Gulag: A History. New York: Anchor Books. Conquest, Robert. 1990.

The Great Terror: A Reassessment. New York: Oxford University Press.

Ellman, Michael. 2002. "Soviet Repression Statistics: Some Comments." Europe-Asia Studies 54(7):1151-1172.

Getty, J. Arch, Gabor T. Rittersporn, and Viktor N. Zemskov. 1993. "Victims of the Soviet Penal System in the Pre-War Years: A First Approach on the Basis of Archival Evidence." American Historical Review 98(4):1017-1049.

Khlevniuk, Oleg V. 2004. The History of the Gulag: From Collectivization to the Great Terror. New Haven, CT: Yale University Press.

По наводке

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2069740.html

В Ленинграде 1920-х годов, пожалуй, не было писателя более популярного, чем Михаил Зощенко — его цитировали в разговорах, узнавали на улицах. Одним словом, это была всенародная любовь.

Однако у Михаила Михайловича находились не только почитатели, но и суровые критики. Однажды, когда Зощенко шел вместе с Корнеем Чуковским по Литейному проспекту, к ним подбежал один из таких литературных ревнителей «линии партии и правительства» и начал упрекать Михаила Михайловича в «очернительстве» — это был ходкий тогда термин, которым затыкали рот любому неугодному сатирику:

— Ну где вы видели такой омерзительный быт?! — горячился критик. — Теперь, когда моральный уровень пролетариата достиг небывалой прежде высоты…

Закончить фразу обличителю помешала полуобщипанная курица, камнем упавшая откуда-то сверху. Вслед за курицей в окошке верхнего этажа показалась взволнованная физиономия.

— Не тронь куру! Она моя! — отчаянно кричал человек из окошка.

Вдруг из парадной выскочил юркий человечек, подхватил курицу, лежавшую у ног изумленных писателей и резво побежал через улицу. Увидев проезжавший мимо трамвай, он ловко вскочил на подножку и укатил, прижав курицу к груди. Не успели писатели опомниться, как на них налетел бывший владелец курицы, уверенный, что это они украли его достояние или уж, по крайней мере, краже способствовали. Тут же сбежалась толпа, писателей никто не слушал, их ругали на чем свет стоит и требовали курицу вернуть. Особенно горячились те, кто сам был не прочь поживиться.

Зощенко повернулся к своему критику и с грустной улыбкой сказал:

— Моральный уровень, конечно, вырос… Но вы сами видите, что за сюжетами мне далеко ходить не надо…

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2069254.html

С именем Ивана Грозного неразрывно связана политика опричнины. Явление это уникально и не имеет прямых аналогий в истории других стран. Не удивительно, что историки до сих пор не пришли к единому мнению о том, что же такое опричнина и зачем она понадобилась грозному царю. Сегодня мы предложим один из возможных ответов на эти вопросы.

В 1560 году в Москве назревали большие перемены. Близилась к концу тринадцатилетняя дружба царя с попом Сильвестром и Алексеем Адашевым, и вместе с ней завершался первый период Иванова царствования.

Летом 1560 года тяжело заболела жена Ивана, царица Анастасия. Обеспечить больной покой и уход оказалось непросто, потому что в те же дни, сухие и ветреные, в Москве вспыхнули сильные пожары; Ивану пришлось «с великою нуждою» перевозить жену в Коломенское. Но оставаться с Анастасией он не мог — обычай требовал присутствия царя на пожаре, который возобновлялся несколько раз. Иван появлялся в самых опасных местах и сам тушил огонь. По примеру царя бояре и дворяне не щадили себя: кидались в пламя, ломали горящие здания, носили воду, лазили по кровлям... Среди трудившихся на пожаре было много погибших и обгоревших. Анастасия переживала за мужа, и её ослабленный организм не вынес эмоционального потрясения. От страха и беспокойства ей сделалось хуже, и 7 августа, в пятом часу пополудни, она скончалась.

2. Погребение Царицы Анастасии в Вознесенском девичьем монастыре. Миниатюра Лицевого летописного свода, XVI в.

Летописцы прямо связывают перемены в характере Ивана со смертью Анастасии: «Как будто великая буря поднялась в сердце царя, прежде тихом и благостном, и многомудрый ум его изменился на яростный нрав».

К тому времени Иван чувствовал себя «пленённым царём» (как он отрекомендовался в переписке с Курбским). Те люди, которых он приблизил к себе, злоупотребили его доверием. По царскому повелению Сильвестра сослали навечно в Соловецкий монастырь. Адашева взяли под стражу в Дерпте, где он спустя два месяца после ареста и умер — по словам клеветников, отравив себя, чтобы избежать наказания, на самом деле — от горячки.

