Вячеслав Иванов
ДИОНИС И ПРАДИОНИСИЙСТВО
II. ДЕЛЬФИЙСКИЕ БРАТЬЯ
1. Змий и змиеубийца
Аполлон овладевает дельфийским прорицалищем чрез убиение его стража (φύλαξ, φρουρός) и обладателя, хтонического змия — Пифона (Πύθων). Под чудовищной личиной «вещего» (от πεύθομαι), как обычно понималось это имя, дракона (μαντικόν δαιμόνιον, по Гесихию), или — по Гомеридам — смрадный (от πύθω — гнить), вредоносной змеи (δράκαινα) нелегко распознать затемненные, уже в гомерическом гимне пифийскому Аполлону, черты дельфийского пра-Диониса.
Змиеубийца, согласно закону мистических отношений между вакхом-жрецом и Дионисом жертвенным, исполнился духом последнего: с той поры стал он вещуном и гадателем. Но в круге дионисийских представлений ипостась жреческая столь же причастна божественным «страстям», как и ипостась жертвенная: Аполлон, поскольку он введен в этот круг, должен усвоить себе нечто от антиномической сущности страдающего бога. Светозарный олимпиец, отвращающийся, по слову Эсхила, от плачевных обрядов и всего имеющего отношение к сфере подземной с ее «скверной» (μίασμα), должен соприкоснуться с миром загробным, им «оскверниться» (μιαίνεσθαι) и потом от него же «очиститься». Те, кто не знали об этом приобщении Аполлона подземной сфере, знали, тем не менее, об его очищении от драконовой крови, хотя достаточно обосновать необходимость такового не могли; оттого, быть может, так и настаивают Гомериды на мотиве «тлетворного духа», — он был бы сам по себе μίασμα.
Логика культа была неумолима: оставалось только сделать ее следствия по возможности непроницаемыми для непосвященных. Аполлон нисходит в Аид, что экзотерически изображается как его плен и кабала у Адмета (Ἄδμητος, «необоримый» — эпитет Аида). Пиндар знает, что за насильственное овладение дельфийским оракулом Гея искала низринуть Аполлона в Тартар. Братоубийство не разделило братьев. Дионис не гневается на своих трагических убийц, — он в них вселяется. Пифону же должно было умереть, чтобы, исполнив свою страстную участь, вернуться к эллинам преображенным и новым.
Что Пифон не чудовище, уничтожение коего — заслуга героя или бога (как изображает это деяние упомянутый гимн VI или конца VII века), явствует из религиозных почестей, Змию присужденных, из почитания его гробницы, как и из очистительного возмездия, понесенного убийцей. Плутарх, говоря о «великих страстях божеств, или демонов (δαιμόνων πάθη μεγάλα)», сообщает дельфийское эзотерическое толкование Аполлоновой кары: не девять кратких земных лет (ἐννεάτηρις, по сакральному летоисчислению, фактически — восемь) должен был провести бог опальным изгнанником в Темпейской долине, но на девять великих годов (космических периодов) сошел он в иной мир, дабы, смертью смыв с себя проклятие (ἄγος), вернуться потом на лицо земли воистину Фебом (αληθώς Φοίβος), т.е. светлым и непорочным, и воцариться над прорицалищем, коим дотоле временно правила Фемида.
Эта поздняя мистика восходит в основе своей к исконному дельфийскому преданию, преломившемуся через призму раннего орфизма, влияние которого на Дельфы узнается по многочисленным следам. Основное в ней — взгляд на смерть Пифона как на божественные страсти и представление о страстнόм сошествии Аполлона в подземное царство. Овладение пророчественным даром земли, прорицалищем недр земных (μαντεῖον χθόνιον) обусловлено было для пра-Дионисова преемника частичным уподоблением, ассимиляцией Дионису как «богу-герою», т.е. богу, претерпевающему страдание и смерть. Такова предпосылка того теснейшего единения между дельфийскими братьями-сопрестольниками, которое в религии Дельфов равносильно признанию обоих двумя сторонами, лицами или ипостасями единой божественной силы.
2. Причины Фебова овладения Дельфийским оракулом. Бог-очиститель.
Борьба и примирение дельфийских братьев — основное событие, обусловившее расцвет классической Эллады. Почему Дельфам нужно было именно это культовое соединение? И если дионисийский элемент был там изначала дан, почему нельзя было ограничиться развитием его одного, и потребовалось сделать столько уступок Аполлону? Уступки же эти таковы, что поистине образование дельфийской религии кажется делом искусственным, плодом сознательной религиозной политики, клонившейся к возвеличению делийца насчет умаленного и обедненного Диониса. Каким целям служило это возвеличение, и как возможно было это обеднение?
Ответ на последний вопрос непосредственно вытекает из того обстоятельства, что дионисийство, уже полное своеобразного содержания, было еще только прадионисийством и, как бы чреватое богом, в себе его вынашивало, в то время как, обратно, религия Аполлона, еще нуждавшаяся в ближайшем определении своего божества, умела, тем не менее, призывать его по имени и живо представляла себе его устойчивый, как бы вычерченный из света облик. На вопрос же о целесообразности Аполлонова прославления и обогащения можно ответить в самой общей форме так: идея дионисийской беспредельности, чтобы стать вполне конкретной и действенной, требовала «своего другого», — противоположения тому и взаимодействия с тем, что именно не есть Дионис.
И прежде всего Аполлон был нужен как его восполнитель, потому что представлял собой силу порядка очистительного. Страстное, «патетическое» состояние нуждается, помимо того катартического исхода, который оно, при известных благоприятных условиях, обретает в себе самом, еще и в катартике внешней. Разнуздание дионисийских сил не только грозило гибелью, как личностям, так и общественным группам, но и с формально-религиозной точки зрения требовало посторонних очищений. Приходилось считаться не с теми уже упорядоченными явлениями давно устроенного культа, знакомыми нам из эпохи более поздней, которые сами по себе преследуют цели внутреннего разрешения аффектов; дело шло, напротив, о стихийных вспышках разрушительного огня, о бурях неукрощенного древнего хаоса, об аномалиях сознания и слепом нарушении творимых гражданственностью норм общественного уклада и душевной гигиены. Дионисийство бессильно было развить из себя начала этические; оно не имело в себе и неподвижности, необходимой для обоснования религиозного авторитета. Строить на нем как на некоем камне было нельзя; а Дельфы задумали великое строительство.
Во чье же имя надлежало им его предпринять? Не во имя ли того, кто сам еще не имел имени? Но от Диониса можно было только пророчествовать, а не законодательствовать. А между тем в двери святилища уже стучался обуянный Эриниями Орест. Нужны были — властный глагол, скрижаль непреложная, сильная и уверенная защита кого-то строгого, чуждого и светлого, кто, по слову старцев в Эсхиловом «Агамемноне» о Локсии, «уходит от плача» и чуждается всякого безмерного, особенно меланхолического возбуждения, кто повелительно требует от своих поклонников самообладания и душевного равновесия, кто, став однажды заступником, «не выдаст и не изменит», как говорит о том же Аполлоне Эсхилов Орест. Кто он, в длинных спокойных складках белой одежды, сильный убелить одежду молящегося, хотя бы она была забрызгана кровью, и зачурать его своим светом от порождений мрака, успокоить ропот мертвых и вернуть живого живым, оградив его от слишком ощутительных влияний царства подземного? Таким избавителем и исцелителем отчасти уже был, отчасти мог стать один — Феб-Аполлон.
Гомерический проэмий (προοίμιον, прелюдия) к Аполлону пифийскому — историческое свидетельство: древнейшая организация дельфийского святилища определяется влиянием Крита. Бык, культ которого сохранился в Дельфах, и дельфин, присвояемый Аполлоном стародавний символ островной прадионисийской религии, подтверждают повествование Гомеридов. Критяне были великими «очистителями», как о том свидетельствует легенда о Хрисофемиде или знаменитый пример позднейшего Эпименида. Итак, казалось бы, достаточно было критского воздействия, чтобы развить в Дельфах из исконно местного оргиазма систему очищений, составлявшую потребность времени. Тем не менее, ни божество идейского Зевса, ни божество самого Диониса не могло послужить краеугольным камнем созидаемого оракула. Эпоха додонского Зевса была пережита; новая концепция всевышнего отца не закончена; критский Зевс непонятен эллинству; едва намечающийся Дионис неустойчив и опасен. Возможно и вероятно, что критяне посредствовали между Дельфами и делийским богом, ибо уже раньше были религиозными устроителями Делоса.
