Если посмотреть на руну или чётко представить её, а потом потянуться к ней и наполнить собственной жизнью, она оживает.

Очаровательная руномантия от Лукьяненко. Отчего при всем тяготении к эзотерике, с футарком у современной русской литературы не сложилось, поди разбери. Таро трепали на все лады, Книге перемен хорошо досталось и, кажется даже тибетское гадание Мо где-то упоминали, а о рунах почти ничего. Был отличный цикл Дмитрия Скирюка о рунознатце Жуге, но там главная функция рун была предсказательной. Еще в "Кесаревне Отраде" Лазарчука эпизод, когда герой, оказавшись в ходе странствий в удивительно уютном месте, видит узор из переплетенных рун дагаз и йера по карнизу и думает, знали ли обитатели этого места об их магических свойствах или рукой мастера вела случайная прихоть?

Сергей Лукьяненко не таков, чтобы едва коснувшись перспективной темы, нестись прочь на крыльях сюжета. Уж он-то, будьте уверены, выработает месторождение до донышка, до последней крупинки смысла. И это признак подлинного мастерства. Ремесленничество не в уничижительном, но в уважительном смысле - Муза когда еще залетит на огонек и залетит ли вообще, а вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? Он может, он Мастер и "Маги без времени" отличный тому пример.

Концепция мира, пребывающего под властью Темного Властелина, который некогда занял место безалаберного, бестолкового и эгоистичного тирана. Мира, где далеко не все гладко, но закон и порядок присутствуют, хотя бы выродившись в гротескную форму лицензированных преступлений. Мира, где есть место магии, но одаренный маг прежде хорошо подумает, а после скорее воздержится от применения суперпауэ. Потому что за каждое такого рода действие ему придется заплатить собственной жизнью. Это как? Буквально, носители и проводники магической энергии здесь руны футарка (поодиночке и в сочетаниях), однако действовать они будут лишь в случае, если обладатель силы наполнит временем своей жизни: несколько секунд жертвуешь на то, чтобы вскипятить воду для чая, несколько месяцев, лет или даже десятилетий на сложное колдовство.

Да ладно, ну и нафига они нужны, такие чудеса, если в двадцать пять рискуешь превратиться в трясущегося беззубого старца? То-то и оно, за все приходится платить. Потому маги здесь в почете, но стать одним из них любой-каждый не стремится. Почти платоновская концепция политика - становятся самые достойные и способные, кто иного пути для себя и помыслить не может. И все бы ничего, если бы к финалу Сергей Васильевич этот естественный ограничитель не слил в угоду извечной любви читателя к хеппи-энду и гипотетической возможности продолжить цикл Грисара, Миры и Сеннеры парой-тройкой романов.

Впрочем, он мастер и найдет возможность управиться с новыми обстоятельствами, добавленными в сотворенный им дивный новый мир. А мы получим свои несколько часов удовольствия от чтения или прослушивания (аудиокнигу в исполнении Григория Переля очень хвалят).

Башня вверх растет, башня вниз растет,
А внутри у ней пустота.
Ход вверх идет, ход вниз идет,
В пустоту идет, тра-та-та.

Джосайя Бэнкрофт являет замечательный пример того, как настойчивое самопродвижение, подкрепленное толикой удачи, делает автора звездой. Первая часть "Вавилонской трилогии" "Восхождение Сенлина", впервые опубликованная как интернетовский самиздат, привлекла внимание Марка Лоренса известного в англоязычном мире хардкорными фэнтези-циклами (у нас не то, чтобы не знают, но я слышу о нем впервые, впрочем, как и о его протеже). Лоренс, кроме прочего, курирует интернет-ресурс, куда самодеятельные авторы выкладывают свои тексты. Сарафанное радио в мире сегодняшней литературы значит не меньше, чем в средневековой деревне - мир не тесен, но прослойка тонка. Потому, если некто маститый и увенчанный лаврами скажет о тебе доброе слово - шансы попасть в обойму резко возрастают.