Разрыв с Сильвестром и Адашевым не вызвал немедленного ожесточения души Ивана. Впоследствии Грозный имел право с чистой совестью писать: «Сперва мы никого не казнили, а велели [только] всем отстать от наших изменников (Сильвестра и Адашева. — С. Ц.) и не держать их сторону: в этом мы утвердили бояр крестным целованием». Но очень скоро присяга была забыта: «Приверженцы Сильвестра и Адашева, — жалуется Грозный, — ни во что поставили нашу заповедь и свою клятву: они стали строить против нас ковы (заговоры, интриги. — С. Ц.), являя неутомимую злобу и непреклонный разум».

Накал последовавшей затем борьбы объясняется тем, что сильвестро-адашевский «дух» в Кремле был ещё чрезвычайно силен. Сторонники опальных любимцев составляли абсолютное большинство в боярской думе, они занимали все важнейшие государственные посты. Можно ли было ожидать при таком положении, что «избранная рада» добровольно уступит свои позиции? В таком случае это был бы единственный в истории пример самоликвидации господствующей политической партии. Борьба — и, ввиду нравов эпохи, борьба кровавая — была неизбежна.

Прологом к ней послужило принятие по настоянию царя думой Уложения о княжеских вотчинах (январь 1562 года). Царь был недоволен тем, что правительство Адашева вернуло княжатам и боярам родовые вотчины, отобранные у них ещё при Иване III. Суть конфликта состояла в том, кого считать собственником родовых имений — казну или вотчинников? Уложение решало спор в пользу казны. Княжатам запрещалось продавать и иметь свои старинные родовые вотчины; их ближайшие родственники по мужской линии, за исключением сыновей, могли наследовать родовые вотчины только по царскому указу, а жены и дочери — ни под каким видом. Таким образом, перед казной открывались широкие возможности земельных конфискаций. Как с правовой стороны, так и со стороны нравственной это был откровенный грабёж, разбой среди бела дня; но с исторической точки зрения действия Ивана были оправданны, ибо он пришивал оторвавшиеся лоскуты к русскому кафтану, возвращал русские вотчинные земли России. Аристократия, возмущённая покушением казны на её родовые земли, ответила на произвол теми средствами политической борьбы, которые ещё оставались в её распоряжении, — отъездами в Литву и заговорами.

За два столетия соседства Московского государства с великим княжеством Литовским при дворе московских государей собралась едва ли не половина литовской знати — Гедиминовичи, Ольгердовичи и прочие. При малейшем ущемлении верховной властью их родовых прав или просто политического честолюбия литовские выходцы начинали с тоской смотреть в сторону своей исторической родины. Так случилось и на этот раз. После принятия Уложения первые попытки к отъезду совершили ближайшие родственники царя по материнской линии — князь Василий Глинский и князь Дмитрий Вишневецкий. Польский король Сигизмунд II Август призвал русскую знать последовать их примеру.

3. Московские бояре. Гравюра XVI в.

В 1562 году был арестован боярин Иван Бельский, который первенствовал в боярской думе, ибо древностью своего рода превосходил не только всех московских бояр, но и самих польских королей (Ягеллоны происходили от шестого сына Ольгерда, Бельские — от четвёртого). При обыске у него нашли охранные грамоты Сигизмунда. На допросе Бельский во всем повинился, признав, что «с Жигимонтом Августом королём есми ссылался и грамоту есми от него себе опасную взял, что мне к нему ехати, и хотел есми бежати...» Боярская дума и митрополит Макарий отстояли старейшему изменнику жизнь; Бельский поплатился лишь своим родовым уделом, которое отошло казне.

Несколькими месяцами спустя опала настигла князей Михаила и Андрея Воротынских, а за ними и многих других представителей видных боярских семейств.

В декабре 1563 года, в возрасте восьмидесяти лет умер митрополит Макарий. До конца дней он сохранял благотворное влияние на царя — своего бывшего ученика и воспитанника. Иван не оскорбил его памяти ни одним словом. Со смертью Макария ходатайствовать за опальных стало некому, ибо новый митрополит Афанасий не обладал ни его независимостью, ни авторитетом, ни силой характера.

А в следующем 1564 году в Литву бежал князь Курбский, потребовавший у Ивана ответа за «святую кровь» своей боярской братии. Предание гласности взаимных упрёков и претензий вынудило обе стороны — царя и боярство — более чётко сформулировать свои политические взгляды, что, в свою очередь, сделало примирение между ними невозможным.

Продолжение читайте здесь.

Подписка открывает доступ к архиву.

Для проявления душевной щедрости

Сбербанк 4274 3200 2087 4403

Мои книги

https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/

У этой книги нет недовольных читателей. С удовольствием подпишу Вам экземпляр!