Сила имени Аполлонова была испытана. Недаром малоазийские аэды (ἀοιδός, певцы) его избрали своим покровителем: он оказался могущественным и грозным защитником, этически нормативной духовной властью, снискавшей всеобщее признание, — богом междуплеменным и сверхнародным, а потому и общенациональным преимущественно перед коренными божествами старинной родины, — богом, наконец, более формальным, так сказать, по своей идейной сущности, нежели содержательным, легко вмещающим новое содержание, требующим раскрытия заложенных в его первообразе возможностей и потому в общине певцов охотно обменявшим звучный лук на кифару Гермия, которой изобретатель не дорожил. Аполлону можно было придать ряд новых атрибутов и, прежде всего, отдать в его ведение мантику, собственность дионисийских женщин, от коих жречество должно было стать по возможности независимым. Страшный и светлый, Аполлон-губитель¹ был вместе и целителем, Пеаном.² Древнейшие староотеческие пеаны были перенесены малоазийскими поселенцами на бога из страны света, Ликии: он сам стал Пеан. Это обстоятельство имело решающее значение; народ, в своей наиболее предприимчивой и передовой части, в лице заморских колонистов, давно забывших хтонические и героические предания и призраки, связанные с могилами старой родины, — обрел искомого «очистителя»; Эфиопида уже знает очищения от пролитой крови.
____________________________
[1] Губительные свойства Аполлона происходят от созвучия его имени (Ἀπόλλω) с ἀπολλύω. Эсхил в «Трагедиях», в отношение Аполлона (устами Кассандры), употребляет слово ἐπόλλων, т.е. «губящий», что так же несет в себе созвучие с его именем.
Путей страж разящий,
Сразивший меня на смерть, мой бог!
(Эсхил. «Трагедии». Пер. В. Иванов)
ἀπόλλυμι (ἀπ-όλλῡμι) — губить, уничтожать (οἱ ἀπολλύντες Soph. — убийцы);
ἀπώλεια (ἀπ-ώλεια) ἡ разрушение, уничтожение, гибель (ἀ. καὴ φθορά Arst.);
[2] Παιάν (-ᾶνος), эп. Παιήων (-ονος), атт. Παιών — Исцелитель.
К этому присоединилось, наконец, и другое основание величайшей важности: Аполлон должен был перевесить влияние Диониса, бога женщин, потому что был вождем и поборником мужчин; он был на стороне Ореста и отцовской власти против преобладания женских прав и святыни материнства в религиозном сознании народа. Итак, с Аполлоном можно было твердо и законодательно священноначальствовать над всеми племенами и общественными слоями эллинства, ответить запросам эпохи и поработить исконных властительниц дельфийской области — фиад.³ Что дельфийское жречество с политической дальновидностью избрало то богопочитание, которому принадлежало переживаемое время, видно и из того, что другим центрам жречества, отстранившимся от Аполлона, как, например, феспийскому, с его глубочайшим преданием о Ночи и Эросе и культом бога-Быка (Диониса), не удалось достичь всенародного признания. Узурпация же Дионисовых достояний в Аполлонову пользу была легка: кому принадлежит власть очистительная, за тем остается во всем последнее, решающее слово; у него в руках ключи от божественных сокровищниц, он один разрешает и вяжет. Так творился «античный Ватикан».
____________________________
[3] θυϊάς (-άδος)
1) adj. f исступленная, неистовая Plut.;
2) ἡ тиада, неистовствующая вакханка Aesch.
3. Аполлон и Пифия
Изначальный женский культ парнасских фиад и киферонских менад был оргиастическим и человекоубийственным служением той же подземной богине Ночи (Nύξ), которая чтилась и в беотийских Феспиях как один из аспектов Матери-Земли, Геи (Γῆ, дор. Γαῖα). Впрочем, имя этого женского божества в Дельфах едва ли возможно с точностью установить, — божество Стикс (Στύξ, «Ужасный») не было от него по существу различно; к тому же самая природа его требовала или полного безмолвия о нем, или эвфемизмов (как, напр., Eὐφρόνη — ночь, досл. «благосклонная»). Этому культу свойственны были экстатическое пророчествование, ночные радения и почитание змеи; отсюда с незапамятных времен существовало в нем, конечно, и представление о Пифоне. Но от иерогамического змия родится на оргиях фиад (ликнофориях)⁴ младенец. По обретении человекоподобного оргиастического бога служительницы Ночи становятся вакхическими менадами, и Пифон разоблачается им как Дионис.
По схолиасту Пиндара, Дионис раньше Аполлона пришел в Дельфы как провещатель (πρόμαντις) Ночи: через него прорицает богиня Никта (Νύκτα), как после него через Пифона — богиня Фемида (Θέμιδα). Отсюда первые памятные преданию менады в Дельфах: Мелена (Mέλαινα) и Фия (Θυῖα)⁵ — «Черная» и «Обуянная». Последняя знаменует уже пришествие Диониса; первая, более древняя, чем Дионис, представляет исконный культ темной богини.
____________________________
[4] Λικνοφόρια — приношение корзин с первинками плодов на дионисийских празднествах;
[5] Θυῖα, ион. Θυίη ἡ Тия (дочь Кефиса, мать Дельфа (от Аполлона), мифическая учредительница празднеств в честь Диониса) Her.
Сама сила прорицательная принадлежит по-прежнему Ночи; «провещатель» — только голос и глагол ее, язык изрекающий (ἑρμηνεύς, истолкователь). Здесь Аполлон по праву становится на первое место: все изреченное и изрекаемое в его власти более, чем во власти Диониса, который сам слишком глубоко погружен в ночь. Правда, с развитием чисто-аполлонийской идеи это представление вытесняется другим, ближе отвечающим природе и достоинству бога-сына: ему невместно быть только устами Земли или голосом Ночи, он — слово отчее. Так, Алкеев гимн, пересказанный Гимерием, изображает его посланником Зевсовым к эллинам, провозгласителем непреложных Зевсовых уставов, и, по словам Эсхиловой Пифии:
«Вступил четвертым Локсий во святилище,
Пророком Зевса: отчее вещает сын.»
(Эсхил. Эвмениды, 18)
По новой концепции, Пифией овладевает Аполлон уже как начало самобытно-действенное: она говорит то, что внушает ей он, а не божество темных недр. Борьба с древним Пифоном понимается, с этой точки зрения, как преодоление «хаоса» «логосом». Но последовательное проведение этого принципа было невозможно в пределах эллинской религии: он противоречил ее коренным историческим основоположениям.
После экстатических восклицаний Эсхиловой Кассандры (в трагедии «Агамемнон»), кажущихся хору аргивских старейшин бессвязными и непонятными, наступает внезапно мгновение, когда пророческая речь, по словам самой пророчицы, сбрасывает с себя покрывало, под которым она таилась как невеста, и называет вещи и события их именами, определительно, без загадочных намеков и иносказаний: это аполлонийский момент в мантике. Пифия — прорицательница (προφήτης) — осталась в своей глубочайшей и непокорной, недоступной Аполлону сущности голосом Ночи, но подле нее стали жрецы ясного Провещателя, толмачи и истолкователи — ὑποφῆται. Подчинение исступленной вещуньи Аполлону было насильственным: Кассандра, к которой он воспылал страстною любовью, обманывает Локсия посулом женских ласк и не держит обета; за что бог, прежде всего, карает ее тем, что никто не верит ее правдивым вещаниям, — хотя, по изображению Эсхила, самый дар вещания был даром любви влюбленного бога, — а потом приводит ее к плахе, во исполнение неизбежных — однако, именно для дионисийской героини — «страстей» (πάθη). Внутренние противоречия исторического предания поэт преобразил в роковые противоречия трагической участи. То же отношение к Аполлону сквозит и в других мифах.
