Тина Гай 

   

Тихий, мягкий, исповедальный голос Давида Самойлова, в котором как музыкальное сопровождение всегда присутствуют боль и вина, даже если стихи не военные, одновременно трогает и в то же время заставляет искать ответ на вопрос: «Почему? Откуда?» Одной войной это не объяснить.  

Давид Самойлов не был изгоем и бездомным, вечно нуждающимся в деньгах, как, например, Николай Рубцов или Борис Заходер. После войны он почти сразу женился на дочери известного кремлевского врача профессора Фогельсона Лазаря Израилевича, изобретателя электрокардиограммы, Ольге.

Да и сам Давид Самойлов вырос в семье врача и переводчицы, обеспеченной и благополучной. Он — единственный сын и счастливый мальчик, о чем рассказывает в дневнике и стихах. Комфорт всегда был ему необходим.

Но все-таки в конце жизни он с горечью и самоиронией констатирует: «Если бы я умер в 45 году, в 25 лет, обо мне сказали бы, что из него вышел бы гениальный поэт. Стоило дожить до семидесяти, чтобы доказать обратное». И в этих словах нет никакой рисовки или кокетства. Во многом это — горькая правда.

И хотя поэт и говорил, что наличие у него слабостей — любовь к удовольствиям и «физической» жизни – единственное, что делает его поэтом, но ощущение трагического разрыва между жизнью, что была там и жизнью после — слишком суетливой, наполненной случайными знакомыми, необязательными связями с женщинами и пьяными загулами – делает его поэзию философским вопрошанием к себе и жизни: «Почему так случилось?» и ответом на этот вопрос.

В его поэзии говорит несбывшееся, растраченное попусту, оставившее свой мертвецкий отпечаток. Оправдывает всю эту пошлость – только жизнь там:

Так поэт пишет в свой юбилейный сороковой год жизни, когда вторая половина пути пойдет уже под горку. К тому времени он уже состоявшийся переводчик, поэт, выпускающий свои сборники стихов, а не только довольствуется публикациями отдельных стихов, хотя переводы – больше для заработка, которые делались не всегда на сто процентов.

Зато в его собственных стихах уже выработался свой поэтический язык, свой почерк, стиль, интонация. Он знает, чему и кому следовать, какой традиции и каким поэтам: Державину, Пушкину и Хлебникову. Он уже чувствует слово, рифму, строй стиха и уже не нуждается в диалогах о поэзии ни с кем. Даже с собой. Он просто пишет:

Или вот это:

А еще «Семен Андреевич» — об алтайском пахаре, спасшем ему жизнь, и «Слава богу! Слава богу! /Что я знал беду и тревогу!», «Пестель, поэт и Анна», «Дом-музей» и многие другие. Но если читать только его стихи, то не понять откуда у него внутренний трагический разлад с собой, трагическое ощущение собственной жизни и жизни вообще, почему он всегда «между».

Между добром и злом, внешней разухабистой и пьяной жизнью и внутренней потребностью уединения, одиночества, ухода от людей («Как я устал от людей!»). Разгадка – в его дневниках опубликованных только после смерти поэта, с одной стороны, и в воспоминаниях о нем, с другой.

Если их сопоставлять, то возникает ощущение, что речь идет о совершенно разных людях. Все, с кем он общался, дружил, пил знали его весельчаком, оптимистом, легким на подъем, балагуром, юмористом и ему не надо было искать желающих выпить: желающих всегда было много. Не случайно его стихотворение "Когда мы были на войне" стала народной песней, а казаки считают ее своей, которую пели еще их деды.

 

В его квартире, а потом — в Подмосковном доме и в Эстонском — гости были всегда. Приходили, приезжали, жили по пятнадцать человек – самое малое. Его вторая жена Галина Ивановна Медведева и мама поэта стояли у плиты и постоянно что-то готовили, жарили, парили, чтобы накормить, напоить, обогреть.

Они и не подозревали о его второй, сокровенной, жизни, в которых раскрывается сложный внутренний мир поэта, со всеми его комплексами, едкими замечаниями в адрес многих, с кем был знаком, любовными приключениями и обилием женских имен, с которыми были случайные связи.

 

Вершиной творчества Давида Самойлова стали семидесятые. Здесь уже не только война, но и любовь, и осмысление жизни.

Со второй женой Галей Давид Самойлов встретился в середине шестидесятых, но он долго не решался вступить в брак второй раз. Уже родилась любимая дочь Варвара, в которой души не чаял, а все не решался.

Но любовь… Любовь – это другое. Когда возникают отношения, наступает несвобода, ответственность, обязательства перед любимой, семьей, детьми. И с женщинами у него никогда не было проникновенных отношений, хотя романов было более чем достаточно и с женщинами знаменитыми.