Последняя война Российской империи (описание и заказ)

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2069022.html

«...Приписывать изобретение борща украинцам или щей и блинов русским, или шашлыка кавказским народам то же самое, что приписывать кому-либо из наших современников изобретение колеса – эти древние блюда появились задолго до возникновения современных народов. Любимыми национальными супами древних римлян были разнообразные щи и борщи – специально для них в земледельческих поместьях выращивали много капусты и свёклы, а также лука. Щи и борщи готовили мясные (особой популярностью пользовались эти супы со свининой и свиным салом, менее популярны были бараньи и из иных видов мяса и птицы ... рецептов таких супов существовало великое множество, особенно с учетом, что у каждого домашнего повара имелось по несколько традиционных рецептов, особо любимых в этой семье. До нас дошла лишь ничтожная часть этих рецептов... Даже великий поэт Гораций считал своим основным делом выращивание столь любимой древними римлянами капусты, из которой готовили щи и борщи. Впоследствии эти прекрасные супы распространились среди многих народов мира... Но изобретателями щей и борщей были не древние римляне, а древние греки. Главные компоненты настоящих щей и борщей – свёкла и капуста...»

М.Е. Сергеенко. Помпеи., М. – Л.: Издательство Академии Наук СССР, 1949

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2068829.html

В сети часто публикуют совместное фото Кайзера Вильгельма II и Николая II, но есть также совместное фото Кайзера и Уинстона Черчилля.

Фото сделано на учениях в Бреслау (Вроцлав), 1906 г.

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2068659.html

Некий барин, заядлый театрал, узнал однажды, что его слуга никогда не бывал в театре. Тогда он лично купил ему билет на спектакль и отпустил на вечер. На следующий день, любопытствуя проведать, какие вынес он впечатления, барин спросил слугу:

— Ну как, понравился тебе театр?

— Очень понравился, — отвечал слуга.

— А что именно и более всего понравилось?

— Да все: тепло, светло, люстра пребогатейшая так и горит, народу много, ложи наполнены знатными господами и барынями, музыка играет. Праздник, да и только!

— Ну, а далее, понравился ли тебе сам спектакль и актеры?

— Да, признаться, когда занавес подняли, и начали актеры разговаривать между собою про дела свои, я и слушать их не стал.

Барин, поразмыслив, счёл, что его слуга едва ли не вернейший и лучший критик русской драматургии.

Илл.: Кузьма Петров-Водкин. Театр. Фарс. 1907 @

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2068329.html

Ингмар Бергман (1918–2007)

«Знаете, что такое – снимать кино? – вопрошал Бергман в интервью 1964 г. – Восемь часов напряженной каждодневной работы, чтобы получить три минуты на экране. И за эти восемь часов выдадутся десять, двенадцать, если вам очень повезёт, минут чистого творчества. А может быть, и того не будет. Придётся собраться с духом и работать ещё восемь часов и молиться, чтобы на этот раз всё-таки заполучить свои счастливые десять минут».

Однако Бергман «снимал кино» не только на съёмочной площадке, сначала он писал сценарии, уединяясь в своём доме на далеком острове Фаро. Там он из десятилетия в десятилетие соблюдал один и тот же режим: вставал в 8.00, писал с 9.00 до 12.00, затем ел – опять-таки без роскошеств.

«Он всегда ел одно и то же на завтрак, – вспоминала актриса Биби Андерсон. – Ничего не менялось. Взбитые сливки, ужасно жирные, клубничное варенье, очень сладкое – какая-то детская еда, и ещё кукурузные хлопья вдобавок».

После завтрака Бергман работал с 13.00 до 15.00, а потом ровно час дремал. Во второй половине дня он выходил на прогулку или ездил на пароме на соседний остров за почтой и газетами. Вечером Бергман читал, общался с друзьями, смотрел какой-нибудь фильм из своей обширной коллекции или же включал телевизор (он обожал сериал «Даллас»).

«Я никогда не прибегал к наркотикам или алкоголю, – вспоминал Бергман. – Максимум, что я себе позволяю, – стакан вина, и этого мне вполне довольно для счастья».

Ему также была «совершенно необходима» музыка, причем самая разнообразная, от Баха до Rolling Stones. С годами он потерял сон, спал не более четырёх-пяти часов за ночь, и ему стало труднее работать режиссёром. Однако даже после того, как в 1982 г. принял решение уйти из большого кинематографа, он продолжал снимать телефильмы, ставить пьесы и оперы, а также писать пьесы, повести и мемуары.

«Я всю жизнь работал, – говорил Бергман, – а работа – словно поток, разливающийся по пейзажу твоей души. Она спасительна, ибо многое уносит с собой, очищает. Если б я не работал постоянно, я бы сошёл с ума».

По книге М. Карри. Режим гения

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2068210.html

«В детстве я хотел быть пиратом. Слава Богу, никто не воспринял меня всерьез и не назначил мне операцию по удалению глаза и отрезанию ноги», — американский комик и телеведущий Билл Мар прокомментировал политику разрешения детям менять свой пол.