Разумеется, сработает лишь в том случае, если реально что-то из себя представляешь. "Восхождение Сенлина" скорее да, чем нет. Хотя его феноменальный успех не в последнюю очередь базируется на восприятии книги широкой читающей публикой как абсолютно оригинальной, и сильно связан с тем что литературных предшественников (мы стоим на плечах гигантов) знают мало. В случае Бэнкрофта стоит вспомнить Горменгаст Мервина Пика и Архипелаг грез Приста

Во всех трех случаях малосимпатичный герой, не вызывающий большого интереса и желания идентифицироваться с ним, действует в странном локально отграниченном мире, стремящемся подменить собой глобальный. Моральные (а порой, кажется, и физические) законы в нем искажены до неузнаваемости при том, что чудесатых чудес, характерных для фэнтези: магов, драконов, эльфов, единорогов - вы не встретите. Действующи е силы представлены людьми, часто отталкивающе неприятными Для того, чтобы начать минимально ориентироваться в обстановке, проходишь долгий путь, но когда побудительные мотивы становятся ясны, происходящее обретает логику и стройность. И малый мир перестает быть лишь моделью, становится частью большого: интересной, интенсивной, сложно устроенной - а герой уже не вызывает отторжения.

В случае Бэнкрофта мир Вавилонской башни, у подножия которой герой теряет в людской толчее жену и в поисках ее вынужден не только проникнуть в цитадель, запретную для людей "грязи" (так обитатели башенных ярусов зовут жителей остального мира), но подниматься все выше, ежеминутно рискуя физической целостностью и самой жизнью. Сенлин никоим образом не производит впечатления героя, он тридцатипятилетний директор сельской школы, прозванный учениками Осетром. Серьезен, усерден, в жизни руковолствуется социально одобренными установками и лишь чуточку более симпатичнее чеховского Человека в футляре.

Мари, юная жена героя, напротив, являет собой средоточие качеств романтической героини, которой охотно сочувствуешь. Хороша собой, чиста, нежна, порывиста и, несомненно сексуальна. Нет-нет, о последнем читателю предоставляется возможность сделать самостоятельный вывод, базируясь лишь на обыкновении молодой женщины так бурно играть на фортепиано местного клуба, что после ее экзерсисов инструмент приходилось настраивать. Такая вот занятная и весьма действенная метафора подспудной женской сексуальности, браво, господин Бэнкрофт! Затейница, она пробковый шлем (деталь гардероба практичной путешественницы) выкрасила в красный цвет, чтобы супруг не потерял в столпотворении. Не помогло, в тамошних палестинах люди связываются прочной веревкой, да и это не всегда удерживает вместе.

Это самая оригинальная деталь романа. Завязка базируется на женской сексуальности, при том, что женщина сразу же исчезает, а основным двигателем становится мужская асексуальность (забавная опечатка "аске-" сейчас напомнила об аскезе), на самом деле, Сенлин таков. Он не то, чтобы сознательно отвергал соблазны плоти, боролся с собой. Скорее, никого кроме нее ему просто не нужно. Хотя ярких интересных женщин, многие из которых будут помогать ему, встретит много.

Занятное, совсем не примитивное чтение, которое в потенциале доставит немало удовольствия ценителям темного фэнтези, стимпанка и психологического романа

Одолевшим землю, небо наградой.

Нормально, когда философский трактат читает преподаватель, ему для работы нужно. Нор­мально, когда студент (скрипя зубами и скрепя сердце) — ему для учебы. Ненормально, когда я, на сорок девятом году жизни, никакого отношения к философии не имеющая и не само­го большого ума. Однако потребность читать работы философов время от времени настига­ет с неотвратимостью категорического императива, и, не умея противостоять, берусь за то, до чего удается дотянуться: от Платона до Кьеркегора. Наверно потому, что чтение фило­софии особым образом организует мышление, на некоторое время придает аморфному чет­кую структуру. Для интеллекта как профилактический визит к стоматологу для полости рта. Нет, не ужасное сравнение: "Из­вестно ли тебе, – говорит она, – что все сущее дотоле длится и существует, доколе оно едино, но гибнет и разрушается, как только перестает быть единым?" Необходимость содержать в порядке ум для меня залог единства. Есть ли для тебя что-нибудь драгоценнее тебя самого?