Пифия, по Пиндару (Pyth. VI, 106), дельфийская «пчела» (μέλισσα), и «пчелы» строят в Дельфах Аполлону чудесный храм, который он переносит к Гипербореям (Paus. X 5, 9); но «пчелами» экстатические женщины могли именоваться только в качестве служительниц Диониса или Артемиды. Sibylla Вергилия, насильственно (stimulis) принуждаемая Фебом пророчествовать — кумcкая (отожествленная с эритрейской) сибилла Меланкрера,⁶ — девственная, т.е. не отдавшаяся Аполлону менада, как о том свидетельствует и ее мрачное имя, и ее «подземный чертог» (θάλαμος κατάγαιος). Ликофрон называет метафорически Кассандру «кларийской, т.е. Аполлоновой, менадой (μιμαλλόνος) и устами Меланкреры». Очевидно, последняя приурочена к Аполлонову культу только после того, как Аполлон овладел всею мантикой. Сказание об аполлонийской пророчице Орфе (Oρφή, имя из круга ночи), на которую Дионис навел свое безумие, также обличает исконно-дионисийскую природу женского вещания «от Аполлона».
Это Аполлоново овладение достоянием Дионисовым сказалось и в мифе о Дафне. Дафна, дочь Земли, исконной обладательницы дельфийского оракула, которая посвящает ее в πρόμαντις, — душа пророчественного лавра, могущего причинять и безумие. Ее природа горной нимфы, вдохновляемой вещею мудростью матери, и ее бегство от преследующего Феба⁷ также указывает на принадлежность ее дионисийскому кругу.
____________________________
[6] Меланкрера — дочь Дардана и Несо, имя кимской (κυμαῖος) сивиллы.
σίβυλλα ἡ сибилла или сивилла (вещунья, пророчица) Arph., Plat., Arst.
[7] Δάφνη ἡ Дафна, нимфа; (спасаясь от преследования влюбленного в нее Аполлона, была превращена в лавровое дерево) Luc.
Пелопоннесская версия мифа выдает нечто большее: первоначально некий преследователь лесной охотницы претерпевает «страсти», став жертвой дев, подруг ее: другими словами, первоначально влюблен в нее не Аполлон, а Дионис. Дионисийское (Актеоново) существо преследователя окончательно обнаруживается переодеванием его в женские одежды (он хочет овладеть дубравной нимфой, охотясь в сонме ее сверстниц, для чего отпускает себе и длинные волосы) и убиением его ножами и копьями. Участие Аполлона в обличении переряженного Левкиппа — черта, придуманная для установления связи между дионисийским и аполлонийским мифом, но отразившая антагонизм обоих божеств. Прибавим, что миф о Дафне естественно перенесен на Аполлона, потому что Дионис мыслится здесь как солнечный бог (как «белоконный», Λεύκιππος, а не «черноконный», Мελάνιππος, Арейон), сообразно с солнечной природой лавра, изгоняющего духов подземного царства.
Отчуждение Артемиды, исконной сопрестольницы Дионисовой и предводительницы женских оргиастических сонмов, в пользу Аполлона, сестрою которого она становится, отразилось в Дельфах тем, что на вершине двуглавого Парнаса, посвященной Дионису, воздвигнуто было (быть может, впрочем, в относительно позднюю эпоху) святилище Дионисово, а на вершине Фебовой — совместное святилище Аполлона и Артемиды. Наконец, говоря об отторжении значительной части сакральной сферы женского экстаза от Диониса и о подчинении ее Аполлону, надлежит вспомнить Муз, увенчивающихся на Геликоне тем самым лавром, который, как мы видели, был унаследован Фебом от Диониса. Музы, образовав хор Аполлона Кифарода (κιθαρῳδός), но сохранив, однако, по местам и свои отдельные культы и празднества, не утратили окончательно своей древнейшей связи с богом оргий, каковая обнаруживается, например, в отношениях Мельпомены к Дионису-Мельпомену. Хор Софокловой «Антигоны», поведав о фракийском Ликурге, как этот дикий нарушитель святыни радений «жен боговдохновенных гнал и угашал огонь святой», продолжает: «и Муз свирельниц прогневил». Музы приравнены здесь к менадам и взяли в руки вакхические флейты вместо Аполлоновых лир. Музы — пестуньи Вакха, по Диодору (IV, 4). Сынами Муз, кроме Орфея, являются дионисийский герой Рес и дионисийский лирник Лин. Дионис на дифирамбическом Наксосе — хоровожатый Муз (Μουσηγέτης). Музы в плющевых венках вокруг Диониса представлены в дельфийском пэане Филодама (IV в). На одном геликонском камне, под посвящением Музе Терпсихоре, читаем:
«Плющ Терпсихоре приличен, а Бромию сладкая флейта:
Ей вдохновения дар, звонкие чары ему.»
Сообщение Плутарха, что на празднестве орхоменских Агрионий Дионис объявляется, после тщетных поисков, убежавшим в обители Муз, приоткрывает глубокую старину. Такова же и обмолвка Еврипида о принесении Итиса Прокною в жертву Музам: сладкогласный соловей естественно воспринимается как служитель Муз; но растерзание Итиса издревле дионисийский миф; очевидно, Музы и Дионис мыслятся опять, как в Орхомене, нераздельно.
Эсхил, по-видимому, знает, что до прихода Аполлона в Дельфы священная пустынь принадлежала оргийным сонмам поклонниц Дионисовых. В мифологической истории прорицалища, с которой начинается трагедия «Эвмениды», поэт говорит устами Пифии по поводу Карикийской пещеры на Парнасе как о чем-то, что надлежит держать в памяти:
«Сих мест владыка Бромий, — не забыла я;
Менад своих отсюда двинул бог в поход,
Пенфея, словно зайца, затравить судив.»
Итак, Дионис обитает в отведенных ему после дележа угодьях как исконный владелец парнасских нагорий. Что же до поры, предшествующей дележу, Пифия называет только женские божества, владевшие дельфийским ущельем. Эти богини суть: Гея, Фемида (та же Мать-Земля в аспекте религиозно-этическом) и, наконец, Феба (Φοίβη),⁸ сестра Аполлона по позднейшей версии, первоначально — сопрестольница Диониса. Другими словами, Дионис древнее в Дельфах, чем Аполлон; женское же подземное божество древнее самого Диониса. И вместе это значит: от «первовещуньи (πρόμαντις) Геи» до Аполлоновой Пифии культовое господство принадлежало в Дельфах женщине. С эпохи Фебы существует для нее, рядом с великой богиней, еще и мужское, а именно Дионисово, божество.
____________________________
[8] Φοιβάς (-άδος) ἡ жрица Феба, прорицательница Eur.; ex. ἡ Ἄρτεμις φοιβάς Plut. — вещая Артемида.
φοῖβος 3
1) чистый, светлый (ὕδωρ Hes.);
2) сияющий, сверкающий (ἡλίου φλόξ Aesch.).
4. Омфал
Пифоновым гробом слыл дельфийский храмовой «омфал» (ὀμφαλός), яйцевидное каменное сооружение, трижды священное: как средоточие Аполлонова дома, как «пуп земли», известный уже в эпоху Пиндара, и как место очищений. «Свежая скверна (μίασμα) матереубийства, — говорит Эсхилов Орест, — была смыта с меня у Фебова очага (ἑστία) очистительною кровью (καθαρμόι) жертвенной свиньи» (Eum. 282). Живопись на вазах представляет Ореста сидящим у омфала с мечом в руке, Аполлона — держащим над его головой молодую свинью, неподалеку дремлют Эринии. Последние у Эсхила корят бога-очистителя за то, что по его произволу «пуп Земли сделан стоком ужасного проклятия (ἄγος) преступно пролитой крови» (Eum. 166). Омфал Геи аналогичен римскому mundus. — Ныне мы знаем, что омфалами вообще назывались куполообразные своды (θόλοι) гробовых склепов, какие сооружались еще в микенскую эпоху: «пуп» Аполлонова храма был издревле чтимой гробницей некоего хтонического божества. «Гробница же бога», по гениальной догадке Эрвина Роде (Psyche I, S. 130), — «не что иное как пещера, где он живет». Это представление выражает змея, нередко обвивающая омфалы.