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2067958.html

Я снова смел и неуёмен,
Я снова радостен и юн!
Не зря в моём хрустальном доме
Стучится в окна гамаюн.

На травы детства росяница
Алмазной выпала слезой.
Твои шелковые ресницы
Лучили радость и покой.

Златые росы лунной пылью
Осели в розовом краю,
И счастья ласковые крылья
Укрыли голову мою.

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2067466.html

Статистические данные.

Таблица из «Раневой баллистики» Л.Б. Озерецковского. Иконографика распределения ранений по данным ХППГ №4167.

Для сравнения — у немцев.

Кристоф Расс «Человеческий материал. Немецкие солдаты на Восточном фронте»: на странице 153 данного труда можно найти распределение ранений и заболеваний по 2291 персоналиям случайной выборки военнослужащих (согласно данных их личных документов, читай статистика выводилась именно по раненым): это 37% осколочных ранений, 25% пулевых, 7,5% неидентифицированных и 23% болезней, из которых 19% отнесены к инфекционным и 4% к обморожениям. Оставшиеся 7,5% это военнослужащие ранений и болезней избежавшие.

http://militera.lib.ru/research/0/pdf/rass_c01.pdf

"За войну из 2291 участвовавшего в выборочной проверке 1261 солдат один или более раз был ранен или перенес болезнь, требовавшую медицинского вмешательства. На этих солдат приходится в целом 2231 ранение или заболевание; за период пребывания в 253-й пехотной дивизии примерно у 1105 солдат было 1853 случая ранений или заболеваний. В обеих группах наблюдается весьма сходная картина распределения количества ранений среди солдат. Примерно 57 % были ранены один раз, 23 % — дважды, 13 % солдат были ранены трижды и лишь 7 % свыше трех раз, причем около 3 % — были ранены пять и более раз. Подавляющее большинство обратившихся за медицинской помощью, то есть 93 % солдат, обращались по поводу ранений или заболеваний от одного до трех раз".

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2067398.html

В записках путешественника Михалона Литвина (сер. XVI в.) говорится, что московские пленники за свое умение бегать из неволи ценились гораздо дешевле других. Татарские торговцы в Крыму, выводя свой живой товар на продажу, выдавали русских за поляков и литовцев, громко крича, что это рабы самые свежие, простые, нехитрые, только что приведенные из народа польского, а не московского.

Это историческое свидетельство неплохо бы знать тем, кто любит поговорить о вековечной рабской душе русского народа.

Порой в документах той эпохи можно отыскать невероятные истории. Вот одна из них — о «русском Девятаеве» XVII века.

Калужский стрелец Иван Семенович Мошкин нес сторожевую службу на реке Усерд (ныне река Тихая Сосна в Воронежской области). Году в 1634-м, после стычки с крымцами, он попал плен и был продан в Турцию. Там он промаялся семь лет на турецких галерах — каторгах. Участь галерного раба была символом бед и страданий: кровавые мозоли на руках, свист бича надсмотрщика, скудное пропитание, а в случае потопления корабля — страшная гибель в морской пучине…

Мошкин не смирился со своей участью. «И стал я, — рассказывал он после, — подговаривать своих товарищей, всех невольников, чтоб турок побить и в православную христианскую веру пойтить».

Летом 1641 года судьба забросила его под Азов, незадолго перед тем захваченный у турок донскими казаками. Султан прислал к крепости многочисленное войско и большую флотилию. Мошкин находился на галеасе, которым командовал некий Абты-паша. Вместе с ним на веслах сидело больше двух сотен земляков из разных областей России, таких же бедолаг — служилых людей, крестьян, холопов. Многие из них томились в плену уже свыше десятка лет. Первенство здесь принадлежало Якиму Васильеву, проведшему в литовском, татарском и турецком плену не много ни мало три десятилетия — полжизни! За ним числилось три неудачных побега, но ради свободы он был готов рискнуть головой еще раз…

Еще 70 судовых рабов были выходцами из европейских стран — испанцы, итальянцы, греки и др. Турецкий экипаж насчитывал около 250 человек.

С тревожным чувством смотрели русские пленники на полуразрушенные турецкой артиллерией укрепления Азова, за которыми укрывались их братья-единоверцы, храбрые донцы. Помочь осажденным они ничем не могли. Зато именно здесь Мошкину и его товарищам представился случай приобрести необходимое средство для побега.

Галере Абты-паши досталась роль перевозчика пороха. Команда Мошкина, работавшая на разгрузке, небольшими порциями украла больше пуда «огненного зелья» и спрятала его в трюме между мешками с сухарями.

