Глеб Иванович Успенский

          Глеб Иванович Успенский – замечательный русский писатель, конца 19 века. Глеб Успенский родился в октябре 1843 года, в славном русском городе Туле. Семья Успенского была многодетной, отец работал секретарем казенной Палаты государственного имущества, происходил из духовенства. Мать Надежда, была дочерью управляющего Палаты, в которой работал муж. Детские годы Глеба Успенского прошли в родительском доме. Частенько мальчика отправляли в Калугу в гости к деду по материнской линии. Родственники часто рассказывали мальчику разные истории из своей жизни. Нередко в доме Успенских оказывались странники и богомолки, они рассказывали Глебу Успенскому сказки и народные поверия, приметы.

Глеб Иванович рос. Настало время учебы, его записали в Тульскую гимназию. Через три года Успенский стал учиться в Черниговской гимназии. Здесь будущий писательс головой окунулся в литературу, перечитал всех русских классиков. Гимназии Глеб Успенский принимал самое деятельное участие в выпуске гимназического журнала «Молодые побеги». В 1861, Глеб Успенский поступил на юридический факультет университета Санкт-Петербурга. Месяца через три в столице начались студенческие волнения. Все первокурсники были отчислены. Не удел оказался и Глеб Успенский ему пришлось переехать в Москву, для поступления в Московский Университет. Денег у Глеба Ивановича не было, он недоедал. Вскоре, ему удастся устроиться корректором в типографию «Московских ведомостей».

          В 1862, в журнале Льва Толстого «Ясная поляна» опубликован первый рассказ Успенского «Михалыч». Спустя два года умирает отец Глеба Успенского, и все заботы, по обеспечению младших братьев и сестер, падают на него. Успенскому удалось получить пособие на воспитание детей. Стало проще. Переехав в Чернигов, писатель стал публиковать один за другим свои рассказы. «Нравы Растеряевой улицы» - очерки Успенского, о жизни низших слоев общества, картина нищеты и нужды. Народная жизнь без прикрас была в диковинку читателю, это стало одной из причин популярности творчества Глеба Успенского. Помимо народной любви, Успенский заслужил лестных отзывов от литературных критиков разных мастей. Гончаров назвал Успенского наследником Гоголя.

          Несмотря на большие успехи, Глебу Ивановичу не хватало денег для обеспечения семьи. В Санкт-Петербурге Успенский выдержал экзамен на учителя русского языка. Теперь он занимался преподаванием в родной тульской губернии.   

В 1868 Успенский начал сотрудничать с журналом «Отечественные записки». В этом же журнале Успенский опубликовал новый цикл повестей – «Разорение». Повести рассказывали о вырождении чиновничьих семей, о социальной несправедливости и крестьянских бунтах.

В 1870 Глеб Иванович Успенский женился на учительнице Александре Бараевой.

С помощью Некрасова, ему удается побывать заграницей, посмотреть на Францию, Германию и Бельгию. Результатом путешествия по Европе стали новые произведения Успенского. Несмотря на большие литературные успехи, и каждодневный труд, нужда не покидала писателя.

«Подлинная правда жизни повлекла меня к источнику, т.е. к мужику, Мне нужно было знать источник всей этой хитроумной механики народной жизни, о которой я не мог доискаться никакого простого слова и нигде».

   Выдающийся писатель-демократ Глеб Иванович Успенский жил в пределах Самарской губернии в конце 70-х годов. Сюда он приехал изучать жизнь крестьянства. Это случилось не без влияния известного «хождения в народ», охватившего в эти годы русскую интеллигенцию. «Подлинная правда жизни повлекла меня к источнику, т.е. к мужику, — писал он. — Мне нужно было знать источник всей этой хитроумной механики народной жизни, о которой я не мог доискаться никакого простого слова и нигде».

В самарские края Успенский прибыл после года жизни в одной из деревень Новгородской губернии и поселился недалеко от Самары, в селе Сколково (ныне Кинельского района Куйбышевской области). Произошло это весной 1878 года. 
В Сколкове Глеб Иванович Успенский устроился письмоводителем в ссудо-сберегательном товариществе, а жена — в школе учительницей.