Под пророческим жертвенником, находившемся уже в сокровенном святилище (ἄδυτον) храма, был пещерный склеп (ἄντρον), почитаемый, по Филохору (III в.), за гробницу Диониса. Но паломники, по-видимому, смешивали обе могилы — «пупа» и «уст Земли» (στόμα Гῆς). Если один только, и притом ненадежный, свидетель (Татиан) принимает омфал за гроб Диониса, зато и Гигин, и Сервий полагают, что под треножником погребен Пифон. Соглашаясь с Роде, что наиболее достоверная традиция (у Варрона: omphalos Pythonis tumulus, «омфал — могильный камень Пифона») сочетает омфал с Пифоном, а треножник с Дионисом, мы спрашиваем, однако, чем объяснить это смешение: не указывает ли оно на некоторую естественную теократию — темного Пифона с не менее темным Дионисом? О первом не знали наверно, что он за существо; эвгемеризм, самопроизвольно возникающий при попытке объяснения божественных могил, заставлял подозревать в нем страдального ведуна в образе одной из героических ипостасей Дионисовых.⁹
____________________________
[9] Пифон, отец Айкса (Aἴξ), пастырь черных коз (сравн. Διόνυσος Mελάναιγις), был владыкою вещего треножника, когда пришел в Дельфы из Ликии родившийся на Делосе Аполлон и стал пасти стада Пифона: контаминация с мифом о пастушеской службе у Адмета, подтверждающая характеристику Пифона как подземного Диониса. Plut. quaest gr. 12.
αἶξ (αἴξ, αιγός, эп. dat. pl. αἴγεσιν) ἡ козел) Hom., Arst., Plut.
Общераспространенного этиологического мифа, который бы оправдывал существование в Дельфах могилы Семелина сына, не было. К тому же в других местах мысль об омфале роднится по преимуществу с представлением о Дионисе. Ему, по сообщению Павсания, принадлежал во Флиунте древний храм невдалеке от пелопоннесского омфала; там же встречаем целое гнездо дионисийских святынь и связанных с ними легенд об Амфиарае, Ойнее, Геракле; там Амфиарай впервые начал пророчествовать. На вазах IV века с изображением элевсинского омфала Дионис или сидит на нем, или стоит подле. Антиной в том же положении на позднейших элевсинских изображениях понят, очевидно, как «новый Дионис» (νέος Διόνυσος). Правда, на древнейших надписях (πινακίς) Диониса близ омфала нет — быть может, их соотношение в Элевсине еще было «сокровенным» (ἄρρητος), — но самый омфал кажется подражанием Дельфам и вместе коррективом дельфийского культа (поскольку в Элевсине он отдан его правомочному владельцу), если не разоблачением тайного предания дельфийских жрецов Диониса, так называемых ὅσιοι («отшельники»).
Что до Дельфов, самый факт удвоения изначала данной могилы Пифона могилой неопределенного Диониса в смежном святилище обличает потребность различить и вместе сблизить обе таинственные сущности, нераздельно сливающиеся в одном представлении о доаполлоновском, дионисийском по своим корням, но отличном от позднейшей исторической формы Дионисова богопочитания религиозном начале, которому подчинено было некогда дельфийское прорицалище. Орфическое вероучение, оказавшее могущественное влияние на Дельфы еще ранее, быть может, VI столетия, оставляя тайну Пифона нераскрытой и только в обрядовой сфере знаменуя его теснейшую связь с Дионисом, постулировало отдельную гробницу последнего в другом священнейшем месте Дельфов, — под пророческим треножником. О растерзанном Титанами отроке Загрее, предмирном Дионисе, сыне змия — Зевса и змеи — Персефоны, орфики повествовали: или что сердце его было поглощено родителем, или что Афиной Палладой оно погребено было под горою Парнасом, или, наконец, что Аполлон схоронил под той же горой останки божественного младенца. Последняя версия могла послужить наиболее пригодным обоснованием тайнодейственного надгробного культа, имевшего характер «вызывания из мертвых» (ἀνάκλησις), в дельфийском святилище, учрежденного едва ли не впервые именно орфиками.
Символическое признание существенного тождества Пифона с Дионисом, при строгом различении первого как от Диониса-Загрея, так и от сына Семелина, входило, — можно думать, — в состав «неизреченного предания» (ἄρρητος λόγος), хранимого Дионисовыми жрецами храма (ὅσιοι), свершителями мистической жертвы, о которой Плутарх говорит: «дельфийцы верят, что останки Диониса покоятся у них близ прорицалища (т.е. треножника), и жрецы Дионисовы приносят сокровенную жертву в храме Аполлона, когда фиады будят Ликнита», т.е. в ту пору, когда на ночных радениях вакхические женщины, собравшиеся на Парнасе, ищут, вызывают и потом лелеют на голове в колыбели-сите (λίκνον) новорожденного Диониса.
Некая таинственная жертва в пещерных недрах дельфийского святилища принесена была, по Ликофрону, еще Агамемноном, и царь вознагражден был за нее нарочитой милостью Диониса. Последний был почтен Атридом, по-видимому, как бог-бык и вместе «герой» (как ἥρως Διόνυσος Tαύρος, каковое сочетание мы находим в женском культе Элиды); ему, как погребенному богу, совершил Агамемнон свои возлияния, и также Земле и подземным (следовательно, и Пифону). О пра-Быке говорили орфики как о последнем превращении преследуемого Титанами Загрея. В орфическом воззрении, основанном на древнейшем синкретизме териоморфических культов — исконного змеиного культа горных менад и культа критского, перенесенного в Фивах на всенародного Диониса, — между змием и быком устанавливается мистическая связь: бык — солнечная, змий — хтоническая ипостась того же бога; бык в мире живых становится змием в царстве подземном, чтобы снова возродиться быком. Отсюда изречение: «родитель змия — бык, быка родитель — змий». Дионис, в качестве «героя», был змием уже не у одних орфиков, но и в общенародном культе. Иерогамическим атрибутом менад на ликнофориях служила змея; новорожденный Дионис мыслился как ταυρόμορφος. Так развитие Дионисовой религии в Дельфах сближало Пифона с подземным ликом Диониса.
Дельфийское обрядовое действо убиения Пифонова (σεπτήριον), описанное Плутархом, весьма показательно. Пифон предполагается обитателем хижины (καλιάς), что несомненно способствовало укреплению антропоморфического представления о нем как о прадионисийском герое; эта хижина в священном действе (δρώμενα) — то же, что в трагедии первоначальная «куща» (σκηνή). В обитель Пифона, в сопровождении менад, именуемых стародавним минийским именем Ὀλεῖαι, с зажженными светочами в руках, тайком, проникает отрок, изображающий Аполлона. Опрокидывается жертвенный стол, как это делалось в чинопоследовании оргийных таинств; хижина поджигается светочами, возникает смятение, все опрометью бегут из дверей храма. После блужданий и полонения беглеца, над ним совершается уставное очищение. Это страстное действо (μίμησις πάθος), по своему строю и духу всецело дионисийское, восходит древнейшими частями своего состава к обрядам фиад, как и два другие эннаэтерические празднества с их участием — Героида (Ἡρωΐς) и Харила (Χαρίλα), но в целом кажется продуктом литургического творчества орфиков. Печатью их синкретического умозрения отмечено то уподобление Аполлона Дионису, при котором первый почти утрачивает свои отличительные черты и превращается в эпифанию второго как хоровожатого оргий, как Иакха (Ἴακχος) элевсинских мистерий. В римском надгробии из Филиппов мы встречаем сходный образ отрока со светочами в руках, как форму чаемой, согласно орфическим верованиям, дионисийской апофеозы юного покойника в царстве душ:
«Девы ль, тавром Диониса клейменные, отрока звали
В сонме сатиров играть на цветоносном лугу?
Взяли ль с кошницами нимфы участником таинств полнощных,
Хоровожатым, с четой светочей смольных в руках?»
Итак, новый Дионис действа жречески убивает своего прадионисийского двойника. Дельфийский Аполлон, в понимании орфиков, поистине — «Дионисодот» (Διονυσόδοτος — «дарующий Диониса»), как он именовался в роде флиасийских Ликомидов, хранителей древнейшего орфического предания.
5. Дионисийские прорицалища. Права Диониса.