Между тем 6 октября турецкая армия, так и не сумев выкурить из Азова несгибаемых донцов, сняла осаду и отступила. Еще целый год Мошкин выжидал удобного случая для захвата судна. И вот однажды, темной ноябрьской ночью «на Дмитриеву субботу», когда все турки, включая капитана, уснули, Мошкин горящей головней поджег украденный порох. Взрыв разметал по палубе около тридцати тел турецких матросов. С остальными турками восставшие невольники покончили в скоротечном рукопашном бою. Мошкин, завладевший саблей, собственноручно сразил капитана галеаса Абты-пашу.

Успех отважного восстания превзошел всякие ожидания: погиб только один русский пленник и 20 были ранены, тогда как у турок из 250 человек команды осталось в живых лишь 40 — их заковали в кандалы, снятые с гребцов. Мошкин в пылу схватки получил тяжелые раны — «в голову и руку стрелами, в голову и живот саблей», и сильно обгорел «по пояс».

Все это случилось недалеко от побережья Греции. Завладев кораблем, Мошкин со товарищи взяли курс на запад — во владения христианских государей. Спустя неделю они прибыли в Мессину на Сицилии, находившуюся тогда под властью испанцев. По пути они захватили еще одно небольшое турецкое судно.

Испанцы были восхищены отвагой пленных «русинов», но совершенно не представляли, что с ними делать дальше. В конце концов власти Мессины решили пригласить храбрецов на службу испанскому королю. Бывшим пленникам посулили неплохое жалованье, а получив отказ, посадили нескольких из них под стражу — для устрашения остальных.

Мошкин не мог вступиться за своих товарищей, поскольку два месяца был прикован к постели — полученные раны и ожоги заживали медленно. На ноги он встал не командиром захваченного галеаса, а бесправным нищим странником — испанцы конфисковали его корабль вместе со всем имуществом и трофеями. Хорошо еще, что обобранных до нитки русских выпустили из города на все четыре стороны.

Путь на родину занял еще более года. «Шли мы… наги и босы и голодны», — свидетельствует Мошкин. Путь их лежал через Рим, Венецию, Вену и Варшаву. До России вместе с Мошкиным добралось всего 19 человек.

По царскому указу Иван Мошкин был снова принят на стрелецкую службу с жалованием в 2 алтына — во много раз меньше, чем ему предлагали в Мессине. Крепостные и холопы вместе с денежным вознаграждением получили вольную. О дальнейшей судьбе Мошкина и его геройского отряда ничего не известно.

Не все крымские пленники, получив свободу, возвращались в Россию. Кое-кто оставался в Крыму, становясь тайным осведомителем русского правительства. Отправленный в Крым с посольством князь Щербатов, докладывал царю Федору Ивановичу в 1591 году: «У нас полоняники старые прикормлены для твоего государева дела».

Поступавшая из Крыма информация была чрезвычайна важна. Ведь во второй половине XVI в. крымский хан некоторое время буквально держал в руках судьбу Русского государства.

Для проявления душевной щедрости

Сбербанк 4274 3200 2087 4403

Мои книги

https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/

У этой книги нет недовольных читателей. С удовольствием подпишу Вам экземпляр!

Последняя война Российской империи (описание и заказ)

ВКонтакте https://vk.com/id301377172

Мой телеграм-канал Истории от историка.

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2067121.html

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2066919.html

Пытаюсь найти какие-то закономерности, связи...

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2066567.html

Из цикла «Лиры и тимпаны»

О, светлые боги Эллады,
о, грешные дети земли!
Давно ли, Афина Паллада,
ты к Трое вела корабли?

Давно ль свои острые стрелы
пускал в вас проказник Эрот,
и лебедь загадочно-смелый
плыл к Леде по зеркалу вод?

Вам все покорялись стихии,
но Время — последний титан —
продолжил гигантомахию,
и вы уступили… Туман

забытых старинных преданий
навеки окутать хотел
обломки немых изваяний
божественно-радостных тел.

И всё же, хоть треснул и стёрся
ваш мрамор, но, мощью полны,
как прежде, точёные торсы
так явственно напряжены!

Вас холод забвенья не тронет,
ведь в паросский мрамор вошло
Праксителя грубых ладоней
доныне живое тепло.

Из моей книги «Жизнь со смертью визави»

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2066327.html

По книге: Питер Коззенс. И будет рыдать земля: как у индейцев отняли Америку. М.: Альпина нон-фикшн, 2022

Историческая память способна на удивительные вывихи. В течение ста лет после начала Индейских войн в США обитатели Великих равнин воспринимались в культуре и массовом сознании как абсолютное воплощение зла, своего рода «антицивилизация» жестоких варваров, вероломных дикарей, украшающих одежды скальпами христианских младенцев.