Ссудо-сберегательное товарищество помещалось в одном здании со школой. Здесь же Успенские имели и квартиру. Вместе с Успенскими жила учительница А. Степанова, написавшая впоследствии воспоминания об этом периоде жизни писателя.
Жилось Успенским трудно, денег не хватало, и в письмах к издателям писателю всё время приходилось просить подкрепления. Детей у Успенских в это время было уже трое, причём одна дочь родилась в Сколкове. 
Обстановка была самая скромная, даже бедная: в одной комнате вместо мебели стояли ящики, большой — в качестве стола, остальные заменяли собой стулья.  Глеб Иванович жил в конторе товарищества, большой комнате, в которой находился белый стол с бумагами и несколько скамеек, на одной из них он и спал. «Костюмы свои, — вспоминает Степанова, — Глеб Иванович всегда донашивал до последней возможности, и тогда уже, забрав с собою сынишку, отправлялся для экипировки в Самару. Там он переодевался с ребёнком, старое же оставлял, за полной непригодностью, в лавке же».
В конторе часто бывали окрестные крестьяне, которые скоро почувствовали в Успенском своего человека и нередко шли к нему за помощью, никогда не встречая отказа. 
Заглядывал частенько местный старшина, громадный рыжий мужик, с него Успенский написал в одном из рассказов убийцу-конокрада. К Успенскому приходил даже кулак из села Богдановка с целью дать писателю материал для «обработки» кого-либо из своих врагов или обидчиков, причём в скором времени сам оказался «обработанным» в одном из очерков: «вроде как портрет получился», заявил он, поклявшись при этом отомстить Успенскому.
В конторе товарищества Глебу Ивановичу помогал семинарист Александров. Его писатель вывел в очерке «Чёрная работа» в образе Андрея Васильевича. 
Посетители часто мешали Успенскому и писать приходилось урывками. Как вспоминает Степанова, во время работы он пил «крепчайший холодный чай или пиво».
Иногда Глеб Иванович читал вслух свои коротенькие рассказы. Читал выразительно, умело подчёркивая комические места. Присутствовавшие хохотали, но сам он оставался невозмутимым.
За время пребывания в Сколкове Успенский несколько раз ездил в Самару, где жил по неделе и больше, один раз уезжал в Петербург «освежиться».

   В Самаре он останавливался у местного старожила судебного следователя Якова Львовича Тейтеля, этого «весёлого праведника», как назвал его Горький.
Одна из поездок Успенского в Самару чуть не закончилась арестом. Приехав как-то в город со своим помощником, семинаристом Александровым, Успенский остановился в одной из дешевых гостиниц. К Александрову пришли знакомые семинаристы. В общей беседе принял участие и Глеб Иванович, рассказав несколько комических эпизодов из жизни духовенства. Семинаристы громко и много смеялись. Рассказы Успенского слышал в соседнем номере кулак из села Богдановка, уже давно шпионивший за писателем. И на этот раз он нарочно приехал в Самару вслед за Успенским. Кулак тотчас же побежал за жандармами, те пришли и услыхали сквозь тонкую дощатую перегородку несколько вольных слов Успенского по адресу духовенства. Возникло дело о распространении Успенским «преступных идей среди семинаристов». На допросе у начальника жандармского управления Смолькова Глеб Иванович сказал, что рассказы о духовенстве он взял из «Дневника князя Мещерского». Успенского отпустили.
   Положение Успенского было не из легких. Присутствие революционно-настроенного писателя в гуще крестьянского населения, его связи с ним, публикуемые рассказы—все это давно заставило насторожиться местное начальство и принять меры, чтобы поскорее избавиться от опасного человека. Усилились доносы, слежки, посыпались жалобы на жену Глеба Ивановича, как учительницу.
Успенский решил уехать. Этому, видимо, способствовало и разочарование в службе, во всей системе мелкого кредита, названного им «национальной ерундой».
«Все сразу выедем из Сколкова, — сообщал Успенский в одном из писем. — Будет. Довольно помучились, и скука дьявольская».
Уезжая, Успенский очень беспокоился о своем слуге Осипе и много хлопотал о том, чтобы как можно лучше устроить его.
   Осенью 1879 Успенские оставили самарские места и поселились в Петербурге. По мнению современников, Успенский остался всё же доволен своим пребыванием в Среднем Поволжье, которое дало ему большой и интересный материал для литературной работы.
Летом 1887 года, совершая поездку по Волге, Успенский вновь побывал в Самаре, но в Сколково, за неимением времени, не заезжал.