Некоторый свет на историю дельфийского Аполлонова оракула проливает история оракула в Амфиклее, принадлежавшего Дионису. Описывая этот последний, Павсаний (X. 33:9-10) сообщает местное фокейское предание о змии, от которого город получил название Офитии. Властелин той страны, охраняя от вражеских козней младенца-сына, спрятал его в сосуд (ἀγγεῖον) и укрыл в безопасном месте; волк угрожает дитяти, но змий, обвившись кольцами вокруг сосуда, его оберегает. Пришед однажды навестить дитя, отец видит на сосуде змия, поражает его копьем и убивает одним ударом зараз и змия, и младенца, — но, узнав от пастухов, что змий был верным стражем ребенка, сжигает на общем костре мертвого сына и его доброго пестуна. В Офитии, — продолжает Павсаний, — совершаются оргии Дионису, но кумира на виду нет, ни доступа в тайное святилище (ἄδυτον). Бог прорицает амфиклейцам и врачует недуги положенных в храме больных во время их сна, — провещателем же (πρόμαντις) служит жрец, одержимый богом и изрекающий им внушенное.
Волк легенды (коррелят дельфийского волка) играет по отношению к младенцу роль знакомого нам двойника-преследователя, Лика или Ликурга;¹⁰ культ хтонической змеи, пророчествующей из своего гроба, мы встречаем как по ту сторону Парнаса, в Фивах и других местах Беотии, так и в Дельфах, где имя гробового змия — Пифон. Если в Дельфах оракулом Ночи и Змия овладевает Аполлон и его вторжение задерживает и осложняет естественное развитие прадионисийской формы в дионисийскую, то в Амфиклее мы наблюдаем непосредственное сочетание хтонического и экстатического культа с религией Диониса. Вероятно, что Дионис, обретший свой общеэллинский лик и свое общеэллинское имя, был лишь позднее соединен с этим исконным культом, когда же это соединение произошло, прадионисийский змий в Амфиклее отожествлен был с Дионисом. Схороненный в сосуде младенец есть погребенный Дионис, он же и змий: убивая змия, отец убивает ребенка; костер младенца — костер змия. Сокровенное святилище заключает в себе гроб змия и младенца вместе. Над гробом совершаются таинства Ночи и страдающего бога-младенца в его страстнόм лике, змия — в лике бога живого в сени смертной. Смыкающим звеном между эпохой Ночи и Змия и эпохой нового Диониса служит возникновение мифического представления о божественном младенце, разоблачение змия как новорожденного человекоподобного бога.
____________________________
[10] λύκος ὁ волк (πολιός, ὠμοφάγος Hom.).
Λύκος ὁ Лик, сын афинского царя Пандиона, миф. родоначальник ликийцев Her.
Λυκοῦργος ὁ Ликург, сын Дрианта, царь племени эдонян во Фракии. Ликург прогнал из своего царства Диониса, убив его кормилиц, за что был ослеплен Зевсом. (Гомер. Илиада VI, 130)
Амфиклейский оракул сосредоточивает в одном фокусе разрозненные указания, относящиеся к дельфийскому, и не оставляет сомнения в правильности проводимого взгляда на религиозно-историческую эволюцию последнего от Пифона к Дионису, остановить которую Аполлоново начало было бессильно и в результате которой Аполлонов оракул по существу стал дионисийским оракулом. Рассмотрим аналогичный случай дележа божественных братьев на почве другого древнего прорицалища. Аполлон пифийский Сотер (Σωτήρ), или спаситель (ἐπίκλησις хтонического бога), в Амбракии несомненно занял место первоначального Диониса, усвоив себе его черты, приняв его темный облик. Оттого слывет он родителем Меланея (черного), отца Дриопов; Меланей — основатель дионисийской Эретрии (Ἐρέτρια), стрелок сам и отец стрелка Эврита. И характер имен, и мотив охоты сближают этих героев с Дионисом-Загреем, диким охотником. Что прежде хтонического Аполлона чтился в Амбракии Дионис и притом в своем древнем мрачном аспекте, очевидно и из уцелевшего с той поры двойного культа Дионисовой сопрестольницы Артемиды, как Гегемоны и Агротеры; последнее имя прямо указывает на кровавые оргии и человеческие жертвы.¹¹ Пример Амбракии свидетельствует, между прочим, в пользу древности мистической теократии двуединого дельфийского Диониса-Аполлона.
____________________________
[11] В.Иванов, видимо, намекает на то, что этимология слова ἀγροτέρα (охотница) связана не столько со словом ἀγρός (сельская местность), сколько со словом ἄγριος (дикий, жестокий).
ἀγροτέρα ἡ охотница (эпитет Артемиды) Pind., Xen.
ἀγρότειρα adj. f деревенская, сельская (αὐλή Eur.).
ἄγριος 1) дикий; 2) жестокий, свирепый, лютый, злой; 3) неукротимый, необузданный, грубый; 4) мучительный, тяжелый; 5) бурный, ужасный.
θήρα, ион. θήρη ἡ охота, звероловство; ex. ζῆν ἀπὸ θήρας Arst. — жить охотой; αἱ τῶν ἰχθύων θῆραι
Нормальность эволюции прадионисийского оракула Земли в оракул Диониса подтверждается, наконец, и примером мегарского «прорицалища Ночи» (Νυκτός καλούμενον μαντείον) в непосредственном соседстве храма Диониса ночного (Nυκτέλιος). Дельфийский оракул ничем не отличается, в принципе своей организации, от фракийских Дионисовых оракулов, славившихся еще в римскую эпоху: в них одинаково пророчествовали пифии, окруженные жрецами — «пророками», или «провозвестителями» (προφῆται). Спрашивается, однако: была ли эта эволюция в самом начале прервана в Дельфах пришествием Аполлона, так что Дионису довелось впоследствии как бы сызнова завоевывать то, что естественно переходило к нему в наследственное владение от первопророчицы Геи, из чего следовало бы, что он является там пришельцем извне и притом позднейшим, нежели Аполлон, — или же в ходе этой эволюции Дионисово numen («обличие») настолько определилось еще до Аполлона, что последний мог утвердить свое господство только ценою частичного ему уподобления, чтобы, как только numen нашло свое nomen («имя»), признать его автохтонным и правомочным своим предшественником и общником захваченной державы?
За Аполлоново старшинство высказывается с оговорками Эрвин Роде. «Дионис был первым пророком в Дельфах, по схолиасту Пиндара», — напоминает он и продолжает: «наследником Дионисова пророчествования признает Аполлона и Войт (Voigt), но этот исследователь отожествляет Диониса с Пифоном, что едва ли может быть оправдано.
«Аполлон овладевает хтоническим, охраняемым змеею оракулом. Так как вопрошать оракула первоначально значит вступать в сношение с духом умершего, то пророчествовала вначале не Земля, но живущий в ней дух. Хтоническими могут быть названы все оракулы через инкубацию, ибо Земля — мать сновидений. Племенной бог фракийских флегийцев прорицал в сновидениях; его происхождение из культа душ обнаруживается этим фактом, как и свойственным ему фетишем змеи. Поэтому мне кажется, что и в Дельфах хтонический Дионис есть бог мертвых или бог смерти. Доказательства этого: гробница Диониса во святилище храма, имеющая вид ступени (βάθρον), и тайная жертва, приносимая над ней жреческой коллегией (ὅσιοι).» (Войт)
Я думаю, что по упразднении хтонического оракула, прорицавшего при посредстве сновидений, Аполлон заимствовал из дионисийской мантики неведомый ему дотоле способ дивинации в экстазе (furor divinus). Но кто возьмется дать ясный и доказательный ответ на вопрос о том, как именно в результате многоразличных сдвигов и сочетаний сменявших одна другую сил, во всеми оспариваемом центре эллинской религии воспреобладал, наконец, сложный и многосоставный культ Аполлона?». Гиллер фон Гертринген (Hiller v. Gaertringen), следуя Роде, находит, что, если Гея и Посейдон в Дельфах несомненно древнее Аполлона, то Дионис, напротив, моложе его, но столь могущественно было влияние нового пришельца, что произвело коренное изменение в Аполлоновой мантике: отменены были принесенные критскими «оргеонами» пифийского гимна гадания по жребиям и по шелесту священного лавра, и дионисийская пифия воссела на пророчественный треножник. Вместе с тем названный ученый отмечает древность связанных с фиадами празднеств, справляемых по старому календарю эпохи мифической.