Но Галина Ивановна с ее жестким, независимым и даже (по мнению некоторых, близко ее знавших) стервозным характером все-таки сумела переломить этот настрой и даже отомстить: к старости он стал ее страшно ревновать.

И дело было даже не в том, случилась ли измена на самом деле. Его, самолюбивого и ревнивого, ранило, что она перестала быть заполненной только им и мыслями о нем. И эта горечь пробивается в стихотворениях последних лет.

Во втором браке родилось кроме дочки еще двое сыновей. Галя оказалась той женщиной, которая была ему нужна. Он был хорошим отцом, и семья его спасала. Спасала от многого: от загулов, ненужных знакомых, от суеты. Семья давала ему уют и комфорт, любимые с детства. Поначалу у них не было крыши над головой, и жили они в Подмосковье.

Но в середине семидесятых решили поменять Подмосковье на Эстонию, тихий городок Пярну, что на берегу моря. Прибалтика вообще была для советской интеллигенции особым местом. Она привлекала тишиной, чистотой, почти заграничным образом жизни, хотя и в составе СССР.

В Москве у него оставалась пятикомнатная квартира, в которую он временами наезжал, но московские наезды всегда кончались одним и тем же: запоями, от которых его спасала Галина Ивановна, прилетавшая и увозившая обратно в Пярну. От алкоголизма не спасла даже больница. И приезжая в свой дом обратно, он говорил: «Нет, жить надо здесь».

Переезд действительно подарил поэту еще пятнадцать лет творческой жизни, в которые он опубликовал шесть сборников. И хотя это было своего рода бегство от бесконечных знакомых и застолий, здесь у него открылось второе дыхание. Он словно дорастал до настоящего понимания войны, до любви, до самого себя. То, что раньше было только темой, теперь стало смыслом.

Давид Самойлов не любил самоповторов, открывая новое, прислушивался к себе, своим ощущениям. Он чувствовал, что уже наступила старость, наступила незаметно и сразу. В пятьдесят с небольшим он как-то разом сдал, потух, погрузнел, почти ослеп и появились мысли и стихи о старости и смерти.

У Давида Самойлова была теория, что поэт уходит тогда, когда кончается его время и сюжет жизни исчерпан. Поэт всегда уходит вовремя. Переезд в Пярну был таким уходом. Он понял, что все уже свершилось и его время кончилось. В 1980 году он вышел на пенсию, власть ему отказала в повышенной пенсии, но зато за два года до смерти присудила Государственную премию.

Умер он как боец, двадцать третьего февраля девяностого года, накануне страшных девяностых годов и за три месяца до семидесятилетия — 1 июня. В 2015 году поэту в июне исполняется девяносто пять лет — со дня рождения и уже исполнилось — двадцать пять – со дня смерти. Умер Давид Самойлов на концерте, посвященном Борису Пастернаку, которого он очень любил. Вел концерт, читал пастернаковские и свои стихи. Закончив, ушел за кулисы и сразу упал.

Приехала «Скорая», на время реанимировав больного, но через несколько минут он умер, уже не клинической, а настоящей смертью. Похоронили его на Лесном кладбище в Пярну, рядом с матерью. Незадолго до смерти он удостоился звания «Заслуженный деятель культуры Эстонии».

Поначалу, после смерти, еще была мысль создать в доме поэта музей. Галина Ивановна, разом потерявшая все, ради чего жила, находила утешение в подготовке материалов, ходатайстве перед городскими властями о разрешении музея в частном доме. Но случилось то, что никто предвидеть не мог: распался Советский Союз.

И тот, кто был славой Пярну, центром притяжения московских литераторов, поэтов и писателей, стал никем, точнее — он и его семья превратились в русских оккупантов. Идея музея умерла, Галина Ивановна срочно, за бесценок, продала дом и уехала в Москву. И это тоже было бегство, только бегство в обратную сторону.

В его аскетизм и простоту он не верил, считая, и во многом справедливо, что поэт часто разыгрывал очередную роль, примеряя на себя разные маски. Карнавализация действительно была в характере поэта, но за масками он скрывал свое настоящее «Я», никого не впуская в свой внутренний мир. Поэтому и остается ощущение двойственности и размытости поэта.

Но даже Станислав Куняев, при всем своем юдофобском отношении, не мог не отдавать должное поэту, считая Самойлова по натуре иронистом, скептиком вальтерьянского типа, а по сути — печальным шутом, шутом со слезами на глазах. И это — уже в точку, а пафосность шуту вовсе не к лицу. Потому и верится в искренность

А еще веришь в когда-то сказанные Давидом Самойловым слова:

sotvori-sebia-sam.ru