        Хлопоты о деньгах, погашение долгов, хроническая усталость и предрасположенность к психическим расстройствам вызвало у Успенского душевную болезнь. В 1892 его положили в психиатрическую лечебницу в Петербурге.

Умер Глеб Успенский от паралича сердца в 1902 году.

samsud.ru

ГЛЕБ УСПЕНСКИЙ 

"ВЫПРЯМИЛА" 

(Отрывок из записок Тяпушкина.) 

I 
 

...Кажется, в "Дыме" устами Потугина И. С. Тургенев сказал такие слова: "Венера Милосская несомненнее принципов восемьдесят девятого года". Что же значит это загадочное слово "несомненнее" Венера Милосская несомненна, а принципы сомненны? И есть ли наконец что-нибудь общего между этими двумя сомненными и несомненными явлениями? 

Не знаю, как понимают дело "знатоки", но мне кажется, что не только "принципы" стоят на той самой линии, которая заканчивается "несомненным", но что даже я, Тяпушкин, ныне сельский учитель, даже я, ничтожное земское существо, также нахожусь на той самой линии, где и принципы, где и другие удивительные проявления жаждущей совершенства человеческой души, на той линии, в конце которой, по нынешним временам, я, Тяпушкин, вполне согласен поставить фигуру Венеры Милосской. Да, мы все на одной линии, и если я, Тяпушкин, стою, быть может, на самом отдаленнейшем конце этой линии, если я совершенно неприметен по своим размерам, то это вовсе не значит, чтобы я был сомненнее "принципов" или чтобы принципы были сомненнее Венеры Милосской; все мы - я, Тяпушкин, принципы и Венера - все мы одинаково несомненны, то есть моя, тяпушкинская, душа, проявляя себя в настоящее время в утомительной школьной работе, в массе ничтожнейших, хотя и ежедневных, волнений и терзаний, наносимых на меня народною жизнью, действует и живет в том же самом несомненном направлении и смысле, которые лежат и в несомненных принципах и широко выражаются в несомненности Венеры Милосской. 

А то скажите, пожалуйста, что выдумали: Венера Милосская несомненна, "принципы" уже сомненны, а я, Тяпушкин, сидящий почему-то в глуши деревни, измученный ее настоящим, опечаленный и поглощенный ее будущим, - человек, толкующий о лаптях, деревенских кулаках и т. д., - я-то будто бы уж до того ничтожен, что и места на свете мне нет! 

Напрасно! Именно потому-то, что я вот в ту самую минуту, когда пишу это, сижу в холодной, по всем углам промерзшей избенке, что у меня благодаря негодяю старосте развалившаяся печка набита сырыми, шипящими и распространяющими угар дровами, что я сплю на голых досках под рваным полушубком, что меня хотят "поедом съесть" чуть не каждый день, - именно потому-то я и не могу, да и не желаю устранить себя с той самой линии, которая и через принципы и через сотни других великих явлений, благодаря которым вырастал человек, приведет его, быть может, к тому совершенству, которое дает возможность чуять Венера Милосская. А то, изволите видеть: "там, мол, красота и правда, а тут, у вас, -только мужицкие лапти, рваные полушубки да блохи!" Извините!.. 

Все это я пишу по следующему, весьма неожиданному для меня обстоятельству: был я вчера благодаря масленице в губернском городе, частью по делам, частью за книжками, частью посмотреть, что там делается вообще.

И за исключением нескольких дельно занятых минут, проведенных в лаборатории учителя гимназии, - минут, посвященных науке, разговору "не от мира сего", напоминавшему монашеский разговор в монашеской келье, - все, что я видел за пределами этой кельи, поистине меня растерзало; я никого не осуждаю, не порицаю, не могу даже выражать согласия или несогласия с убеждениями тех лиц "губернии", губернской интеллигенции, которую я видел, нет! Я изныл душой в каких-нибудь пять, шесть часов пребывания среди губернского общества именно потому, что не видел и признаков этих убеждений, что вместо них есть какая-то печальная, плачевная необходимость уверять себя, всех и каждого в невозможности быть сознающим себя человеком, в необходимости делать огромные усилия ума и совести, чтобы построить свою жизнь на явной лжи, фальши и риторике. 