Мы, со своей стороны, принимаем без колебаний второе решение выше поставленной дилеммы, не утверждая этим, однако, что Дионисово имя прозвучало в Дельфах раньше Аполлонова имени. Напротив, безыменность рождающегося в культе фиад бога и была условием Аполлонова воцарения в образе чаемого Диониса. Критские «оргеоны» со своим прадионисийским тотемом дельфина, жрецы-очистители и пророки-сновидцы, столкнулись в Дельфах с фиадами-пифиями, увенчанными вещим лавром, оргиастическими служительницами темной Геи и подземного змия, вызывательницами из могильных недр неведомого бога, младенца ли, или «жениха, нового солнца». Это соединение прадионисийского критского культа с религией менад дает впервые полный состав Дионисовой религии, — когда менады знают лик и имя родившегося младенца. Но Дионис еще не родился на их оргиях, когда пришли критские оргеоны, и потому чужой и юный бог должен был занять праздный престол и, занимая его, по возможности ответить ожиданиям его призвавших. Он делается Дафнефором, Дельфинием, пифийским прорицателем, приводящим furor divinus. Когда Дионис родится, он станет уже только Аполлоновым сопрестольником, каковым никогда бы стать не мог, если б издавна не был владыкою Дельфов, как пра-Дионис. Решающее значение в этом споре имеет, на наш взгляд, ответ на вопрос: искони ли прорицала пифия? Мы отвечаем: да, она и была изначала устами Земли (στόμα Гῆς). Критяне гимна были первыми жрецами, ставшими между нею и народом, истолкователями ее темных вещаний (ὑποφεταί), усмирителями ее исступления и ограничителями ее влияния. Это ограничение было единственным существенным нововведением Аполлоновой эры. Ибо менады древнее Диониса, что очевидно ускользает от Роде, когда он говорит, что у Диониса заимствовал Аполлон экстатическое прорицание; между тем пифия, им порабощенная, была еще прадионисийской пифией.
Из умолчания о пифии в гекзаметрах гимна к пифийскому Аполлону мы отнюдь не заключаем вместе с другими исследователями, что ее не было, но что тенденция составителей гимна побуждала их изображать события так, как будто бы ее не было. Гимн представляется нам памятником борьбы нового жреческого влияния с исконным укладом оргиастического культа, основанного на женском пророчествовании и почитании женского божества с его мужским прадионисийским коррелятом. Пришелец Аполлон, по свидетельству гимна, вступая в свое новое владение, проходит между рядами треножников: не предполагается ли этим существование пифийского треножника? Дионисийским одушевлением охвачены крисейские жены и девы, подымающие при виде света от очага Аполлонова священный вопль (ὀλόλυξαν). Бог начинает пророчествовать «из лавра» (ἐκ δάφνης), в котором выше мы усмотрели исконное достояние менад. Он принимает культовое наименование Тельфуса (Τελφοῦσα) — «в память о том, что струи постыдил Тельфусы священной»: рассказ гимна о гневе Аполлона на речную нимфу беотийской горы, по нашему мнению, не что иное, как мифологическое воспоминание о сопротивлении и насильственном подчинении новому закону местных прадионисийских менад. Мифическая проекция таковых (как будет показано ниже) — Эринии: нам понятны отсюда и вражда «старших богинь» к Аполлону вообще, та давняя обида на «юного всадника, растоптавшего стариц», которой не могут забыть ему Эсхиловы Эвмениды, — и, применительно к данному частному случаю, наличность в их сонме эринии Тельфусы.
Аполлоново господство не вносит в приемы дивинации ничего нового. Инкубация была употребительна во фракийских прорицалищах Диониса и, хотя вообще согласуется с духом критского ведовства (ведь «оргеоны» гимна были соотечественниками Эпименида), но, по Еврипиду, Аполлон сам же отменяет ее, как остаток владычества Геи. Что касается «жребиев», этот не определительный для Дельфов и в них не укоренившийся способ гадания скорее предполагает участие вещих женщин, нежели его исключает. Жребии олицетворены в трех доаполлоновских парнасских крылатых сестрах Фриях (Θριαί), «учительницах гадания» (μαντείης δάσκαλοι) и «пестуньях Аполлона», причем образ пестуний очевидно заимствован у дионисийского мифа, восходящего в свою очередь к обряду менад. И стих — «жребии мечущих много, но мало гадателей верных» — недаром сложен, по преданию, пифией; впрочем, это только переделка знаменитого изречения: «много тирсы носящих, но истинных вакхов не много». Так мы не находим ни одного довода, который бы мог поколебать в нас уверенность в первобытной древности женского оргиазма как исконной колыбели дельфийской религии.
6. Дележ и союз
Приведем, для выяснения древнейших отношений между дельфийскими братьями, несколько других примеров, показывающих рост культового круга, объединенного Аполлоновым именем, на счет безыменного дионисийского. Марон, по Гомеру (Одисс. IX, 197) — Аполлонов жрец виночерпий; когда Дионис провозглашен единым владыкой божественного дара лозы виноградной, — он воссоединяется с Дионисом.¹²
В области геортологической, древнейшие Фаргелии, сопряженные с прадионисийскими человеческими жертвами, перешли навсегда в праздничный круг Аполлона очистителя. Сминфии (Σμίνθια), мышиный праздник (σμίνθος = αρουραίος, «крыса»), этиологически объясняемый истреблением мышей, вредящих виноградникам, правились на Родосе, по надписям, в честь Диониса, по позднейшим сообщениям — в честь Аполлона и Диониса как предполагаемых истребителей;¹³ так как культ Сминфея (Σμίνθειος или Σμινθεύς) связан с мантикой (мышь — ζώον μαντικώτατον) и происхождение его, по-видимому, критское, то закрепление его за Аполлоном в Троаде, чему древнейшим свидетельством служит I песнь Илиады, представляет собою аналог утверждению власти Аполлона как прорицателя в прадионисийских Дельфах.
Мусическое соперничество дельфийских братьев составило бы предмет отдельного и обширного исследования; в дополнение к вышесказанному о музах, любопытно бросить взгляд на историю мифа о Лине. Проблемой религиозного мифотворчества встал вопрос о том, которому из божественных братьев-соперников приписать одно из древнейших преданий хоровой лирики — λίνος («лин»), народный плач (φρενός) по некоему умершему богу того же имени (Λίνος).
____________________________
[12] Марон почитается как дионисийский герой вместе с Зевсом и Дионисом в Маронее и составляет предмет героического культа в Писидии. (Preller-Robert, gr. Mythol., S. 731).
[13] «Επίθετον Απόλλωνος, κατά τον Αρίσταρχον από πόλεως Τρωικής Σμίνθης καλουμένης. Ο δε Απίων από των μυών, οί σμίνθοι καλούνται. Και εν Ρόδω Σμίνθεια εορτή, ότι των μυών ποτε λυμαινομένων τον καρπόν των αμπελώνων Απόλλων και Διόνυσος διέφθειραν τους μύας.»
Как олицетворение «страстей», страстотерпец Лин принадлежал Дионису. Его имя — припев каждого страстного обряда (παντός πάθους παρενθήκη). В остатках гесиодовской поэзии находим такой гимнический отрывок (fr. 192 Bz):
«Сына любимого ты родила, Урания, Лина.
Сколько ни есть на земле песнопевцев и лирнихов, Лина
Все поминают, все плачут об нем на пирах, в хороводах;
Песнь зачинают певцы и кончают именем Лина.»