Все изменилось в 1960-е, когда американское общество переживало революционную трансформацию общества и сопутствующую ревизию родной истории. Тогда начали выходить многочисленные книги и фильмы, открывшие нации глаза на всю чудовищность кровавых событий, приведших к практически полному уничтожению североамериканских индейцев. Пусть и запоздало, но в американской культуре возник дискурс раскаяния за тяжкие грехи предков-поселенцев.

Книга американского историка Питера Коззенса «И будет рыдать земля: как у индейцев отняли Америку» призвана деконструировать оба устойчивых мифа, первым из которых является миф о благой «цивилизирующей миссии» белых, а другим оказывается не менее вредоносный миф о мудром индейце, познавшем все в этом мире, едва появившись на свет.

Хронология этой книги начинается с весьма символичного события — выставки вождей нескольких индейских племен, организованной в 1863 году Финеасом Барнумом. Вожди нескольких индейских племен в данном случае не были авторами, они были экспонатами, на которые можно было полюбоваться каждому горожанину, готовому стать беднее на четвертак. К гордым вождям, явно не до конца понимавшим, что это за просторный зал с зеваками, даже вышел президент Линкольн, вручивший старшему из них медаль и договор о мире между американцами и племенами. С куском бронзы и этой бумажкой вождь по имени Тощий Медведь вернулся в Канзас, чтобы показать их обитателям фронтира. На последних это, впрочем, не произвело никакого впечатления — Тощий Медведь, поверивший мудрому вождю бледнолицых, получил пулю.

Ну а завершается книга Питера Коззенса в 1891 году не менее душераздирающей сценой с участием еще одного индейского вождя, в имени которого присутствует животное, так похожее на человека, если с него снять кожу:

«Бьющий Медведь отыскал взглядом генерала Майлза. Спешившись, он решительным шагом подошел к генералу, сжимая в руках карабин. С минуту военачальники испытующе смотрели друг другу в глаза, потом Бьющий Медведь сложил оружие к ногам Майлза».

Между двумя этими событиями Коззенс расписывает подробную, насколько это только возможно, карту тридцатилетней войны, состоявшую из несчетного количества мелких сражений, набегов и карательных операций. Детальное воссоздание панорамы тех событий позволяет историку переосмыслить некоторые мифы, фундаментальные для современного осознания катастрофы Великих равнин.

В первую очередь Коззенс указывает на ключевой момент, порой ускользающий от колониального и постколониального взора: индейцы земель, примыкавших к фронтиру, представляли собой что угодно, но только не единую общность. Более того, в индейских племенах с их диктатом воинских традиций белые солдаты воспринимались как второстепенная угроза в сравнении с враждебными племенами: считалось, что служащие американской армии не такие уж славные воины, а победа над ними — не самое выдающееся достижение. Объединиться против общего врага удалось лишь индейцам Северо-Запада, остальные же были обречены на гибель в междоусобицах и столкновениях с американцами. Более того, Коззенс утверждает, что среди индейцев было огромное количество коллаборантов, уходивших служить в регулярную армию по личным мотивам:

«Личный состав у [генерала Джорджа] Крука подобрался, мягко говоря, небанальный. Воспользовавшись врожденной любовью апачей к сражениям, он предложил полное армейское жалованье тем из них, кто будет готов воевать против собственного народа. (От желающих отбоя не было)».

Но сильнее всего читателя, имеющего лишь общие представления об истории фронтира, полагаю, ошеломит следующий факт: «ни для одного из воевавших с регулярной армией племен земли, которые они называли своими, не были исконными». Дело в том, что воины, сопротивлявшиеся в XIX веке американским солдатам и поселенцам, сами незадолго до этого были вынуждены уйти с Восточного побережья и заняли новые для себя земли далеко не мирным путем. Таким образом, указывает Коззенс, битвы на Великих равнинах оказались вооруженным противостоянием двух больших категорий мигрантов, а по итогам войны был «утрачен традиционный индейский уклад жизни, но не то чтобы очень давний».

Впрочем, столь же неоднородным оставалось и американское общество, только что прошедшее через Гражданскую войну: если совсем недавно вражда велась по оси Север — Юг, то теперь страна разделилась на требующий крови Запад и гуманистически настроенный Восток, элиты которого осуждали неоправданное, на их взгляд, насилие по отношению к индейцам. Не было согласия и в правительстве. Конечно, никто из высокопоставленных чиновников даже не думал оставить индейцев в покое, но споры велись вокруг того, как решить проблему коренных народов: через полное физическое уничтожение или через разрушение их традиционного уклада, неприемлемого с точки зрения «цивилизованного» человека. Отсутствие единодушия по этому вопросу, к слову, позволяет историку усомниться в том, насколько уместен здесь термин «геноцид» — автор решительно отвергает подобное словоупотребление (на мой взгляд, даже слишком решительно). Однако на самом деле терминологические споры в данном случае не так важны. Куда важнее то, как Коззенс убедительно доказывает простую, но даже сейчас недоступную многим истину: «цивилизирование», что бы ни утверждали его апологеты, ни в коем случае не направлено на улучшение качества жизни тех, кто ему подвергается. «Цивилизирование» — это прежде всего ликвидация инаковости и, если потребуется, ликвидация носителей этой самой инаковости.