А началось с Боэция в 1996 году. Я тогда открыла для себя Андрея Лазарчука, читала подряд и в его "Транквилиуме" эпиграфы к частям романа взяты из "Утешения философией". Не знаю, способствовала ли любовь к автору более пристальному, чем обычно бывает, интересу к эпиграфам или слова Боэция так уж поразили, что совершенно увязла в обаянии писателя, но как-то получилось, что книга уже давно была прочитана и отложена (и перечитывалась после раза два), а те отрывки про "это самое место, которое ты называешь изгнанием", про "есть ли что на свете более ценное для тебя, чем ты сам", про " всякое различие разъединяет, а подобие стремится к подобию" - они впечатались в память, влились, как вода в сосуд, словно всегда там были. И случалось бессонными ночами, когда накатывал ужас перед жизнью (экзистенциальный?), повторять по кругу, как мантру. Убеждаясь, что утешение философией вещь действенная . По крайней мере, для меня.

Прочесть полностью не стремилась. Случая не выпадало и боялась, что непосредственный контакт убьет очарование первой любви. Пока не узнала о новом переводе Шмаракова. А к Роману Львовичу я с большой читательской любовью за "Овидия в изгнании" и "Каллиопу", и с куда меньшей за "Жнецов" и "Скворцов" (мои вкусы более тяготеют к мейнстриму, нежели к безупречным стилизациям). Однако написанное им умеет очищать ум от шелухи повседневности. Явился повод прочесть "Утешение философией". Дальше для себя, чтобы не потерять впечатления. Труд состоит из пяти книг, написан в форме платоновского диалога, наподобие "Государства", где роль Сократа отдана Философии, а с обязанностью Главкона задавать наводящие вопросы, горячо соглашаться и время от времени выражать осторожное недоверие, не без изящества справляется сам Бозций. Прозаические фрагменты перемежаются поэтическими вставками, долженствующими еще более укрепить читателя в добродетели, подытожить сказанное и наметить пути дальнейших рассуждений.

Первая книга знакомит читателя с рассказчиком и кратко обрисовывает беды-злосчастия, обрушившиеся на него по вине доноса недостойных противников. Стеная над злосчастной судьбой и не находя утешения, Боэций удостаивается визите прекрасной дамы. Не подумайте худого, это персонификация Философии (а последующий долгий диалог между ними дает положительный ответ на вечный вопрос "возможна ли между мужчиной и женщиной дружба без сексуального подтекста"). Итак, Философия является, дабы утешить адепта, объясняя ему, что главная причина сегодняшних его несчастий в том, что под градом обрушившихся неприятностей, он позволил себе забыть о том, что есть он сам. Возвращение в себя и к себе решено начать с гомеопатических средств, постепенно переходя к сильнейшим и увеличивая дозы, когда пораженный душевной хворью организм достаточно укрепится, чтобы воспринять лекарство..

Книга вторая посвящена рассуждениям о Фортуне, на переменчивость которой Боэций сетует. Как дважды два Философия доказывает ему, что сему обстоятельству следует радоваться, а не огорчаться, потому что: во-первых сам он, его жена, дети и тесть (тесть, о да!) живы, здравствуют и пребывают в приличных должностях (кроме жены). Во-вторых внутренняя сущность Фортуны такова, что она представляет собой колесо: за подъемом неизбежен спад, а за спадом последует новый подъем. В-третьих, если у тебя что-то отнялось, так оно, верно, не очень и нужно было, а если чем хорошим обладаешь, то заслуга в том не твоя, но эссенциальное достоинство предмета.

Книга третья знаменует переход от умягчающих припарок к более радикальным средствам. Поговорим о Благе, что оно есть и отчего все к нему стремятся. Поочередно выдвигая на передний план соблазны, к которым влекутся люди: власть, богатство, популярность, Философия опровергает абсолютную ценность, показывая червоточину в каждом из них, искаженных мирским восприятием. Но нельзя отрицать, что существует абсолютное благо и оно есть Бог и содержится в Боге. Все, что не Он — есть обман, ложные блага, которые принимаются за истинные, но ведут взыскующего к гибели. А подлинное благо в единстве, нарушив которое, человек погибает. - Ну а как же злонравные люди, - возражает Боэций, - живут ведь и в ус не дуют. - Они ошибаются, думая, что живут, на самом деле они мертвы. Кому как, а мне этот поворот разговора нравится и живо напомнил любимый кусочек из пелевинского "Затворника и Шестипалого": - Все, что люди делают., они делают ради любви. - А как же многие живут без любви. - Они ошибаются, думая, что живут. Виктор Олегович, наверно, тоже утешался философией.