Я уехал из города, ощущая огромный кусок льду в моей груди; ничего не нужно было сердцу, и ум отказывался от всякой работы. И в такую-то мертвую минуту я был неожиданно взволнован следующей сценой: 

- Поезд стоит две минуты! - второпях пробегая по вагонам, возвестил кондуктор. 

Скоро я узнал, отчего кондуктор должен был так поспешно пробежать по вагонам, как он пробежал: оказалось, что в эти две минуты нужно было посадить в вагоны третьего класса огромную толпу новобранцев последнего призыва из нескольких волостей. 

Поезд остановился; был пятый час вечера; сумрак уже густыми тенями лег на землю; снег большими хлопьями падал с темного неба на огромную массу народа, наполнявшую платформу: тут были жены, матери, отцы, невесты, сыновья, братья, дядья - словом, масса народа. Все это плакало, было пьяно, рыдало, кричало, прощалось. Какие-то энергические кулаки, какие-то поднятые локти, жесты пихающих рук, дружно направленные на массу и среди массы, сделали то, что народ валил на вагоны, как испуганное стадо, валился между буферами, бормоча пьяные слова, валялся на платформе, на тормозе вагона, лез и падал, и плакал, и кричал. Послышался треск стекол, разбиваемых в вагонах, битком набитых народом; в разбитые окна высунулись головы, растрепанные, разрезанные стеклом, пьяные, заплаканные, хриплыми голосами кричавшие что-то, вопиявшие о чем-то. 
 

Поезд умчался. 
 

Все это продолжалось буквально две-три минуты; и это потрясающее "мгновение" воистину потрясло меня; точно огромный пласт сырой земли был отодран неведомою силой, оторван каким-то гигантским плугом от своего исконного места, оторван так, что затрещали и оборвались живые корни, которыми этот пласт земли прирос к почве, оторван и унесен неведомо куда... Тысячи изб, семей представились мне как бы ранеными, с оторванными членами, предоставленными собственными средствами залечивать эти раны, "справляться", заращивать раненые места. 

Умышленное "заговаривание" хорошими словами душевной неправды, умышленное стремление не жить, а только соблюсти обличье жизни, впечатление, привезенное мною из города, - слившись с этой "сущей правдой" деревенской жизни, мелькнувшей мне в двухминутной сцене, отразились во мне ощущением какого-то беспредельного несчастия, ощущением, не поддающимся описанию. 

Воротившись в свой угол, неприветливый, холодный, с промерзлыми подоконниками, с холодной печью, я был так подавлен сознанием этого несчастия вообще, что невольно и сам почувствовал себя самым несчастнейшим из несчастнейших существ. "Вот что вышло!" - подумалось мне, и, припомнив както сразу всю мою жизнь, я невольно глубоко закручинился над нею: вся она представилась мне как ряд неприветливейших впечатлений, тяжелых сердечных ощущений, беспрестанных терзаний, без просвета, без малейшей тени тепла, холодная, истомленная, а сию минуту не дающая возможности видеть и впереди ровно ничего ласкового. 

Затопив печку сырыми дровами, я закутался в рваный полушубок и улегся на самодельную деревянную кровать, лицом в набитую соломой подушку. Я заснул, но спал, чувствуя каждую минуту, что "несчастие" сверлит мой мозг, что горе моей жизни точит меня всего каждую секунду. Мне ничего неприятного не снилось, но что-то заставляло глубоко вздыхать во сне, непрестанно угнетало мой мозг и сердце.

И вдруг, во сне же, я по чувствовал что-то другое; это другое было так непохоже на то, что я чувствовал до сих пор, что я хотя и спал, а понял, что со мной происходит что-то хорошее; еще секунда - ив сердце у меня шевельнулась какая-то горячая капля, еще секунда - что-то горячее вспыхнуло таким сильным и радостным пламенем, что я вздрогнул всем телом, как вздрагивают дети, когда они растут, и открыл глаза. 