Коззенс также приводит множество любопытных и весьма поучительных свидетельств самого мрачного абсурда войны, объявленной индейцам, — офицеры американской армии, некоторые чиновники и даже рядовые поселенцы зачастую воспринимали собственные действия как преступные и попросту несправедливые:

«Сын преподобного Элиэйзера Томаса заявил, что к гибели его отца „привела подлая жестокость белых“. Один калифорнийский конгрессмен потребовал провести полное расследование этой войны, утверждая, что „со времен создания нашего правительства мы не знали разгула коррупции и мошенничества, подобных тому, что творится сейчас в индейских резервациях на Западном побережье“. Но в результате единственное проведенное расследование касалось сумм, в которые обошлась эта война Министерству финансов».

Возможно, самая большая моральная катастрофа Индейских войн заключалась в том, что «партия мира» в американском обществе была многочисленной и присутствовала даже в армейских кругах: но никакие гражданские протесты, никакие петиции, которыми пацифисты забрасывали конгресс, никакие рациональные доводы о том, что белым американцам просто физически не освоить столько захваченных земель, не могли противостоять старой доброй ксенофобии, переходящей в незамутненную ненависть. Вот лишь один случай, наглядно демонстрирующий, почему Индейские войны было не остановить.

Весной 1871 года неподалеку от города Тусона отряд апачей убил шестерых белых поселенцев. Местные жители отправились на поклон к командиру гарнизона, который посоветовал не беспокоить его по таким пустякам и разбираться самим. Тусонцы к нему прислушались и отправились в резервацию Кэмп-Грант, где дали бой населявшим ее индейцам. Битва завершилась славной победой: белые ополченцы убили порядка ста пятидесяти апачей, не потеряв ни одного из своих. Причина такого успеха была проста: в Кэмп-Гранте жило бедное племя, добровольно ушедшее в резервацию, чтобы в обмен на еду заготавливать сено для нужд фермеров. Почти все жертвы акции возмездия были женщинами и детьми, и оружия у них, разумеется, не было. Завершилась эта история пугающе просто:

«Побоище в Кэмп-Грант большинство аризонцев восприняли с восторгом: местная пресса назвала его „воздаянием по заслугам и примером, достойным подражания и повторения при первой же возможности“. Гуманисты из восточных штатов резню осудили, а президент Грант пригрозил отдать всю Территорию Аризона под трибунал, если устроивших бойню не привлекут к уголовной ответственности.

[Вождь] Эскиминзин не питал надежд на то, что справедливость восторжествует: ни один суд в Аризоне, сказал он Уитмену, не станет наказывать белого за убийство апачей. И он не ошибся. Тусонцы сожгли чучело прокурора, а присяжные оправдали убийц на основании того, что они якобы действовали в целях самообороны».

Естественно, жестокость была обоюдной: можно представить, в какой ужас приходили христиане, наблюдая выпотрошенные тела своих собратьев (индейцы изощренно увечили трупы поверженных врагов, веря, что так защитятся от их мести после смерти), а самый ценный совет, который мог дать командир новобранцу, заключался в том, что всегда нужно оставлять один патрон для себя.

По материалам

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2066073.html

Петроград, 1919. Запись на курсы эсперанто.

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2065804.html

Дама сдавала в багаж
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картину,
Корзину,
Картонку
И маленькую собачонку.
(С. Маршак)

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2065628.html

Патрисия Хайсмит (1921–1995) — американская писательница и автор коротких рассказов, широко известная своими психологическими триллерами, включая серию из пяти романов с участием Тома Рипли.

Автор психологических триллеров «Незнакомцы в поезде», «Талантливый мистер Рипли» в реальной жизни была таким же одиноким мизантропом, как многие её персонажи. Творчество было для неё не удовольствием, но одержимостью, в часы простоя она чувствовала себя несчастной. «Жизнь есть только в работе, то есть только в воображении», – жаловалась она в дневнике. К счастью, вдохновение редко покидало писательницу, она говорила, что идеи настигают её столь же часто, как крыс – оргазм.

Патрисия творила ежедневно, обычно по три-четыре часа утром; за хороший день успевала набросать 2000 слов. Ее биограф Эндрю Уилсон описал её метод:

«Чтобы настроиться на работу, она усаживалась в постели, а вокруг – сигареты, спички, пепельница, чашка с кофе, сахарница, тарелки пончиков. Она тщательно избегала каких-либо признаков дисциплины, хотела писать в удобной и расслабленной позе, чуть ли не в позе эмбриона. Она так и говорила, что хотела бы “окружить себя маткой”».