Книга четвертая переходит к тяжелым и темным материям внешнего выражения всегда торжествующей добродетели и всегда наказанного злонравия, и концепции, согласно которой человека злого необходимо жалеть, ибо сам он уже достаточной мерой наказан. Я перечитала трижды, но воспринять смогла лишь приняв априорность загробного воздаяния, метампсихоза или теории инкарнаций. В противном случае, если оперировать понятием "здесь и сейчас" - быть здоровым и богатым лучше, чем бедным и больным, вы, воля ваша, профессор, что-то нескладное придумали. Оно может и умно, но больно непонятно.

Книга пятая посвящена большей частью предвиденью и предопределенности и тут уж я заблудилась в сумрачном лесу. Никак не хватило моего малого разумения на постижение хитросплетенных аргументов. Спасла внутренняя непоколебимая убежденность в том, что мир устроен правильно и справедливо в глобальном смысле, как бы локальные его проявления ни убеждали наблюдателя в обратном. Полагаю, что главный посыл пятой книги в том и заключается.

Один человек - ничто. Два человека - народ.
- А три человека тогда что?
- Народ побольше.

Философский роман в жанре альтернативной истории, которой сэр Терренс немало озадачил своих издателей, ждавших от него продолжения приключений Тиффани Болит. Иногда случается, что книга рвется из писателя и нет человеческих сил противиться. Двенадцать лет назад, сразу после известия о страшном диагнозе, такой книгой для Пратчетта стал "Народ". Это вообще не о Плоскомирье. Вернее не так, роман мог бы быть очень отдаленным приквелом к событиям цикла. С равной вероятностью мог бы и не быть.

Середина XIX века, Англия, эпидемия "русского гриппа" (прообраз "испанки") только что убила короля и ближайших претендентов на престол. Согласно извилистым законам о наследовании, губернаторствующему в колониях сэру Генри Феншоу (вдовец, имеет тринадцатилетнюю дочь Эрментруду) надлежит немедля прибыть в метрополию, дабы не допустить даже гипотетической возможности смуты и безвластия в Империи. Когда становится ясно, что отцу предстоит занять престол, девочка отправится следом за отцом. К несчастью, именно тогда чудовищной силы цунами проносится над Тихим океаном, сметая с лица земли маленькие островки со всеми их обитателями и губя бесчисленное множество кораблей.

В это же время тринадцатилетний Мау проходит инициацию на отдаленном Острове мальчиков. Согласно обычаям племени, мальчик становится мужчиной лишь после того, как проведет в одиночестве месяц, построив за это время каноэ, на котором должен вернуться к своему народу. Из инструментов в ретрит положено брать лишь нож и каким образом посредством такого примитива умудряешься построить лодку, совсем непонятно, но абсолютное большинство испытание проходит, а количество не сумевших справиться столь ничтожно, что само упоминание о них в языке Народа скорее имя нарицательное, чем собственное. Опережая вопросы: Мау справится, заботливые односельчане заранее припрячут острый топор в таком месте островка, где нельзя не найти (спойлер: этот топор станет ружьем, которое выстрелит в четвертом акте - но сейчас сделаем вид, что я этого не говорила, а вы не слышали).

Вы уже догадались, что корабль девочки потерпит крушение, выживет в котором она одна. А мальчик, достигнув на построенном каноэ родного берега, найдет лишь разрушенные дома и множество трупов. Которые нужно будет похоронить в море. Потому что после смерти мы превращаемся в дельфинов. А отдав последнюю дань соплеменникам и самому отправиться за ними, потому что зачем жить в мире, где ничего не осталось? Он сделал бы это, если бы не призрак белой девочки, который то и дело маячит на периферии зрения. Дальше будет увлекательная робинзонада от Пратчетта, в ходе которой люди, принадлежащие к разным культурам будут учиться находить общий язык, защищать слабых, противостоять злу.