Но так как плачи и хороводы во имя Лина требовали лирного сопровождения, то неоспоримы были права Аполлона Кифарода на это мифическое лицо, столь неопределенное, что в аргивском предании оно является младенцем, разорванным овчарками, а в фиванском — «божественным мужем-лирником», состязавшимся с Аполлоном и приявшим смерть от ревности бога, между тем как у Гомера Лин — погибший прекрасный отрок, и Сапфо воспевает его вместе с Адонисом (под именем Этолин (Οἰτολίνου), «обреченный на смерть Лин»; Павсаний IX, 29:8), в позднее же время ему приписывается апокрифическое повествование о подвигах Диониса. В фиванской традиции характерны тесное сближение Лина с Музами (черта, доаполлоновская) и пещерный героический культ (Павсаний IX, 29:6). Предание Аргоса сплетено с легендой о Коребе (Κόροιβος). По растерзании младенца Лина (пра-Диониса младенца) хтоническими собаками, наслано Аполлоном на Аргос чудовище, вырывающее детей из материнской утробы. Кореб убивает его и, чтобы очиститься от крови, идет в Дельфы. Пифия повелевает ему взять на плечи треножник и нести его, доколе он не упадет под ношей, а где упадет — воздвигнуть святилище Аполлону. Так основан был Коребом город Треножников (Τριποδίσκοι) в Мегариде; гробница героя была предметом почитания в Мегаре. Устраняя из рассказа черты дельфийской переработки, открываем в основе его факт оргиастического детоубийства, воспоминание о котором связалось с простонародными обрядами плача по Лину и с причитаниями, подражание коим находим в припеве Эсхилова хора, вспоминающего жертвоприношение Ифигении: «плач сотворите, но благо да верх одержит». Предание о страстнόм герое использовано Дельфами в целях искоренения дикого оргиазма и насаждения гармонической религии двуединого дельфийского божества, знаменуемой треножником, символом светлого Феба, вещей Земли и погребенного Диониса.
Мистическое слияние братьев-соперников в двуипостасное единство было намечено дельфийским жречеством в экзотерической форме внешних доказательств нерушимого союза и особенно в форме обмена священными атрибутами и знаками соответствующих божественных энергий. Задолго до Филодама, Аполлон — уже у Эсхила (fr. 341 Nauck) — «плющеносец и вакх» (ὁ κισσέως Ἀπόλλων, ὁ βακχέως, ὁ μάντις). На керченской вазе оба юных бога подают друг другу руки под дельфийской Аполлоновой пальмой, над «пупом земли». Отсюда и культовое сочетание Диониса с Асклепием: возникает Дионис — «врач, Пеоний, целитель» (ἰατρός, Παιώνιος, ὑγιάτης). Дельфийский оракул заповедует чтить его как «врачевателя». Впрочем, в этом качестве он был издавна известен в Амфиклее; Меламп, в свою очередь, олицетворяет дионисийскую медицину. Герой страстей, Асклепий, исцелитель дионисийских Пройтид (рядом с Мелампом) не теряет однако своего отца Аполлона, но получает в воспитатели Диониса.
Прямое провозглашение дельфийской теократии, если не видеть таковой, например, в культовом «пэане» Дионису поэта Филодама, известном по надписи IV века, где припев «εὐοῖ ὦ ἰό Βάκχ» (О, благой Вакх!) сменяется аполлонийским «ἰέ Παιάν» (О, Избавитель!), — мы находим лишь в позднюю эпоху, когда никакая теократия уже никого не удивляет. О Парнасе поет Лукан:
«Феба святая гора, и Бромия! Купно слиянным
Правят фиванки на ней оргий дельфийских чреду.»
Ритор Менандр так обращается к многоименному богу вдохновенных восторгов: «Дионисом зовут тебя фиванцы, дельфийцы же чтут двойным именем: Аполлон и Дионис. Вокруг тебя дикие звери (дельфийский волк и вакхическая пантера), вокруг тебя фиады, от тебя и луна приемлет лучи (разумеется прадионисийская сопрестольница и Аполлонова сестра, Артемида)». Но и по словам Павсания парнасские фиады творят радения на вершинах горы совокупно Дионису и Аполлону.
7. Παλίντονος ἁρμονίη ¹⁴
Утвержденная в Дельфах идея божественного двуединства Аполлона и Диониса вошла в плоть и кровь эллинства. Что же такое был этот союз в конечном счете? Религиозно-политический компромисс? Несомненно, но без дурного умысла и лицемерного расчета. Напротив, в основе его лежало мистическое утверждение некоей в божестве установленной антиномии. Гармония, которую созерцать дано богам и осуществлять предоставлено людям, была, конечно, не осуществлена, но все же ознаменована, и жизнь отлилась в формы этого ознаменования: это было кумиротворчество гармонии, ее εἴδωλον (образ) и как бы зеркальное отражение. Отсюда «эстетический феномен» античности. Дионис поистине лежал погребенным под дельфийским порогом; и когда воскресал — воскресал с душами, которых выпускал из темных врат, и в душах, которыми овладевал, и они видели, отторгнутые от земли, слепительные епифании духа. Но на земле ему не было места, где преклонить голову; его только непрестанно и пышно отпевали, и восхищаться им любили понаслышке, не зазывая к себе в слишком близкое соседство: его демоническое веселье было опасно, как огонь в доме. Даже в художестве гениальная непредвиденность (не все же были Эсхилы, чтобы лепить «во хмелю» титанов) была слишком ненадежна, и потому к ней приставлен был для надзора аполлонийский канон.
____________________________
[14] παλίντονος ἁρμονίη — напряженная гармония (παλίντονος ἁρμονίη κόσμου ὥσπερ λύρης καὴ τόξου — мировая гармония, в которой, подобно лире и луку, напряжение чередуется с ослаблением. Heracl. ap. Plut.)
Дионис был не от сего мира. Он хотел божественной жизни и делал ее действительно божественной, как только к ней прикасался: чудесно воспламенялась она тогда и, как вспыхнувшая бабочка, превращалась в пепел. Многие эллины — и это были лучшие в эллинстве — думали, как Гёте, который славил «живое, тоскующее по огненной смерти»; но большинство, предпочитая менее сильные ощущения превращаемости, выработали особенное и как бы дипломатическое отношение к Дионису, которое издавна обманывает научившихся по-гречески анахарсисов, не догадывающихся, что большая часть античных суждений о Вакхе — осторожное лукавство и лишь притворство напускной беспечности, и вообще сдержанность, предписываемая часто простым тактом. Решительно, слишком многого не следовало касаться, произнося Дионисово имя, которое было, однако, неизбежно у всех на устах. Дионис и жизнь — это было опасное сочетание, напоминающее любовь Семелы. Когда Дионис выступал законодателем, он требовал невозможного, которое единственно ему по нраву: к политической деятельности он был явно неспособен. Все божества олицетворяют закон; все они — законодатели, и закономерны сами. Один Дионис провозглашал и осуществлял свободу. Отрицание закона, противоположение ему свободы есть в дионисийском античном идеале черта христиански-новозаветная. Ибо Дионис-освободитель не мятежен и не горд, и так нисходит к людям, как к своим кровным, и так же восходит к отцу, в котором пребывает: ведь Зевс и Дионис, по коренному воззрению эллинов, одна сущность, даже до временного или местного слияния самих обличий.
Дельфийское определение сыновнего лика дало как бы химическую формулу души эллинства. Именно таково ее «смешение» (κρᾶσις): два жизнетворческих начала соединились в ней — Дионис и Аполлон. Но как различна была судьба обоих! На долю «бога», только «бога», выпало вселенское, но не божественное — мы бы сказали, архангельское — посланничество: завершить в идее, осуществить в полноте явления и довести до исторических пределов поприща во славе — античную культуру, во всем полновесном значении этого огромного слова, — потом же просиять и застыть в уже бездушном отражении далеким и гордым «идолом» золото-эфирной гармонии, чистым символом совершенной формы. А Дионису, богу нисхождения и потому уже скорее «герою», чем «богу», на роду написаны вечно обновляющаяся страстнáя смерть и божественное восстание из гроба. Дионисийство, погребенное древностью, возродилось — не на одно ли мгновенье? — в новозаветности, и все видели Диониса с тирсом-крестом. Потом он куда-то исчез; есть племена, мисты коих верят, что он все где-то скрывается и его можно найти, — там, где всего менее ждешь его встретить. Во всяком случае, то его возрождение в дни «умершего Пана» было реально, а потому и не формально, т.е. не в старых формах, а в новой маске. Ибо реальности, почитаемые божественными, на самом деле только «героические», т.е. страстные ипостаси единого Ens realissimum; те же, что не страдают, — не реальности, «сущие воистину», а только отражения божественных идей, вечно-сущих форм становящегося бытия.
_______________________________
ДИОНИС В ЛУЧЕВОЙ КОРОНЕ
Антиох VI Дионис Эпифан (145-142 до н.э.). Сирия (Государство Селевкидов). Æ 22mm (8.40g).