Ещё Патрисия перед работой выпивала чего-нибудь покрепче. «Не затем, чтобы взбодриться, – пояснял Уилсон, – а, напротив, чтобы слегка приглушить рвущуюся из неё почти безумную энергию».

Ближе к старости она превратилась в закоренелую пьяницу, которую не всякое спиртное пронимало, и возле кровати помимо кофе и пончиков стояла также бутылка водки – Патрисия протягивала к ней руку, едва проснувшись, и ставила на бутылке пометку, чтобы не превысить дневную дозу. Большую часть жизни она дымила как паровоз, по пачке Gauloises в день. Зато к еде была равнодушна. Кто-то из знакомых отметил: «Она ела только американский бекон, глазунью и хлопья в любое время дня».

С людьми она чувствовала себя неловко, но у неё складывались дивные отношения с животными, в первую очередь с кошками, хотя она держала дома также и улиток. Ей захотелось приобрести их в качестве питомцев, когда на рыбном рынке она увидела пару улиток, переплётшихся как бы в объятии. Позднее она говорила радиокорреспонденту, что «они внушают удивительное спокойствие». В итоге у неё в саду в Саффолке (Англия) развелось три сотни улиток, и как-то раз Патрисия отправилась в Лондон, прихватив с собой большую сумку латука и усадив туда сотню улиток – пригласила их на ужин. Когда Патрисия надумала переехать из Англии во Францию, выяснилось, что французские законы запрещают ввоз в страну улиток, и она переправляла своих питомцев контрабандой, постоянно возвращаясь за ними в Саффолк и перевозя в бюстгальтере по дюжине за раз.

По книге: М.Карри. Режим гения

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2065352.html

Болгарские молодожены, начало XX века.

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2064978.html

Уж на что основоположник послеоктябрьской советской исторической науки, идеологический и политический сподвижник Ленина, академик М. Н. Покровский (1868–1932) не жаловал историческую русскую государственность, но и он слегка опупел, когда на заседании Общества историков-марксистов (в июле 1930 г. ) услышал требования украинского Общества историков-марксистов к русской марксистской историографии признать «самостоятельность истории Украины на всём протяжении исторического развития украинского народа», а также тот факт, что «русская помещичье-буржуазная и мелкобуржуазная историография отрицала самостоятельность украинского народа, самостоятельность украинской истории».

Покровский тогда возразил: «Но Украина государственной самостоятельности никогда не имела. И во второй половине XYIII, и в течение всего XIX и начала ХХ века Украины как государства не было. Так что мы не понимаем, что это значит »самостоятельность истории Украины«, т. е. государства Украины на ''всём протяжении исторического развития украинского народа''. Что же мы должны ... воображать, что в это время Николай I, Александр II и III были гетманами (Смех)». — Цит. по: Юрганов А. Л. Русское национальное государство: Жизненный мир историков эпохи сталинизма. М.: РГГУ, 2011, с. 34–41.

Небольшой штрих к характеристике взглядов Покровского на русскую государственность. Когда председатель ЦИК Грузинской ССР Филипп Иесеевич Махарадзе (1868–1941) на Всесоюзной конференции историков-марксистов в 1931 г. имел неосторожность высказаться о положительном историческом опыте взаимоотношений Грузии и России, это так возбудило Покровского, что он тут же взял слово и сказал: «Великорусский шовинизм есть опасность много большая, чем это могут себе представить некоторые представители нацменьшинств. Ещё раз повторяю, я считаю, что т. Махарадзе относится к нам, русским, слишком снисходительно. В прошлом мы, русские, — а я великоросс самый чистокровный, какой только может быть, — в прошлом мы, русские, величайшие грабители, каких только можно себе представить».

До самого своего ухода из жизни в 1932 г. Покровский боролся за то, чтобы прежнюю историю России заменить на новую — историю народов СССР. Характерный в этом плане пример: в августе 1928 г., когда Покровский задумывал созвать Всесоюзную конференцию историков-марксистов, то включил в структуру конференции секцию «История России». Но через три месяца спохватился и переименовал секцию в «История народов СССР», объяснив это в следующих словах: «от одной из устаревших рубрик нас избавил коммунистический стыд. Мы поняли — чуть-чуть поздно — что термин "русская история" есть контрреволюционный термин, одного издания с трёхцветным флагом и "единой неделимой"».

Для проявления душевной щедрости

Сбербанк 4274 3200 2087 4403

Мои книги

https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/

У этой книги нет недовольных читателей. С удовольствием подпишу Вам экземпляр!

Последняя война Российской империи (описание и заказ)

ВКонтакте https://vk.com/id301377172

Мой телеграм-канал Истории от историка.

https://sergeytsvetkov.livejournal.com/2064849.html