Роман не займет место среди любимых пратчеттовых книг. Да ведь и разные части Плоского мира мы любим по разному: Ведьмы для меня с самого начала были вне конкуренции, а Ринсвиндом прониклась очень нескоро. Или Номы из "Угонщиков" - сэр Терренс говорит, что начал писать книгу в пять лет (ну, то есть, идея пришла к нему тогда), и предназначена, вроде как, для детей, а вот поди ж ты, именно с этой эпопеи, запиваемой декалитрами пива, началась моя большая любовь к нему. Это хороший роман, он плохого просто не умел делать. И очень новогоднее чтение.

У Санта-Клауса лучше просить пару тапочек, чем мир во всем мире. Их, по крайней мере, можно получить. Веселые бородатые толстяки не отвечают за мир. Этим нам придется заняться самим. И в это время года лучше всего начать с собственных соседей.

Он был рыцарем, сэр Терренс, им и остался Незримо сопровождая, опекая и поддерживая всякого ребенка, заблудившегося в сумрачном лесу. С незримостью у него богатый опыт обращения, шутка ли - создать целый Незримый Университет, поневоле поднатореешь. Уточню на всякий случай, что имею в виду не буквальных младенцев, а внутреннего ребенка, который живет в каждом из нас, даже тех, что уже седеют или лысеют. Такого, какому нужен старший друг. Надежный, ироничный доброжелательный без соплей, умный. в Пратчетте все это было. И есть. У писателей перед прочими смертными то преимущество, что они до конца не уходят (душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит...)

"Опечатки" могут служить недурной иллюстрацией. Это даже не художественная проза Терри Пратчетта, но сборник эссе, статей, преди- и послесловий к произведениям других авторов, выступлений на конвентах и благодарственных речей на вручении разных наград. И что, такого рода солянка сборная может быть интересной? Это безумно интересно и ни в коем случае не кажется свитком ерунды. Спасибо редакторам и составителям книги, она производит абсолютно цельное впечатление, стилистикой более всего напоминая катаевский мовизм "Алмазного венца": значительный пласт автобиографии, много размышлений о литературе, интересные рассказы о личном знакомстве и сотрудничестве с другими литераторами.

Может стать источником немалой радости для тех, кто ценит окололитературный нон-фикшн, но поклонников Пратчетта с этой книгой ждет время чистого наслаждения. Я из числа давних - в личной табели о рангах сэр Терренс значился одним из трех ныне здравствующих литературных гениев еще в те благословенные времена, когда о болезни не было известно. Дай нам Бог не утверждаться в собственной правоте на подобном материале, но пришлось, к несчастью. Гении избыточны и они изменяют мир. Он исподволь, на протяжении жизни менял к лучшему, будучи в здравии. А в болезни, когда жизнь стала съеживаться куском шагреневой кожи и времени осталось исчезающе мало, сумел сдвинуть такие пласты в коллективном бессознательном, каких до него и коснуться никто не смел.

И я сейчас не только о социальной стигматизированности болезни Альцгеймера, к которой в стареющем мире он один своей разъяснительной работой во многом сумел изменить отношение. Иначе, чем подвигом служения этого не назовешь. Полвека назад подобным образом относились к раку, потом к СПИДу - вокруг заболевшего образовывался социальный вакуум и неуловимый оттенок отношения: сам-виноват-должно-быть-что-то-не-то-делал - витал над человеком. Теперь многое изменилось, не скажу, к лучшему, потому что лучшего тут не может быть по определению, но в сторону большей терпимости. Однако к больным возрастной деменцией продолжали относиться как к старым пердунам (это не мое, так в книге). Так вот, Пратчетт сломал еще один дурной стандарт.

Но сейчас я не об этом. О праве человека отказаться длить жизнь, не приносящую ему и его ближним ничего, кроме страданий и боли. О выборе, который каждый может сделать для себя, не становясь отверженным и о возможности для врачей помогать уйти тем, кто не может продолжать, не становясь объектом уголовного преследования. Он сделал и это. Примерно четверть от общего объема книги составляют статьи, объединенные в раздел "Дни гнева", и воздействие этого кластера информации на читателя сопоставимо только со впечатлением от фильма "Выбирая умереть", снятого писателем в две тысячи одиннадцатом.

Резюмируя: книга, которая может стать отличным новогодним и рождественским подарком. Не только развлечет, но и много о чем позволит подумать, как прежде вы не думали.