Av: голова Антиоха VI в образе Диониса, в венке из плюща и лучевой короне;
Rv: слон держит хоботом факел; BAΣIΛEΩΣ ANTIOXOY EПIФANOYΣ ΔIONYΣOY / ΣTA
_______________________________
Родос (Ῥόδος), Кария. Æ 35mm (19.83g), I в. н.э. Магистрат Тимострат.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: цветок розы; POΔIΩN / TAMIA TEIMOΣTPATOY (ταμία Τειμοστράτου).
_______________________________
Родос, Кария. Æ 37mm (20.20g), I в. н.э. Магистрат Гипсикл.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: крылатая Ника стоит на проре, с пальмовой ветвью и афластоном; POΔIΩN / ΕΠΙ ΥΨΙΚΛΗΟΥC
_______________________________
_
Родос, Кария. Æ 34mm (20.26g), I в. н.э. Магистрат Тимострат.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: цветок розы; POΔIΩN / TAMIA TEIMOΣTPATOY
_______________________________
Родос, Кария. Драхма (Æ 35mm, 26.42g), I в. н.э. Магистрат Тимострат.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: крылатая Ника с пальмовой ветвью и афластоном; POΔIΩN / TAMIA TEIMOΣTPATOY
_______________________________
Родос, Кария. Драхма (Æ 35mm, 25.58g), 31 до н.э. – 60 н.э. Магистрат Дамарат.
Av: голова Диониса в венке из плюща и радиальной короне;
Rv: крылатая Ника с пальмовой ветвью и лавровым венком; POΔIΩN / EПI TAMIA ΔAMAPATOY (ἐπί ταμία Δαμάρατου).
_______________________________
роскоши, то, чтобы избежать путаницы, его как символ осторожности стали изображать вместе со змеей — самым осторожным из животных.
эмблеме изображена змея Асклепия, обвивающая три прута, увенчанные зеркалом. Такая эмблема воспроизводилась на форменных пуговицах, утвержденных законопроектом 20 термидора 6 года (7 августа 1798). Кстати, за полгода до этого (17 февраля 1798) в качестве эмблемы медицинских офицеров морского флота была принята змея, обвивающая якорь.
_
_
_
Но Гермес, завернув свое дитя в заячьи шкуры, отнес его на Олимп, где он до того развеселил всех богов своим видом и живостью, что боги назвали его Паном, так как он доставил всем (греч. πάς)¹ великую радость.
Мелпея (Μέλπεια) также были обнаружены останки храма Пана, а среди артефактов множество бронзовых и глиняных статуэток бога, датируемых VI-V в. до н.э.
ужасе обратилась в бегство. Пан бросился в погоню за Сирингой, и почти настиг ее. Но та стала молить бога реки спасти ее. Бог реки внял мольбам нимфы и превратил ее в тростник. Пан срезал несколько тростинок и, скрепив их воском, сделал сладкозвучную свирель. С тех пор Пан никогда не расстается со свирелью, которая носит имя нимфы Сиринги, оглашая ее нежными звуками окрестные горы.
посуда, щиты, масляные лампы. Это обычная практика и самый простой рисунок. Но одно дело рисунок, и совсем другое — сферический выступ на дне ритуальной чаши. Кудрявец В.К. считает единственным смыслом наличия омфала в центре фиалы — это максимальное сближение формы чаши с греческой буквой Θ (тета), которая, в свою очередь, является заимствованным египетским солярным символом (круг с точкой внутри). Для этого он даже предлагает новый термин: «солнечная фиала». Из слова Атон (егип. Ἰtn, солнечный диск) Кудрявец выводит греческие имена Зевса (через θεόν, θεός) и Афины (в его изложении, женская форма имени Атон). Таким образом «солнечная фиала» в руке Афины, якобы должна демонстрировать ее солярную ипостась. Солкин именует эпитетом Атонет (егип. Ἰtn.t) египетскую богиню Хатхор-Сехмет, что, очевидно, соответствует эпитету Око Ра, который носили многие богини из свиты Ра. 
Чаша имеет широкий горизонтальный край устья и омфал. Омфал изготовлен отдельно и прикреплен в центре дна. Поверхность фиалы покрыта рельефным орнаментом, расположенным в виде нескольких концентрических окружностей. Внутренняя состоит из 12 маленьких розеток, которые прикрывают заклепки, скрепляющие стенки сосуда и омфал. Далее идет ряд из 24 желудей. Следующие три окружности содержат по 24 декоративных элемента в виде человеческих голов. Они пропорционально увеличиваются в размерах и образуют исходящие из центра радиусы. Человеческие головы — это так называемые эфиопы, которых греки считали чернокожими обитателями южного края, окруженного океаном земного диска. Согласно эллинским верованиям, эфиопы первыми стали совершать возлияния в честь богов, заслужив тем самым их покровительство. Поэтому головы эфиопов превратились в символ благоденствия. В святилище Немезиды (IV в. до н.э.) под Рамнунтом, Аттика, статуя богини держит в руке подобную фиалу.
Сосуд относится к так называемому ахеменидскому типу — форма полусферическая с вытянутым наружу прямым устьем и невысоким, плоским омфалом. В средней части сосуда расположены двенадцать гладких миндалевидных выпуклостей очень высокого рельефа. Орнаментику нижней части составляют широкие врезанные языки. Они связывают между собой миндалины, тем самым очерчивая дно фиалы. Пространство между миндалинами украшают стилизованные растительные мотивы, которые состоят из заштрихованного овала и цветного бутона и связывают миндалины друг с другом. 
Сосуд принадлежит к типу фиалы-мезомфал и состоит из среднего по глубине тулова с хорошо выраженным отогнутым наружу краем. Дно с внешней стороны украшено выбитым пояском ов. В центре дна изнутри находится позолоченный умбон в форме полусферы. От него радиально отходят 14 листьев розетты, составленной из больших по размеру языкообразных листов, позолоченных через один и чередующихся с мелкими стреловидными отростками. Во внешнем декоративном ярусе тулова изображены четыре пары грифонов, чередующихся с пальметтами. Грифоны сидят на задних лапах, их головы повернуты назад. Тела изображены пластично, шеи элегантно изогнуты. Грива передана снопами, обрамляющими голову. Крылья обозначены так же, как и грива. Во внешнем ярусе перья переданы рельефными продольными насечками. 
козлиная природа. На ранних изображениях, сатиры предстают козлоногими, покрытыми шерстью полулюдьми, иногда с небольшими козьими рогами и ушами. Видимо, от Пана они переняли и любовь к игре на флейте. Многоголосие флейт — непременный атрибут вакхических шествий и оргий. Часто сатиров изображают как существ хитрых и задиристых, устраивающих злые каверзы людям, забредшим в их владения. Неуемная похотливость сатиров — наиболее частый сюжет в керамике, и даже на монетах, во множественных сценах преследования нимф и менад. Пристрастие к винным возлияниям также нашло широкое отражение в изобразительном искусстве. Сатир с канфаром в руке или в обнимку с амфорой вина — весьма частая сцена на монетах VI-IV в. до н.э.
силены связаны с лидийскими и фригийскими сказаниями о Вакхе, который тоже имеет анатолийские корни, и очень непросто приживался на греческой почве. Отношение силенов к водной стихии выражается в их наполовину лошадиной природе, так как конь — относится к группе животных, посвященных водным божествам греческой мифологии. Ярким примером тому служит Посейдон, чьим священным животным был конь. Отличительными чертами силенов были конские копыта, уши и хвост.
имеет смысл рассматривать рассказ о суде Аполлона над Марсием. Афина изобрела флейту, но бросила ее как негодный инструмент. Марсий, однако, подобрал флейту и довел игру на ней до такого совершенства, что осмелился вызвать Аполлона на состязание. Мидас, будучи судьей в этом соревновании, присудил победу Марсию. Тогда Аполлон содрал с Марсия шкуру, а Мидаса, за его суд, наградил ослиными ушами. Из крови силена или слез нимф, оплакивавших гибель своего любимца, образовалась река, которой дали имя Марсия.
(например, на монетах) все же опирается на наличие или отсутствие «растительности» на голове.