Сознания несчастия как не бывало; я чувствовал себя свежо и возбужденно, и все мои мысли тотчас же, как только я вздрогнул и открыл глаза, сосредоточились на одном вопросе: 

- Что это такое? Откуда это счастие? Что именно мне вспомнилось? Чему я так обрадовался? 

Я так был несчастлив вообще и так был несчастен в последние часы, что мне непременно нужно было восстановить это воспоминание, обрадовавшее меня во сне, мне стало страшно даже думать, что я не вспомню, что для меня опять останется все только то, что было вчера и сегодня, включительно до этого полушубка, холодной печки, неуютной комнаты и этой буквально "мертвой тишины" деревенской ночи. 

Не замечая ни холода моей комнаты, ни ее неприветливости, я курил папиросу за папиросой, широко открытыми глазами всматриваясь в тьму и вызывая в моей памяти все, что в моей жизни было в этом роде. 

Первое, что припомнилось мне и что чуть-чуть подходило к тому впечатлению, от которого я вздрогнул и проснулся, - странное дело! - была самая ничтожная деревенская картинка. Не ведаю почему, припомнилось мне, как я однажды, проезжая мимо сенокоса в жаркий летний день, засмотрелся на одну деревенскую бабу, которая ворошила сено; вся она, вся ее фигура с подобранной юбкой, голыми ногами, красным повойником на маковке, с этими граблями в руках, которыми она перебрасывала сухое сено справа налево, была так легка, изящна, так "жила", а не работала, жила в полной гармонии с природой, с солнцем, ветерком, с этим сеном, со всем ландшафтом, с которым были слиты и ее тело и ее душа (как я думал), что я долго-долго смотрел на нее, думал и чувствовал только одно: 
 

"как хорошо!" 
 

Напряженная память работала неустанно: образ бабы, отчетливый до мельчайших подробностей, мелькнул и исчез, дав дорогу другому воспоминанию и образу: нет уж ни солнца, ни света, ни аромата полей, а что-то серое, темное, и на этом фоне - фигура девушки строгого, почти монашеского типа. И эту девушку я видел также со стороны, но она оставила во мне также светлое, "радостное" впечатление потому, что та глубокая печаль - печаль о не своем горе, которая была начертана на этом лице, на каждом ее малейшем движении, была так гармонически слита с ее личною, собственною ее печалью, до такой степени эти две печали, сливаясь, делали ее одну, не давая ни малейшей возможности проникнуть в ее сердце, в ее душу, в ее мысль, даже в сон ее чему-нибудь такому, что бы могло "не подойти", нарушить гармонию самопожертвования, которое она олицетворяла, - что при одном взгляде на нее всякое "страдание" теряло свои пугающие стороны, делалось делом простым, легким, успокаивающим и, главное, живым, что вместо слов: "как страшно!" заставляло сказать: "как хорошо! 

как славно!" 

Но и этот образ ушел куда-то, и долго-долго моя напряженная память ничего не могла извлечь из бесконечного сумрака моих жизненных впечатлений: но она напряженно и непрестанно работала, она металась, словно искала кого-то или что-то по каким-то темным закоулкам и переулкам, и я почувствовал наконец, что вот-вот она куда-то приведет меня, что... вот уж близко... где-то здесь... еще немножко... Что это? 

Хотите - верьте, хотите - нет, но я вдруг, не успев опомниться и сообразить, очутился не в своей берлоге с полуразрушенною печью и промерзлыми углами, а ни много, ни мало - в Лувре, в той самой комнате, где стоит она, Венера Милосская... Да, вот она теперь совершенно ясно стоит передо мною, точь-в-точь такая, какою ей быть надлежит, и я теперь ясно вижу, что вот это самое и есть то, от чего я проснулся; и тогда, много лет тому назад, я также проснулся перед ней, также "хрустнул" всем своим существом, как бывает, "когда человек растет", как было и в нынешнюю ночь. Я успокоился: больше не было в моей жизни ничего такого; ненормальное напряжение памяти прекратилось, и я спокойно стал вспоминать, как было дело. 

II

Читать "Выпрямила" -  Успенский Глеб Иванович.. . litmir.co›br/?b=43873

Замечательный русский писатель Глеб Успенский (1843 - 1902)